РАЗДЕЛ III. ОТ ПЕРЕВОРОТА К ИМПЕРИИ: БОНАПАРТИЗМ КАК СРЕДСТВО ВЫХОДА ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТУПИКА
РАЗДЕЛ III.
ОТ ПЕРЕВОРОТА К ИМПЕРИИ: БОНАПАРТИЗМ КАК СРЕДСТВО ВЫХОДА ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТУПИКА
В послании от 2 декабря 1851 года Яков Толстой — советник русского посольства в Париже, агент и секретный сотрудник русской политической полиции — так описывал атмосферу, царившую в столице Франции накануне переворота: «…Разыгрывающаяся здесь в течение нескольких месяцев драма приближается к своей развязке. Немыслимо было даже терпеть оппозицию, которую Национальное собрание оказывало Луи-Наполеону. Последним были уже предприняты некоторые подготовительные шаги к государственному перевороту. Однако потому ли, что не все еще было готово, или из желания внушить своим врагам, что ему не хватает решимости на дело, серьезность которого пугает его самого, и этим путем успокоить умы противников Елисейского дворца, но Бонапарт уверял всех, что он никогда не выйдет из рамок законности. Несмотря на это, беспокойство было очень велико. Вчера вечером, в понедельник 1 декабря, возвращаясь домой, я проходил мимо Елисейского дворца, где был большой прием. Когда я остановился, чтобы посмотреть на выходивший народ, ко мне подошел человек, постоянно поставляющий мне сведения… и торопливо шепнул мне на ухо: «Завтра будет жаркий день, Собранию крышка, до свидания в Тюильри». Я вернулся домой очень взволнованный, а сегодня утром в 8 часов я узнал, что подготовлялся заговор, что генерал Шарганье должен был арестовать президента и отвезти его в Венсенский замок, на что вовремя предупрежденный Луи-Наполеон приказал арестовать генерала, ровно как и пятнадцать его сообщников, в числе которых называют генералов Кавеньяка, Ламорисьера, г. Тьера и др. Председатель Дюпен — под домашним арестом. Появились два обращения президента: одно к народу, другое к армии»{206}.
В обращении к народу, отпечатанном в ночь на 2 декабря и расклеенном к утру на стенах Парижа, Луи-Наполеон прямо говорил о том, что Законодательное собрание стало центром заговора против республики и что действия президента ставят своей целью «охранить Республику и спасти страну». Процитирую лишь часть этого важного исторического документа, где Луи-Наполеон формулирует причины, которые его заставили решиться на переворот: «Французы! Существующее положение не может больше продолжаться. Опасность, угрожающая стране, усиливается с каждым днем. Национальное собрание, долг которого — быть оплотом порядка, превратилось в очаг заговоров. Патриотизм трехсот его членов не мог остановить его гибельных стремлений. Вместо того чтобы создавать законы, оно кует оружие для гражданской войны, оно посягает на власть, дарованную мне самим Народом, оно разжигает пагубные страсти, оно ставит под угрозу спокойствие Франции; я распустил его и призываю весь Народ быть судьей между мною и Собранием.
Вы знаете, что конституция была создана с целью заранее ослабить власть, которую вы хотели доверить мне. Ярким свидетельством недовольства этой конституцией явилось то, что шесть миллионов голосовали против нее, и все же я свято ее соблюдал. Я невозмутимо сносил провокации, клевету, оскорбления. Но сегодня, когда основной договор не выполняется теми, кто беспрестанно на него ссылается, когда люди, погубившие две монархии, хотят связать мне руки, чтобы низвергнуть Республику, — мой долг расстроить их коварные планы, сохранить Республику и спасти страну, воззвав к суду единственного владыки, которого я во Франции признаю, — Народа»{207}.
Далее в обращении говорилось о роспуске Законодательного собрания, которое своей систематической оппозицией парализовало действия властей, о восстановлении всеобщего избирательного права и о проведении всенародного плебисцита, на который должен был быть вынесен вопрос о правомерности действий президента и его переизбрании на второй срок в нарушение ограничительных статей конституции. «Таким образом, в первый раз после 1804 года вы будете знать, за кого и за что вы голосуете… Если вы верите в дело, символом которого является мое имя, что подразумевает перерожденную революцией 1789 года и организованную Императором Францию, то голосуйте за меня», — призывал принц-президент избирателей{208}.
В манифесте от 2 декабря 1851 года к народу принц-президент как раз подчеркивал, что действия законодательной власти привели к параличу власти. Единственной альтернативой в сложившейся ситуации, по мнению принца-президента, являлся возврат к политическому устройству империи. Переворот явился также попыткой сохранить завоевание революции 1848 года — демократию, на которую покушались монархисты. Это не случайно, поскольку Луи-Наполеон еще с 40-х годов постоянно говорил о необходимости прямого диалога между главой государства и всей страной. Только на условиях существования гражданского согласия, по мнению принца, было возможно успешное развитие страны. Таким образом, главной политической идеей принца была идея народного суверенитета. До 1848 года все его произведения свидетельствовали об этом, а после 1848 года перед лицом враждебного Законодательного собрания он напрямую обращается к народу. И, наконец, сам переворот явился акцией, направленной на восстановление всеобщего избирательного права в полном объеме. Луи-Наполеон получил власть от народа, и эта власть подталкивала его к действию.
Луи-Наполеон утверждал, что предложенная им система государственного управления, созданная в начале XIX века Наполеоном, сможет, как это было в прошлом, обеспечить Франции покой и процветание. В то время, как республика и монархия, по его мнению, представляют собой правительства, которые не имеют за собой силы, поскольку монархия несовместима с принципом народной демократии, а республика превращает народную демократию в анархию. И если не республику и не монархию, то какую же систему предлагал принц? Естественно, он имел в виду империю. Еще накануне переворота принц-президент думал не только о том, чтобы избавиться от опасного конкурента в лице роялистского Законодательного собрания и разгромить тайные общества, но и об установлении империи. Так, маршал де Кастэлян записал в своем журнале разговор, состоявшийся за несколько дней до переворота: «Я нашел у графа Моле г-на Персиньи, фаворита принца Луи-Наполеона, который мне откровенно рассказал, что для спасения Франции необходимо восстановление Империи, нужен Сенат, Государственный Совет, хорошо оплачиваемое чиновничество и имперская конституция»{209}.
Новость о восстановлении всеобщего голосования и разгоне Законодательного собрания, состоящего из нотаблей, вызывала одобрение среди читающих афиши, а в целом можно говорить о некоторой растерянности и безучастности парижских горожан. Второго декабря все прошло спокойно, но уже третьего стали появляться первые баррикады, а четвертого наступила драматическая развязка: попытку сопротивления перевороту предприняли левые республиканцы. Группа левых депутатов во главе с Виктором Гюго призвала народ к оружию, к активной защите конституции против «узурпатора-президента» и создала «Комитет сопротивления» перевороту. 3 декабря на улицах Парижа началась постройка баррикад. Отдельные депутаты «Новой Горы» во главе с Боденом отправились в Сент-Антуанское предместье и соорудили там баррикаду, пытаясь увлечь рабочих на борьбу. Депутату Бодену, погибшему позже в перестрелке, рабочие крикнули: «Долой двадцатипятифранковых!» (суточные, выдававшиеся депутатам){210} и отказались поддержать его призыв к сопротивлению. Во второй половине дня в рабочих кварталах Сен-Мартена и Сен-Дени началось уже серьезное республиканское восстание. Участники тайных республиканских обществ вступили в борьбу с полицией и войсками.
Во главе министерства внутренних дел стоял Морни, который хорошо изучил тактику баррикадных боев в Париже в 1830-м и 1848 годах, когда несвоевременный ввод войск обеспечивал победу восставших. Опасаясь затяжной борьбы, способной привести в движение массы, руководители бонапартистского переворота Морни и Сент-Арно решили покончить с восстанием коротким и беспощадным ударом. Вечером 3 декабря войска были уведены в казармы. Воспользовавшись этим, республиканцы расширили район восстания. 4 декабря сеть баррикад охватила уже весь правый берег Сены до ворот Сен-Дени. Число защитников баррикад было невелико — около 1200 человек, преимущественно рабочих, членов тайных обществ. Днем 4 декабря против восставших республиканцев было двинуто 30 тысяч отборных войск с артиллерией. По приказу Морни войска передвигались плотными колоннами и в полном порядке занимали заранее обозначенные позиции. Но в результате трагической ошибки или провокации войска открыли беспорядочную стрельбу, управление войсками было потеряно, и жертвами побоища стали буржуа и толпы зевак, собравшихся посмотреть на проходившие мимо войска.
В очередном донесении Яков Толстой указывал, что «восставшие, не будучи в состоянии противостоять 100 000 человек (цифра явно преувеличенная. — Прим. авт.), решившимся выполнить свой долг и возбужденным против черни, все внезапно исчезли из переулков и узких улиц, которые преимущественно они всегда занимают. По всей вероятности, тайные общества, которые за последнее время были так ловко организованы, соберут их опять, — таково, по крайней мере, мнение префекта полиции. Этот последний… приказывает производить домашние обыски во всех подозрительных домах, пользуясь осадным положением. Обыски дали хорошие результаты. Говорят, что со вчерашнего числа при этом были задержаны 800 человек. Многие из народных представителей отпущены»{211}. Как можно заключить из сообщения, против войск как раз и выступили участники тайных обществ, поскольку сопротивление носило организованный, а не спонтанный характер.
Многие очевидцы отмечали, что хотя Луи-Наполеон и сохранял невозмутимый вид во время переворота, в глубине души он трепетал. Страх Луи-Наполеона за свою судьбу и успех дела можно понять, однако нужно признать, что страх этот был вполне обоснован по причине существования многочисленных тайных обществ, которые вступили в борьбу с ним. Если мы обратимся к истории Первой империи, то увидим, что сам император Наполеон боялся их. «Это были люди, — как хорошо сказал о них Дж. Берти, — которым все было по плечу, для которых любой смелый план не казался невозможным, отважные военные и заговорщики, пережившие трагические годы Конвента и кровавые суровые битвы наполеоновского периода, люди своеобразного склада ума, понять которых нелегко историку, не получившему боевого крещения в огне революционных битв. Эти тайные общества были реальной силой, и такой человек, как Наполеон, который никого и ничего не боялся, пасовал перед ними»{212}.
В этом контексте понятен страх и самого Луи-Наполеона, и руководства армии, которой предстояло вести войну с невидимым противником, на котором нет знаков отличия, когда не знаешь, в кого стрелять, а на кон поставлена не только карьера, но и сама жизнь. Нужно отметить, что в ходе уличных боев участники тайных обществ нередко прибегали к провокациям: они стреляли поверх голов зевак в солдат, которые в ужасе отвечали залпами по толпе, откуда раздавались выстрелы. «Войскам были даны очень строгие инструкции, — сообщал в Петербург Толстой, — и они применялись с большой точностью. Было приказано стрелять по толпе и домам, откуда произведены ружейные или пистолетные выстрелы. Очевидец рассказывал мне, что он находился в толпе любопытных на улице Лаффит, когда там проходил батальон. Какой-то молодой человек, отделившись от толпы, выстрелил из пистолета в солдат. Они моментально повернулись к толпе и произвели залп, которым было убито и ранено до 15 человек, в том числе две женщины».
Драма на бульварах явилась прежде всего следствием психического возбуждения и перенапряжения солдат, в которых стреляли непонятно откуда и непонятно кто. Этой же точки зрения придерживался и современник событий, автор известной работы «Рассказ о перевороте 2 декабря» Кинглэк А.В.: «По всему этому, я понимаю ход дела так: натуральный и очень основательный трепет президента и некоторых его сообщников за свою судьбу обратился в яростную тревогу, перешедшую от них на генералов, от генералов этот ожесточающий страх за себя спускался все ниже и ниже в войска и охватил солдат с такой одуряющею силою, что они, не дожидаясь команды, вдруг повернулись к безоружной толпе зрителей — мужчин и женщин и стали стрелять. Если принять такое объяснение, то надобно будет отбросить теорию, приписывающую принцу Луи Бонапарту злодейское умышленное устроение убийств на бульварах для наведения страха на Париж и подавления оппозиции…»{213}. Если принять во внимание провокационные действия боевиков-террористов, то окажется, что сам Луи-Наполеон лично не предусматривал проведение расстрелов на бульварах в качестве устрашающей меры для наведения страха на Париж и подавление оппозиции. Не соответствует истине и тезис об алкогольном опьянении солдат. Яков Толстой в своем сообщении в Петербург категорически опровергал слухи «… о деньгах, розданных войскам, и о состоянии опьянения, в котором, по заявлению английских газет, их все время держали, то это все неправда».
Как только не клеймил принца великий французский писатель В. Гюго, один из организаторов и руководителей вооруженной борьбы против переворота в Париже, называя его и изменником, и предателем, нарушившим присягу. Работа Гюго «История одного преступления» поражает обилием подробностей и осведомленностью автора в происходящих событиях, но она вся проникнута ненавистью и в ней нет ни одного правдивого слова о том, что касается массовых расправ над парижанами. Виктор Гюго вместо того, чтобы использовать свой памфлет в борьбе с Наполеоном III, опубликовал его лишь в 1877 году, и то в силу политической конъюнктуры. Проблема в том, что эта книга придала перевороту 1851 года зловещий оттенок, который передавался читателям, создав крайне отрицательный, ненавистный образ как этого события, так и самого Луи-Наполеона{214}. И в целом картина, нарисованная Гюго, мало соответствует истине, ведь против войск сражались не более 1200 человек, а не весь Париж. Количество жертв на бульварах было относительно невелико, но под пером Гюго Луи-Наполеон приобрел имидж тирана и вешателя, что не соответствует действительности, ибо он как раз и хотел предотвратить неизбежную гражданскую войну. Как могут республиканцы упрекать Луи-Наполеона, возмущается Анри-Пажо, когда цифра погибших на баррикадах составляла всего 127 убитых и 203 раненых, а среди армии — 25 и 184 соответственно…{215} Всего в ночь на 2 декабря были арестованы 63 человека.
Другое дело, что когда армия столкнулась с сопротивлением в провинции, то количество жертв сразу резко возросло. Правительство хотело, производя массовые аресты и депортации, чтобы революционные и орлеанистские лидеры перестали подрывать общественный порядок и не смогли развязать новую бойню, как это произошло в июне 1848 года. Подавление сопротивления в Париже необходимо рассматривать именно в контексте предотвращения новой гражданской войны. Собственно говоря, и жестокость, с которой действовали войска, скорее соответствовала духу гражданской войны, чем осуществлению государственного переворота. Так, по утверждению Якова Толстого, в Париже только за один день около сотни восставших, взятых с оружием в руках, были расстреляны на Марсовом поле{216}. И действительно, впервые с революции 1789 года репрессии затронули обеспеченные классы, иными словами, народ не был целью репрессии как таковой. Да, в 1815-м, 1830-м и 1848 годах в администрации были изменения, но все свелось к минимальной чистке на правительственном уровне. 2 декабря 1851 года самой сутью отличалось от предыдущих смен власти. Сейчас войска с согласия президента стреляли в «желтые перчатки» так же, как и по рабочим. Большинство изгнанных, осужденных и подверженных иным наказаниям состояло из образованных людей, способных вести политическую и публицистическую кампанию против режима{217}.
В Париже безразличие рабочих к призывам республиканцев и других оппозиционеров было разочаровывающим. К. Маркс справедливо писал, что «подлинная мощь, цвет революционного рабочего класса был или убит во время июньского восстания, или выслан и заключен в тюрьмы по бесчисленным разнообразным предлогам после июньских событий»{218}. В городах к концу 1851 года пролетариат также был уже полностью разоружен и лишен своих организаций{219}. И в результате в момент переворота и баррикадных боев в столице пролетарии остались в большинстве безучастными наблюдателями, поскольку выйти на баррикады означало защищать буржуазную республику, расстрелявшую июньское восстание рабочих в 1848 году. Оказались бессильными противодействовать перевороту и рабочие крупных промышленных центров. С другой стороны, как уже говорилось, хотя мелкая буржуазия и заняла враждебную позицию по отношению к перевороту, она не предприняла каких-либо активных попыток ему помешать. Энергичные действия войск в городах и кровавая драма в Париже заставили умолкнуть всякую буржуазную оппозицию. Как писал Энгельс, «ряд залпов по закрытым окнам и безоружным буржуа оказался достаточным для того, чтобы подавить в парижском среднем классе всякое сопротивление»{220}. Показательно, что Национальная гвардия все это время оставалась лояльной к режиму.
Однако в провинции переворот встретил довольно серьезное сопротивление в ряде департаментов. В районах центра, юго-востока и юго-запада, где в 1849–1850 годах окончательный распад сельской общины происходил особенно быстрыми темпами и где мелкое крестьянство подвергалось особенно сильной эксплуатации, распространялись социалистические и республиканские идеи. На севере же проходил процесс индустриализации, и борьба, которая шла в течение веков между бедными малоземельными крестьянами и крупными фермерами, уже заканчивалась распадом сельской общины. Вот почему районы севера и северо-запада как в 1848 году, так и после переворота в основном оставались спокойными{221}.
Главным образом сопротивление оказали сельскохозяйственные департаменты юго-восточной, юго-западной и центральной Франции — районы крупного помещичьего землевладения и мелкого парцеллярного крестьянства. В этих районах революционные элементы имели возможность сохранить свои силы и влияние в гораздо большей степени, чем в крупных городах, наводненных войсками и полицией. В то время как крупные города были практически наводнены войсками и сопротивление режиму там было просто невозможно, провинция оказалась на некоторое время за пределами внимания администрации — отсюда размах движения на местах и беспомощность местной администрации, у которой не хватало собственных сил для подавления мятежа{222}.
Сразу после переворота особенно опасное положение сложилось в юго-западных районах страны. К концу 1851 года здесь сохранились и численно даже выросли тайные республиканские общества, которые выступили против переворота. В двадцати департаментах — Алье, Ньевр, Шер, Монн, Луарэ, Ло, Ло-э-Гаронн, Жэр, Восточные Пиренеи, Эро, Гар, Ардеш, Вар, Нижние Альпы, Буш-дю-Рон, Воклюз, Дром, Юра, Сона-и-Луара, Сарт — вспыхнули вооруженные восстания. Во всех случаях инициаторами и движущей силой сопротивления являлись тайные общества{223}. Так, в департаменте Дром двести двадцать три арестованных признали свое участие в тайном обществе, в Воклюзе в плен к жандармам попали пятьдесят революционеров{224}. Статистика показывает, что социальный состав участников восстания был неоднороден: там были и представители образованных классов, люди, занимающиеся ручным трудом, и, наконец, крестьяне, составлявшие около 50 процентов от общего количества восставших. Причем если часть восставших, принадлежащая к средним слоям общества, сражалась за восстановление юридической справедливости, то крестьяне и рабочие выдвигали социальные требования, отсюда проблема противоречивости социальных сил движения{225}.
Большинство крупных городов к 4 декабря было усмирено, уличные манифестации были подавлены в Тулузе, Марселе, Лиможе, Перпиньяне, Байоне и ряде других. В ряде случаев республиканские активисты, не имея сил продолжать борьбу в крупных городах, направлялись в провинцию и возглавляли борьбу местных коммун, вот почему с вечера этого же дня в части департаментов восстание разгорелось с новой силой. С 5 декабря начались серьезные волнения на юго-востоке страны. В целом на юго-западе и юге страны властям удалось сохранить под своим контролем основные провинциальные центры, и лишь в ряде удаленных мест республиканское правительство было восстановлено на несколько дней. Вплоть до 10 декабря происходили столкновения с войсками в провинции, причем иной раз дело доходило до настоящих сражений.
Особенно сильные волнения были вызваны государственным переворотом на юге Франции, преимущественно в департаменте Геро, где процветали тайные республиканские общества, имевшие много членов из простого народа. В городе Безье под именем общества вспоможения существовало тайное общество монтаньяров, управляемое богатым негоциантом Пере{226}. В департаменте Нижние Альпы тайная организация монтаньяров была доведена до редкого совершенства. Один из трех главных обвиняемых по ставшему известным широкой публике заговору в Лионе, Лонгамазино, был из Дина. Без сомнения, он осуществлял руководство этой организацией, однако его арест вовсе не разрушил организации в его партии. Бывший мэр Манока, Бюиссон, взял в свои руки высшее управление партией в целом департаменте. Рассказывают, что на собрании представителей тайных обществ в Марселе, на котором обсуждался план борьбы на 1852 год, Бюиссон сказал: «Мы готовы выступить по первому сигналу; можно рассчитывать на восстание масс во всем департаменте Нижних Альп»{227}. Он все приготовил для того, чтобы при первой же надобности вся республиканская партия поднялась массою, и события доказали, что меры его были продуманы с большим искусством{228}.
Юридическим обоснованием восстания как в Париже, так и в провинции явилась статья 68 конституции, в которой говорилось, что президент отстранен от должности и что граждане ему больше не повинуются. Из этого следовало, что администрация на местах, которая продолжала исполнять указания из центра, фактически стала сообщницей заговорщиков, и ее следовало распустить. Однако проблема заключалась в том, что Законодательное собрание не имело на местах реальной власти. В большинстве случаев созывались местные советы, к которым обращались с просьбой официально сообщить о смещении Луи-Наполеона и объявить о восстании. Там, где советы или мэрии отказывались выполнить требования недовольных граждан, начиналось восстание, и местные органы власти разгонялись. После создавались новые органы местной власти, которые первым делом пытались разоружить своих противников — людей «партии порядка» и жандармерию. Если в первом случае все происходило более или менее гладко, то жандармы ни за что не хотели отдавать свое оружие и оказывали организованное сопротивление восставшим.
В своей книге «Париж и провинция 2 декабря 1851 года» Е.Тено так описывал сопротивление в провинции: «Восстания начинались в городках и местечках, где нет военных гарнизонов. При первой вести о государственном перевороте влиятельные местные республиканцы собирали своих вооруженных приверженцев, рассылали агентов по деревням и шли против мэрии, брали ее, низлагали и сажали под арест мэра, если он не хотел пристать к ним, затем начинали борьбу против жандармов, единственной местной военной силы, убивали их в случае упорного сопротивления с оружием или тоже брали под арест и, таким образом, становились полными хозяевами и владетелями города.
Между тем к ним постепенно приходили вооруженные жители из окрестных деревень, и таким образом составлялся инсургентский отряд, иногда в несколько тысяч человек, плохо вооруженных, и не знал, что ему дальше делать. Иногда он отправлялся в соседние города и местечки, находившиеся еще в руках власти, покорял их себе и увеличивался новыми отрядами; затем являлись планы идти в ближайший большой город, который все воображали восставшим, и помогать ему в борьбе против вероломного президента. Так проходило несколько дней. Затем приходили громовые вести о покорении Парижа и полном спокойствии больших городов и убивали всякое мужество и все надежды инсургентов; вожди их вполне убеждались тогда в бесполезности восстаний и в продолжении вооруженного сопротивления и распускали свое войско. Между тем военные начальники департаментских городов, при полном спокойствии последних, очень удобно могли посылать значительные отряды в местности, занятые инсургентами, которые наполовину уже разошлись или были совершенно убиты вестями из городов. Происходили стычки; инсургенты, иногда после упорного сопротивления, разбегались, и восстание оканчивалось…»{229}
Масштаб восстания можно объяснить также и экономическим фактором: многие из восставших в декабре 1851 года в результате экономического кризиса лишились работы. Поддавшись влиянию социалистов, крестьяне думали, воспользовавшись случаем, немедленно провозгласить социальную и демократическую республику, не дожидаясь выборов весной 1852 года. С другой стороны, застаревшая ненависть крестьян к местным землевладельцам вырвалась наружу, приведя к стычкам с местными властями и разграблениям усадеб. Очень часто восстания сопровождались актами личной мести, грабежами, убийствами и насилием, причем жертвами становились в основном ненавистные крестьянам нотабли и собственники. Порой странным образом переплетались политические и социальные мотивы, побуждавшие крестьян взяться за оружие: все нотабли для них были роялистами, плетущими заговоры с целью реставрации ненавистного «старого порядка». Подобное имело место в Дофинэ и также в Безьере, где крестьяне напали на двух нотаблей, имеющих репутацию республиканцев, одного из них убили, а другого ранили{230}. В других случаях политика полностью отсутствовала: так, в Лимузене, где волнения имели ограниченный и слабый характер, многие крестьяне игнорировали события в Париже и поднятое ими восстание было направлено исключительно против богатых{231}.
«Беспорядки, происходящие теперь в провинции, ужасны, — писал в очередном донесении Яков Толстой. — Сведения, помещенные о них в газетах, по-видимому, преуменьшают действительность, так как вчера я виделся со знакомым, только что вернувшимся из Виши и по дороге проезжавшим через несколько пунктов, где происходили страшные погромы. Мирные жители повергнуты в ужас, войск недостаточно для подавления беспорядков, войска двинуты в провинцию во всех направлениях, но, несмотря на это, ужасная резня продолжается — это настоящее повторение жакерии во всей ее гнусности. В некоторых местностях, как, например, в Безье, народ громил всех состоятельных людей, не разбирая их убеждений. Видели красные флаги, на которых были следующие надписи: «Смерть богатым!», «Дележ имуществ!» Дикие толпы бродят, увлекая за собой не только тех, кто разделяет их убеждения, но принуждая также насилием и угрозами мирных жителей присоединяться к ним. Тем не менее, пока порядок и спокойствие будут царить в Париже, опасность не так уж велика и может быть устранена, хотя и не без пролития крови, но без дурных последствий для правительства», — делает он вывод{232}.
Творчески используя марксизм в качестве методологической базы, А. Собуль в своих работах и статьях{233} пытался с точки зрения классовой борьбы в деревне в середине XIX века объяснить причины, побудившие крестьян выступить с оружием в руках против переворота 2 декабря 1851 года. «Весьма знаменательно, — подчеркивал А.Собуль, — что карта районов крестьянского сопротивления государственному перевороту 1851 года совпадает с картой аграрных волнений предыдущих лет. Зонами восстания в 1851 году были юго-восток, юго-запад и центр — как раз те районы, где сельская община наиболее яростно защищала свои права пользования, в то время как деревни севера, уже перестроенные капиталистической экономикой, оставались спокойными как в 1848-м, так и в 1851 году». Таким образом, Собуль объясняет причины сопротивления перевороту распадом крестьянской общины и социальной напряженностью в деревне.
Большой резонанс имело в провинции президентское послание от второго декабря, восстанавливающее всеобщее избирательное право. Во многих случаях этого было достаточно, чтобы граждане мирно разошлись по домам. Другие сельские жители, наоборот, заключили из послания, что отныне, поскольку народу были возвращены его. права, они имеют право свергнуть местные власти, находившиеся под влиянием нотаблей. В Ардеше восставшие считали, что принц-президент нуждается в их помощи и просит их направиться в города провинций{234}, а в департаменте Сона-и-Луара восставшие были убеждены, что Наполеон был предан и обратился к ним с призывом защитить Республику{235}. В департаменте Дром префект утверждал, что во многих коммунах народ поднялся во имя Наполеона{236}. А имя Наполеона для народа, без сомнения, означало славу империи, твердую административную власть, процветание и, главное, возврат к политическим и социальным завоеваниям революции. Подобная реакция крестьян на происходящие события во многом объясняется силой наполеоновской легенды.
По рапортам представителей местной власти можно прийти к выводу, что очень часто вожаки тайных обществ шли на прямой обман крестьян, чтобы поднять их на мятеж{237}. С другой стороны, множество крестьян выступили из солидарности с коммуной. Восстание в южных районах страны было прежде всего муниципальным, а уже потом окончилось штурмом префектур. Крестьяне действовали единодушно, что является характерной архаической чертой сельского общества этого времени. Таким образом, крестьяне в своей массе не были социалистами и не думали восставать против главы государства{238}. Они не имели никаких враждебных намерений по отношению к президенту, за которого сами же в подавляющем большинстве голосовали 10 декабря: они восстали в его защиту. Интересно, что многие из участников мятежей искренне протестовали во время допросов против обвинения во враждебных действиях против президента. Среди них были поднявшие мятеж из страха и вследствие угроз, как, например, в Дофинэ, имевшем бонапартистскую репутацию{239}; другие выступили с оружием в руках добровольно, чтобы не нарушить присяги, данной при вступлении в тайное общество{240}.
Провинциальный учитель Жусс, известный своей политической активностью еще со времен выработки конституции Второй республики, в послании на имя президента от 5 декабря писал о реакции на переворот в провинции. Он утверждал, что «переворот, который Вы свершили одним махом, мудро исполнен, он принес облегчение всем добрым сельским жителям, которые восприняли переворот с радостью». И далее он предостерегал принца: «Ваши враги, заговорщики, будь то социалисты, легитимисты или орлеанисты, — могут совершить на Вас покушение». И действительно, тема измены, имевшей реальные основания, стала одним из главных элементов менталитета крестьян, преследуемых страхом аристократического и роялистского заговора. «Необходимо сберечь бесценную жизнь наилюбимейшего народом принца на благо Родины», — так взволнованно заканчивал свое послание Жусс{241}.
Показательна в этом отношении враждебная позиция роялистской прессы, которая до переворота открыто третировала принца-президента, а после него заняла сдержанную позицию, подчеркивающую ее моральное неодобрение. «Лё Сьекль» не выходил с 3 по 19 декабря, а позже он публиковал одни новости без комментариев. Подобную позицию заняла «Ла Газет де Франс», которая ограничилась воспроизведением официальных сообщений вплоть до 20 декабря. Вышедший 12 декабря «Л’Юнион» также предупредил своих читателей, что он останется верным своим принципам. Главный редактор легитимистского издания «Л’Юнион фран-контуаз» увидел в перевороте «акт государственной измены». И чтобы эффективно противостоять перевороту, он предлагал «не выполнять приказов, исходящих от узурпатора, и организовать сопротивление»{242}. В том же направлении действовала и «Ла Пресс», которая на десять дней прекратила выходить, следуя советам Жирардена[20].
Он призывал пассивным сопротивлением остановить в стране всяческую экономическую и социальную жизнь. Но после того, как он был вынужден покинуть территорию страны, сопротивление роялистской прессы стало ослабевать.
После известного циркуляра от 10 декабря, в котором говорилось о движении сопротивления перевороту как о крестьянском бунте, Морни, занимавший в то время пост министра внутренних дел, заявлял следующее: «Вооруженное восстание в Париже было энергично подавлено; та же энергия должна привести повсеместно к тем же результатам. Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают — их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны»{243}. Ситуацией воспользовались состоятельные слои общества, которые назвали «жакерией» подготовленное тайными обществами вооруженное выступление против властей и спонтанные, разрозненные выступления отчаявшихся крестьян, направленные против их давних врагов — роялистов, обладавших в силу происхождения крупной земельной собственностью. Отдельные акты жестокостей в прессе всячески раздувались, и в конце концов страну захлестнула истерическая кампания против «угрозы красных» и идей социализма в целом. Так «Л’Юнивер» писал 12 декабря 1851 года: «…восстание разорило некоторые наши департаменты. Факты говорят сами за себя. Социализм в своих усилиях был счастливо предупрежден и мужественно подавлен… Все прекрасно знают и видели недавно, что бы было в 1852 году; все понимают наглость угроз, адресованных властям, собственности, всей цивилизации со стороны членов тайных обществ…»{244}. По сообщению мэра департамента Сена-и-Луара Эрика Дюбора, в городе Анжере попытки анархистов взять мэрию, сопровождавшиеся кровавыми столкновениями, были энергично отбиты. В ряде мест департамента Мец порядок также был восстановлен твердой рукой. В результате, заключает мэр, «подавляющее большинство населения поддержало энергичный акт 2 декабря, которым Вы спасли Францию от ужасов социализма»{245}.
Интерпретация восстания в провинциях как «жакерии» имела важное внутриполитическое значение. «Красная угроза» оправдывала в глазах провинциальных роялистов переворот, осуществленный Луи-Наполеоном при поддержке армии. Миф «жакерии» позволил принцу и его окружению усилить пропаганду, поскольку теперь переворот не просто спас общество от революционной угрозы, но и консолидировал государство. Так, в письме на имя принца-президента бывший префект Нижних Пиренеев одобряет 2 декабря 1851 года и считает, что переворот спас современную цивилизацию. «Франция, — пишет он, — упавшая в пропасть социализма, увлекла бы за собой всю Европу. И только гений Императора, достойным наследником которого Вы являетесь, спас нашу страну»{246}. А в послании от 10 января 1852 года уже представитель творческой интеллигенции — писатель Полинье из Монпелье — поздравляет принца с успешным исходом дела, поскольку, как он считает, переворот спас Францию и всю цивилизацию{247}, полностью поддерживает принца и восхваляет «энергичный акт 2 декабря». Приблизительно в тех же словах выражают свое одобрение принцу «благодарные судебные представители», собравшиеся в округе Аббевиль и направившие от департамента Сом коллективное приветствие принцу, спасшему Францию от погибели{248}. «Время никогда не сотрет этот бессмертный и неслыханный акт общественного спасения 2 декабря, когда благодаря Богу, проявившему в Вас свою мощь и великолепие, Вы победили тиранов. И только Вы один можете обеспечить Франции спокойное и благополучное будущее», — писал принцу уже осенью 1852 года провинциальный учитель Бише{249}.
На Корсике, родине Бонапартов, известие о перевороте было встречено с энтузиазмом. Так, Франсуа де Боноччи, старинный друг Луи-Наполеона, писал из Аяччо в конце декабря 1851 года: «Принц, позвольте старинному другу детства и колледжа… выразить Вам свои симпатии и в то же время поаплодировать героическому акту 2 декабря. Да, принц, — эмоционально подчеркивает он, — благодаря Вашей твердости и энергичному поведению Вы помешали Франции упасть в пропасть, куда ее влекли безумные страсти Ассамблеи. Вы заслужили славу быть спасителем страны и всей Европы. Признательность народа Вы заслужили честно, так же, как и истории и последующих поколений. Франция была дважды спасена Бонапартами, и здесь видна рука Господа нашего, и Вы это знаете лучше меня, принц. В Вашем поведении 2 декабря есть общее между Вами и Вашим великим дядей: он смог вырвать страну из рук демагогов, тогда как Вы помешали установлению их власти. Пусть Бог хранит Вас для счастья и процветания Франции»{250}.
В послании от 8 декабря Яков Толстой с удовлетворением отметил, что «энергия, с которой были приняты репрессивные меры, и стойкая храбрость войск, не дававших никому пощады, положили конец всякой демагогии. Многие, встревоженные сначала тем, что все это было проведено слишком круто, соглашаются теперь, что надлежало действовать сурово и сразу нанести решительный удар и что это было единственное средство уничтожить красных и единственный способ спасти Францию от угрожавшей ей неизбежной гибели. Убеждаются, что никто, кроме Луи-Наполеона, не был бы способен принять такое энергическое решение и что средним решениям не было больше места». «Известия из департаментов в достаточной степени удовлетворительны, — далее продолжает он в другом послании, — хотя в Лиможе и в Орлеане и еще в трех-четырех местах наблюдались серьезные признаки беспорядков. Эти беспорядки были, впрочем, легко подавлены. Все попытки анархистов в пригородах Парижа равным образом потерпели неудачу, и повсюду красные повергнуты в ужас»{251}.
Французский исследователь Второй империи А. Дансетг подчеркивал, что если сопротивление перевороту в столице носило политический характер, имевшее целью защиту конституции, то сельское сопротивление носило социальный характер и было направлено против жестокого налогового законодательства и что переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. Огромную роль в разжигании страстей сыграла республиканская пропаганда, и в результате реальные, насущные нужды крестьян переплелись с химерическими ожиданиями и заставили их взяться за оружие. Каким бы ни был уставшим и разочарованным народ, как бы ни было тяжело его экономическое положение, революция, разбудившая в нем политическое самосознание, толкнула его на сопротивление властям. Таким образом, заключает А. Дансетт, в события вмешался народ и пролилась кровь.
Совершенно очевидно, что если бы Луи-Наполеон вдруг в последнюю минуту отказался от переворота, то социалисты имели все шансы оказаться у власти во Франции в 1852 году. «То, что социалисты провинций, дезорганизованные и удивленные, в 1851 году пытались сделать, — сообщал президент трибунала Тулона, — воочию показывает, на что они были бы способны в 1852 году, полностью готовые и организованные… Мы видели первые отблески пожара, который должен был нас поглотить»{252}. Перспектива народного натиска, в сочетании с воспоминаниями о событиях 1848 года, объясняет состояние нарастающего страха, граничащего с паникой, который сменился чувством всеобщего облегчения после удачного осуществления переворота. Прудон был не одинок в своих чувствах, когда писал из тюрьмы 19 декабря 1851 года: «Когда я представляю себе, что сделало бы с Францией господство наших вождей, то у меня больше нет морального права осуждать… события 2 декабря»{253}.
Таким образом, восстание показало, что, за исключением нескольких отдельных общин, практически весь юг страны был покрыт сетью тайных обществ. Но если тайные общества с успехом выполняли пропагандистские задачи, то во время восстания оказались неэффективными с военной точки зрения. И хотя было обнаружено огромное количество складов с вооружением и боеприпасами, оказать серьезного сопротивления военным восставшие не смогли. Создание и функционирование тайных обществ происходило на фоне полнейшего равнодушия со стороны местных властей, состоящих из нотаблей, в большинстве своем враждебно относящихся к принцу-президенту. Эти нотабли по убеждениям были легитимистами и надеялись, что в случае победы социалистов в дела Франции вмешается Европа и повторится 1814 год, когда Бурбоны въехали в страну в обозе союзнических армий. Принц был в курсе этих приготовлений и поэтому решился на переворот. Однако крестьянские волнения в провинции изменили значение переворота, который первоначально должен был решить спор между двумя ветвями власти.
После известного циркуляра Морни от 10 декабря он приобрел значение превентивной меры, которая должна была спасти общество от социальной революции, готовой разразиться в 1852 году. Республиканские историки, как, например, придерживающийся умеренных взглядов В. Шельхер, поставили под сомнение тезис о «социалистической угрозе», исходившей от тайных обществ, и активно полемизировали по этому вопросу с бонапартистскими публицистами{254}. Любопытно, что, несмотря на серьезные разногласия с официальными историками, Виктор Шельхер, так же, как и они, видит причины переворота в заговоре легитимистов и орлеанистов против Республики{255}, а также критикует деятельность большинства Национального собрания, которое вело «жалкую войну» с Луи-Наполеоном{256}.
Первой на переворот отреагировала биржа, где было отмечено «изумительное повышение курса»{257}. А поскольку биржа являлась своего рода термометром экономической жизни страны, то последующее за переворотом улучшение экономической конъюнктуры привело к ослаблению социальной напряженности в стране. «Буржуазия Парижа, — писал незадолго до переворота Сэнт-Олэр Баранту, — с нетерпением ждет, когда столкнут Ассамблею в воду… Я бы только хотел, чтобы это произошло весной, по причине того, что мне и моим друзьям не хотелось бы простудиться»{258}. «Нужно, впрочем, выждать до 20 декабря, чтобы составить себе ясное представление о неожиданностях, которые сулит будущее, а пока следует признать одно, — вторит ему Яков Толстой, — что торговые круги и значительное большинство буржуазии, по-видимому, довольны этой революцией. Уничтожение красных и социалистов представляется им фактом свершившимся. Роспуск Собрания также встречает сочувствие, так как начали уже уставать от болтовни, которая служила помехой для правильного хода управления и парализовала торговлю»{259}. Гизо писал своей дочери в феврале 1852 года в том же духе: «Страна была наивной, его укрывая, большинство страны приветствовало переворот второго декабря. Она чувствовала себя освобожденной от беспомощности, в которой она пребывала во время противостояния президента и парламента»{260}.
Осуществление переворота открыло эру спокойствия под властью сильного и авторитарного правительства. Финансистов, промышленников и торговцев охватила эйфория. Было восстановлено доверие в сделках, и экономика Франции, впервые после долгого периода кризиса и стагнации, оживилась. Установление сильной власти стимулировало и направляло частный бизнес в наиболее перспективные сферы развития: железные дороги и банковское кредитование. Один промышленник писал принцу, что 2 декабря он и его друзья встретили с радостью. Они увидели в перевороте возрождение сильного правительства: «Оно дало нам порядок в настоящем и безопасность в будущем, безопасность, в которой все промышленники чрезвычайно нуждаются, чтобы дать нашим заводам и делам максимум возможностей для развития»{261}. А газета «Лё Пюблик», вышедшая 14 декабря 1851 года, утверждала, что новый режим, в отличие от Реставрации и Июльской монархии, является национальным и имеет своей целью примирить всех французов. Поскольку среди ее учредителей были промышленники и банкиры, то «Лё Пюблик» пела дифирамбы принцу, который открыл перед Францией новые горизонты экономического развития{262}.
Католическая церковь активно поддержала принца-президента: духовенство откровенно боялось красных, которыми очень активно запугивала население страны бонапартистская пропаганда. Сам Луи-Наполеон, исходя из политической целесообразности, пошел на сближение с церковью, делая уступки требованиям церковной партии во главе с Монталамбером. «Голосовать за Луи-Наполеона это не значит одобрить его за то, что он сделал, — писал Монталамбер, — это значит выбирать между ним и полным разрушением Франции… Я считаю, что, поступая таким образом сегодня, как, впрочем, и всегда, это значит присоединиться к католической церкви против революции». «Голосовать против Луи-Наполеона, — продолжал он в католической газете «Юнивер», — это значит дать оправдание социалистической революции, которая в настоящее время является единственно возможной наследницей нынешнего правительства. Это значило бы призвать к замене диктатуры принца, оказавшего за эти три года несравненные услуги делу порядка и католицизма, диктатурой красных»{263}. По мнению папы Пия IX, недавние события в Риме были ни чем иным, как борьбой церкви с силами зла — революцией. И в Париже папский нунций в присутствии епископов благодарил духовенство, «исполнившее свой долг по отношению к Франции»{264}.