3. Легенда о подготовленности Германии

3. Легенда о подготовленности Германии

К концу мая Гитлер и вооруженные силы Германии были готовы к войне, но не такой, какой ожидали англичане или французы и с какой были связаны расчеты англо-французского штаба.

«План Вейс» — план уничтожения Польши — был пересмотрен, подправлен, уточнен и готов для практического претворения в жизнь, но только при наличии исключительно благоприятных политических и экономических условий. Ибо по мере дальнейшей детализации плана и уточнения потребностей в боевых средствах, материально-технических и людских ресурсов для проведения «молниеносной операции» немецкое руководство охватывала все более усиливавшаяся обеспокоенность серьезностью навлекаемого на себя риска и теми большими ограничениями, при которых они собирались осуществить эту операцию.

Выяснились две группы совершенно очевидных фактов, которых нельзя было не увидеть. Экономика Германии была не в состоянии выдержать длительную войну, а ее вооруженные силы были не в состоянии вести войну на двух фронтах одновременно — против Польши на Востоке и против французов и англичан на Западе. Больше того, на этот раз Гитлер был достаточно осторожен, чтобы поверить в свою собственную пропаганду. Он, пожалуй, делал ту же самую ошибку, что и его противники. Исключительно подробная оценка французских и английских сил, подготовленная для него, которая, несмотря на поразительную точность во многих отношениях, сильно преувеличивала возможности военно-воздушных сил Англии (или, по меньшей мере, их подготовленность для нанесения наступательного удара по Германии) и численность французских бронетанковых сил. Гитлер уверовал в утверждения французского и английского министров относительно ускорения ими темпов перевооружения и сравнивал их с мрачными данными о состоянии военной экономики Германии, представленными ему экономическими советниками.

Германия остро нуждалась в основных видах сырья. Исключительно серьезно сказывался недостаток стали, а ввод новых мощностей ожидался не ранее чем через два-три года. Положение с горючим было критическим. В докладе, подготовленном для Гитлера штабом вермахта, потребности Германии в горючем определялись в 23 млн. тонн в год, в том числе 10 млн. тонн авиационного бензина, а рассчитывать можно было на обеспечение только тремя миллионами тонн, что составило меньше половины нормальных потребностей страны в мирных условиях. Резервные запасы покрыли бы потребности не более трех — пяти месяцев. Так же обстояло дело с железной рудой, магнием и каучуком, которых хватило бы на очень короткое время; самое большее — на несколько месяцев.

Гитлер был также сильно обеспокоен теми вариантами, к которым могли прибегнуть англичане и французы для нанесения удара по Германии, если они сумеют приспособить ход войны к темпам военно-экономического развертывания в своих странах. На протяжении многих месяцев до и непосредственно после начала войны Гитлер был озабочен тем, что Германию могли быстро поставить перед фактом поражения, осуществив серию воздушных налетов и наземных операций против Рура. В одной из последующих директив Гитлер напомнил об этих беспокоивших его соображениях. Как только Рур окажется в пределах досягаемости тяжелой артиллерии французов или объектом постоянных налетов английской авиации, он прекратит играть роль «активного фактора в военной экономике Германии», и заменить его будет нечем.

Примерно в это же время, в ноябре 1939 года, Гитлер вновь обратился к своим командующим с обзором периода, непосредственно предшествовавшего началу военных действий. При этом он особо подчеркивал один момент, который его так беспокоил в то лето 1939 года, когда у него все еще не было твердой определенности относительно реакции англичан и французов на нападение на Польшу. «У нас есть ахиллесова пята, это Рурская область, — говорил он своим генералам. — От обладания Рурской областью зависит ход войны. Если Франция и Англия ударом через Бельгию и Голландию вторгнутся в Рурскую область, мы окажемся в величайшей опасности. Если французская армия войдет в Бельгию, для того чтобы оттуда напасть на нас, для нас это будет уже поздно». В свете подобных опасений доклады о состоянии Западного вала, то есть линии Зигфрида, были чем угодно, только не успокоением. Строительство линии Зигфрида было закончено только в отдельных ключевых местах, в частности в Сааре. Однако эти участки были не более чем витриной. Остальная часть линии Зигфрида, по утверждению генерала Йодля, была «ненамного лучше, чем огромная строительная площадка». Первую линию обороны предполагалось закончить только к осени: именно это и было обещано фюреру, не больше. Для того чтобы закончить картину, какой она была представлена Гитлеру летом 1939 года, остановимся на оценке французской армии, составленной немецкими экспертами для фюрера. После исследования и детального анализа всех аспектов, характеризующих вооруженные силы Франции, немецкая разведка пришла к заключению, что в целом «французскую армию следует считать такой же, какой она была в первую мировую войну, то есть как наиболее внушительную из всех наших потенциальных противников» и способную мобилизовать до ста дивизий за какие-нибудь две недели.

Так в действительности выглядели немецкая подготовленность, непреодолимая мощь Гитлера, сила немецкой авиации, которые оказали столь роковое воздействие на правительства и военные штабы в Лондоне и Париже. Однако особо важное значение в эти первые недели июня имело то обстоятельство, что, несмотря на все свои директивы и приготовления, Гитлер все еще оставался в состоянии обеспокоенности и неуверенности. Более чем когда-либо он был убежден, что должен любой ценой избежать одновременной войны на два фронта или длительной оборонительной войны. Эти условия в обоих случаях имели решающее значение.

Однако ни одна из этих тревог Гитлера не коснулась тex людей, которые оказывали влияние на формирование политики в столицах западных союзников. Эти люди, наоборот, оказались под влиянием взглядов таких, как Адам фон Тротт, который в первых числах июня посетил своих друзей Асторов на их загородной даче в Кливдене. Существуют два примечательных доклада по состоявшимся беседам. 6 июня 1939 года Том Джонс написал краткий меморандум по поводу этих бесед. «Адам фон Тротт, молодой офицер генерального штаба сухопутных войск, который находится здесь с целью сбора политической информации в интересах генерального штаба (не правительства), в частном порядке информировал меня, что сложилась следующая обстановка…» Далее Джонс перечисляет основные моменты, изложенные Адамом фон Троттом. Гитлер решил перейти к действиям этим летом, и ни генеральный штаб, ни общественность не смогут изменить хода событий в приближающиеся недели. Стратегия Гитлера сводится к тому, пояснял фон Тротт, чтобы захватить районы производства зерна, угольные и нефтяные районы Восточной Европы и Балкан; если потребуется, немцы разгромят русских за шесть месяцев и оккупируют Украину. После этого Германия сможет выдержать войну любой продолжительности.

Единственная возможность предотвратить такой ход событий заключается в том, сказал Тротт Джонсу, чтобы произвести определенное впечатление лично на Гитлера реальными силами союзников и тем самым дать ему понять, на какой риск он идет, развязывая войну. По мнению Тротта, это можно сделать через Геринга, рассказав последнему, что у немцев сложилось ошибочное представление о военной мощи Великобритании, и ознакомив некоторых руководящих офицеров немецких военно-воздушных сил с боевыми возможностями английских военно-воздушных сил (не выдавая военных секретов). Это могло бы произвести впечатление на Гитлера; могло бы произвести на него впечатление и коалиционное правительство, в состав которого вошли бы представители из числа тех, кого мы причисляем к «поджигателям войны» и «левым». На самого Тротта произвела сильное впечатление единая и решительная позиция англичан, «однако английский лидер и его окружение думали иначе».

Адам фон Тротт 1 июня прибыл в Лондон навестить Дэвида Астора, с которым он вместе учился в Оксфорде, и конец недели провел в Кливдене. Среди гостей в Кливдене было несколько министров — членов кабинета, в том числе министр иностранных дел лорд Галифакс, лорд Лотиан, который вот-вот должен был получить назначение послом в Соединенные Штаты, и бывший министр координации обороны, а теперь министр по делам доминионов сэр Томас Инскип. Помимо общих разговоров за столом Тротт имел возможность проведения частных бесед с Галифаксом и Лотианом, а позднее и с премьер-министром Невилем Чемберленом.

В Берлин Тротт вернулся 9 июня и тремя днями позже представил обстоятельный меморандум об этих встречах и беседах в Англии с кратким изложением содержания бесед и своих выводов. Содержание бесед и выводы Тротта были переданы Гитлеру, и нужно думать, что они были изложены так, чтобы оказать соответствующее воздействие на Гитлера. Поэтому в данном случае важны не точность или политическая направленность этих докладных и их выводов, а впечатление, которое они произвели на Гитлера в Берлине, и впечатление, которое Тротт произвел на английских государственных деятелей в Лондоне.

К несчастью, Тротт, видимо, имел ошибочное представление о планах и намерениях Гитлера. У нас нет возможности в настоящее время выяснить, было ли это результатом его собственной неосведомленности относительно изменившихся взглядов Гитлера, как он их изложил перед генералами 23 мая, или он оказался слепым орудием для передачи ложной информации своим английским друзьям, преднамеренно организованной Вальтером фон Хевелем, личным офицером связи Риббентропа с Гитлером, который предложил эту поездку в Лондон для передачи той информации, какой Боденшатц снабжал Стэлэна и других. Однако результаты поездки Тротта оказались непредвиденными: он, скорее, успокоил своих друзей в Лондоне, чем вызвал тревогу у них; его доклады о встречах в Лондоне, должно быть, имели точно такое же воздействие и на фюрера.

Частные беседы Тротта с премьер-министром и министром иностранных дел, очевидно, не произвели на них большого впечатления. В этих беседах он подтвердил их взгляды, что Гитлер направит свои силы на Восток и на некоторое время будет там сильно связан, тем самым Англии и Франции предоставится дополнительное время для приведения своих вооруженных сил в состояние полной боевой готовности. Предложение, чтобы один из руководителей военно-воздушных сил Германии, Мильх или Удет, был приглашен с визитом в английские военно-воздушные силы с целью ознакомления с боевыми возможностями английской авиации, должно быть, прозвучало странным для напуганных людей, стоявших во главе этих сил и считавших себя далеко отставшими от люфтваффе.

Гитлер тоже, должно быть, почувствовал, что, возможно, дела не так плохи, как он предполагал, если Чемберлен и Лотиан все еще думают об урегулировании на основе предоставления большей независимости чехам и словакам. Гитлер был уже полностью поглощен решением польского вопроса, и заверения английских политиков, что они допускают возможность предоставления Германии свободы «экономических» действий, видимо, нравились Гитлеру как шаг в желательном направлении. Тротт пришел к выводу, что «совершенно определенный отказ фюрера от установления какого бы то ни было частичного взаимопонимания с Англией привел в настоящее время, ввиду нависшей угрозы тотального конфликта, к подлинному возрождению у англичан стремления к полному взаимопониманию как единственной альтернативе войны». На фоне мрачной действительности в Германии, которая предстала перед Гитлером, вывод Тротта явился для него солнечным проблеском, то есть вызвал реакцию, как раз противоположную той, какой хотел добиться Тротт.

А судя по письму, которое Лотиан послал Смэтсу[44] сразу же после бесед с фон Троттом, попытки последнего вызвать у англичан настороженность также дали досадную осечку. Вместо того чтобы показать решительную сплоченность, дать реалистическую оценку сущности молниеносной войны, которую готовили немцы, у Лотиана в результате бесед с Троттом создалось впечатление, приведшее его к такому выводу в письме Смэтсу: «Следующий кризис в „войне нервов“ может начаться в любое время, возможно, по польской проблеме. По моему мнению, когда Гитлер начнет интервенцию, мы должны удержать поляков от войны и установить блокаду, тем самым дав Гитлеру ясно понять, что блокада будет снята, как только он выведет свои войска и проявит готовность рассмотреть урегулирование мирными средствами».

Это, по мнению Лотиана, не обязательно приведет к войне, так как не будет кровопролития. При условии твердой решительности Великобритании, доминионов и Америки лично он верит, писал Лотиан Смэтсу, что «Гитлер отступит и воздержится от развязывания мировой войны». И конечно, это будет концом Гитлера, заключает Лотиан.

Однако в глубине души Лотиан, умный, здравомыслящий человек, допускал и такую возможность, что Гитлер, в конце концов, может пойти на уничтожение Польши и, заняв оборону на линии Зигфрида, напасть на Лондон и Париж с воздуха. Что же тогда должны предпринять союзники, спрашивает он. Его ответ сводился к тому, что союзники в первую очередь должны разгромить Италию. Когда они это сделают, Россия присоединится к союзникам и «фашистский империализм исчезнет», а это поможет Англии добиться прочного урегулирования с Германией.

Такое впечатление от частных бесед с фон Троттом осталось у Лотиана и его окружения, куда, по докладу фон Тротта, входил и премьер-министр. Эти беседы, очевидно, не принесли ничего нового, чтобы выяснить подлинные намерения Гитлера или ясно осознать, насколько ненадежна судьба Европы, балансируемая мерами западных держав, рассчитанными на противодействие решительному намерению Гитлера уничтожить Польшу. Однако ни фон Тротт, ни его гостеприимные английские хозяева, по-видимому, не понимали истинной сущности кризиса, с которым они встретились: это был больше кризис Гитлера, чем их кризис. Гитлер хотел знать ответ на один вопрос, который больше всего его беспокоил: объявят ли англичане войну, если он нападет на Польшу, или предпримут совместно с французами немедленные военные действия на Западе, когда он еще будет полностью занят на Востоке.

Ответы, привезенные в те дни из Лондона фон Троттом и другими, принесли Гитлеру серьезное облегчение, хотя никто в действительности не знал, какого ответа хотел Гитлер. Его, очевидно, излишне не тревожили сообщения о решимости Англии не уступить на этот раз или о настроениях среди населения скорее дать бой, чем снова идти на умиротворение. Все это он уже предвидел и высказал свое мнение, выступая перед генералами 23 мая.

По общему признанию, Гитлер на этой майской встрече со своими генералами уже принял решение начать войну. Но он понимал сдержанность генералов и чувствовал свои сомнения. И тут, спустя около четырех недель после получения доклада Тротта, появилось сообщение Ганса Селиго, в сущности никому не известного заведующего отделом печати английской секции заграничных организаций. «В настоящее время в Англии осуществляются приготовления во всех областях, как будто вот-вот начнется война», — начинал он свое сообщение. Селиго туг же указывает, что есть одно исключение. Эти широко распространившиеся чувства еще не нашли отражения «в решимости правительства пойти на немедленную войну». По мнению Селиго, дело обстояло как раз наоборот. «Можно сказать с довольно большой определенностью, что сам Чемберлен и группа внутри кабинета, которая принимает решения, совершенно определенно направляют усилия на предотвращение войны и предпочли бы компромисс использованию силы при решении вопроса о Данциге и польском коридоре, приемлемый для населения этих районов».

Затем Селиго переходит к сравнению некоторых докладов, которые посылались немецким посольством в Берлин, с реальной действительностью, какою он ее видит. «Официальное дипломатическое представительство Германии» убеждено, что переговоры с англичанами могут длиться неопределенно долго и что британское правительство склонно достигнуть понимания с Германией о будущем поддержании мира. Однако Селиго предостерегает против принятия такого утверждения за чистую монету. Он напоминает, что у большинства немцев, прибывающих в Англию «для сбора информации», вызвал Удивление и оставил глубокое впечатление боевой дух англичан, «который они встречали повсюду». И он перечисляет основные факторы, определяющие новые силы англичан.

Селиго, судя по его докладам, был спокойным, обосновывающим свои доводы репортером, который не видел необходимости смягчать и приукрашивать их или льстить, чтобы угодить тем, кому адресовались его доклады.

Факты, которые он излагал перед своими начальниками в Берлине, отличаются убедительной простотой. Подготовленность англичан, писал он, достигла «определенного максимума», который, учитывая общую обстановку, он считал довольно внушительным. Помимо постоянной армии имелось 275 тыс. человек призывного возраста, готовых для обучения; противовоздушная оборона была укомплектована и несла круглосуточную службу; береговые станции службы наблюдения и службы местной противовоздушной обороны были приведены в боевую готовность. Противовоздушная оборона Англии была в состоянии отражать воздушные нападения в течение длительного времени, хотя и не предотвращать их полностью. Флот мог успешно осуществлять блокаду Германии и обеспечивать свои коммуникации на Атлантике, в то же время держа в страхе немецкие подводные лодки. Линии Мажино[45] было вполне достаточно, чтобы остановить любое продвижение немецких войск во Францию; она высвобождала достаточные контингента войск Англии и Франции, чтобы заполнить ими уязвимые места в обороне на севере и юге.

Однако в докладе Селиго одно предложение, несомненно, составляло главное, что интересовало Гитлера в тот момент: оно подытоживало предыдущую ссылку Селиго на предпочтение Чемберленом альтернативы войны самой войне. Сами по себе склонности Чемберлена были для Гитлера недостаточным основанием, чтобы основывать на них свои действия; в конце концов, у Чемберлена они могли изменяться. Но здесь было нечто иное, что не могло измениться до крайнего срока — 1 сентября. Как обычно, Селиго сухо сообщал, что и в вооружении остаются еще большие бреши, особенно в вооружении регулярной армии, но это не столь уж важно для англичан, поскольку их оперативные планы, в особенности в начале войны, не предусматривают «сколько-нибудь крупных операций для английской действующей армии».

Такая фраза для Селиго, возможно, и не казалась «важной», но для фюрера она имела исключительное значение.

Сообщения из французских и английских источников совпадали с этим выводом Селиго. Эти обе страны имели эффективные боевые средства, которые можно было использовать против Германии: у французов — наземные силы, у англичан — на море и в воздухе. Однако все, что теперь имело значение для Гитлера, заключалось в совпадающих подтверждениях из Лондона и Парижа, что пока ни Чемберлен, ни Даладье не собирались использовать свои силы в войне на двух фронтах для Германии, то есть когда равновесие сил нарушалось в пользу союзников в связи с операциями Германии против Польши.

Неизвестно, какое из донесений (а их было в это время множество, и все в одном и том же духе) привело Гитлера к решению. Однако все они говорили об одном и том же: если он нанесет удар по Польше, с Запада не последует вторжения, хотя там всегда были реальные силы и возможности для его осуществления. Это был риск, и риск огромный. Вскоре после возвращения фон Тротта Гитлер определил два параллельных направления для действий. Он приказал активизировать деятельность по восстановлению отношений с Советским Союзом, чтобы не допустить вмешательства с Востока, а также внес важные изменения в свои планы огранизации нападения на Польшу, чтобы избежать вмешательства со стороны западных держав в самый последний момент.

Эти его указания нашли свое отражение в дальнейшей детализации «плана Вейс», который был подготовлен Кейтелем для командующих войсками. В нем указывался предварительный график-расписание наступления, хотя и не указывалось фактическое время нападения. Однако важность этого документа, датированного 22 июня 1939 года, заключалась в новых «указаниях» фюрера. Изменив свою тактику, он больше не стремился запугивать англичан и французов открытой демонстрацией своих намерений, как перед Мюнхеном. Он решил успокаивать их до последнего, когда для них будет слишком поздно изменить свои решения и прийти на помощь полякам, вынудив Германию к войне на два фронта или, что еще хуже, напав на незащищенный тыл Германии в то время, когда вермахт будет занят операциями в Польше. Для Гитлера это было бы кошмаром. Поэтому Гитлер считал важным избегать любых действий, которые могли бы вызвать преждевременную тревогу у западных союзников.

Гитлер дал также указания не предпринимать никаких действий, которые могли бы вызвать тревогу среди немецкого населения; призыв резервистов надлежало тщательно маскировать; предпринимателям и другим гражданским администраторам разъяснять, что призыв резервистов осуществляется исключительно для проведения осенних маневров. Он также указал, что «предложенное высшим командованием армии высвобождение в середине июля помещений госпиталей в прифронтовых районах должно быть отсрочено в целях сохранения секретности». Эта мера, безусловно, вызвала бы беспокойство населения и не осталась бы не замеченной разведкой западных союзников.

Для Гитлера это были дни решений. Он определил порядок нанесения молниеносного удара по Польше и меры военной изоляции Польши от ее западных союзников. Он также пришел к выводу, что в конечном счете война с Англией неизбежна. Польша явится первой ступенью на пути обеспечения успеха в более серьезной борьбе с англичанами, говорил он своим генералам 23 мая, а это потребует полной реорганизации экономики Германии и программы вооружений.

Спустя день после утверждения Кейтелем графика-расписания на польскую операцию, 23 июня, на специальное заседание собрался совет обороны рейха. Председательствовал Геринг; присутствовали многие гражданские и военные руководители рейха. Геринг сообщил им, что нависла непосредственная угроза войны и это потребует тотальной мобилизации всех сил и ресурсов страны. Предстоит призвать в вооруженные силы 7 млн. человек; недостаток в рабочей силе на военных предприятиях и в сельском хозяйстве намечалось восполнить за счет переброски рабочей силы из Чехословакии и концентрационных лагерей. В итоге данного заседания наиболее отчетливо обнаружились неэффективность и недостатки военной экономики Германии и ее программы вооружения. Принятые на заседании совета обороны рейха решения не давали никакого немедленного эффекта, кроме общего расстройства экономики в период ее перевода в состояние тотальной экономической мобилизации.

Все это давало еще больше оснований Гитлеру настаивать на своей концепции блицкрига. Подлинная сущность этой концепции подробно рассмотрена в недавних исследованиях Алана С. Милуорда, в его анализе состояния немецкой экономики того времени. В свое время ошибочно полагали, утверждает Милуорд, что блицкриг означал просто военную тактику нанесения быстрого всесокрушительного удара с позиции силы. Блицкриг был как стратегическим, так и тактическим средством осуществления замысла. Он давал немцам возможность максимального использования своей более высокой подготовленности к войне, «начинавшейся неожиданно и завершающейся быстрой победой»; это было средством избежать тотальной экономической мобилизации.

Однако концепция «молниеносной войны» прежде всего была направлена на предотвращение возможных комбинаций мощных сил, противостоящих Германии в одно и то же время. Это означало, что успешное нападение может быть осуществлено сравнительно небольшими силами при условии, что планирование будет достаточно гибким, чтобы «молниеносность» приспосабливать к нуждам операций против каждого противника в отдельности.

Концепция блицкрига была эффективной против слабого, не подозревающего, запуганного противника, не способного оказать упорное сопротивление. Она сработала при захвате Австрии и Чехословакии. Ожидалось, что она сработает и против Польши. Гитлер надеялся, что психологически она сработает и против Англии и Франции; и в ограниченном смысле она действительно сработала. Она удержала их в стороне во время войны в Польше, но не спасла от войны. Именно такой маневр и осуществил Гитлер, приказав Герингу созвать совет обороны рейха на свое июньское совещание. Его в спешном порядке собрали еще раз, спустя месяц, когда стала очевидной вся неподготовленность Западного вала.

К середине лета Гитлер, таким образом, решился осуществить нападение на Польшу, несмотря на трудности немецкой экономики, неподготовленность обороны западных рубежей Германии и неспособность своих вооруженных сил вести войну на два фронта. Гитлер знал, на какой риск идет, знал и о тех преимуществах, которые он создавал для Чемберлена и Даладье. Но знали ли они о тех возможностях, которые оказывались в пределах их досягаемости? В дальнейшем мы это увидим.

После довольно негативных выводов, изложенных в своем заключении от 4 мая, англо-французский штаб вновь встретился в июне, чтобы рассмотреть обстановку в свете происходящих событий, особенно в связи с переговорами с польским военным министром в Париже и переговорами английской и французской миссий в Варшаве. Повестка дня этого летнего заседания не отражала ни малейшего намека подозрений ни относительно тех решений, которые Гитлер принял в мае, ни в связи с теми тщательными приготовлениями к нападению на Польшу, которые шли полным ходом. И если разведка донесла об этих фактах в Лондон (а надо полагать, что она донесла), тогда такая информация или была направлена не по адресу и ею пренебрегли, затеряли или ее не оценили должным образом. Эти два факта не сказались на характере совещаний представителей штабов Англии и Франции в июне. Штабы все еще были поглощены вопросами, вытекавшими из провозглашения гарантий Польше. В осторожной форме они допускали, что польский конфликт мог бы иметь определенное преимущество для западных держав. Если немцы сначала нападут на Польшу, «как считает наиболее вероятным комитет начальников штабов Великобритании», то это даст Англии и Франции больше времени для завершения приготовлений и может серьезно ослабить ударную мощь Германии. Однако штабы были уверены, что в конечном счете Польша будет разбита, если Германия не будет принуждена вести боевые действия одновременно и на Западе, ослабив тем самым давление на поляков.

Казалось, на что-либо подобное нет надежд. Генерал Гамелен, излагая французскую точку зрения, придерживался мнения, что главный удар следует нацеливать против итальянцев; наступление против сильно укрепленной линии Зигфрида потребовало бы длительных приготовлений и не могло быть предпринято в спешке; самое большее, что можно обещать предпринять на фронте против Германии, — это некоторые ограниченные наступательные действия с целью прощупывания обороны противника, которые вряд ли нарушат ритм немецкого наступления на Востоке. Этот вывод был далее подкреплен подтверждением более раннего решения объединенного штаба ВВС о том, чтобы ограничить действия союзной авиации ударами по «военным объектам в самом узком значении этого слова». Заседание закончилось принятием трех предложений, которые были представлены французскому и английскому правительствам:

1. Судьба Польши будет зависеть от конечного исхода войны, а это в свою очередь — от нашей способности нанести конечное поражение Германии, а не от нашей способности облегчить давление на Польшу в самом начале войны.

2. Чем дольше Италия останется нейтральной, тем лучше для союзников, даже если это будет благожелательным по отношению к Германии.

3. Это требует отказа от единственных контрнаступательных мер со стороны союзников, которые предполагались на ранних стадиях войны, не говоря уже об экономическом давлении.

Штабы также рассмотрели альтернативную гипотезу, что немцы могут в первую очередь напасть на Францию. Они считали это маловероятным, однако случись это, тогда немцам пришлось бы сохранить на Востоке около 30–35 дивизий, а это опять-таки было бы для Запада побочным преимуществом, вытекающим из польских гарантий. Однако результат этого дальнейшего раунда переговоров опять оказался негативным в отношении немедленных действий или даже планов этих действий. Рекомендация, что союзники должны выиграть войну, как можно было предполагать, вряд ли была необходима; однако в контексте с гарантиями Польше она решила судьбу этой страны.

Если в англо-французском штабе к этой гарантии относились довольно беспечно, то в Берлине отношение к ней было гораздо серьезнее. Гарантии сильно беспокоили немцев. Гитлер пересмотрел все свои планы на будущее. С учетом этого английского заявления он был вынужден, как мы увидели, все военное и экономическое планирование, строившееся исключительно на требованиях стратегии «молниеносной» войны, переключить на планирование с учетом требований как молниеносной, так и длительной войны — комбинация, в конце концов оказавшаяся непреодолимой для экономики Германии.

Однако Гитлер все еще верил, что его твердость вынудит англичан и французов отступить; что, если даже они будут стоять на своем в отношении гарантий Польше, они не выполнят своего обещания и не помешают осуществлению его планов, а изменившиеся условия предоставят ему новые возможности избежать длительной войны. Политика Гитлера, направленная, таким образом, на срыв английских гарантий, была наиболее эффективно и, очевидно, непроизвольно поддержана противниками Гитлера в самой Германии.

Мы видели, какое впечатление произвела миссия фон Тротта на его английских друзей, а также впечатление, которое должен был вызвать его доклад у Гитлера. Как мы знаем, Тротт поехал в Англию по настоянию генерального штаба и противников политики Гитлера и с одобрения шефа личного кабинета Риббентропа фон Хевеля. В пределах недели после возвращения фон Тротта и после того, как в Берлине ознакомились с его докладом, 15 июня в Лондон выехал другой частный немецкий эмиссар. Доктор Эрих Кордт был старшим сотрудником министерства иностранных дел Германии, а его брат занимал важное положение в немецком посольстве в Лондоне. Он прибыл, чтобы встретиться с Робертом Ванситтартом, представлявшим политическую оппозицию той группировке, с которой встречался фон Тротт в Кливдене; однако конечными целями были те же Галифакс и Чемберлен. Он выехал по предложению фон Вейцзекера, проницательного, хотя и недооцениваемого, руководителя министерства иностранных дел Германии, мастера притворства и обмана, до сих пор отводившего все попытки выяснить его фактические взгляды и цели, которых он добивался. Фон Вейцзекер в своих довольно бесцветных мемуарах становится почти красноречивым, когда начинает описывать очевидные цели этой миссии, хотя прямо имя Кордта и не упоминая: «Я должен был дать англичанам ясно понять, что своим обещанием оказать полякам помощь они выдали им открытый чек. Тем самым они дали безответственным иностранцам право развязать войну». Вейцзекер, с одной стороны, хотел предостеречь поляков, а с другой — убедить Гитлера, что англичане не запугивают его, а имеют в виду то, что говорят. Создается впечатление, что фон Вейцзекер был лучше информирован о взглядах и настроениях английского кабинета, чем фюрера.

После войны в заявлении, данном под присягой, Галифакс подтвердил, что он получил информацию, которую Кордт передал Ванситтарту. Но, учитывая общую обстановку, и особенно стремление русских достигнуть соглашения с Францией и Англией, больше внимания было уделено той части информации Кордта, которая касалась предостережений в связи с гарантиями Польше. Кордт внушил своим английским друзьям, что провозглашение гарантий Польше не привело к сдерживанию Гитлера и что он рассматривает гарантии как провокацию, а это, по мнению влиятельных немецких друзей Кордта, может заставить Гитлера ускорить события. Поэтому нужно было, как объяснил Кордт, по мнению его друзей в немецком генеральном штабе, в министерстве иностранных дел и среди руководителей оппозиции, избегать всего того, что могло бы спровоцировать Гитлера развязать войну. Однако Кордт не высказал никакой убедительной альтернативы, что предпримет Гитлер, если англичане аннулируют свои гарантии и будут сдерживать поведение поляков. Мы теперь знаем, что планировал Гитлер; знал ли это фон Вейцзекер, знал ли Кордт? Действительно ли они верили, что судьба «плана Вейс» зависела от польской «провокации»? Можно только посочувствовать тому, с каким скептицизмом и отвращением Ванситтарт встречал миссию Кордта.

Однако она имела катастрофические последствия, ибо Кордт, приехавший по пятам Тротта, кажется, еще больше усилил колебания англичан и французов относительно подкрепления гарантий военной силой. Первое следствие таких колебаний можно было усмотреть уже из переговоров с польской миссией по техническим и финансовым вопросам, прибывшей в Лондон за несколько часов до приезда Эриха Кордта. Поляки хотели договориться о немедленных поставках Польше материалов и предоставлении значительных кредитов. Самолеты, о поставках которых в конце концов договорились, так и не прибыли в Польшу вовремя, кредиты были жестко урезаны.

Поляки запросили вначале 56 млн. фунтов стерлингов, а договорились только на 8 млн. Вопрос о немедленной военной помощи полякам, если последние подвергнутся нападению, вообще не рассматривался, хотя польская делегация упорно настаивала на некотором прояснении его. Кроме того, английский комитет начальников штабов решил внести полную ясность в этот вопрос перед комитетом имперской обороны. В первых числах июля начальники штабов доложили комитету, что судьба Польши должна зависеть от конечного исхода войны, а это будет зависеть от способности союзников нанести в конечном счете поражение Германии, а не от ослабления давления на Польшу в самом начале войны. Начальники штабов чувствовали, что кое-что можно было бы сделать, чтобы косвеннным путем оказать помощь полякам посредством осуществления воздушных налетов на Германию. Однако это, утверждали они, поднимает все вопросы, связанные с принятой политикой в отношении бомбардировок.

Комитет начальников штабов отверг все варианты, которые могли бы привести к эффективной помощи полякам, так как они вызвали бы со стороны Германии опасные ответные удары по городам и промышленным объектам союзников и, больше того, вызвали бы отчуждение нейтральных стран. Ни в одном месте представленного меморандума начальников штабов не рассматривались возможные преимущества для союзников, в случае если бы Гитлер вел войну одновременно на двух фронтах, и не было каких-либо сомнений в тех тревожных данных, на которых основывалось решение вести длительную войну, бросив Польшу на произвол судьбы.

Комитет имперской обороны одобрил доклад «как основу для переговоров с французами и поляками, которых, говоря словами официальной истории, было важно удержать от любых „импульсивных действий“, которые могли быть использованы немцами для оправдания своих массированных ответных ударов». Французы, ознакомившись с выводами английского комитета начальников штабов, с облегчением одобрили их и заверили, что будут проводить только самые ограниченные операции на суше и в воздухе. Они «согласились, что… в качестве немедленного шага Польша должна быть проинформирована о тех ограничениях, которых будет придерживаться Франция».

С польским правительством не посоветовались и не сообщили ему в совершенно конкретной форме, что, если Польша подвергнется нападению первой, Запад не окажет ей никакой военной помощи. Вместо этого было решено послать в Варшаву генерала Айронсайда, который в скором будущем должен был стать начальником имперского генерального штаба, чтобы встретиться с польскими военными руководителями и выяснить их планы и намерения.

Айронсайду не дали указаний проинформировать поляков по существу меморандума английского комитета начальников штабов и о его одобрении французами.

10 июня, через шесть дней после принятия решения о посылке Айронсайда в Варшаву, он прибыл на Даунинг-стрит, чтобы получить указания от премьер-министра и министра иностранных дел. Чемберлен сказал ему, что правительство не имеет ни малейшего понятия о том, «что собираются делать поляки», и он хочет, чтобы Айронсайд узнал об этом на месте.

Следующий день Айронсайд посвятил изучению последних документов по обмену мнениями между английскими и французскими штабами и, к своему удовлетворению, выяснил, что не будет поспешного наступления на линию Зигфрида и что другие формы оказания помощи, например воздушные налеты, потребуют много времени до их практического осуществления. «Я должен убедить поляков, что поспешность в данном случае против них», — записал Айронсайд в своем дневнике 13 июля; 17-го Айронсайд вылетел в Варшаву, а во вторник, 18 июля, он имел первую встречу с польским главнокомандующим маршалом Рыдз-Смиглы.

После этой встречи Айронсайд телеграфировал своему правительству в Лондон: он убежден, что поляки не предпримут никаких опрометчивых шагов в военном смысле; их военные усилия почти вызывают изумление; Англии не следует обуславливать столь многими ограничениями свою финансовую помощь полякам, а «времени очень мало». В заключение он добавил, что поляки достаточно сильны, чтобы оказать сопротивление, если подвергнутся нападению.

В Варшаве Айронсайду пришлось трудно. Он узнал, что французы и англичане не сообщили полякам суровую правду о своем предполагаемом дезертирстве.

Французы лгали Полякам, заверяя их, что предпримут наступление против Германии, если она нападет на Польшу. Вряд ли он успокоился, вернувшись в Лондон 24 июля и встретившись с военным министром Хор-Белиша, который собирался присутствовать на совещании комитета имперской обороны, где намечалось обсуждение польского вопроса. Айронсайд был поражен «изумительной неосведомленностью в отношении Польши» на столь поздней стадии работы над этой проблемой, а также тем, что не было даже попыток воспользоваться сведениями, которые он привез из Польши, перед совещанием комитета имперской обороны.

Следующие три дня Айронсайд посвятил изучению документов и планов, разработанных английским и французским штабами. Он понял, что французы оставили всякие помыслы о наступлении как против линии Зигфрида, так и против итальянцев. Айронсайд затем отправился к Хор-Белиша, чтобы сообщить ему, что не существует никаких планов и немцам предоставлена свобода нокаутировать Польшу и Румынию. В эти дни Айронсайд был глубоко подавлен мыслями, что премьер-министр был скроен не для войны, а является убежденным пацифистом с «твердой верой, что бог избрал его в качестве инструмента для предотвращения этой надвигающейся войны».

Мысленно Айронсайд мог пожалеть союзных генералов и маршалов авиации, которые были немногим лучше и почти не отличались от премьер-министра. Однако и немцы были исключительно не осведомлены относительно поспешного отказа союзников от помощи Польше. Немцев все еще сильно беспокоила перспектива войны на два фронта (а на такое беспокойство у них были все основания), и они усиленно действовали, чтобы устранить эту грозную для себя перспективу. В конце июля на одном из довольно монотонных приемов в Берлине Геринг сам включился в это дело. И снова посредником в Берлине должен был стать Поль Стэлэн.

Послушав некоторое время довольно скучные и бессодержательные разговоры, вспоминает Стэлэн, Геринг отвел его в сторону и пригласил Боденшатца присоединиться к ним. Геринг хотел знать, когда французский посол вернется из летнего отпуска. Стэлэн ответил: примерно в середине августа. «Это будет слишком поздно, — заметил Геринг. — Кулондру следовало бы быть в Берлине, так как что-нибудь могло случиться в любой день». Затем Геринг стал внушать Стэлэну, что следовало бы немедленно сообщить о возможных событиях французскому премьеру: Стэлэн должен сообщить Даладье, чтобы Франция не брала на себя никаких рискованных обязательств в отношении Польши, — в пределах каких-нибудь трех или четырех недель она может оказаться втянутой в кризис, куда более опасный, чем предмюнхенский кризис в сентябре.

Геринг распорядился немедленно вернуть Стэлэну отобранный у него ранее личный самолет, чтобы он мог вылететь в Париж и проинформировать правительство. Боденшатц, провожая Стэлэна, добавил предостережение от себя лично: к 1 сентября Германия будет в состоянии войны с Англией и Францией, «если союзники не проявят такого же понимания, как в Мюнхене».

В докладе командующему французскими ВВС генералу Вюйльмэну Стэлэн подробно изложил содержание разговора с Герингом и Боденшатцем, сообщил о ходе немецкой мобилизации и высказал убеждение, что она завершится к середине августа, от себя Стэлэн добавил, что немцы, видимо, нападут на Польшу в пределах четырех недель.

Вюйльмэн не согласился с этим. Французское правительство располагает менее пессимистичными данными, ответил он Стэлэну; подготовилось «ко всем возможным случайностям». Но не в этом суть, возражал Стэлэн. Вопрос в том, можно ли в совершенно точных выражениях заявить Гитлеру, что предпримут союзники на Западе, если Германия нападет на Польшу. Это — единственная надежда спасти мир и Польшу. По мнению Стэлэна, немцы, вероятно, были просто так же хорошо осведомлены относительно намерений англичан и французов, как и относительно планов самой Германии. Гитлер все равно узнает, что французы не намерены предпринимать каких-либо действий. После этой ни к чему не приведшей встречи с Вюйльмэном у Стэлэна состоялась такая же встреча с министром авиации Ги ля Шамбром. Затем Стэлэн возвратился в Берлин. Это был исключительно показательный эпизод в предвоенной дипломатической игре.

Зачем Герингу понадобилась поездка Стэлэна? Сделал ли он это с целью предотвратить войну или увериться в том, что французы будут вести себя спокойно в случае нападения Германии на Польшу? Действовал ли он в сговоре с Гитлером, чтобы отпугнуть французов и англичан от вмешательства в войну в Польше или он проводил самостоятельную внешнюю политику? Легче ставить такие вопросы, чем отвечать на них, но многое зависит от правильного понимания обстановки в высшем нацистском руководстве, когда происходили эти события.

Основное в этой обстановке заключалось в том, что во главе на первый взгляд монолитной немецкой военной машины, подкрепленной наводящими ужас гестапо и службой безопасности Гиммлера, при строго контролируемой прессе сложились такие взаимоотношения, которые граничили с анархией. Интриги и соперничество определяли жизнь Риббентропа и Розенберга, Геринга и Геббельса, Гесса и Гиммлера, каждый из нацистских руководителей преследовал свои цели, чтобы укрепить собственные позиции в государственном аппарате. Не лучше было положение и в вооруженных силах: генералитет раскололся и остро переживал сомнения, а в некоторых важных случаях просто проявлял пораженчество. Контрразведывательные органы возглавлялись офицерами и генералами, настроенными против Гитлера и находящимися в контакте с союзниками и некоторыми нейтральными странами.

Однако сила Гитлера заключалась в том, что в этот решающий момент в конце июля все его министры и генералы хотели одного и того же, хотя, возможно, и по различным соображениям. Никого из них не беспокоило предстоящее уничтожение польского государства. Их всех (кроме Гитлера) тревожила угроза англо-французского вторжения; они боялись его «ради Германии» и не могли представить себе, как может Германия вести успешную войну на два фронта.

На том приеме перед Стэлэном Геринг был представителем всех этих сомневавшихся.[46] Они считали, что мир можно было сохранить, только принеся в жертву Польшу, точно так же, как Чехословакия была принесена в жертву год назад. Однако Геринг выразил это более отчетливо. На карту будет поставлено само существование Англии и Франции, если они придут на помощь полякам, говорил он.

И немцы—Тротт и Кордт, Геринг и Боденшатц и множество других — разъезжали в Лондон и Париж; иногда они ехали с лучшими намерениями, иногда-с худшими; приезжали один за другим: все стремились отговорить англичан и французов от участия в делах своего польского союзника.

Они и не догадывались, что Гамелен и Горт[47] гораздо более эффективно, чем сами немцы, проводили в жизнь желательный для Германии курс и что то же самое сделали министры авиации Англии и Франции. Немцы ломились в открытые двери, зная далеко не все о намерениях союзников. Причиной этому явилась неуверенность немецкого руководства в возможном развитии событий. Все признаки указывали на то, что союзники не предпримут активных действий, но был один фактор — внушительный военный и экономический потенциал союзников. Немцы не могли поверить, что союзники не воспользуются таким потенциалом, когда Германия нападет на Польшу.