Еврейская община в Санкт-Петербурге: 1802–1812 гг.

Еврейская община в Санкт-Петербурге: 1802–1812 гг.

Начало XIX в. ознаменовалось переселением определенного количества евреев в столицу империи, Санкт-Петербург, где они селились вопреки существовавшим законодательным ограничениям, чаще всего нелегально. По этой причине определение численности евреев, проживавших в тот период в Санкт-Петербурге, представляется крайне затруднительным, если не невозможным. Во всяком случае, они к тому времени стали заметной группой населения столицы. На большое количество «происков здесь сплетающих евреев» сетовал в своей записке о евреях 9 июня 1802 г. министр коммерции Н.П. Румянцев[708]. Отметим, что во всеподданнейшем докладе Сената 7 апреля 1802 г. рекомендовалось ограничить количество поводов, по которым евреи могли приезжать в столицу: «Доправление старых долгов, хождение по тяжебным делам и для общественных их нужд»[709]. Последнее придавало дополнительную привлекательность посту еврейского депутата или поверенного, дававшему легальную возможность проживания в Петербурге.

Примечательный эпизод, связанный с еврейским поверенным, отразился в записках управляющего канцелярией петербургского военного губернатора В.Н. Геттуна. Однажды осенним утром 1802 г. в кабинет петербургского генерал-губернатора фельдмаршала М.Ф. Каменского «входит жид и подает просьбу», касающуюся расследования дела об убийстве одного еврея в Петербурге. Выяснилось, что проситель является не родственником убитого, а «поверенным» по различным делам петербургских евреев. «О! Когда так, то ты должен знать порядок и законы», – обратился к нему губернатор и пояснил, что поскольку «гражданской частью не управляет», то и просьба еврейского поверенного находится вне его компетенции. Еврей, однако, настаивал на своем. После того как выяснилось, что дело давно передано из полиции в петербургский надворный суд, Каменский пришел в ярость: «“Как же ты смел лгать и заставить меня тратить напрасно время, нужное для важнейших дел?” Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду и ну его бороду драть надвое через колено. Жид закричал не своим голосом и, как-то вывернувшись, побежал опрометью, оставив и просьбу, и шубу свою, которую выбросили в коридор»[710]. Следует отметить, что для мемуариста этот эпизод являлся одним из ряда «случаев достопримечательнейших», характеризовавших самодурство Каменского, и такое обращение с еврейскими представителями представлялось выходившим за рамки привычных норм. При этом пострадавший от вспыльчивости фельдмаршала еврей обрисован в полном соответствии со сложившимся ко времени написания мемуаров литературным каноном описания евреев.

Совершенно иной, «либеральный», сценарий отношений с еврейскими представителями фигурировал в записях устных воспоминаний М.М. Сперанского, принимавшего в качестве секретаря В.П. Кочубея некоторое участие в работе Первого еврейского комитета[711]. Персонаж этой истории, некий «раввин, известный своей ученостью и знанием древних и новых языков»[712], вероятнее всего, являлся депутатом при Первом еврейском комитете – этим объясняется его легальное проживание в Петербурге и участие в обсуждении проекта «Положения о евреях». Однако депутатский статус «раввина» полностью выпадает при пересказе. «Раввин», ознакомившись в приватной обстановке с предварительной версией проекта «Положения», содержавшего еще больше ограничений для евреев, нежели окончательный вариант, сначала «смутился», но «затем принял осанку мудреца» и высказал свое мнение. Приписываемые «раввину» высказывания имеют определенное сходство с рассмотренными выше выступлениями еврейских представителей того периода: апелляция к ценностям Просвещения («усвоение народу Божию всех благ европейской цивилизации»), выступление против искусственной организации системы государственного управления евреями («чем менее назначится властей», тем лучше) и против отдельного законодательства о евреях в целом («неблагоразумно разъединять семейный союз государства начертанием особых постановлений для каждого племени, касты или сословия»)[713]. Личность «раввина» в этой истории также вполне соответствует некоторым культурным реалиям описываемого периода: такой феномен, как ров маскил – раввин, в определенной степени воспринявший идеи Просвещения и в то же время сохраняющий верность традициям, был достаточно распространен в тот период[714]. С другой стороны, вполне возможно, что Сперанский приписывал здесь свои собственные воззрения персонажу по определению маргинальному и экзотическому: это прием, восходивший к разного рода «восточным повестям» в литературе второй половины XVIII – начала XIX в.

К первым годам XIX в. относится организация в Санкт-Петербурге первого еврейского общинного института – «погребального братства» (хевра кадиша). Пинкас этого общества за 1802–1822 гг. известен только по опубликованному русскому переводу Й.-Л. Гордона, полностью инкорпорированному в состав очерка о ранней истории петербургской еврейской общины. В ряде случаев Гордоном приводились термины оригинала, что облегчает реконструкцию первоначального текста на древнееврейском. Следует отметить, что деятельность хевры кадиши, как правило, не ограничивалась узким кругом обязанностей, связанных с погребением умерших. Как и другие организации типа хеврот, петербургское погребальное братство являлось горизонтальной структурой, объединявшей в своем составе лиц различного социального и имущественного статуса: наряду с неоднократно упоминавшимся Ноткиным и его сыном, в общество входил и ремесленник Хаим Шмуклер («позументщик»)[715]. Скорее всего, Хаим Шмуклер тождествен упоминающемуся в делопроизводственных документах конца XVIII – начала XIX в. позументщику Хаиму Гошиовичу, среди клиентов которого были сама Екатерина II (заказавшая ему «кисейную вышитую золотом юбку») и Г.А. Потемкин. В июне 1801 г. Гошиович преподнес Александру I ковер своей работы «с еврейскими надписями»[716]. Последнее, в сочетании с возможным участием Гошиовича в организации еврейской общины Петербурга, может рассматриваться в контексте связанных со сменой власти еврейских инициатив, наряду с еврейскими одами на восшествие Александра I на престол.

Из десяти членов хевры пятеро прибыли в столицу из Шклова, двое из Могилева, один из Брод, один из Новоместа, и еще один фигурировал в пинкасе без обозначения места происхождения[717]. Членам хевры удалось, по-видимому, добиться серьезных денежных пожертвований в пользу общества от прибывших в Петербург еврейских депутатов от губерний черты оседлости. Деньги были потрачены, в частности, на перезахоронение на еврейском кладбище останков евреев обоего пола, изначально похороненных на соседнем кладбище, принадлежавшем немецкой лютеранской общине, – что было представлено в пинкасе как инициатива депутатов[718]. Евреи, умершие в Петербурге с 1802 по 1807 г., происходили из различных регионов: из Вильно, Житомира, Тульчина, Могилева, Шклова. На еврейском кладбище были похоронены также евреи-выходцы из иностранных государств: «немецкие евреи» без точного указания происхождения и один еврей из Варшавы[719]. В пинкасе хевры кадиши отразились также негативные стороны проживания евреев в столице: высокая детская смертность и случаи мертворождения, вероятно связанные с плохими бытовыми условиями, и даже одно убийство[720]. Потребность петербургских евреев в кошерной пище обеспечивалась в тот период как минимум двумя резниками, что является косвенным свидетельством наличия значительного еврейского населения в столице[721].

Предположение И. Цинберга о том, что перебравшиеся в Санкт-Петербург Ноткин, Перетц и пользовавшиеся их покровительством еврейские интеллектуалы Лейба Невахович, Мендель Левин и братья Моше и Леон Элканы стремились создать в столице Российской империи некий аналог просвещенной берлинской еврейской общины[722], вполне вероятно. Однако, в отличие от круга Мендельсона, призывавшего евреев к упразднению традиционных автономных общинных институтов[723], среди петербургских евреев существовала тенденция к созданию и укреплению таких институтов, проявившаяся в деятельности по крайней мере одного из влиятельных членов общины: Ноткина. Верхушку петербургского еврейства роднило с берлинской общиной отчетливо выраженное стремление к интеграции в аристократическое общество столицы и попытки влияния на власть. Наряду с участием в разработке еврейского законодательства (или, по крайней мере, претензиями на такое участие) и неформальным лоббированием еврейских интересов, имело место и публицистическое обращение от лица евреев к российскому обществу: «Вопль дщери иудейской» Неваховича, опубликованное почти одновременно на русском и древнееврейском языках.

Поскольку жизнь и литературная деятельность Лейбы (после 1806 г.: Льва Николаевича) Неваховича (1776, Летичев – 1831, Санкт-Петербург) довольно полно представлены в существующей историографии[724], мы коснемся здесь только аспектов, важных для данного исследования, а также связанных с введением в научный оборот новых источников. «Вопль дщери иудейской» был уже не первым обращением Неваховича к власти. Ода Неваховича на восшествие Александра I на престол на древнееврейском и русском языках была впервые введена в научный оборот А. Рогачевским, опубликовавшим русскую версию оды. Однако сравнение древнееврейского и русского текстов выявляет серьезные смысловые расхождения между ними. Строка «несчастные паки получают свободу», интерпретируемая Рогачевским как намек на вторичное освобождение цадика Шнеура Залмана из Петропавловской крепости[725], в древнееврейском варианте переводится буквально как: «пленные» (термин, применявшийся к еврейским заключенным, позднее – к рекрутам) освобождены и им также возвращают прежний статус (место)»[726]. Прямое выражение в древнееврейской версии надежды на то, что в царствование нового императора будут обличены и наказаны ненавистники евреев[727], превращается в русской прозаической версии в куда менее определенное: «под его токмо скипетром живущие народы чают, что никогда не произыдет между ими крамола от нетерпимости и разнообразия вер»[728]. При этом древнееврейская версия демонстрирует явно более скептическое отношение к новому царствованию, нежели русская: в русской версии подданные «чувствуют, что каждая слеза их осушается теплотою милосердия»[729], в древнееврейской это им только кажется[730]. Можно предположить, что Невахович выступил со своей одой не «по наивности», как предполагает Рогачевский[731], а при поддержке своих единоверцев, проживавших в Петербурге. Именно к ним могла быть обращена версия на древнееврейском, достоинства которой могли оценить только они.

Аналогичным образом, призывы к толерантности в «Вопле дщери Иудейской» были обращены и к российскому, и к еврейскому обществу. Версия на русском языке была посвящена Кочубею, версия на древнееврейском содержала два посвящения: на титульном листе Кочубею, на следующем – Перетцу и Ноткину. К последнему прилагались те же эпитеты, что и к библейскому Мордехаю: «ищущий (или «требующий») добра для народа своего»)[732].

Приложение к «Воплю», «Чувствование верноподданного по случаю учрежденного, по высочайшему его императорского величества государя императора Александра I, самодержца всероссийского, повелению, комитета о устройстве евреев на пользу государственную и их собственную», было главным образом обращено к российской публике, чем объясняются значительные сокращения в версии на древнееврейском. В этой части книги Неваховича обнаруживается характерное для риторики прошений еврейских представителей того периода представление желаемого как действительного: император якобы учредил комитет для того, чтобы возвести евреев «на вышнюю степень благосостояния»[733]. Подчеркивалось, что «сей самодержец, имеющий самовластное право располагать участью своих подданных, соизволяет еще вызвать депутатов из них самих, веками и другими народами униженных несчастливцев»[734]. Характеристика созыва еврейских депутатов как либерального нововведения, вопреки существовавшему к тому времени опыту взаимодействия российских властей с еврейскими представителями, присутствовала и в российской прессе того периода, восхвалявшей Александра I за то, что он «даровал евреям бытие политическое»[735].

Неясно, насколько широк был общественный резонанс на книгу Неваховича. В поданном Александру I 24 марта 1803 г. проекте коллежского асессора Я.А. Маркевича упоминался «еврей Лейба Найвахович» (sic!), который «при помощи других [евреев] издал книгу под заглавием “Плач (sic!) дщери иудейской”, где при довольной игре разума есть много глупостей и лжи»[736]. Маркевич, возводя на евреев разнообразные обвинения[737], не решился вступить с Неваховичем в полемику по поводу еврейских депутатов, так как в этом отношении Невахович, скорее всего, высказывал мысли, которые широко циркулировали в обществе и опровергать которые было совершенно неуместно[738].

Отметим, что связи Неваховича с еврейской элитой сохранялись и много лет спустя после его перехода в христианство. В 1829 г. он подал Николаю I проект еврейской реформы[739]. Записка носила характер апологии как традиционных общинных институтов, так и еврейских депутатов конца XVIII – первой четверти XIX в. Парадоксальным образом, защитником кагала перед властью в данном случае выступил радикальный просветитель, ушедший в христианство и, казалось бы, полностью ассимилировавшийся в новом окружении. Этот исключительно важный для понимания фигуры Неваховича эпизод не был ранее представлен в историографии.

Реакцию на попытки покровителя Неваховича, финансиста Абрама Перетца, войти в высшее общество столицы можно проследить по сохранившимся мемуарным свидетельствам. Характеризуя обстановку после заключения Тильзитского мира, когда Александр I требованием, «чтобы столица веселилась», пытался погасить общественное недовольство, Ф. Булгарин риторически восклицал: «Кто не помнит великолепных праздников тогдашнего откупщика Авраама Израилевича Перца (sic!)», которые якобы «сам император удостаивал своим посещением»[740]. Совершенно иным образом рисуется общественный статус Перетца в записках Н.И. Греча. Двоюродный брат мемуариста, П.Х. Безак, благодаря сотрудничеству с Перетцем «поправил свое состояние и испортил всю карьеру званием жидовского приказчика»[741]. В записках Ф.Ф. Вигеля главной причиной отставки Кочубея с поста министра внутренних дел в ноябре 1807 г. объявлялись дошедшие до императора «толки» о связях министра с Перетцем, благодаря покровительству Кочубея сосредоточившим в своих руках «важные отрасли государственных доходов». «Толки» о подозрительной «дружбе» министра с Перетцем являлись, согласно Вигелю, ярким выражением неприязни петербургского высшего света к Кочубею[742]. Во всех перечисленных эпизодах мемуаров более чем вероятны преувеличения и искажения, обусловленные позициями их авторов. Для Булгарина успехи Перетца были наглядным доказательством могущества еврейского капитала[743]. Вигель, обличая корыстолюбие и низость Кочубея, описывал его позорные «еврейские связи» так, как если бы эта ситуация имела место во время написания мемуаров. То же самое касается и аналогичной, хотя разворачивающейся не на таком высоком уровне, истории из мемуаров Греча.

Примечательна, вероятно, восходящая к семейному преданию трактовка отношений Перетца с петербургской еврейской общиной в книге его правнуков В.Н. и Л.Н. Перетцев. Несомненно, описание «подпольной борьбы» петербургских евреев с «вольнодумцем» Перетцем, якобы являвшейся одной из причин его разорения[744], было связано с общей тенденцией работы, однако можно усмотреть в ней и отголоски реальной ситуации. Перетц противопоставлялся, с одной стороны, Ноткину, «стремившемуся к обособлению евреев», с другой стороны, хасидам, «неприязнь» к которым «обошлась ему дорого»[745]. Упрекая С.М. Дубнова и Ю.И. Гессена в пристрастном отношении к Перетцу, его правнуки не менее пристрастны в своей апологетической трактовке его жизни и взглядов[746]. Отсутствие в соответствующем разделе книги ссылок на источники является косвенным свидетельством того, что здесь авторы, вероятно, основывались на семейном предании.

В отдельных источниках, восходящих к описываемому периоду, отношение к Перетцу как в еврейском, так и в российском обществе выглядит несколько иначе. В записи о смерти его дочери Мирьям в пинкасе погребального братства Шклова Перетц именуется почетным титулом «учитель наш»[747]. Данного звания могли лишить за проступки против общины (например, доносы) либо за недостаточно строгое выполнение религиозных предписаний. Запись в пинкасе свидетельствует, что Перетц сохранял его по крайней мере до 1810 г. Что же касается отношения к Перетцу в российском обществе, то весьма показательны слухи, ходившие в марте – апреле 1812 г. в Москве. Говорили, что Перетц (в данном документе фигурирующий как «Периц») «подкуплен Наполеоном, чтоб в вино [т. е. поставляемую им российской армии водку, «хлебное вино»] подмешать яду, и на основании следствия Периц посажен в крепость»[748]. Сюжет о «еврее-отравителе» (причем «отравление» понималось как в прямом, так и в переносном смысле) являлся со Средних веков одной из универсальных мифологем в восприятии евреев их христианским окружением. Данная мифологема была активизирована массовым сознанием, подогревавшимся официальной пропагандой накануне войны. При этом негативные коннотации, связанные с образом «чужого», были автоматически перенесены на одного из самых известных российскому обществу представителей еврейства. Отметим, что именно в этот период Державин писал свои «Записки». Знаменитое обвинение, что «Сперанский был всецело предан жидам чрез известного Перетца»[749], следует рассматривать в идеологическом контексте ситуации, сложившейся в связи со ссылкой Сперанского[750]. Иной характер носили слухи о Перетце, отразившиеся в отосланном А.А. Аракчееву в феврале 1813 г. донесении о настроениях в столице. «Публика вздумала сказать», что «Перец (sic!), оставя закон предков, принимает христианскую религию»[751]. При этом автор донесения счел нужным указать на полную неправдоподобность такого поворота событий. В данном случае направленность слухов не так очевидна, как в предыдущем: неясно, одобряла «публика» возможное намерение Перетца или же осуждала «коварного» еврея, готового даже на крещение ради повышения своего социального статуса.

Совокупность рассмотренных выше источников позволяет предположить, что Перетц, несмотря на свои усилия по интеграции в российское общество, продолжал оставаться для него абсолютно «чужим». Более того, на Перетца проецировались негативные стереотипы, связанные с евреями в целом. Аналогичная ситуация имела место с Ноткиным, который и в прошении московских купцов о высылке евреев в 1790 г.[752], и во «Мнении»[753] и «Записках» Державина выступал воплощением всех негативных качеств, приписывавшихся евреям. В то же время оба деятеля сохраняли высокий статус в еврейском обществе, не пошатнувшийся из-за их тесных контактов с христианским окружением. Даже крещение Перетца не означало полного разрыва его связей с еврейством. Так, он продолжал вести переписку с родственниками на древнееврейском языке[754], а Й. Цейтлин, отец умершей в 1813 г. первой жены Перетца, оставил ему немалую сумму по завещанию[755].

Отдельные документальные свидетельства о евреях в Санкт-Петербурге начала XIX в. позволяют несколько скорректировать точку зрения Б. Натанса, относящего возникновение феномена «петербургского еврейства» к середине XIX в. Все отмеченные Натансом для позднейшего периода процессы (ассимиляция, аккультурация, интеграция в форме «селективной эмансипации») имели место уже в первой четверти XIX в. Безусловно, эти процессы приобрели массовый характер только в 60-х гг. XIX в., однако понимание генезиса этих моделей социального поведения евреев будет неполным без обращения к ситуации, кратко охарактеризованной в данном разделе.

К особенностям еврейского представительства в 1801–1812 гг. следует отнести прежде всего четко выраженную преемственность с предыдущим периодом, при том что деятельность еврейских депутатов и поверенных осуществлялась в новых институциональных рамках. Высказанные еврейскими представителями предложения представляли собою широкий спектр моделей реформирования еврейской жизни – от укрепления традиционных общинных институтов до полного переустройства религиозных и социально-экономических основ еврейского общества. При этом все упоминавшиеся выше проекты объединяла тенденция к альянсу еврейской элиты (традиционной или в той или иной степени «просвещенной») с представителями власти и приближению ее статуса к статусу российского дворянства (чины, покупка земли, включение кагалов или соответствующих им структур в систему государственного управления). Это стремление контрастировало с основным направлением правительственной политики того периода, которое привело к значительному ухудшению правового и экономического положения евреев. Примечательно также активное сопротивление подавляющего большинства еврейских общинных лидеров попыткам централизации управления евреями, выразившимся, в частности, в так и не осуществленном проекте создания «российского Синедриона» в 1803–1804 гг. Сохранившиеся документы позволяют реконструировать некоторые важные аспекты восприятия российскими евреями «политического» и разные способы адаптации к изменениям, проявившиеся в еврейском обществе в первые годы XIX в.

Сосуществование различных форм еврейского представительства в данный период было обусловлено как неоднородностью еврейского населения, так и колеблющейся позицией власти по отношению к еврейским депутатам. Мнения высших государственных чиновников представляли собою широкий спектр: от убеждения в полной бесполезности и даже «вредоносности» депутатов до веры в необходимость сотрудничества с ними на постоянной основе. При этом один и тот же государственный деятель мог кардинальным образом менять свои взгляды под влиянием не всегда ясных для нас обстоятельств. Подозрительное отношение к депутатам, во многом обусловленное противоречием между неограниченным самодержавием и самой идеей представительства, усугублялось распространенной в тот период в правительственных кругах боязнью «еврейского бунта» и еврейского шпионажа. Постоянные ограничения деятельности депутатов и подозрения в политической неблагонадежности, высказывавшиеся в их адрес представителями российской администрации, не привели к упадку этой формы еврейского представительства в последующий период. Наоборот, он характеризовался переходом еврейской депутации при центральной власти на более высокий уровень. Именно после войны 1812 г. была в полной мере реализована попытка заимствования французского опыта привлечения еврейских депутатов к управлению еврейским населением империи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.