Поверенные, кагалы, проекты. 1801–1812 гг.

Поверенные, кагалы, проекты. 1801–1812 гг.

К альтернативным формам еврейского представительства в данный период относились выступления «поверенных» той или иной общины, подача проектов и прошений от имени кагалов, а также частные инициативы отдельных евреев. Предложения последних зачастую расходились по многим вопросам с позициями, отстаивавшимися еврейской элитой через депутатов, поверенных и кагалы, однако импонировали части правительственной бюрократии, стремившейся к радикальной еврейской реформе.

Защита интересов еврейского населения через поверенных, делегировавшихся общинами и признававшихся властью de facto, – форма еврейского представительства, широко представленная в предшествующий период, – продолжала существовать и в начале XIX в. Отдельные документы о выборах поверенных отложились в пинкасах. Так, 27 мая 1801 г. в Минске поверенными «по всем делам города [т. е. еврейской общины города], важным и неважным» собранием кагала и представителями еврейской элиты Минска были избраны главы кагала Йехуда-Лейб бен Яков и Натан-Шмуэль бен Дан, а также раввин Ишай, которым были выданы кагалом соответствующие доверенности[588]. Таким образом, помимо других обязанностей, на эти лица была возложена обязанность ходатайства за местных евреев перед губернской администрацией. Примерно через полгода состав поверенных несколько изменился: место раввина Ишая занял один из глав кагала – Йосеф бен Айзик Сегаль. Одновременно поверенных попытались привести к «присяге» перед кагалом. Содержание обязательства, которое должны были подписать поверенные, не раскрывается, однако известно, что они были недовольны содержавшимися в нем формулировками и отказались его подписать, а кагал, в свою очередь, отказался выдать им новые доверенности. 11 января 1803 г. стороны пришли к компромиссному решению: ходатаи обязались ничего не предпринимать без ведома кагала, а также избегать в своей деятельности всего, что могло бы противоречить «еврейскому закону» [т. е. галахическим нормам][589]. Слову «поверенные» в переводе Брафмана в оригинале могли соответствовать, насколько можно судить при сопоставлении с источниками предыдущего и предшествующего периодов, либо «n??’m?nim» (букв.: «поверенные», «доверенные», обычно обозначение казначеев кагала или лиц, ответственных за отдельные денежные сборы), либо слово «поверенные», написанное еврейскими буквами. Наиболее частотное в документах более раннего периода слово «штадланы» («ходатаи») могло бы также фигурировать в этом документе, однако слово «?t?dlan», там, где оно встречалось в документах минского пинкаса, воспроизводилось Брафманом как «штадлан» (или «штадлен»)[590]. Процедуры назначения и «присяги» можно было бы объяснить влиянием российской бюрократической практики, но, скорее всего, они восходят к давним традициям регламентации и «упорядочивания» кагалами внутриобщинных отношений. В то время как в доверенностях, выданных «еврейскими обществами» депутации 1785 г. и еврейским купечеством белорусских губерний выступавшему в качестве их поверенного бывшему участнику этой депутации Ц. Файбишовичу в 1790 г., подчеркивались обязательства представляемых по отношению к представителям («И что вы только учините, спорить и прекословить мы не станем и все оное на себя приемлем властно, как бы мы сами все оное учинили, впрочем, остаемся вам, благодетелям нашим, покорные слуги»[591]; «И что только по сей нашей просьбе учините, с прекословием отзываться не станем»[592] и т. п.), в случае с «поверенными» минского кагала мы имеем дело с противоположной ситуацией. В случаях с еврейскими представителями 1784–1785 и 1790 гг. поверенные стремились обеспечить себя гарантиями от представляемых ими групп еврейского населения и добились этого, в случае же с ходатаями минского кагала, являвшимися к тому же главами этого кагала, одержало верх стремление еврейской элиты города к контролю над выдвинутыми из ее среды ходатаями.

«Поверенные» могли выражать интересы какой-либо группы лиц внутри общины, и в этом случае их легитимность была весьма спорной. Так, поверенные евреев Бердичева с 1798 г. регулярно подавали в Третий департамент Сената жалобы на владельца местечка М. Радзивилла «о причиняемых им якобы самовольных налогах и притеснениях по доходам, с разных частей собираемых, а равно и личных чрез побои обидах»[593]. Радзивиллу, согласно жалобам «поверенных», оказывали содействие приближенные к нему евреи – арендатор Мошкович и некто Лисянский, которые, пользуясь своим влиянием на помещика, стали «насильниками над кагалом»[594]. Осуждение лиц, злоупотреблявших своим положением при высокопоставленных покровителях и противопоставивших себя общине вместо того, чтобы использовать свой статус «придворных евреев» для ходатайств за своих единоверцев, было на протяжении всего XVIII в. «общим местом» и в постановлениях кагалов, и в проповедях раввинов, и в выступлениях отдельных «просвещенных евреев»[595]. Куда примечательнее появление того же Мошковича в качестве «поверенного еврейского общества» Бердичева с жалобой на предыдущих ходатаев, которые, «неправильно именуя себя поверенными», возвели «неосновательные обвинения» на Радзивилла, Мошковича и Лисянского, и просьбой об их высылке из Санкт-Петербурга[596].

Суть конфликта, расколовшего еврейскую общину Бердичева на две группы, каждая из которых делегировала своих «поверенных», несколько проясняется при обращении к более ранним документам, отразившим взаимодействие евреев Бердичева с владельцами местечка. Еще в 1732 г. по распоряжению владелицы местечка Т. Завиши хевра («братство цеховое») портных была изъята из юрисдикции кагала[597]. Эта привилегия несколькими годами позже была подтверждена ее дочерью М. Завишиной-Радзивилл[598]. К 1794 г. в конфликт с кагалом оказались втянуты и состоятельные члены общины, нашедшие поддержку у М. Радзивилла, издавшего распоряжение об учреждении альтернативного органа власти: независимого от кагала и раввина «еврейского суда»[599]. При этом порядок избрания («во время еврейского праздника Пасхи», «на три года») и структура (четверо «судей» и «писарь») этого «суда» копировали устройство кагала. «Суду», подчинявшемуся непосредственно владельцу местечка, были переданы такие функции кагала, как разбор имущественных тяжб, и предписывалось организовать свое делопроизводство по аналогии с городским судом. Сам прецедент «реформы», которую пытался провести владелец в масштабах местечка, является весьма примечательным в контексте общей тенденции к реформированию еврейской жизни государством, проявившейся в тот период почти во всех странах Европы. Случай в Бердичеве отражал на микроуровне все проблемы, связанные с еврейской реформой: стремление изменить структуру еврейского общества путем распоряжений «сверху», сотрудничество с частью еврейского населения, попытки установления иерархической централизованной системы власти в ущерб кагалу, ограничения и притеснения, связанные с усилившимся контролем власти над евреями, и неприятие реформы еврейским обществом.

Сенат, по всей видимости, проигнорировал вопрос о легитимности той или иной группы поверенных бердичевских евреев. В окончательном постановлении по этому делу Сенат подтвердил формальную независимость евреев от помещиков, на землях которых они проживали, и право евреев по своему желанию менять место жительства. В постановлении также осуждался произвол помещиков по отношению к евреям, что было связано как с отстаиванием государством своей монополии на насилие, так и с противодействием тенденции к закрепощению евреев. Примечательно, что жалобы еврейских поверенных выступали в преамбуле данного документа в качестве повода к изданию указа[600].

Наряду с постоянными конфликтами между еврейским населением и владельцами местечек, одной из главных проблем, поднимавшихся еврейскими представителями, было участие евреев в структурах городского самоуправления. 7 октября 1802 г. распоряжением Сената был утвержден предложенный подольским губернатором А.Г. Розенбергом порядок выборов: евреи должны были занимать в магистратах не более трети должностей, причем выборы должны были проводиться отдельно «христианским и еврейским обществами». Этот порядок был распространен на все губернии, входившие в черту оседлости[601]. Введенные властями ограничения побудили евреев Каменец-Подольска в ноябре того же года отправить в столицу своего поверенного Ицку Гельмановича. Поданное им прошение «на высочайшее имя» могло быть составлено кем-либо по его заказу или же написано им самим. Риторика прошения, если верно последнее предположение, может свидетельствовать и о владении частью евреев языком административных документов и публицистики: «Гонимый роком чрез несколько веков и всеми презренный народ еврейский в конце прошедшего столетия увидел себя осененным крыльями державного орла российского»[602]. Содержащиеся в прошении отсылки к законодательному опыту «блаженныя и вседостойныя памяти» Екатерины II, якобы стремившейся полностью уравнять евреев в правах с другими городскими сословиями, коррелируют с демонстративным забвением предшествующего царствования и культивированием памяти Екатерины II в высших кругах того периода. При этом дискриминационные по сути своей указы 23 июня 1794 г. (о введении двойной подати)[603] и 3 мая 1795 г. (о выселении евреев из сельской местности в города)[604], исходя из содержащихся в них формулировок, трактовались как основание для равного представительства евреев в органах городского самоуправления. Более того, евреи должны иметь преимущественное право на занятие этих должностей, поскольку «в том крае коммерция зависит от рачения евреев, а христиане весьма мало упражняются в оной, будучи к такому упражнению несклонны и неспособны»[605]. Кандидаты в члены магистратов из числа христиан были, в отличие от евреев, неграмотны, не знакомы с законодательством и, что особенно важно в данном случае, «не столько еще просвещенны и не столько еще исполнены духа терпимости, чтобы по делам гражданским почитали равным себе того согражданина, который по делам, до религии касающимся, не одинакового с ними мнения»[606]. По этой причине они восприняли ограничительные указы о евреях как доказательство того, «что сии лишены от правительства единой доверенности и уважения», и «присвоили себе неограниченное во всем преимущество перед еврейскими членами»[607]. Таким образом, решение еврейских дел возлагается на людей, совершенно незнакомых с условиями еврейской жизни и еврейскими порядками, руководствующихся исключительно предрассудками и корыстными интересами. Эта мысль, присутствовавшая уже у еврейских депутатов и поверенных последней четверти XVIII в., была высказана в прошении Гельмановича с большей четкостью и резкостью. От частного вопроса об участии евреев Подольской губернии в городском самоуправлении Гельманович переходит к общим проблемам взаимодействия российских евреев с властью. Предвосхищая состоявшийся в том же месяце созыв еврейских депутатов или, возможно, владея информацией о готовящемся мероприятии, Гельманович выражал уверенность в том, «что не попустит сие правительство осуждать целый народ за что-либо, не истребовав прежде от него объяснений»[608]. Он счел нужным также высказаться в поддержку еврейской реформы, которую должен был разрабатывать недавно учрежденный Первый еврейский комитет (впрочем, не упоминающийся в прошении), и даже признать справедливость некоторых обвинений в адрес евреев: «Пороки же целого народа – если таковые суть – должны быть исправлены, а не наказываемы… Не суть ли они всем общие, но замечаемы больше у того, против которого употребляют особенное примечание и о котором уже расположены верить, что он подвержен оным». Таким образом, по мнению Гельмановича, уже само существование отдельного законодательства о евреях противоречило идее модернизированного «просвещенного» государства, «законной монархии». Эта общая идея связывается с частным вопросом о представительстве евреев в органах сословного самоуправления: «Дабы не подать вида от правительства к различению народов по правам гражданским», необходимо было отменить разделение христианского и еврейского «обществ» при выборах в магистраты и избирать в равной пропорции «как христианские, так и еврейские члены»[609].

В период заседаний Первого еврейского комитета поверенные действовали параллельно с официальными депутатами. Так, в упоминавшемся выше казусе с высылкой евреев из Смоленска в защиту высылаемых выступили Ноткин (возможно, в качестве еврейского депутата)[610], а затем поверенный смоленских евреев золотых дел мастер Шлеймович. Последний в начале июля 1803 г. добился аудиенции у В.П. Кочубея и «представил… от себя и от товарищей своих, в Смоленске находящихся» жалобу на местный магистрат, инициировавший высылку евреев, и губернское правление, осуществлявшее эту репрессивную меру, несмотря на наличие у евреев паспортов на временное пребывание в городе[611]. Кочубей распорядился приостановить высылку до издания нового положения о евреях[612], что и было исполнено[613]. Примечательно, что в качестве инициативного документа дела фигурировало не прошение Ноткина, а просьбы (возможно, даже устные) куда менее значительной фигуры – Шлеймовича. Отметим, что ремесленник, пусть даже такой высокой квалификации, как золотых дел мастер, находился на низкой ступени социальной иерархии в традиционном еврейском обществе. При том что определенная дифференциация между более или менее престижными профессиями, между владельцами мастерских и ремесленниками, работавшими по найму, четко осознавалась внутри самой ремесленной среды, еврейская элита одинаково презирала всех ремесленников, независимо от имущественного статуса. Последнее выражалось в первую очередь в недопустимости брачных союзов между этими двумя группами еврейского населения. В свете этого выдвижение ремесленника в качестве представителя еврейской общины перед центральной властью выглядело довольно необычным[614].

Более традиционной формой выражения еврейских интересов были выступления от имени кагалов. Так, после пожара в Брест-Литовске, 19 февраля 1802 г. члены местного кагала Абрам Елиович, Гершко Йоселевич, Герцель Лейбович и Абрам Мордкович обратились со всеподданнейшим прошением о выдаче ссуды из казны на восстановление еврейского квартала и об освобождении от податей[615]. В начале прошения главы кагала выступают от лица брестских «обывателей» в целом, которые заранее приносят благодарность за императорское милосердие, и только затем – от лица «брестского еврейского общества». При этом «еврейское общество» не тождественно кагалу[616]. Осознавая свое выступление как «ощутительную дерзость», кагальные тем не менее стремились доказать, что кагал является частью государственного аппарата, и, следовательно, восстановление сгоревшей кагальной избы и домов членов кагала следует осуществить за казенный счет[617]. «Кагальная изба», таким образом, приравнивается к «присутственному месту», а дома членов кагала – к «казенным квартирам»[618].

Особую роль сыграли «мнения» кагалов в разработке «Положения о евреях» 1804 г. Уничижительная характеристика содержания этих документов в докладе Первого еврейского комитета, почти дословно воспроизведенная в справке о еврейских депутатах, подготовленной Четвертым еврейским комитетом[619], убедительно опровергается «мнениями» киевского и минского кагалов 1804 г., впервые введенными в научный оборот Дж. Д. Клиером[620]. Однако изложение Клиера отличается краткостью и рядом неточностей, что ставит перед нами задачу охарактеризовать данные документы подробнее. Из работы Клиера можно понять, что содержание представленного кагалам проекта «Положения о евреях» реконструируется исключительно по «мнениям» кагалов[621], тогда как в составе того же архивного дела, что и «представление» минского кагала губернатору, отложились в копии «Статьи, сообщенные еврейским депутатам»[622] комитетом, т. е. проект «Положения о евреях», предложенный на рассмотрение сначала депутатам, а затем кагалам.

«Минский кагал в виде всего здешнего еврейского общества»[623], а также «с собранными из всей губернии членами»[624] (очевидно, имеется в виду практиковавшееся в особо важных случаях расширенное совещание глав кагала с состоятельными членами общины, не входившими в кагал, и представителями от прикагалков) 10 марта 1804 г. представил свое мнение гражданскому губернатору З.Я. Карнееву. Кагал постарался заверить комитет, что вполне поддерживает идею привлечения еврейского населения к земледелию. Но поскольку добровольно к земледельческому труду могли обратиться только бедняки, не имеющие денег на покупку земли и обеспечение хозяйства, следовало «позволить достаточным из евреев купцам покупать земли»[625] и заводить на них фабрики, на которых работали бы бедные евреи. Когда они «привыкнут к работе» и «поправят свое состояние», то их можно будет там же перевести на земледельческую работу. Кагал особенно настаивал на том, чтобы еврейские землевладельцы «в приобретенных покупкою к фабрикам деревнях могли пользоваться правом помещичьим здешнего края»[626] и заводить винокуренные заводы. Содержавшийся в проекте «Положения» запрет на продажу евреями спиртного в сельской местности минский кагал предлагал оставить только в качестве запрета на торговлю евреями помещичьей водкой на помещичьих землях («кроме мелочной по шинкам в деревнях продажи через евреев»[627]), тогда как евреи-землевладельцы и крупные откупщики могли торговать алкоголем «по деревням на праве помещика»[628]. Для проведения этой программы в жизнь требовалось также специальное правительственное распоряжение, «дабы иногда от неразумения не могло местное начальство их стеснять»[629]. Таким образом, одна из главных тенденций «Положения» – превратить евреев в «нормально» организованный народ с сословным делением, соответствующим организации остального населения, – получает в «мнении» минского кагала неожиданное, но вполне логичное продолжение. В предложении минского кагала фактически выделяется сословие своего рода «еврейских дворян», тогда как статус низших слоев еврейского общества снижается еще больше. Последние (несмотря на то, что кагал счел нужным особо оговорить, что евреи-землевладельцы будут расселять их в своих владениях «как вольных людей по контрактам»[630]) подвергались опасности возможного закрепощения. Понижением статуса в глазах еврейского общества было и само обращение к земледелию, что отмечается и в «мнении» кагала[631].

По поводу учреждения Синедрина (в представлении кагала: «Сенгендрина») минский кагал высказался довольно резко: «Таковые существовать могли только тогда, когда народ был поселен в своих пределах земли» (имеется в виду Синедрион в древней Иудее), а «в нынешнем веке в избрании их никакой надобности не имеется»[632]. Отметим, что в проекте «Положения» отсутствовали какие-либо указания на выборность (равно как и на назначение) членов Синедрина. Результатом учреждения Синедрина в Российской империи могли стать только «распри и лишние обществу издержки»[633], тем более что возникающие вопросы по поводу кошерной пищи, ритуальных законов и т. п. разрешаются на местах местными учеными («знающие евреи под именем наставники»[634]), сведущими в еврейском религиозном праве (Галахе). В данном документе, в отличие от содержавшихся в выступлениях многих еврейских представителей попыток приблизить описание религиозной жизни евреев к привычным власти стандартам[635], кагал стремится показать все ее своеобразие, а также автономию каждой общины, в том числе и в религиозных вопросах.

К возможностям экономического и культурного «преображения» российского еврейства, официально провозглашенного целью работы Первого еврейского комитета, минский кагал относился весьма скептически. Даже принятие изложенных выше предложений кагала и отсрочка обязательного выселения евреев из сельской местности на пятнадцать лет[636] не могли спасти б?льшую часть еврейского населения от окончательного разорения[637]. Законодательные инициативы комитета, отразившиеся в представленном кагалу проекте, кагал охарактеризовал как попытку «лишить [евреев] настоящего в неизвестной будущности»[638]. Таким образом, кагал предлагал комитету три варианта действий: вообще не проводить реформу, дабы не ухудшить и без того бедственное состояние евреев; принять имеющийся проект «Положения», но с существенными поправками, включающими выделение сословных групп евреев-землевладельцев, пользующихся в ряде случаев «помещичьим правом», и зависимых от них еврейских фабричных рабочих и землепашцев; выработать совершенно новый вариант «Положения».

Киевский кагал 6 апреля 1804 г. представил киевскому гражданскому губернатору П.П. Панкратьеву документ, озаглавленный «Начертание мыслей и суждений киевского еврейского кагала по случаю устроения его благоустройства» и подписанный главами кагала Марко Абрамовичем и Лазарем Якубовичем[639]. Документ весьма отличается своим литературным стилем от «мнения» минского кагала, сухого и содержащего многочисленные грамматические и стилистические погрешности. Можно предположить, что к составлению этого документа были привлечены посторонние лица из числа русскоязычного населения, однако текст вместе с тем обнаруживает и глубокое понимание еврейской специфики. Начало документа напоминает распространенные на рубеже XVIII–XIX вв. в Западной Европе памфлеты в защиту гражданских прав евреев (единственным русским аналогом произведений этого жанра является «Вопль дщери иудейской» Л. Неваховича 1803 г.):

Унижение есть главнейшая и всеобщая причина всех несчастий евреев, унижение произвело общее презрение к ним, произвело в обществе столь невыгодное мнение и обвинение во многих таких пороках, которые, хотя свойственны всем людям, но им паче, нежели другим, приписывают по единому предосуждению. Кто презренных не осуждает? Кто презренных станет оправдывать? Слабый же глас невинности заглушается посреди грома обвинений. Евреи потеряли общую доверенность и злополучие следует за ними во множестве разнообразных видов[640].

Введение же новых законодательных ограничений для евреев может только усугубить неприязнь к ним со стороны христианского населения («дабы чрез какое-либо различие не усилилось еще более отвращение к ним, которое и без того простолюдины питают в своих сердцах, дабы нарочитым отнятием у сего класса людей [т. е. у евреев] какого-либо права, не причинить им [христианам] пятна неизгладимого в памяти, вдобавок к потомственному их [по отношению к евреям] предосуждению»[641]). Помимо склонности к риторическим упражнениям, Абрамович и Якубович обнаружили глубокое понимание связанных с разделами Польши политических трансформаций: «С присоединением сего края к российской державе образ правления получил другой вид. Верхняя власть… умалила власть помещиков над ними [евреями], все их дела и отношения обращены к средоточию общего порядка»[642], т. е. к центральной власти. Приписанные к мещанскому и купеческому сословиям евреи «вошли в особенный круг зависимости». Одновременно евреи продолжали существовать как объект специального законодательства. По мнению киевского кагала, необходимо было четкое законодательное определение статуса евреев («существо их состояния требует нового и исключительного определения»[643]). Такого определения члены кагала, очевидно, не обнаружили в представленном им проекте «Положения».

Совершенно иначе, нежели минский кагал, фактически смирившийся с выселением большинства евреев из сельской местности, киевский кагал отреагировал на разработанную комитетом программу экономических преобразований: «Ежели глас робкий и трепещущий такую силу может иметь для внимания беспристрастных, как и глас утвердительный, то сей кагал, возлагая надежду свою на правосудие правительства, осмеливается удостоверять, что содержание евреями в деревнях аренд не столько вредны, как заключают»[644]. Более того, «сколько выгод для крестьян и для евреев соединены с содержанием евреями аренд по селениям!»[645]. Евреи выполняют необходимые посреднические функции, вся экономическая деятельность в Западном крае держится их «рачением» и «заботой», благодаря им помещики получают со своих имений большие доходы, а крестьяне – возможность дополнительного заработка, благодаря им развиваются «торг и ремесла»[646]. Следовательно, необходимо отказаться от выселения евреев и запрета на торговлю спиртным, а для того, чтобы побудить бедных евреев к земледелию и работе на фабриках, достаточно обещанных в проекте «Положения» налоговых льгот[647].

Киевский кагал пытался объяснить комитету, что еврейского «духовенства» существовать не может и таковым могло считаться только священство древнего Иерусалимского Храма[648]: «Настоящих богослужителей ныне существовать не может и никто в сие звание не может быть посвящен», «сей народ не почитает раввинов священнослужителями»[649]. Невозможно также установить иерархию среди раввинов во главе с Синедрином, ибо «состояние духовное еврейской религии никакой власти, ни же сана иметь не может»[650]. Киевский кагал стремился не приблизить свое описание еврейской религиозной жизни к привычной для адресатов картине, а наоборот, продемонстрировать ее во всем ее своеобразии: раввины не являются духовенством; более того, еврей, сведущий в священных текстах, может спокойно обойтись без их помощи. Раввинов «общество нанимало или выбирало для простых, но ученые никакой надобности в них не имели, поелику молитвы у евреев всякой может отправлять, кто только имеет к тому способность»[651]. Религия евреев заключена не в упоминаемых в проекте «Положения» якобы существующих «дохматах», а «в преданиях о пище, позволенной и не позволенной к употреблению, и обрядах, наблюдаемых при бракосочетании и разводах, также в узаконениях судных»[652].

Отметим, что губернаторы в своих отношениях, сопровождавших «мнения» кагалов, высказались в поддержку многих предложений кагалов. Киевский военный губернатор Тормасов одобрил даже предложение минского кагала о покупке евреями деревень, однако отметил, что, дабы избежать возможного закрепощения, «бедные евреи, вступающие для работ на фабриках, числились бы в звании ремесленников и мещан, а не в звании земледельцев»[653] и что евреи-землевладельцы не должны пользоваться правом на производство алкоголя «наравне с помещиками», поскольку в этом случае, «по пристрастию сих людей к единому предмету винного промысла», они будут заниматься в своих владениях только винокурением, а это не соответствует декларируемому комитетом поощрению еврейской промышленности[654]. Губернаторы поддержали также содержавшиеся в «представлениях» киевского[655] и минского[656] кагалов выпады против владельцев местечек – польских магнатов, притеснявших проживавших на их землях евреев[657], а минский губернатор Карнеев высказался против выселения евреев из сельской местности[658]. Таким образом, по крайней мере «мнения» минского и киевского кагалов были отвергнуты только при рассмотрении их в Первом еврейском комитете, а их содержание оказывается гораздо глубже и интереснее, чем это можно понять из доклада комитета.

Еще одним вариантом взаимодействия евреев с властью были частные инициативы отдельных евреев, формально не связанных ни обязательствами с общинами, ни назначением со стороны властей. При этом в некоторых случаях невозможно определить, имеем ли мы дело с частной инициативой или же с одним из видов еврейского представительства, рассмотренных выше. К таким случаям относится деятельность неоднократно упоминавшегося выше Ноткина в период работы Первого еврейского комитета. Учитывая его неопределенный статус по отношению к комитету, особенно примечательны его выступления как в традиционной роли влиятельного еврея, заступающегося за единоверцев перед своими высокими покровителями, так и в качестве автора проектов модернизации еврейского общества. Для первого варианта характерным примером является его письмо министру внутренних дел и председателю Еврейского комитета Кочубею 20 января 1803 г. Ходатайствуя по частному вопросу о небольшой группе проживавших в Смоленске евреев, которым грозила высылка из города, Ноткин призывал сжалиться над «сим несчастным народом»[659] в целом, что могло отражать как традиционное восприятие каждой отдельной еврейской общины как еврейского народа в миниатюре, так и обращение от имени еврейского населения к недавно учрежденному комитету. Очевидно также стремление Ноткина объяснить свое выступление от лица еврейского населения, при том что он не имел на это формальных полномочий. Риторическое оправдание Ноткиным своего выступления занимает в прошении гораздо больше места, чем собственно «практическая» часть. В прошении Ноткина примечательно также использование довольно частого для еврейских представителей риторического приема: якобы провозглашенной императором целью комитета, в действительности учрежденного для разработки ограничительного законодательства и, как сам же Ноткин отмечал ниже, вызывавшего серьезные опасения у евреев, объявляется повышение статуса еврейского населения[660], т. е. желаемое выдается за действительное.

В апреле 1803 г. на рассмотрение комитета был препровожден некогда поданный Ноткиным Павлу I[661] проект «О переселении евреев колониями на плодородные степи для размножения там овец, земледелия и прочего, также заведения поблизости черноморских портов фабрик суконной, прядильной, канатной и парусной, на которых мастеровые люди были бы обучены из сего народа»[662]. Проект обнаруживает определенное сходство с более ранними документами, исходившими из еврейской среды. Так, вполне традиционными к тому времени выглядели и обвинение «бывшего польского правительства», принудившего евреев занять невыгодную экономическую нишу, сосредоточившись на питейном промысле и арендаторстве, «хотя при первобытном поселении их в Польше могли бы они распространить всюду торговли и завесть фабрики, подобно тому, как в других европейских государствах всему оному положено ими основание, и богатейшие народы, заимствуя в том, от них научились»[663], и жалобы на преследование властями членов кагала «за недоимки бедных, самых нищих и увечных»[664]. Разорению состоятельных евреев способствовали и такие меры российского правительства, как выселение из деревень, установление двойной подати и запрет на торговлю во внутренних губерниях. Все эти ограничения следовало, по мнению Ноткина, отменить. Часть еврейских бедняков, которые «страшно размножаются, но к пропитанию своему способов не имеют» и за которых их состоятельные единоверцы «в несколько крат, а не двойную подать принуждены были платить», следовало отправить в Крым «снискивать хлеб и приятность жизни сельскими трудами»[665]. На то, что приобщение части евреев к земледелию воспринималось Ноткиным как вынужденная крайняя мера, указывает и предложение отправлять в земледельческие колонии за неуплату налогов и нарушение общественного спокойствия[666]. Таким образом, колонии воспринимаются как пенитенциарное учреждение.

Следующий проект, составленный Ноткиным специально для представления комитету в мае 1803 г., содержал более подробную и детальную программу преобразований. Повторялись упоминавшиеся выше сетования на притеснения со стороны польских магнатов и разорение. Далее следовала критика подготовленного комитетом проекта «Положения о евреях», во многом сходная с рассмотренными выше «мнениями» кагалов: указания на пагубные последствия выселения и запрета на «продажу питей»[667]. Отношение к идее приобщения евреев к земледелию было высказано в данном проекте более резко: «Сделать евреев [вероятно, в данном случае имеется в виду все еврейское население] земледельцами, по мнению моему, нелепо»[668]. Далее следуют широкие обобщения, свидетельствующие о знакомстве Ноткина с политическими идеями того времени: «Этого нужно было бы желать тогда, когда евреи составляли бы особенное гражданское тело», т. е. если бы существовало еврейское государство с присущими «нормально» организованному государству сословиями, в том числе земледельцами. В современной же автору проекта ситуации евреи «составляют одно совершенное политическое тело», т. е. обладают определенной социальной и культурной автономией в пределах нееврейского государства, а также занимают особую экономическую нишу («занимаются теми ремеслами, в которых другие не упражняются»)[669]. Эти рассуждения ярко демонстрируют, как потребность объяснить власти структуру еврейского общества приводила к ее осмыслению элитой этого общества на новом идеологическом уровне.

Предложенный Ноткиным вариант реформы предполагал реорганизацию управления евреями, отчасти сходную с упоминавшимися выше предложениями Державина. Следовало «назначить для всех евреев, пребывающих в России, одного попечителя», своего рода «главного еврея», «который отстаивал бы во всех случаях и имел бы доступ к государю императору», а в каждой губернии учредить постоянно действующую «депутатскую комиссию» (или «депутацию») при губернаторе «для устроения дел еврейских в той губернии»[670]. Функции «депутатской комиссии» совпадают с функциями кагала, и, вероятнее всего, под этим названием Ноткин подразумевал несколько модернизированный кагал, включенный в систему российской администрации. В связи с проектируемым превращением членов кагала в правительственных чиновников следует рассматривать и предложение брать «способных евреев» «в государственную службу и награждать их по заслугам чинами»[671]. Проект Ноткина обнаруживает большие совпадения (иногда почти дословные) с проектом другого уроженца Могилева, также пытавшегося сочетать идеалы традиционной еврейской элиты с веяниями Просвещения, – Беньямина Шпеера, представленным в 1773 г. полоцкому губернатору, и с составленным при его активном участии «Уложением о кагалах». Должности «попечителя» в проекте Ноткина соответствует аналогичная должность в проекте Шпеера[672]. Предложению «Уложения» об учреждении «банков» (или «ломбардов») при кагалах для выдачи ссуд евреям[673] соответствует в проекте Ноткина учреждение аналогичных «ломбардов» «в каждой губернии» (вероятно, при кагалах или «депутатских комиссиях»)[674], а учреждению школ для детей бедняков при кагалах в проекте Шпеера и «Уложении»[675] – организация «депутатскими комиссиями» школ для обучения «еврейских детей, как богатых, так и бедных» европейским языкам в проекте Ноткина[676]. Совпадает также негативная характеристика современного авторам проектов состояния еврейского образования, требующего реформ: «Во всяком местечке школы для бедных заведены, но по несчастию упражняются в науках бесполезных»[677] в проекте Шпеера и «Евреи не радеют о воспитании детей своих и поручают оное кому случится»[678] в проекте Ноткина. В последнем случае констатируется неудовлетворительное состояние системы образования в целом, не только школ для детей бедняков (хедеров), но и образования, которое получали на дому дети состоятельных евреев. Проекты Ноткина в некоторых деталях обнаруживают совпадения и с проектами Якова Гирша, также проживавшего в Могилеве. Так, предложенный Гиршем Екатерине II и осуществленный по ее распоряжению проект «овечьего завода» для производства «европейской шерсти»[679] находит соответствие в проекте Ноткина, предполагавшего, что евреи в Крыму будут заниматься «размножением овец лучших пород»[680]. И в том и в другом случае предприятию приписывалась, помимо практической пользы, и символическая нагрузка: в то время как Гирш пытался включить свою инициативу в общероссийский экономический контекст, у Ноткина овцеводство связывалось с «подражанием» евреев «древним праотцам»[681]. Образовательная реформа, предложенная Гиршем в 1783 г. Комиссии об учреждении народных училищ, также была связана с перераспределением общинных доходов, европейскими языками и интеграцией[682]. Предложенная выше реконструкция возможной преемственности проектов, выдвигавшихся евреями, принадлежавшими к одной общине (могилевской), имевшими одинаковый социальный статус (крупное купечество) и связи как с российской администрацией, так и с кругом еврейских просветителей в Берлине, представляется более плодотворной, нежели интерпретация проектов Ноткина у американского исследователя Д. Фишмана, указывавшего на их связь с общими идеями М. Мендельсона и Х.В. Дома[683]. В то время как и для еврейского просветителя, и для либерально настроенного прусского чиновника интеграция евреев в окружающее общество была связана с исчезновением культурных различий и автономных общинных институтов, в проектах Шпеера, Ноткина и, в меньшей степени, Гирша прослеживается противоположная тенденция к усилению роли кагалов и традиционной элиты путем их модернизации и слияния с российской администрацией.

В числе проектов, «поданных в разные времена на высочайшее имя» и препровожденных Новосильцевым на рассмотрение комитета[684], был проект «неизвестного еврея»[685], который также можно отнести к числу частных инициатив ввиду отсутствия в источниках указаний на то, что «неизвестный еврей» был кем-то уполномочен. По мнению «неизвестного еврея», самым негативным фактором еврейской жизни было наличие «черты оседлости», в которой евреи «заключены»[686]. Автор проекта пытался доказать, что законодательные ограничения не только «до бесконечности отяготили участь бедного еврейского народа», но и невыгодны для государства: еврейские купцы из-за двойного налогообложения были вынуждены переходить либо из первой гильдии во вторую и третью, либо в мещанство, что привело к сокращению государственных доходов[687], а преимущественное занятие евреев, «торговля, не имея свободного по пространству империи течения и будучи ограничена толико неравными, в отношении нынешней обширности ея, пределами, весьма много чрез сие теряет»[688]. Что же касается низших слоев еврейского общества, то налоги за них уплачивались кагалами еще до введения двойной подати, а после ее установления и выселения евреев из сельской местности они якобы полностью перешли на иждивение кагалов[689]. Отметим, что в тот период благотворительность сосредоточилась в основном в руках противостоявших кагалу хеврот, занимавшихся выдачей беспроцентных ссуд, обеспечением бедных невест приданым и т. п., так что в данном документе роль кагалов сильно преувеличена. Законодательные стеснения сказались также и на настроениях в еврейской среде: вся «нация сия от такового ограничения крайне унижена и обескуражена»[690], что не может не вызвать опасений власти. «Неизвестный еврей» указывал также на противоречия в позиции правительства по отношению к евреям. Якобы стремясь к их унификации с остальными подданными, оно ограничило их чертой оседлости, где евреи лишены «случаев видеть и познавать, что только есть в Отечестве изящного во вкусе, науках, художествах, рукоделиях и благонравного образа мыслей и воспитания, дабы всему тому подражать к усовершенствованию себя в нравственности и искусствах»[691]. Озабоченное только «снискиванием пропитания», загнанное в тесные рамки черты оседлости, страдающее от враждебного отношения властей и местных жителей, еврейское население замыкается в себе и, таким образом, «далеко и нечувствительно отдаляется от той цели, с каковою премудрая Екатерина… сей народ в числе прочих усыновила»[692]. Примечательно, что, как и в упоминавшемся выше прошении поверенного евреев Каменец-Подольска Ицки Гельмановича, Екатерине II, установившей черту оседлости и двойную подать, приписывается особая благосклонность к евреям и стремление повысить их статус. Апелляция к памяти Екатерины II, возможно, свидетельствует в пользу датировки проекта «неизвестного еврея» началом царствования Александра I, отмеченным культивированием памяти императрицы (не соответствовавшим, впрочем, личному отношению к ней внука). Заслуживает также внимания сочетание ориентации на европейские культурные ценности с апологией традиционного общинного института – кагала, являвшегося, как принято считать, постоянным объектом критики со стороны «просвещенных» евреев. Вероятно, проект сохранился не полностью, поскольку отсутствует обычная для такого рода документов рекомендательная часть, в которой, вероятнее всего, содержались предложения отмены черты оседлости и двойной подати.

Другой анонимный проект был представлен в 1809 г. министру внутренних дел А.Б. Куракину, высоко оценившему эти «замечания одного из евреев, имеющего хорошее сведение [осведомленность] о своей нации, на обычаи и поправление состояния сего народа»[693]. Вероятно, министру импонировала содержавшаяся в описательной части проекта резкая критика еврейского общества, коррелировавшая с обвинениями, выдвигавшимися в адрес евреев представителями российской администрации. Анонимный еврей стремился объяснить власти специфическую стратификацию еврейского общества, основанную на иерархической шкале ценностей, предполагающей единую норму поведения: «Все почти преимущества чести и доверия между ними заключаются единственно в строгом исполнении обрядов и введенных толкователями веры обычаев»[694]. При этом, по мнению автора проекта, внутри еврейского общества уже проявлялась тенденция к «секуляризации»: «Многие не почитают священными бесчисленные обряды и правила, произвольно введенные, удаляющие евреев от других народов, отвлекающие внимание от всего полезного, отдающие народ в рабство предрассудков, отнимающие по своей многочисленности б?льшую часть времени» и, что было наиболее весомо для адресата проекта, «лишающие евреев удобности быть хорошими гражданами»[695]. Осознавшие все эти недостатки евреи тем не менее «строго исполняют все предписания, чтобы вступить в выгодный брак» и «не потерять в обществе доброго имени и доверия»[696]. Под «доверием» в записке, очевидно, подразумевается кредит, основа еврейской экономики того периода. В отличие от упоминавшихся выше еврейских проектов и записок, внимание автора было сосредоточено на средних и низших слоях еврейского общества. Ранние браки, представлявшие собою «сильнейшую препону к отвлечению евреев от тех закоренелых обычаев и дел, коими они навлекают на себя всеобщее негодование, и бывают вредны себе и другим»[697], приводили к тому, что находившиеся долгое время на содержании тестя молодые люди, занимавшиеся только традиционной еврейской наукой, поставленные перед необходимостью зарабатывать на жизнь себе и своим многочисленным семействам, обращались к винным промыслам и мелочной торговле. Те, у кого еще оставались деньги, становились ростовщиками, лишившиеся средств к существованию – «народными учителями» (меламедами), от которых дети «перенимали лишь невежество и неопрятность»[698]. Мальчики из среды ремесленников после женитьбы прекращали обучение ремеслу и начинали работать, что приводило к производству некачественной продукции[699]. Анонимный автор, кажется в соответствии с действительным положением вещей, отмечал и единственную возможность повышения социального статуса, теоретически существовавшую для выходца из низов: через изучение священных текстов. В принципе сведущий в Талмуде молодой человек мог рассчитывать на выгодную партию или финансовую поддержку кагала, однако хедер, где учились дети бедняков, фактически не предоставлял возможности получить хорошее образование. Тем не менее стремление возвыситься таким образом стало «главнейшею мечтою» многих евреев[700]. «Один из евреев» отмечал также, что культурные и институциональные изменения, предполагавшиеся «Положением» 1804 г., фактически не затронули еврейское общество, «дух в народе остался прежний»[701].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.