Третий еврейский комитет. 1809–1812 гг.

Третий еврейский комитет. 1809–1812 гг.

Третий еврейский комитет был учрежден именным императорским указом 5 января 1809 г.[554] Одним из главных направлений деятельности комитета должно было стать «исследование» обширного корпуса проектов «депутатов еврейских обществ» 1807 г. «о поправлении участи их». В комитет во главе с сенатором В.С. Поповым, некогда в качестве главы комиссии по принятию прошений общавшимся с различными еврейскими представителями[555], вошли упоминавшийся выше сенатор Алексеев, товарищ министра внутренних дел (с апреля 1810 г. – министр внутренних дел) О.П. Козодавлев, бывший член Первого еврейского комитета С.О. Потоцкий, Я.А. Дружинин и бывший минский губернатор З.Я. Карнеев, упоминавшийся выше в связи с казусом со слухами, распространившимися среди евреев в связи с учреждением Первого еврейского комитета. Примечательно, что «общая» точка зрения, отразившаяся во всеподданнейшем докладе комитета, сильно отличалась от мнений, ранее высказывавшихся его участниками по еврейскому вопросу. Так, не получил развития рассматривавшийся комитетом (возможно, в продолжение упоминавшихся выше предложений сенатора Алексеева) проект привлечения евреев к военной службе[556]. Отказ от введения рекрутской повинности для евреев, а также «либерализация» взглядов членов комитета были, возможно, связаны с определенным влиянием со стороны «поверенных всех еврейских обществ», принимавших участие в его деятельности.

При этом имела место легитимация «поверенных» только со стороны «еврейских обществ». Как уже неоднократно отмечалось в данной работе, «еврейские общества» – выражение исключительно неопределенное и допускающее самое широкое толкование. Неопределенностью этой формулировки, например, в указе 19 февраля 1807 г. могли воспользоваться различные группы еврейского населения при выдвижении своих собственных представителей в качестве официальных выразителей интересов еврейского населения. Поскольку кагал к тому времени имел сильную оппозицию в лице хеврот, последние тоже могли выдвигать своих представителей в качестве «депутатов» и «поверенных»[557]. При этом соотношение сил в каждой отдельно взятой общине могло быть разным и со временем изменяться[558], что не могло не влиять на состав ее представителей, отправлявшихся в столицу. Формулировка «еврейские общества» не имела также четких региональных границ и могла подразумевать как искусственно созданные властью губернские и уездные кагалы, так и традиционное еврейское деление на автономные общины. Противоречия между кагалами и стремившимися отделиться от них прикагалками, как это имело место в описываемый период в Гродно[559], где стороны вынуждены были прибегнуть к вмешательству губернской администрации, и конфликты между хасидами и сторонниками традиционного иудаизма также не могли не влиять на выборы депутатов и поверенных.

Итак, в 1809 г. «поверенные от еврейских обществ почти всех губерний» отправились в Санкт-Петербург, где представили свои прошения «о поспешнейшем разрешении их участи и избавлении от угрожающего им совершенного разорения» председателю Третьего еврейского комитета и министру внутренних дел[560]. Согласно относящимся к первым дням работы комитета служебным записям В.С. Попова «По высочайше учрежденному комитету для рассмотрения дел еврейских»[561], уже 14 января «евреи чрез поверенных своих подали краткую записку»[562], содержание которой не раскрывается. Возможно, с прошением евреев связана и следующая запись о необходимости провести «прежде всего новую перепись самих жидов, во всех губерниях находящихся»[563]. Отметим, что слова «еврей» и «жид» употребляются в записях попеременно, без каких-либо смысловых различий между ними. Быстрота реакции евреев на учреждение комитета, вероятно, связана с тем, что поверенные уже находились к этому моменту в столице.

Прошения поверенных, поступавшие в комитет на протяжении 1809-го – начала 1812 г., были объединены в докладе комитета с «мнениями от депутатов еврейских обществ», «вытребованными в разные времена по высочайшему повелению»[564], т. е. с критическими замечаниями по поводу «Положения» 1804 г., высказанными депутатами 1802–1804 и 1807 г. созыва. Иногда для обозначения еврейских представителей в докладе употребляется просто слово «евреи»[565]. Примечательно как суммарное изложение просьб различных еврейских представителей, так и полемика с ними членов комитета. Значительной уступкой, сделанной комитетом как еврейским поверенным, так и здравому смыслу, был отказ от политики переселений, чтобы «вящим продолжением насильственных мер в настоящих политических обстоятельствах не ожесточить сей уже до крайности стесненный народ»[566]. Поверенные в данном случае выступали от имени «целого еврейского народа», протестуя против «нарушения его прав» и «произвольного растолковывания» местными властями законодательства о евреях. Согласно докладу комитета, поверенные открыто заявляли, что в результате массового выселения евреев из сельской местности и запрета на производство и продажу алкоголя большинство евреев «должны будут или сделаться бродягами, или совершенно погибнуть»[567]. Описание бедствий еврейского населения в прошениях поверенных члены комитета интерпретировали как угрозу того, что лишившиеся средств к существованию евреи «ввергнутся в отчаяние, могущее произвести последствия, вредные для общественного спокойствия»[568]. Опасения по поводу «еврейского бунта», а в связи с воображаемой угрозой французского влияния, еще и государственной измены с их стороны, к тому времени прочно утвердились в правительственных кругах, и все признаки недовольства существующим положением вещей, обнаруживавшиеся в прошениях еврейских депутатов и поверенных, интерпретировались соответствующим образом. В этой связи и сами депутаты могли вызывать сильные подозрения властей. Не исключено, что депутаты каким-то образом использовали намеки на угрозу еврейского бунта, чтобы добиться смягчения законодательных ограничений, как это сделал Ноткин в описанной выше переписке его с Кочубеем[569].

Остальные предложения депутатов и поверенных относились к реализации тех статей «Положения» 1804 г., которые касались культурной реформы. Эта часть «мнений» депутатов удостоилась необоснованно резкой характеристики в работах Ю.И. Гессена. Согласно мнению Гессена, в «тревожное время, когда многотысячной массе предстояло изгнание с насиженных мест, когда всему народу угрожало экономическое бедствие, депутаты направили усилия к тому, чтобы укрепить власть раввинов, остановить в самом начале культурное движение»[570]. Столь одностороннее освещение «мнений» депутатов, содержащихся в докладе Третьего еврейского комитета, создает искаженное представление об этом документе. В действительности депутаты протестовали главным образом против двойной подати и ограничений, связанных с перемещением евреев по территории империи (но не против черты оседлости)[571]. По поводу же предполагавшейся реформы еврейского образования депутаты дипломатично предложили учреждение своего рода «подготовительных курсов» для еврейских детей перед поступлением их в общероссийские учебные заведения[572]. Таким образом, предлагавшийся депутатами 1807 г. подход к еврейскому образованию выглядел более «прогрессивным», нежели общее отношение российского еврейства к светскому образованию вплоть до 1870-х гг.[573]

Явная уступка требованиям правительства со стороны депутатов не встретила понимания в комитете, провозгласившем своей целью «усовершенствование политического состояния евреев, между прочим, чрез приобщение их посредством языка к тому обществу, от которого они столь долгое время отсечены были преграждением всех способов к получению одинакового со всеми воспитания»[574]. Возражения комитета на предложение депутатов обнаруживают тенденцию, широко распространившуюся в дальнейшем в образовательной политике по отношению к евреям[575]. Религия евреев, не имевшая ни иерархическим образом организованного духовенства, ни краткого свода нравственных принципов наподобие катехизиса, представлялась властям чем-то странным, непонятным и оттого подозрительным. Согласно доводам комитета, светское образование для евреев «не только не отвлекает от изучения догматов веры, но, напротив того, внушает к оным должное уважение»[576], т. е. способствует превращению евреев в нормально, с точки зрения властей, организованный народ, а иудаизма – в комплекс легко сводимых к набору общих формулировок «догматов». Разумеется, эта логика не могла найти понимания у еврейских представителей, стремившихся объяснить комитету, что «еврейские духовные преступления и следующие за ними наказания совершенно различны от преступлений и наказаний всех прочих народов» и что «всякое деяние еврея подчинено какому-либо законному обряду религии, упущение которого почитается действительным грехом»[577].

Стремлением к контролю было продиктовано и решение удовлетворить просьбу депутатов о расширении компетенции раввинов, ограниченной «Положением» 1804 г. Власть раввинов, по мнению членов комитета, должна была служить «обузданию евреев, кои никаких духовных властей, например консисторий, коллегий, синодов и прочего, не имеют»[578]. Эти опасения властей были использованы в своей аргументации депутатами, уверявшими, что ограничение прав раввинов «может в скором времени довести их [евреев] до крайнего разврата»[579]. Отказ от вмешательства во все дела, связанные с еврейской религией, «малейшее неосторожное прикосновение к которой потрясает основания нравственности, на коих утверждается верность к государю и повиновение правительству»[580], был связан также с усилившимися перед войной 1812 г. подозрениями относительно лояльности евреев.

Примечательна также мотивировка депутатами требований об отмене двойной подати и ограничений, связанных с переменой места жительства. Депутаты, «усматривая из всех почти статей положения [1804 г.] благотворную цель правительства поставить евреев в ряду со всеми верноподданными», выводили из этого заключение о необходимости отмены двойной подати[581]. Комитет предложил удовлетворить эти просьбы, дабы евреи «признали Россию истинным своим отечеством» и «устремились бы к снисканию уважения в том обществе, от которого они доселе удалялись»[582]. Нельзя не заметить сходства этих формулировок с «D?cisions Doctrinales» парижского Синедриона[583], опыт которого, несомненно, учитывался комитетом. Правила, согласно которым евреи, проживавшие на помещичьей земле, не могли сменить место жительства без разрешения помещика, депутаты объявили «чрезвычайно стеснительными для их гражданской свободы»[584], вероятно не решаясь прямо объявить о том, что это могло быть первым шагом к закрепощению евреев. Оригинальное решение было предложено еврейскими представителями и в вопросе о традиционной еврейской одежде, которую евреи, избранные в члены магистрата или приезжающие во внутренние губернии (в том числе и сами депутаты), должны были сменить на европейское платье: «Депутаты и поверенные еврейских обществ изъясняют, что, по закону их, они бород не бреют, и потому почитают гораздо приличнейшим ходить в русском платье, по примеру русских купцов, в немецком же платье, с небритыми бородами, они вяще могут послужить предметом поругания и насмешек»[585]. В действительности же депутаты, вероятно, добивались сохранения традиционной еврейской одежды, которая имела больше сходства с длиннополыми сюртуками бородатых купцов, чем с «немецким платьем». Позиционируя еврейский традиционный костюм как «русское платье», депутаты, таким образом, включали свои требования в контекст усилившегося в эти годы патриотического подъема, отразившегося и в одобрении комитетом этой инициативы, которая, по мнению членов комитета, должна была способствовать тому, чтобы «сблизить как понятия, так и пользы евреев с понятиями и пользами общими русскими»[586]. Примечательно, что именно вопрос об одежде стал главным в критике еврейских депутатов отдельными «просвещенными» евреями, такими, как Гирш-Бер Гурвич из Умани, изливавший свое недовольство политикой еврейских депутатов останавливавшемуся в его доме И.М. Долгорукову[587].

Таким образом, можно констатировать искусное использование еврейскими депутатами и поверенными в своих контактах с властью понятийного и идеологического аппарата самой этой власти для защиты традиционных еврейских культурных ценностей и экономических интересов еврейского населения, а также благосклонное принятие этих «правил игры» чиновниками комитета. По всей видимости, процедура практического «торга» еврейских депутатов и поверенных с властью не нашла отражения в документах, отобразивших постепенно вырабатывавшиеся участвовавшими в диалоге сторонами этикетные формы. С еврейским представительством, инициированным самой властью, в период 1801–1812 гг. сосуществовали альтернативные формы еврейского представительства, которые будут рассмотрены в следующем разделе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.