Врагу — ни дня покоя

Врагу — ни дня покоя

В июле начались бои на морских коммуникациях противника. К тому времени гитлеровцы овладели Либавой и Ригой. Отряд легких сил Краснознаменного Балтийского флота отошел на рейды Моонзунда — в Курессаре, Менту (на острове Саарема) и Куйвасту (на острове Муху). На побережье материковой части Эстонии, до того как фашисты начали активные операции против защитников архипелага, базой для боевых кораблей служил порт Рохукюла.

Наши легкие корабли ставили мины в Ирбенском проливе, нападали на транспорты, перевозившие войска и боевую технику для группы армий «Север».

Первый морской бой разыгрался 12 июля. В тот день вражеский конвой попытался прорваться через Ирбенский пролив. Его обнаружила наша авиационная разведка. Командиру дальнобойной батареи, расположенной на полуострове Сырве, капитану Стебелю было приказано не пропустить вражеские корабли в Рижский залив.

— Одни справитесь? — спросил его по телефону начальник штаба БОБРа подполковник Охтинский.

— Часть может проскочить.

— Ничего. Кое-чем обещали помочь из Таллина.

Спустя несколько минут, когда на горизонте показались дымы, на мысе Сырве заговорили башенные орудия 315-й батареи. Мощные раскаты доносились до Курессаре. Они были похожи на далекий гром.

Противник шел прижимаясь к латвийскому побережью.

Начальник оперативного отдела штаба Береговой обороны майор Шахалов справлялся у Стебеля, как

[30]

идут дела. Капитан доложил, что в двух местах видит пожары. Вероятно, снаряды угодили в транспорты.

Узнав об этом, Елисеев обрадовался.

— Отлично! Поблагодарите от моего имени батарейцев. Передайте заодно, что скоро к месту боя подоспеют наши самолеты.

— Уже летят, — Охтинский подошел к окну и еще шире распахнул рамы.

Откуда-то сверху слышался отдаленный гул. Он нарастал, и вскоре в безоблачном небе появились черные точки. Когда бомбардировщики приблизились к Курессаре, для их прикрытия поднялись наши истребители И-16. Ястребки пристроились выше тяжелых машин.

В орудийную канонаду вплелись разрывы бомб. Немного позже немецкий конвой атаковали наши миноносцы, базировавшиеся в Рохукюла. Они нанесли удар по транспортам, когда те втягивались в Усть-Двинск.

В этом бою гитлеровцы потеряли пять кораблей.

* * *

Увязшие в тяжелом сражении на ленинградском направлении, гитлеровцы в тот период вели против моонзундцев в основном разведывательные бои да забрасывали к нам на острова диверсантов и шпионов.

А мы тем временем усиливали оборону архипелага, сооружали новые укрепления.

В начале августа на остров Саарема перебазировалась авиагруппа под командованием полковника Е. Н. Преображенского. В то время фашистская печать и радио, передавая сводки с фронта, убеждали население, что советская авиация якобы уничтожена и потому опасности нападения на германские города с воздуха не существует. Этот самообман дорого обошелся гитлеровцам. Посчитав желаемое за действительность, они приблизительно до середины августа не затемняли города.

И вдруг в глубоком тылу Германии стали рваться по ночам бомбы. Запылали пожары на военных объектах Берлина, Гамбурга, Штеттина. Вначале фашистское командование отнесло эти внезапные воздушные нападения на счет английских ВВС, но вскоре дозна-

[31]

лось до истины и отдало приказ разыскать аэродромы, где базируются советские бомбардировщики. Подозрение прежде всего пало на Моонзундский архипелаг, и в первую очередь на остров Саарема. Отсюда ближе всего до Германии.

На Саарему зачастили воздушные разведчики, но обнаружить место базирования наших бомбардировщиков им не удалось. Самолеты были хорошо замаскированы в лесу. Тогда гитлеровцы привлекли на помощь местных фашистских молодчиков из кайцелитов и измайлитов, заслали на остров своих лазутчиков.

Генерал Елисеев распорядился, чтобы я взял под особый контроль район, где стояли дальние бомбардировщики Преображенского. В первые дни ничего подозрительного вблизи аэродрома замечено не было.

Но однажды ночью, когда я только улегся спать, вернувшись из поездки на материк, ко мне явился посланец от Охтинского. За день я чертовски устал и заснул мгновенно. Очнулся оттого, что посыльный сильно тряс меня за плечи, приговаривая:

— Товарищ старший политрук! Товарищ старший политрук!

Я с трудом открыл тяжелые веки.

— Вас вызывают в штаб. Срочно.

Сон как рукой сняло. Быстро ополоснулся под краном и поехал, гадая, зачем так спешно понадобился. По дороге машинально отметил, что на улицах Курессаре сильно пахнет гарью.

— Ну и здоров же ты спать, — встретил меня Охтинский. — Телефон оборвали, звонили тебе. Немцы минут тридцать порт бомбили, пожары были, а ты спишь. Смотри «гостей» проморгаешь.

— Каких гостей? — не понял я. — Кто-нибудь с Большой земли летит к нам?

— С Большой, да только не нашей. Грядунов передал о появлении в районе аэродрома кайцелитов. Бери своих людей и немедленно выезжай.

Сборы заняли немного времени. Отряд погрузился на автомашины, и через час мы уже начали прочесывать лес в окрестностях аэродрома.

Истребители на добрую половину были новичками, еще не нюхавшими пороху. Держались они неуверенно, при каждом шорохе вздрагивали, тревожно огля-

[32]

дывались по сторонам. Я старался быть поближе к ним.

Ночью в лесу непривычному человеку вообще жутковато, а тут война… Каждую секунду жди выстрела из засады. В открытом бою куда спокойнее, это я знаю по себе. Прошел хорошую школу еще в гражданскую войну, когда вот таким же, как эти ребята, необстрелянным юнцом вылавливал по лесам разномастных бандитов.

Лунный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, размытыми пятнами ложился на землю, заваленную опавшей хвоей и сушняком. Трещало под ногами, шуршали раздвигаемые кусты. Я внимательно следил за бойцами. Рядом со мной молодой красноармеец. Это Петухов, гармонист отряда. Владеет он инструментом хорошо, но нервами своими неважно. Чувствую это по его напряженной походке, ссутилившейся спине, резким движениям головы, когда он поворачивает ее на какой-нибудь звук.

На всякий случай держусь невдалеке от него. В такой напряженной обстановке и один человек может вызвать панику. Петухов — колхозник, призван в армию перед самой войной. Паренек впечатлительный, очень любит природу, пописывает стихи, все больше лирические. Когда выдался подходящий момент, я попросил прочитать что-нибудь. Согласился. Вирши так себе, ни два ни полтора. Из деликатности похвалил. Петухов учуял в моих словах неискренность, обиделся и смолк.

Петунин, земляк Петухова, тракторист из того же колхоза, сказал без лукавства:

— Стихотворец он, товарищ старший политрук, действительно неважный, зато гармонист замечательный. Мехи его гармошки как живая душа. В колхозе по нему все девки сохнут. Ни по одному парню так не печалились, как по Сережке, когда его в армию провожали.

— Наверное, невесту дома оставил? — поинтересовался я.

— Не-е, это вот он, Петунин…

В этот момент тишину ночи разорвала автоматная очередь. Перекатами понеслось по темному лесу эхо. Петухов рванулся было в сторону. Я окликнул его:

[33]

— От пули в кусты не спрячешься.

— С непривычки… — смущенно проговорил гармонист.

— Ничего, обвыкнешь, со многими случается такое.

Из-за дерева выскочил красноармеец:

— Где старший политрук?

Я шагнул вперед.

— Товарищ старший политрук, старший лейтенант Грядунов просит вас обойти кайцелитов с фланга.

Снова прогремели выстрелы, не наши — вражеские. В ответ раздался сухой треск винтовок. Началась перестрелка. Где-то впереди раздался возглас:

— Бей гадов!

— Передайте Грядунову, пусть сковывает бандитов огнем, а мы пойдем в обход.

Бой длился недолго. Кайцелитов загнали в небольшую ложбинку, окружили и вынудили сложить оружие.

— Допросите их, Куйст, — приказал я, — неспроста они оказались в районе аэродрома.

Пленные сперва отмалчивались.

— Что ж, — сказал Куйст, — видимо, проку от вас никакого, зря брали живьем. Остается одно — пустить в расход.

Предатели заволновались. В середине толпы возник какой-то шум. Кто-то порывался выйти, но его держали. Мы с Куйстом обменялись понимающими взглядами.

В конце концов кайцелиты развязали языки и сообщили, что в районе аэродрома должен быть сброшен немецкий парашютист с рацией. Их задача состояла в том, чтобы в случае надобности помочь лазутчику скрыться. Больше они ничего не знали.

Остаток ночи прошел без происшествий. Днем я тщательно осмотрел местность, расставил людей.

К вечеру, когда солнце застряло в верхушках сосен и на стволах запылал бронзовый пожар, из-за леса неслышно вынырнул вражеский самолет. Он планировал с выключенным мотором. Через несколько секунд от него что-то отделилось. Метрах в двухстах от земли в небе распустился парашют. Гитлеровец опу-

[34]

стился километрах в двух от аэродрома. На поимку его я отрядил группу бойцов во главе со старшиной В. Зотовым.

— Смотри, — предупредил его Грядунов, — пока доберетесь до места приземления фрица, стемнеет. Берите его без промедления, иначе уйдет.

— Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, — ответил старшина, — я шахтер, глаза у меня привычные к сумеркам. Никуда не денется.

Парашютиста доставили часа через два. Он недолго запирался. Сознался, что радист и идет на связь с агентом, который должен передать ему сведения о местах базирования советских бомбардировщиков и указать расположение склада с горючим.

— Когда состоится встреча? — спросил я.

Немец пожал плечами и что-то сказал.

— Не знает, — перевел Куйст, — ему велено ждать.

— Где?

Гитлеровец попросил отобранную у него карту и указал координаты.

Минули сутки, связной не появлялся. На всякий случай я решил предупредить Преображенского и днем отправился к нему. Подходя к командному пункту, в густой тени деревьев увидел группу авиаторов. Среди них был и полковник Преображенский. С ним беседовал невысокий худощавый человек в генеральской форме — показывал на карте, разостланной прямо на траве, какие-то пункты.

«Кто бы это мог быть?» — подумал я.

На архипелаге до сих пор был только один генерал, Елисеев.

Минут через двадцать полковник Преображенский освободился.

— Начальство прилетело, — пояснил он, — генерал-лейтенант Жаворонков. А вон тот, что рядом с ним, — Владимир Коккинаки.

— Насчет полетов на Берлин? — полюбопытствовал я.

— Да.

— О Москве не рассказывали? Как там?..

— Спокойно. Немцы пытаются бомбить столицу,

[35]

но безуспешно. Лишь изредка прорываются отдельные самолеты. ПВО работает надежно. О ночном таране Виктора Талалихина слышали?

Я кивнул головой.

— Ну а других новостей нет. Какие у вас?

Я доложил ему обо всем, что удалось вызнать у плененного нами парашютиста, и попросил полковника усилить охрану у самолетных стоянок.

— Сделаем, — заверил Преображенский и тут же насторожился. — Кажется, опять летят.

Где-то далеко-далеко послышался гул авиационных моторов. Раздался сигнал воздушной тревоги.

— Трое суток не появлялись, — произнес Преображенский. — Вы правы, Павловский, вероятно, немцы что-то разузнали про нас. Давайте в укрытие.

Первая группа вражеских самолетов сделала круг над аэродромом и скрылась. Затем появились еще две группы… Бомбежка началась не сразу. Вначале они тоже только кружили над летным полем, что-то высматривая. Потом сбросили серию бомб. С края траншеи, куда увел меня Преображенский, посыпалась земля.

Со следующего захода бомбы начали рваться в лесу по краям аэродрома.

— Так и до самолетов доберутся, — высказал я свои опасения.

— Нет, — уверенно ответил Преображенский, — не достанут. Мы тоже не лыком шиты. А вот летное поле покорежат — это верно.

Когда «хейнкели» отбомбились, я отправился к своим.

И снова томительно потянулись часы ожидания. Днем хорошо. Припекало солнышко, ветерок гулял по вершинам сосен, насвистывая свою незамысловатую песенку. Когда дуло сильнее, сосны как бы кланялись проплывавшим над ними облакам. По стволам скользили косые срезы солнечного света. С моря доносился запах сырых камней и гниющих водорослей.

Можно было вздремнуть или помечтать, мысленно побыть наедине с родными.

Где они теперь? Куда их забросило в эту лихую годину? Скоро два месяца, как от Клавы нет вестей. Запрашивали Большую землю, но разве уследишь в

[36]

таком водовороте за одним человеком, одной семьей?! Наши отступают по всему фронту. Прежние позиции удерживаются только на самом севере. Миллионы людей снялись с обжитых мест. Перемещаются в глубь страны фабрики и заводы. Железные дороги забиты беженцами. Где-то среди них и мои. А может, накрыл их огнем своих пулеметов фашистский стервятник, разворотил бомбами железнодорожное полотно, опрокинул под откос поезд с сотнями женщин, детей и стариков?

От такой мысли мурашки забегали по спине. Нет, уж лучше не думать о родных. Я поднялся и отправился проверять посты. Бойцы, затаившись кто где: в кустах, ложбинках, у комлей вывороченных деревьев, — по-своему коротали время. Одни тихонько переговаривались, другие писали письма, третьи просто дремали либо лежали с закрытыми глазами. Бодрствовали только наблюдатели.

Из воронки от бомбы доносились голоса. Я заглянул в нее, увидел Петухова с Петуниным.

— Ты вот все молчишь, Серега, — точно укоряя друга, говорил Петунин, — а я не могу. Все о Гале своей думаю. Как там она? А может, тоже на фронт подалась? Она ведь бедовая. Верно?

— Ну верно, — нехотя согласился Петухов, покусывая травинку. — Только в армию ее не возьмут.

— Это почему же?

— Не специалист она никакой по военной части, а колхозница хорошая, работящая. Больше в хозяйстве нужна, пусть там и остается. Колхоз наш, поди, совсем обезмужичил, каждая пара рук дорога. Хлеб уже созрел. А там овощи подойдут. Кто убирать станет? И на войне есть надо. Вон армия-то какая, прокорми ее. Один ты за день сколько уминаешь.

— Да, уж и сам дивлюсь: война… кусок должен застревать в горле, а я…

Петунин махнул рукой. Петухов тихонько засмеялся:

— Я вот возьму и напишу твоей Гале, как ты, вместо того чтобы врага бить, со щами да кашей воюешь.

— А кого тут бить-то? — рассердился Петунин. — Какого-то паршивого связного уже трое суток ждем. 

[37]

Может, набрехал тот парашютист и нет никакого связного, а мы время даром теряем… И вообще, надоело мне по лесам рыскать, разную шваль вылавливать. Уйду на батарею, а то на тральщик попрошусь.

Разговор заинтересовал меня. Я хотел еще послушать, но под ногой некстати хрустнула ветка. Бойцы мгновенно вскочили. Увидев меня, Петунин счел нужным доложить.

— Мы тут, товарищ старший политрук… В общем, все в порядке.

А в глазах вопрос: слышал ли я их разговор?

— Хорошо замаскировались, — дипломатично успокоил я бойца. — И обзор что надо. Уж мимо вас незамеченным не пройдет никто.

* * *

Наступила ночь, звездная, тихая. Сомнения начали закрадываться и в мою душу. А вдруг парашютист действительно солгал? Допросить бы его снова. Но гитлеровца уже отправили в Курессаре.

— Что скажешь, Иван Дмитриевич?

— Думаю, — помедлив, ответил Грядунов, — так просто, зазря, не стали бы посылать человека с рацией. Один он без чьей-либо помощи не справился бы с заданием. Надо ждать. Наше дело такое.

И мы дождались. На рассвете Петухов и Петунин задержали неизвестного. Одетый в старые красноармейские брюки и стеганку, он выдавал себя за рыбака из Кихельконна.

— Далеко что-то забрался рыбу ловить, — с усмешкой заметил Куйст.

— Иду по своим делам в Тригу, — ответил задержанный.

— Ночью через леса и болота?

— Заплутался малость.

Куйст задал еще несколько вопросов и, переведя мне ответы, убежденно сказал:

— Он самый.

Потом наклонился к уху и прошептал:

— На всякий случай можно взять на испуг.

Я понял и громко скомандовал:

— Расстрелять!

Куйст повторил по-эстонски. Старшина Зотов вски-

[38]

нул винтовку и дулом подтолкнул лазутчика в спину. Неизвестный вздрогнул, метнул глазами по сторонам и вдруг что-то торопливо проговорил, обращаясь к Куйсту.

Вольдемар усмехнулся:

— Струсил. Сознается: шел на связь с парашютистом. Берите его.

Когда шпиона увели, Куйста стали одолевать сомнения:

— Сдается мне, товарищ старший политрук, что этот тип не все сказал, что-то утаил. Вы его допросите в Курессаре, а мне разрешите с несколькими бойцами остаться здесь на пару суток.

— А яснее о своих догадках можете сказать?

— Вы заметили вчера вечером немецкий самолет?

Да, вчера воздушный разведчик раза два пролетал над аэродромом. До его появления была бомбежка. Очевидно, противник послал разведчика сфотографировать результаты.

А Куйст между тем продолжал:

— Если бы только самолет, я бы и докладывать вам не стал. Тут еще и другое… Может быть, это случайное совпадение, а может, и сигналы хитрые.

— Какие сигналы?

— С земли самолету-разведчику.

И Куйст поделился своими наблюдениями. Он рассказал о подозрительном пахаре в белой рубахе.

Отослав отряд в Курессаре, я с Куйстом и несколькими бойцами задержался в районе аэродрома еще на сутки. Сходил к летчикам, поинтересовался, что у них может быть в лесу на северо-западной окраине аэродрома. Оказалось, недавно они перебазировали туда горючее.

— Понятно…

— Что понятно? — насторожился Преображенский.

— Придется вам склад горючего перевести в другое место. Чем быстрее это сделаете, тем лучше.

Я рассказал о странном пахаре. Но догадку нашу надо было еще проверить. Этим мы и занялись.

На другой день вновь появился фашистский разведчик. И тотчас на поле показался пахарь. Белая

[39]

рубашка его хорошо выделялась на свежей пахоте. Поглядев на самолет из-под ладони, человек начал пахать.

Бросилось в глаза то, что борозды он вел с юго-востока на северо-запад до самой опушки леса. Как раз в то место, где Преображенский хранил авиабензин.

И как только самолет улетел, пахарь прекратил работу. Теперь сомнений не было: это наводчик.

Его мы задержали. А на другой день немцы усиленно бомбили лесок. Но склада горючего там уже не было.

* * *

Дерзкие налеты наших миноносцев и торпедных катеров на морские коммуникации противника выводили фашистов из себя. Позднее я имел возможность убедиться, что штаб морского командования гитлеровцев настойчиво требовал быстрее выдернуть моонзундскую «занозу». Однако до поры до времени дело это откладывалось. Вплотную враг занялся архипелагом только в сентябре.

Чтобы лучше раскрыть намерения противника, требовалось добыть «языка». Это было поручено старшине В. Ануфриеву.

Раньше старшина служил на тральщике. Когда фашисты захватили Либаву, корабль ушел в Таллин. Но где-то в Рижском заливе его перехватили вражеские бомбардировщики. Завязался недолгий бой. После нескольких прямых попаданий бомб тральщик затонул. До берега было далеко, и почти весь экипаж погиб. Спаслось только несколько человек. В их числе оказался и Ануфриев. Его подобрали рыбаки и доставили в Курессаре.

Ануфриев имел легкое ранение и был положен в госпиталь. Там я и познакомился с этим рослым красивым парнем, подыскивая для своего отряда людей, владеющих эстонским и немецким языками.

Ануфриев сам попросился в отряд. Я согласился не сразу:

— Поправишься — пойдешь на другой тральщик.

— Возьмут ли на другой — это еще вопрос, — резонно возразил Ануфриев. — Кораблей нынче раз-

[40]

два — и обчелся, а нашего брата с избытком. Думаю, что больше в такой обстановке сгожусь в отряде.

— Это почему же?

— Да я вам один двоих заменить могу: балакаю по-эстонски и немецкий хорошо знаю.

— Ну тогда другое дело. Ты до службы на флоте чем занимался?

— Токарем, в Николаеве на заводе работал. Там и немецкий язык постиг. С детства, можно сказать. У нас немцев-колонистов полно было…

Через неделю после этого разговора Ануфриев выписался из госпиталя и явился к нам. Я сразу испытал его в деле — во время высадки нашего десанта на материк. Справился он с заданием хорошо. Потом недели две вел наблюдение за морем. И тоже успешно.

Лишь после этого я послал его с заданием в тыл противника, на материк. Переодевшись в гражданское платье, Ануфриев под видом рыбака стал действовать на побережье в районе Пярну. Свел знакомство кое с кем из местных жителей. Стал снабжать немецких офицеров свежей рыбой.

Принесет улов, поторгуется, посетует на трудности, а потом расскажет что-нибудь веселое. Гитлеровцы привыкли к Ануфриеву и частенько при нем беседовали о служебных делах. Само собой разумеется, все эти разговоры немедленно становились известными генералу Елисееву.

Комендант БОБРа сам назвал фамилию Ануфриева, когда потребовалось добыть «языка». Подчеркнул, что желательно, конечно, захватить офицера.

И вот минул день, другой. От Ануфриева ни слуху ни духу. Я заволновался: не случилась ли беда? Тревожился, по-видимому, и Елисеев: несколько раз звонил по телефону, спрашивал о старшине.

Пошли третьи сутки. Я начал подумывать, не послать ли к Ануфриеву Куйста. И вдруг из расположения 37-го отдельного инженерного батальона докладывают:

— Тут охрана задержала какого-то Ануфриева…

«Жив», — с облегчением подумал я и первым делом спросил:

— Он в каком состоянии, как чувствует себя?

[41]

— Да здоров. Только он не один — вместе с фрицем. Обнаружили их в море. Он что, ваш человек?

— Немедленно доставьте обоих в штаб, — распорядился я.

Через час к штабу подкатила машина. Я и мой заместитель старший лейтенант Грядунов встретили Ануфриева на улице. Старшина выпрыгнул из кузова и доложил:

— Товарищ старший политрук, задание выполнено.

В полуторке сидел немецкий обер-лейтенант. Светлоглазый, большеносый, гитлеровец демонстративно не спешил вылезать из кузова. Увидев перед собой командиров, офицер браво выбросил вперед руку и выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Ануфриев хмуро посмотрел на пленного и досадливо сплюнул.

— Слабо я этого подлеца стукнул, надо было посильнее.

— Видать, и он тебя стукнул, — заметил Иван Дмитриевич Грядунов.

— Да, уж не без того, — Ануфриев потрогал пальцами синяк под левым глазом. — Когда очухался, гад, саданул меня, аж искры посыпались. С норовом и сейчас выкобенивается.

— Ну, ты, чистокровный, двигай!

Гитлеровец отшатнулся и что-то быстро проговорил, обращаясь ко мне.

— Что он говорит, Вольдемар? — спросил я Куйста.

— Старшиной недоволен, — пояснил Куйст, — требует, чтобы с ним, как с офицером, обращались должным образом.

— Дать бы ему должным образом русского «леща», — пробурчал Ануфриев и отвернулся.

По документам, найденным у обер-лейтенанта, мы установили, что он офицер штаба сухопутного соединения, направлялся в качестве связного к командующему морскими силами гитлеровцев на Балтике. При допросе его узнали, что противник для захвата архипелага создает особую группировку. Ей придаются 

[42]

крупные понтонные и авиационные подразделения и большое количество артиллерии.

Эти силы раза в три с лишним превосходили те, которыми располагало командование БОБРа.

* * *

Когда противник начал бои за Таллин, Военный совет Краснознаменного Балтийского флота приказал БОБРу выделить для поддержания защитников эстонской столицы усиленный полк. На материк были высажены два батальона с острова Саарема и один — из состава гарнизона Хиумы. Они вступили в бой с ходу.

Из Кронштадта в это время поступило распоряжение, отменяющее предшествовавшее. Но ввиду того что переброшенные подразделения уже вели боевые действия и имели успех, командование Береговой обороны решило вернуть на архипелаг лишь один батальон. Дня три-четыре инициатива была на нашей стороне.

С падением Таллина положение резко изменилось. Враг получил возможность обратить часть своих освободившихся войск против защитников Моонзунда. Наши подразделения Береговой обороны начали отход на Виртсу и Рохукюла.

2 сентября военком БОБРа Зайцев получил из Кронштадта телеграмму:

«Положением островов интересуется Главком. Связи оставлением Таллина ваша ответственность за упорную оборону островов увеличивается.

Предупреждать возможные отрицательные настроения.

Допускать, что придется долго держаться своими силами. Берегите людей, боевой запас, продукты, топливо. Желаю успеха.

Смирнов».

Командование БОБРа, обсудив положение и видя, что Виртсу не удержать, приказало перебросить людей и технику на острова. Генерал Елисеев распорядился мобилизовать для этого все плавсредства.

Переправу личного состава и техники поручили капитан-лейтенанту Финочко. В штабе знали: Алексей Дмитриевич ляжет костьми, но не оставит на материке ни одного бойца.

[43]

В мужестве и отваге этого замкнутого малоразговорчивого моряка никто не сомневался, хотя знали мы его еще мало.

Война застала Алексея Дмитриевича заместителем командира дивизиона морских охотников, охранявших латвийское побережье. После падения Вентспилса и Либавы Финочко с остатками дивизиона подался на острова, явился в штаб БОБРа.

Охтинский попросил Финочко рассказать о положении в Латвии. Моряк отвечал на вопросы коротко и четко. Начальнику штаба он пришелся по душе.

А уже на другой день имя Финочко стало известно всем. Произошло это так.

С утра я готовил своих людей для переброски на материк. Поступили сведения, что в районе Вигула концентрируются профашистские молодчики. Я решил проверить, так ли это, и отрядил туда группу истребителей. Люди уже сели в катер, как вдруг раздался крик:

— «Юнкерсы»!

Я огляделся. В миле от берега, вздымая по носу бурун, мчался морской охотник. Судно часто меняло курс. Его преследовали фашистские бомбардировщики. Когда ведущий поравнялся с охотником, из-под фюзеляжа оторвались две черные точки.

Взметнулись фонтаны воды. Охотник резко накренился, сделав поворот почти на девяносто градусов. Бомбардировщик пронесся мимо и пошел на второй заход. Ведомый положил бомбу прямо по курсу корабля. На бак обрушился каскад воды.

Завязался неравный поединок. Надежды, что морякам удастся невредимыми выбраться из такого переплета, не было.

На повторную бомбежку «юнкерсы» устремились еще с меньшей высоты. Гитлеровские летчики хотели бить наверняка. Охотнику следовало быстрее уходить под защиту зенитной батареи, расположенной у порта Курессаре, но судно почему-то не шло к берегу, а продолжало носиться по морю, непрерывно меняя курс.

— Ошалел совсем! — сердито произнес Грядунов.

[44]

— Может, с рулем непорядок, — предположил кто-то.

— Смотрите, — крикнул один из разведчиков, — моряки ведут огонь!..

И верно, в сторону самолетов от охотника тянулись следы трассирующих пуль и снарядов.

Во время третьего захода один «юнкерс» напоролся на огневой заслон и задымил. Некоторое время он продолжал лететь, потом свалился на крыло и стал падать в море. Через минуту у горизонта поднялся столб воды.

— Есть один! — радостно закричали бойцы. — Жмите, морячки, дайте прикурить фашистам!

Но второй бомбардировщик развернулся и стал уходить в сторону латвийского побережья, только тогда морской охотник изменил курс и направился в порт.

В штабе я узнал, что бой с «юнкерсами» вел Финочко. С тех пор за Алексеем Дмитриевичем и утвердилась слава бесстрашного моряка, хорошего командира…

Для переброски наших подразделений на остров Муху было выделено несколько транспортов и буксиров.

На рассвете под прикрытием тумана Финочко повел суда к рыбачьему пирсу Виртсу.

Батареи Муху и букоткинцы приготовились надежно прикрыть эвакуацию. Корректировщики во главе с лейтенантом Анатолием Смирновым передавали необходимые данные.

К причалу суда подошли не замеченные противником. Началась погрузка людей и техники. Велась она тихо, и враг обнаружил переправу, лишь когда часть кораблей уже вышла в море. Фашисты тотчас открыли шквальный огонь из орудий и пулеметов. Били по транспортам и по пирсу.

На корабле, загруженном боеприпасами, вспыхнул пожар. Люди в панике стали бросаться в море. Капитан-лейтенант Финочко немедленно поспешил на помощь.

Один за другим суда покидали Виртсу. Последним отвалил от пирса буксир. Недалеко успел он отойти, как в его корму угодил вражеский снаряд. Судно резко сбавило ход и стало отличной мишенью. Море вокруг закипело от взрывов и раскаленных осколков.

[45]

Корабль мгновенно лишился мачты, трубы и мостика. Прямым попаданием снаряда разворотило борт, в пробоину хлынула вода. Буксир вздрогнул, остановился и начал крениться. Бойцы и матросы покинули гибнущий корабль. На воде среди всплесков, поднимаемых снарядами, замелькали руки, головы. Тонущих людей опять стал выручать из беды Финочко.

В суматохе боя на пирсе забыли хозяйственников. Сгрудившись на пристани среди полевых кухонь и прочего инвентаря, они отчаянно махали руками.

— «Забрать хозяйственников», — передали сигнал с командирского судна.

К пирсу устремились сразу два охотника.

— Ну, сало-мыло, — раздалось из мегафона, — грузитесь, да живее.

Под острые незлобивые шутки моряков тыловики перебрались на борт катеров.

Тем временем батальон прикрытия под командованием капитана Исхака Абдулхакова вел жестокий бой с противником, который рвался в город через восточную окраину. Несколько танкеток, имевшихся в его распоряжении, Абдулхаков превратил в подвижные доты. Слева от шоссе поставил противотанковую батарею. Редкие цепи бойцов вынес несколько вперед.

Первая же попытка гитлеровцев сбить прикрытие провалилась.

Тогда фашисты решили ошеломить оборонявшихся красноармейцев и пошли в психическую атаку, во весь рост, как на параде. Наши бойцы глазам своим не поверили, увидев такую картину. Стрельба прекратилась.

После автоматной и винтовочной трескотни, грохота артиллерийских разрывов тишина казалась какой-то оглушительной. Слегка раскачиваясь, ровными рядами шли серо-зеленые фигуры в стальных касках. На коротких стволах автоматов играли лучи утреннего солнца. Белели руки, оголенные по локоть. Тяжелые кованые сапоги с короткими голенищами твердо и уверенно грохали о землю.

Гитлеровцы приближались грозно, неумолимо, как всесокрушающий девятый вал. Казалось, ничто их не в силах остановить, и цепи защитников Виртсу кое-

[46]

где дрогнули. Молодые, необстрелянные бойцы стали, сами того не замечая, подаваться назад.

Лейтенант Анатолий Смирнов, находившийся в боевых порядках обороняющихся, почувствовал, как под ложечкой у него неприятно засосало, а на лбу выступил холодный пот. Он впервые видел психическую атаку и на какое-то время растерялся.

Привел его в себя негромкий возглас корректировщика:

— Эх, шарахнуть бы по ним из наших, букоткинских! Цель — лучше не придумаешь. А, товарищ лейтенант?

Боец дотронулся рукой до плеча командира.

— Да-да, — торопливо отозвался Смирнов, тряхнул головой, сбрасывая оцепенение, и приказал: — Радист, свяжись-ка с батареей.

— Есть! Готово!

— Передавайте.

Далеко за проливом, на Кюбассаре, загремело. По скалам, резонируя, раскатилось эхо. Это заговорила сорок третья. Первые же ее снаряды легли метрах в ста от гитлеровцев. Дыбом встала земля. Еще залп — и в рядах автоматчиков, шагавших в полный рост, образовалась брешь.

Стрельба букоткинских стотридцатимиллиметровок послужила сигналом для защитников Виртсу. На врага обрушился шквал пулеметного и винтовочного огня. После пережитых минут цепенящего ужаса к бойцам пришла необыкновенная злость. Артиллерия еще била по самой гуще противника, и осколки тяжелых снарядов залетали в свои же окопы, а в центре и справа люди уже поднялись в контратаку.

— Ура-а-а! — покатилось вдоль побережья.

Лейтенант Смирнов немедленно передал на батарею, чтобы Букоткин перенес огонь. Гитлеровцы поспешно отступили.

— Ну теперь не скоро полезут, — выразил уверенность Смирнов. Но не угадал. Немцы быстро оправились. Перегруппировавшись, они снова ринулись в атаку, только на этот раз впереди автоматчиков пустили танки.

Тогда заговорила наша противотанковая батарея. Из трех машин сразу повалил густой черный дым.

[47]

Остальные развернулись и скрылись за складками местности.

Минут на пятнадцать установилась тишина. Потом на правый фланг нашего батальона противник вдруг обрушил массированный артиллерийский и минометный огонь. Под его прикрытием гитлеровцы пошли в третью атаку. Нарушилась связь. Капитан Абдулхаков побежал к группе бойцов, которые под натиском врага начали отходить. Почему-то замолчал пулемет. Где-то правее немцы вклинились в оборону, и трескотня выстрелов уже раздавалась в глубине ее.

— Бери танкетки, — приказал Абдулхаков старшему лейтенанту Фомичеву, — и крой туда. Восстанавливай положение. А я буду держать здесь, в центре.

Фомичев отправился выполнять приказание, а Абдулхаков, пригибаясь, побежал к траншее, где находился пулеметный расчет. Оттащив мертвого пулеметчика в сторону, Исхак Галимович вставил в замок новую ленту и нажал гашетки. Однако очередь быстро оборвалась. Вражеская пуля сразила командира. Подбежавшие бойцы видели, как капитан вдруг подался грудью на пулемет и медленно повалился на левый бок.

Пока Фомичев разыскивал танкетки, противник ввел в бой свежие силы и ворвался на улицы города. Началась борьба за каждый дом, за каждый перекресток. Лишенные общего руководства и связи друг с другом, мелкие группы бойцов начали оттягиваться к пирсу и дамбе.

В тяжелом положении очутилась противотанковая батарея. Гитлеровцы окружили ее. Связной, вырвавшийся из кольца, отыскал Фомичева и попросил выручить товарищей.

— Передай командиру, — приказал старший лейтенант, — пусть снимает замки и пробивается к причалам без пушек. Туда подойдут катера.

— Не прорваться мне к своим, товарищ старший лейтенант, — ответил связной, — да и поздно будет. Выручайте.

— Нечем! Слышишь? Нечем! — закричал Фомичев. — Не теряй времени, беги к своим. Нет, стой!

Из-за угла дома выскочила танкетка. Фомичев за-

[48]

городил ей дорогу. Открылся люк, показалось измазанное лицо водителя.

— Давай к батарейцам, — приказал Фомичев и влез в машину. — А ты, связной, к пирсу.

Фомичев пробился к батарее, но вырваться назад ни ему, ни артиллеристам не удалось. Фашисты подорвали танкетку связкой гранат. Бесполезной грудой железа она застыла в нескольких десятках метров от шоссе, у самого основания бугра, на котором, отбиваясь до последнего патрона, погибли смертью храбрых и артиллеристы и старший лейтенант Фомичев.

Дольше всех держалась группа бойцов на дамбе. Здесь пулеметные расчеты Гарашатова и сержанта Ерощука разили противника до полудня. Горстку уцелевших бойцов снял с дамбы морской охотник.

Почти весь батальон Абдулхакова лег под Виртсу и на его улицах. Артиллеристы во главе с лейтенантом Смирновым и несколько морских пехотинцев отошли к берегу моря в числе последних. Здесь их окружили гитлеровцы. Неоднократно предлагали артиллеристам сдаться в плен, но в ответ раздавались выстрелы. Когда патронов осталось совсем мало, Смирнов связался с Кюбассаром, передал на батарею свои координаты и попросил открыть огонь.

Букоткин не сразу согласился. Он догадался, что Смирнов вызывает огонь на себя. Но иного выхода не было, раз люди просят огонь, и так настойчиво, значит, туго пришлось.

И еще не успевшие остынуть орудия 43-й батареи заговорили вновь.

Это случилось что-то около двенадцати часов дня. Я и Вольдемар Куйст стояли на восточном берегу острова Муху и пристально всматривались в сторону Виртсу, все еще надеясь, что вот-вот в море покажутся лодки с последними живыми защитниками города. Но пролив был пустынен и нем. Лишь с противоположного берега доносились приглушенные расстоянием орудийные раскаты. К ним присоединился мощный голос батареи Василия Букоткина. Где-то под Виртсу дыбом вставала земля и лилась кровь еще державшихся, но уже обреченных на смерть советских бойцов.

Когда сорок третья замолчала, я и Куйст, как по команде, сдернули головные уборы. От волнения спаз-

[49]

ма сдавила мне горло, увлажнились глаза. Оцепенев, я смотрел, как неторопливо, ритмично набегают на каменистый берег волны и медленно надвигаются серые рваные облака.

К ногам моим море выбросило кусочек отшлифованного галькой янтаря. Золотистой крупинкой горел он среди темных осколков гранита и базальта, и мне вдруг вспомнилось поэтическое поверье, связанное с этим красивым минералом.

В древности этот похожий на кусочек солнца самоцвет, таинственный и загадочный, якобы исцеляющий от многих недугов, был в большой цене. Чтобы добыть его, люди пускались в далекие и опасные путешествия.

Особенно любили янтарь жители солнечного Средиземноморья. В те времена у здешних берегов частенько бросали якоря и трехъярусные римские триремы. Напоенный солнцем и сам как солнце янтарь стоил жизни многим отважным и смелым охотникам за ним. Немало слез пролилось из-за янтаря в древности. То были слезы по не вернувшимся из дальних странствий к северным холодным берегам.

С тех пор, вероятно, янтарь и назвали «горячей слезой о погибших героях». И я подумал, что если бы слезы тех, кто вскоре получит извещения о смерти родных и близких, павших в бою под Виртсу, превратились в янтарь, то, наверное, его хватило бы на все разноплеменное население древнего Средиземноморья.

А сколько еще из нас ляжет костьми на этих берегах и сколько прольется слез — кто знает?!

Не мне, солдату, было думать о таком. Но разве прикажешь мыслям и чувствам?!

Забегая вперед, скажу: долгие годы многие из нас считали лейтенанта Смирнова погибшим. Только недавно я узнал, что Анатолий жив. Во время боев на острове Муху он был ранен и пленен. Издевательства, пытки, голод — все испытал молодой лейтенант, всех мук хватил по горло. Но выдержал…

В те же дни я стал свидетелем еще одного трагического эпизода. Морские охотники под командованием Алексея Финочко после выполнения задания возвращались в Куйвасту. Их преследовали самолеты противника. Моряки отчаянно отбивались от них. Взбе-

[50]

шенные самоотверженностью экипажей советских кораблей, фашистские летчики атаковали снова и снова.

Море закипело от разрывов бомб. Гигантские фонтаны воды взметались к небу. Моряки дрались насмерть. Все, кто находились на КП Ключникова, вышли из помещения и стали наблюдать за этой неравной борьбой.

Мы с восторгом увидели, как два «юнкерса» почти одновременно отвалили в сторону. Оставляя за собой длинные шлейфы дыма, они скрылись за горизонтом. Но и моряки понесли потери. От прямого попадания на одном из кораблей вспыхнул пожар. Раздался приглушенный взрыв, должно быть, огонь подобрался к боеприпасам. Уцелевшим кораблем командовал Финочко. На него бросились сразу три бомбардировщика. За вздыбленной водой охотник почти совсем не был виден. В пучине мелькали только тонкие перекладины его мачты. Потом судно густо задымило, по баку пробежали огненные языки.

— Пора ему покидать корабль, — произнес полковник Виктор Матвеевич Пименов. — Жаль, если погибнет такой орел.

— Ну, этот никогда не расстанется со своим кораблем, — заметил кто-то.

В этот момент меня вызвали к телефону. У аппарата был генерал Елисеев. Я подробно доложил ему обстановку на острове. Когда вернулся, самолетов в воздухе уже не было. И на море было спокойно, только у берега стлался дым. Там догорал выброшенный на камни сторожевик. Корабля Финочко не было видно. Я обежал глазами горизонт и обратился к Ключникову:

— А куда девался Финочко?

— Туда, откуда уже не возвращаются, — ответил он.

[51]