5. ПЛОДЫ УПРЯМСТВА ПЕППЕРГОРНА

5. ПЛОДЫ УПРЯМСТВА ПЕППЕРГОРНА

Вскоре с бригантины при помощи линя, которым был обвязан Ермаков, передали на берег канат и закрепили его одним концом за бревенчатую вышку, а другим — за высокий обломок фок-мачты. Устроили "беседку", которая могла двигаться по канату, подтягиваемая то со стороны берега, то со стороны судна. Первым делом в этой "беседке" переправили нескольких человек, получивших при крушении ушибы. С обратным рейсом на бригантину вернулся Ермаков.

На бак, где было гораздо спокойнее, чем на корме, притащился и капитан, которого под руки вели Маметкул и рулевой Пупков. Тяжелое содержимое его карманов не давало ему свободно двигаться, и он шел с трудом, дрожа в мокрой одежде. Отекшее лицо его посинело. Гвоздев приказал было матросу принести сухую одежду из каюты и помочь капитану переодеться, но Борода-Капустин приосанился и закричал, что никто не смеет ему указывать. Люди его корабля в мокрой одежде, значит и ему не след надевать сухую.

Отправив на берег раненых, Гвоздев предложил капитану переправиться туда же, потому что он едва держится на ногах. Но князь отказался, заявив, что покинет судно последним или в крайнем случае вместе с Гвоздевым. Мичман с искренним уважением поклонился и, не обращая на него больше внимания, погрузился в хлопоты. Доверив переправу людей Ермакову, Гвоздев взял с собою Маметкула и Петрова и через всю палубу пошел с ними в каюту застрелившегося лейтенанта.

В первый раз он смог спокойно обдумать поступок Пеппергорна и возмутился. Действительно — вовлечь в тяжкое бедствие людей, погубить красавицу бригантину, а потом, не заботясь о их судьбе, таким несложным способом выйти из игры!

Тут мичман вспомнил и собственную обиду.

"Еще шпагу отобрал… Навигатор!" — сердито подумал Гвоздев.

Гвоздев и его спутники с трудом, почти по пояс в воде, пробрались через коридорчик, разделяющий офицерские помещения, и вошли в каюту Пеппергорна.

Здесь плещущей и колыхающейся темной воды тоже было больше чем по колено, но покойник, укрытый до подбородка черным плащом, лежал на высокой койке, выше этого уровня.

Гвоздев откинул плащ и увидал всю длинную фигуру Пеппергорна со сложенными на груди большими костлявыми бледными руками. Он всмотрелся в его желтое, будто костяное лицо с длинным печальным носом, горестными складками от ноздрей к губам. Запавшие глаза были закрыты как бы от непомерной усталости. Какое же это было несчастное, измученное лицо! Гнев мичмана сменился презрительной жалостью. "Сколько же горя хватил ты в жизни, бедняга, сколько претерпел неудач", — подумал Гвоздев, глядя на большие костлявые руки Пеппергорна. Но некогда было предаваться размышлениям. Собрав небогатое имущество самоубийцы в узел, Гвоздев приказал покрепче обернуть плащом тело Пеппергорна и нести его на бак. Здесь он погрузил Пеппергорна в "беседку", поручил трубачу и самого покойника и узел с его пожитками и отправил этот печальный груз на берег.

В течение нескольких часов удалось переправить всю команду, за исключением Ермакова и шести добровольцев, которые согласились остаться на бригантине до последней возможности, чтобы спасти хоть какую-нибудь часть груза и имущества.

Между тем непрерывные удары волн почти совершенно разрушили всю кормовую часть, а все остальное едва держалось. Можно было полагать, что если волнение и ветер не утихнут, то к ночи бригантины не станет, лишь на берегу бухты Люзе будут валяться изломанные ее части.

Около пяти часов дня корпус судна получил такие повреждения, что обломок фок-мачты, к которому была пристроена канатная дорога, стал шататься.

Оставаться было рискованно, да и бесполезно. Все имущество матросов и офицеров, провизия, личное оружие и та часть судовых принадлежностей запасных парусов, канатов, инструментов и прочего, что могло быть спасено, — уже находились на берегу. Спасти тридцать фрегатских пушек, лежавших в трюме, и собственные пушки бригантины нечего было и думать.

В два рейса Гвоздев отправил матросов ("беседка" брала 4–5 человек) и стал готовиться с Ермаковым и князем покинуть разбитый корабль.

Князь, дрожа, сидел на палубе у борта. Подняв колени и опустив в них лицо, он напоминал большую сгорбившуюся крысу. Шпага, как вытянутый голый хвост, торчала из-под плаща. Он, видимо, действительно был очень болен. Ермаков и Гвоздев в последний раз обошли судно, перелезая через обломки, по грудь в воде пробираясь под палубою.

Грустно было видеть жалкое состояние щеголеватой "Принцессы Анны". Особенно тяжело было мичману. Бригантина стала его родным домом. За три года он свыкся с ней, стал гордиться ею. На бригантине, учась у Пазухина, он научился искренне любить морское дело и стал настоящим моряком… И вот Пазухин умер, а "Принцесса Анна" изувечена вдребезги и скоро совсем перестанет существовать.

— Ну что же, пошли, Ермаков, — сказал Гвоздев сопровождавшему его матросу. — Прощай, "Принцесса Анна".

Мичман и матрос усадили в "беседку" и привязали дрожащего и стонущего капитана, сели рядом, и хрупкое сооружение, раскачиваясь на ветру и порой окуная своих пассажиров в клокочущие волны, двинулось к берегу. Мичман не отрываясь смотрел назад, на заливаемый волнами остов бригантины с торчащим обломком мачты. На душе его было так тяжело, будто бы он оставлял погибать в волнах своего беспомощного друга.

Но вот волны в последний раз окатили пассажиров "беседки". Гвоздев и Ермаков спрыгнули на песок и освободили князя, который тут же и улегся, продолжая стонать и охать.

Береговые жители и матросы бригантины окружили прибывших. Те улыбались устало и неуверенно, как бы сомневаясь, что всякая опасность уже миновала.

Вокруг "беседки" толпилось вместе с моряками человек тридцать — сорок местных жителей. Все это были мужчины, крепкие, рослые и медлительные. Они были в толстых куртках и высоких, по бедра, рыбачьих сапогах.

Женщины и дети разноцветными пятнами маячили на кромке невысокого обрыва над пляжем.

За обрывом виднелись дюны, поросшие зеленым дроком и чахлыми соснами.

Высокий голубоглазый человек, без шапки, босой и весь мокрый, выделялся среди жителей и был среди них как бы главным. Он сказал Гвоздеву, улыбаясь дружелюбно, но очень солидно:

— Ну, слафа поку. Все на переку. Мокло пыть куже!..

Это означало: "Ну, слава богу. Все на берегу. Могло быть хуже."

— Это он и помог мне из бурунов выбраться, — сказал Ермаков. — Он тут вроде старосты у них, что ли. Его Густ зовут.

— Нет, нет… не есть староста, староста там. — И высокий человек махнул рукою в сторону дюн, за которыми, вероятно, находилась деревня.

Удивительно ясные голубые глаза и энергичное лицо Густа, красное от холода, очень понравились Гвоздеву.

Ветер трепал длинные мокрые волосы Густа, и он, отводя их от лица рукою, сказал:

— Шапка потерял море. О! Море шутки плоки.

— Молодец, Густ, спасибо тебе, — хрипло сказал мичман.

Он только сейчас почувствовал, как страшно устал — и душевно и физически. Плечи его ныли, будто на них лежала бог знает какая тяжесть. Глаза слезились, лицо и руки, исхлестанные и разъеденные соленой морской водой, распухли и болели.

Но до отдыха было еще далеко. Надо было прежде всего поудобнее устроить раненых, из которых трое не могли двигаться сами. Надо было найти приют больному капиталу. Надо было до темноты собрать и сложить все, что можно было спасти из имущества бригантины, и назначить надежных часовых. Надо было просушить и привести в порядок судовые документы, надо было устроить ночлег и найти пищу для матросов…

Матросы с "Принцессы Анны" в мокрой и изорванной одежде, озябшие на ветру, толпились вокруг Гвоздева.

Он снова, как тогда на полуюте, всмотрелся в их лица и вдруг понял, что теперь на них не было того недоверчивого ожидания, которое он заметил тогда, перед последним рейсом бригантины. Сейчас люди смотрели на него с ласковым уважением. Мичман понял, что он оправдал их доверие и что теперь они признают его своим командиром не только по чину, но и по заслугам и по праву.

"Какие ребята! Какие отличные ребята!" — подумал мичман, глядя в знакомые, но как бы по-новому озаренные лица матросов и чувствуя, что горячая волна любви и воодушевления уносит его усталость. Он легко расправил поникшие было плечи, потуже связал в пучок на затылке свои длинные волосы и сказал:

— Братцы! Вы устали, голодны и озябли. Вы заслужили отдых. Только дело наше еще не кончено. Надо спасать все, что можно еще спасти, с нашей бригантины.

— Что же, Аникита Тимофеевич, дело такое, — за всех отвечал пожилой, сутулый матрос в рубахе с оторванным рукавом. — Дело такое: правильно, отдыхать рано. Приказывай!

— Вот что, братцы, — сказал мичман. — Судно наше погибло, но флаг и гюйс спасены. Служба наша не кончилась, и присягу с нас никто не снимал. Говорить мне много нечего. За честь российского флага я готов отдать свою жизнь и от вас того же требую. Ермаков и Маметиул, ставьте вот здесь флагшток. Тут будет поднят наш судовой флаг — и отныне на этом берегу наше судно и, пока болен капитан, я ваш командир. Ермакова и Маметкула назначаю боцманами. Трубач, где твоя труба?

— Здесь, господин мичман! — звонко отвечал трубач.

— Действуйте, ребята, — сказал мичман Ермакову и его товарищу, передавая им судовой флаг.

Флагшток тотчас был установлен. Мичман отдал команду, громкие звуки трубы перекрыли шум бури, и андреевский флаг развернулся в воздухе над головами матросов.

— Вольно! — по окончании церемонии скомандовал мичман. — Ну вот, братцы, а теперь за мной, на работу!

Узнав от Густа, что всех моряков можно будет разместить в деревне, до которой было немного более версты, Гвоздев отправил квартирьерами расторопных Маметкула, Петрова и трубача. Они же должны были прислать лошадей, чтобы перевезти князя и раненых. Для Борода-Капустина быстро была устроена палатка из паруса. Островитяне, помогавшие матросам, предложили свои толстые суконные куртки, чтобы устроить из них постель и переодеть князя.

Первое было исполнено, но когда Гвоздев хотел снять с князя его тяжелый и напитанный водою, как губка, кафтан, Борода-Капустин, находившийся до того в забытьи, очнулся и оказал яростное сопротивление.

— Прочь от меня! — бушевал князь. — Невежи! Чтобы я, российского флота офицер, вместо государева мундира чухонскую робу на себя надел?! Лучше мне помереть… Прочь от меня!

Гвоздев подчинился капитану, приказав лишь развести для князя костер, чтобы он мог сушиться отдельно от матросов. Какое-то смутное подозрение поразило его. Помогая князю на судне, в "беседке" и здесь, на берегу, мичман уже несколько раз подсознательно отмечал странную твердость его раздутых карманов. Но раздумывать над тем, что могло в них находиться, все еще было некогда.

Имущество бригантины, спасенное при помощи "беседки", было кое-как свалено на длинный песчаный пляж; море то и дела выкатывало то бочонок неизвестно с чем, то рею с обрывками снастей, то целую стеньгу от мачты. Гвоздев назначил команды для вылавливания и спасения всего, что еще могло представлять из себя ценность, поручил Ермакову следить за порядком, а сам сел у костра сушить вахтенный журнал, который, впрочем, так хорошо был им упаковав в просмоленную холстину вместе с другими бумагами, что подмок только немного с краю, несмотря на то, что сам мичман был весь мокрый.

Неподалеку горел большой костер, который на рассвете был зажжен Густом и послужил спасительным маяком экипажу "Принцессы Анны". Сейчас вокруг него, просушиваясь и отогреваясь, теснились матросы, а кок варил уже кашу на ужин.

Море продолжало реветь и грохотать, накатывая волны на песчаный берег, но ветер как будто стал потише.

К мичману подошел Густ, уже переодетый в сухое платье и в сапогах по самые бедра.

— Косподин офицер, — сказал он, улыбаясь своей особой солидной и добродушной улыбкой, — там наша староста приехал. Пудете с ним коворить?

Мичман поднялся и увидел таратайку в одну лошадь, а за нею две телеги — видимо, для раненых и слабых.

Таратайка подъехала к невысокому обрыву над пляжем, с нее слез полный и высокий человек в такой же толстой куртке, как и у всех остальных островитян, но не в рыбачьих сапогах, а в шерстяных полосатых черно-белых чулках по колено.

Островитяне почтительно снимали перед ним шляпы, а он снисходительно кивал им головою, направляясь к костру, где сидел мичман.

— Это ваш староста? — спросил Гвоздев у Густа.

— Та, эта. Покатый человек. Самый покатый на острове, — сказал Густ и, как показалось мичману, не очень доброжелательно посмотрел на подходившего. — Его зовут Ванаг, косподин Ванаг.

Еще за несколько шагов староста снял шапку, придал своему лицу горестное выражение и стал покачивать головой.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — Он бойко и почти без акцента говорил по-русски. — Я надеюсь, господин офицер, наши люди оказали помощь?

Ванаг понравился мичману гораздо меньше, чем белокурый гигант Густ, несмотря на то, что староста весь был радушие и приветливость. Он сейчас же приказал везти раненых в деревню. На телегах у него оказался свежий хлеб, сало и водка. Он сам проследил, чтобы все было сейчас же передано коку и баталеру по списку, и, ласково улыбаясь, попросил, чтобы мичман выдал ему квитанцию. Он готов поделиться последним, но все же надеется, что адмиралтейств-коллегия возместит ему расходы, потому что он человек бедный. Чернила и пучок гусиных перьев староста предусмотрительно привез с собою.

Мичман сейчас же выдал квитанцию.

Смеркалось, матросы с ног валились от усталости, и мичман приказал им отправиться на отдых в деревню, вызвав предварительно десять добровольцев, которые остались бы здесь вместе с ним, чтобы охранять спасенное, а с рассветом попытаться снять с бригантины остальное имущество. Ермаков и Петров вызвались остаться, но мичман отправил их в деревню старшими по команде. Князь не пожелал перебираться в избу и обосновался в палатке, где ему действительно было довольно удобно.

Матросы двинулись за старостой. К мичману подошел Ермаков.

— Капитона Ивановича море тоже отдало, — сказал он. — Нашел его, отнес к остальным.

И он подвел мичмана к четырем телам, лежавшим на песке.

Это были двое из трех утонувших матросов и боцман. Несколько в стороне лежал мертвый Пеппергорн, прикрытый черным плащом. Склонив головы, молча постояли мичман и Ермаков возле утонувших.

"Сейчас фонарь вам засвечу, кушать не желаете ли?" — вспомнил мичман, как старался уважительно смягчить свой голос старый служака, отводя его в карцер по приказанию Пеппергорна. Слезы навернулись на глава мичману, и он ощупал в кармане маленький узелок, врученный ему на хранение боцманом…