4. 24 октября

4. 24 октября

Закрытые газеты выпущены. – Смольный собирается начать боевые действия. – Зимний решает то же. – Керенский апеллирует к Предпарламенту. – Бессилие или «принципы». – «Состояние восстания». – Предпарламент совещается. – Правительство «ждет ответа». – Мартов готов возглавить большинство Предпарламента. – «Доверие» сомнительно. – «Звездная палата» действует. – Отцы города у Троцкого. – Последнее заседание Предпарламента. – Принята формула Мартова. – «Звездная палата» скачет извиняться. – Новая сцена из «Бориса Годунова». – Керенский согласен остаться у власти. – Смольный не согласен на это. – 12 матросов выступают. – 12 матросов недостаточно. – В Петербургском Совете. – Последнее заседание ЦИК. – Дан умоляет, грозит и обещает. – «Поздно, слыхали!» – Первородный грех Советской власти. – «Комитет спасения». – Силы «правительства».

Рано утром 24-го Военно-революционный комитет узнал о разгроме своей прессы. Он сейчас же принялся за дело. Он занял город, штаб, Зимний – не правда ли? О нет, он сделал вот что.

Во-первых, по всем воинским частям он разослал телефонограмму: «Петроградскому Совету грозит опасность; ночью контрреволюционные заговорщики (очень хорошо!) пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны; предписываем привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений… За председателя: Подвойский. Секретарь: Антонов».

Затем в типографии закрытых газет были отправлены отряды литовцев и саперов. Типография была распечатана и пущена в ход под охраной войск Военно-революционного комитета.

Дальше были составлены два воззвания. В одном говорится: «Враги народа ночью перешли в наступление и замышляют предательский удар против Совета; поэтому полковым и ротным комитетам вместе с комиссарами заседать непрерывно; из казарм никому не отлучаться; сохранять твердость, избегать сомнений. Дело народа в твердых руках…» Второе воззвание говорит о борьбе с погромами и беспорядками. Военно-революционный комитет – на страже; преступники-погромщики и агенты контрреволюции будут стерты с лица земли; население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов.

Но наряду со всем этим Военно-революционный комитет счел необходимым опубликовать такое свое постановление от 24 октября: «Вопреки всякого рода толкам и слухам, Военно-революционный комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, но исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона от контрреволюционных и погромных посягательств…» Репортер «Новой жизни» утверждает, что это постановление было принято единогласно. Это – специальное издевательство над Временным правительством. Больше никто этому поверить не мог бы.

Наконец, наряду с приказом по гарнизону о боевой готовности был сделан еще важный шаг. За подписью Свердлова была послана в Гельсингфорс председателю областного Финляндского комитета Смилге условная телеграмма: «Присылай устав». Это значило: присылай на помощь 1500 отборных матросов и солдат… Они, однако, в лучшем случае, если никто и ничто не помешает, могли быть в Петербурге только через сутки.

И вот только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красноармейцев и солдат для охраны штаба восстания. Насколько они были надежны и стойки, сказать нельзя. Настроение, как мы знаем, было среднее. Солдаты были благожелательны, но едва ли надежны. Рабочие были надежны, но едва ли были стойки, не видя отроду пороху. Однако все же к вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа.

А в Зимнем с утра собралось Временное правительство. Занимались «органической работой», продовольствием и проч. Затем перешли к «создавшемуся положению». Керенский снова настаивал на аресте Военно-революционного комитета. Но возражал министр юстиции Малянтович и кто-то еще. Тогда Керенский решил апеллировать к Предпарламенту и собрался сейчас же отправиться туда… Это было совершенно не нужно и смешно. Неограниченные полномочия были налицо. Практика, традиция, привычка также позволяли произвести любые аресты и разгромы: ведь сотни большевиков по-прежнему сидели и голодали в тюрьмах, тщетно ожидая допросов и предъявления обвинений; за агитацию по-прежнему хватали и сажали походя, как только представлялась возможность. Почему же возник какой-то особый вопрос об аресте нескольких большевиков, представлявших собой центр явного и уже начатого мятежа? Не потому ли, что здесь был риск – свалки и кровопролития? Пустяки! Ведь снаряжали же экспедиции на дачу Дурново – с разгромом и кровопролитием… Нет, тут просто не было решимости и смелости, а была дряблость и бессилие «неограниченных».

Но пока, во всяком случае, были решены дальнейшие боевые действия. Какие? Какие были под силу и по разуму. Было приказано: чтобы помешать выступлению, развести все мосты, кроме Дворцового. Для этого сил хватило; эта мера была уже испытана 5 июля; она была никчемна и даже вредна.

Разводка мостов сейчас же создала в городе обстановку совершившегося «выступления» и начавшихся беспорядков. Вся столица, доселе совершенно спокойная, взволновалась. На улицах стали собираться толпы. Задвигались вооруженные отряды: надо было помешать разводке, а где уже развели, навести снова. Для этих операций Военно-революционный комитет двинул рабочих, красноармейцев. У мостов происходили небольшие столкновения или, лучше сказать, пререкания, трения. Ни та ни другая сторона не была склонна к серьезной склоке. Смотря по численности, уступали то красноармейцы, то юнкера. И мосты в этот день несколько раз сводились и разводились.

Возбуждение и скопление были единственным результатом новой меры правительства. Но беспорядков все же не было. Стрельба нигде не наблюдалась. Зато «слухи» летали по городу самые тревожные в течение целого дня. 24-го «выступление» все стали считать начавшимся.

В первом часу дня открылся Предпарламент. Началось и тут с «органической работы». Министр внутренних дел докладывал об анархии на местах и о захватах продовольственных грузов. Но во время его речи появляется Керенский и сейчас же, после Никитина, спешит на трибуну. Бледный, возбужденный, с воспаленными от бессонницы глазами, но несколько торжественный, он говорит, что правительство поручило ему сделать заявление. Но произносит длинную речь.

Близко Учредительное собрание и закрепление революции. Временное правительство охраняет свободу и права населения. Но враги государства – справа и слева – ведут к катастрофе, призывая к диктатуре и к восстанию. Большевики готовят переворот. Тому имеются несомненные доказательства. Керенский долго доказывает это, цитируя «Рабочий путь» и известные нам фельетоны государственного преступника Ленина-Ульянова. А затем делает диверсию – и это в то время, когда правительство за три недели до Учредительного собрания «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче земель в руки земельных комитетов» и отправляет делегацию в Париж, где «в числе прочих вопросов вниманию союзников будет предложен вопрос о мерах к приближению окончания войны…». Затем министр-президент излагает текущий «конфликт» Смольного и штаба. Власть предложила в ультимативной форме отменить телефонограмму о контроле над штабом. «Хотя здесь и было наличие всех данных для того, чтобы немедленно приступить к решительным мерам, но военная власть считала нужным дать сначала людям возможность исправить свою сознательную или бессознательную ошибку» (возглас справа: «Вот это-то и плохо!»). «Мы должны были сделать это еще и потому, что никаких реальных последствий этого приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось». «Я, – говорит Керенский, – вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно…» Но ответ на ультиматум Смольный затянул. Только в три часа ночи был дан неопределенно-условный ответ. Он был принят как заявление, что «организаторы совершили неправомерный акт, от которого они отказываются» (Милюков с места: «Оригинально!»). Но, разумеется, это была хитрость со стороны Смольного: по полкам отмена телефонограммы не объявлена. И теперь Керенский констатирует, что часть населения Петербурга находится в «состоянии восстания». Теперь власть начала «судебное следствие». А также «предложено произвести соответствующие аресты»… «Временное правительство предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст».

Керенскому устраивают овацию. Публика на хорах и весь зал встает и рукоплещет – кроме интернационалистов. Кадет Аджемов в энтузиазме выбегает вперед и кричит, указывая на нас пальцем: «Дайте фотографию, что эти сидели!»… Керенский продолжает:

– Временное правительство упрекают…

– В бестолковости! – кричит Мартов среди шума и волнения.

Председатель призывает Мартова к порядку. Керенский продолжает:

– …в слабости и чрезвычайном терпении. Но, во всяком случае, никто не имеет права сказать, что за все то время, пока я стою во главе его, да и до этого, оно прибегало к каким бы то ни было мерам воздействия раньше, чем это грозило непосредственной опасностью и гибелью государству.

Дальше Керенский говорит о своей прочной опоре на фронте. У него целый ряд телеграмм, требующих решительных мер против большевиков и обещающих поддержку… Но тут к оратору подходит Коновалов и передает ему новую телефонограмму Военно-революционного комитета, нам уже известную: она требует немедленного приведения полков в боевую готовность. Керенский прочитывает документ и затем оглашает: «На языке закона и судебной власти это именуется состоянием восстания».

Следует патриотическое заявление об угрожающем внешнем враге, снова о достоинстве государства и снова о преданности принципам демократизма. И наконец министр-президент заключает речь, с одной стороны, предупреждением, с другой – требованием, обращенным к Предпарламенту:

– Пусть население Петербурга знает, что оно встретит власть решительную… Я прошу от имени страны, я требую, чтобы сегодня же, в этом дневном заседании, Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания!..

Снова все встают и рукоплещут – кроме интернационалистов.

В общем, выступление Керенского, как видим, было совершенно излишним. С формальной стороны правительство было совершенно полномочно, и его самые «решительные» меры были законны. Фактически же контакт достигался обычными, привычными переговорами со «звездной палатой»: с ней мог быть конфликт на любой почве, но привычные аресты большевиков в данной обстановке, разумеется, прошли бы без сучка и задоринки… Керенский выступил просто потому, что ничего другого не мог сделать. Он выступил, вместо того чтобы что-нибудь сделать реальное…

Но все же прочтите его речь: ведь этот человек действительно верил, что он нечто делает, так же как верил в то, что он на самом деле не громит Смольный именно из демократизма, из чувства законности и прочего. Таков уж он был…

После речи Керенского порядок дня был, конечно, нарушен. Было решено немедленно дать ответ главе государства. Но для этого был неизбежен перерыв, совещания и сговоры фракций… Все поднялись – среди волнения и шума. Я остановился с кем-то в конце среднего большого прохода, ведущего от кафедры к аванзалу. И увидел издали, что прямо на меня из глубины зала идет бледный и мрачный Керенский в сопровождении своих адъютантов.

Сойти с дороги и избежать встречи в упор? Мы не сталкивались уже несколько месяцев. Теперь между нами баррикада sans phrases.[177] Я ежедневно шельмовал его в печати. Он закрывал мою печать… Керенский издали увидел меня своими прищуренными глазами. Мы смотрели друг на друга, как Петр I и стрелец в знаменитой картине Сурикова. Подойдя на два шага, Керенский, видимо, не знал, что делать. Потом как-то вдруг решительным жестом, но с мрачным видом протянул мне руку.

С тех пор я не видел Керенского.

Перерыв тянулся несколько часов, почти до вечера. Но правительство, насколько можно судить по длинному ряду признаков, больше ничего не предпринимало. Даже не заседало. Ничего не было слышно и о том, что же вышло из «предложения» Керенского «произвести соответствующие аресты»… Все это понятно. Помилуйте, ведь Предпарламенту задан вопрос! Теперь правительство, естественно, ждет ответа.

В газетах можно только найти сообщения о том, что в течение дня министры внимательно следили за ходом прений во фракциях Предпарламента. Их интересовало, как будет выглядеть формула «доверия и поддержки». Конечно, это важнее всего. Что же можно предпринять, не зная ее в точности!

Впрочем, нельзя, конечно, сказать, чтобы законная власть пребывала в полном бездействии. В эти часы министр-президент позвонил в Сенат, предложил прервать заседание Сената и всем сенаторам немедленно собраться в Зимнем – ввиду событий чрезвычайной важности. Сенаторы поступили по слову Керенского, но что они делали в Зимнем – это в исторической науке считается до сих пор не установленным… Затем, около трех часов, Керенский явился на несколько минут из штаба в Зимний и приказал удалить из дворца всех женщин. Это произвело панику, но было все сделано по слову Керенского. Чем вызвано было это распоряжение, история также пока не открыла… Пребывал Керенский в штабе до самого вечера.

Должен сказать, что я решительно не помню, как заседала и что решила наша фракция. Не помню, был ли у нас проект выступить с самостоятельной формулой, обсуждалась ли она и боролись ли за нее наши левые и правые. Вполне возможно, что тут же сразу была сделана попытка столковаться в порядке междуфракционном. Эту попытку я помню…

Кадеты и кооператоры тянули к себе меньшевиков и эсеров, предлагая без лишних слов вотировать полную поддержку Керенскому во всех «решительных мерах» против большевиков. Но меньшевики и эсеры это отвергли. Они обратились к нам и предложили собрать большинство под левой, оппозиционной формулой… Кажется, по молчаливому соглашению на совещание левых фракций от нас отправились прежние делегаты – Мартов и я.

Собрались мы внизу – как будто в апартаментах эсеровской фракции. В огромные окна, выходившие на Исаакиевскую площадь, смотрел мрачный дождливый день глубокой петербургской осени… На этот раз не было ни кооператоров, ни энесов. Были налицо Гоц, Зензинов, Дан и кто-то еще из меньшевиков, всего шестеро. Мы неудобно расселись за двумя маленькими столиками в простенках. Мартов, кажется, строчил проект общей левой формулы. Но заседание не начиналось. То один из нас, то другой, то все вместе отвлекались тревожными слухами из города и с окраин. Говорили о начавшихся выступлениях – то здесь, то там.

Однако «выступлений» не было… Мы знаем, что комиссар ЦИК при штабе запретил солдатам выходить на улицы. Но то же самое приказал и Военно-революционный комитет. Наконец, то же самое приказал и командующий войсками. Чей бы приказ ни казался войскам наиболее убедительным, но они не выходили из казарм. Я лично больше всего приписываю это настроению гарнизона. Он был на стороне большевиков, но выступать и действовать, то есть рисковать, он не имел намерения. Без приказа он, во всяком случае, никуда бы не выступил. Хорошо, если найдутся желающие выступить по приказу Смольного, когда понадобятся вооруженные массы!

Но все же на улицах было тревожно. Разводка мостов и патрули юнкеров вызвали некоторую панику в центральных районах города. Группки юнкеров не только сторожили у мостов, пререкаясь и бескровно воюя с группками рабочей Красной гвардии. Юнкера крошечными отрядами разместились и на вокзалах, и в разных пунктах города, на электрической станции, в министерствах и т. п. Пикеты юнкеров стояли на центральных улицах, останавливали и реквизировали автомобили, отправляя их в штаб.

В результате часов с двух стали закрываться учреждения и магазины. Публика Невского спешила по домам. Среди сумятицы появились хулиганы, которые начали грабить весьма дерзко, срывая с прохожих одежду, обувь и драгоценности… К вечеру, к наступлению ранней осенней темноты, улицы совершенно опустели. Слухи же принимали самые чудовищные образы.

В атмосфере этих слухов и заседала наша междуфракционная комиссия. Насколько помню, Мартов оказался beatus possidens – счастливым обладателем готовой формулы. Она, естественно, легла в основу обсуждения. В ней не было ничего похожего на доверие и поддержку, которых требовал Керенский. В ней констатируется, что движение большевиков вызвано политикой правительства и потому в данный момент необходимо немедленное предложение мира и передача земель комитетам. Что же касается борьбы с анархией и возможными погромами, то борьбу эту следует возложить на особый «Комитет общественного спасения»; он должен быть составлен из представителей городского самоуправления и органов революционной демократии и должен действовать в контакте с Временным правительством.

Это, конечно, не удовлетворило партийных товарищей Керенского. Но не удовлетворило и меня. Гоц и Зензинов требовали хоть какой-нибудь «поддержки». А я настаивал на немедленной ликвидации… К негодованию Гоца, я заявил, что меньшевикам-интернационалистам, может быть, и придется голосовать за эту «формулу», но лишь после провала нашей собственной, которую мы внесем отдельно… В общем же, насколько помню, мы не пришли к окончательному решению.

Я уже высказывал свое мнение о «текущем моменте». Именно меньшевистско-эсеровские группы могли сказать тогда решающее слово. Это было последним и единственным, хотя и не очень надежным, средством повернуть ход событий. Но для этого старый советский блок должен был сделать поворот на 180 градусов от своей традиционной линии. Надо было решительно оторваться от Зимнего и вступить в союз со Смольным.

Между тем, как видим, промежуточные группы метались и колебались, но все еще не могли обрубить канат, который связывал их с традиционной базой. Они отказались от доверия и поддержки, признав, что на прежнем пути будет гибель. Но перед лицом страшной большевистской лавины они готовы были защищаться если не под высокой рукой неограниченного Керенского, то рядом и в контакте с ним.

В день 24-го были зарегистрированы нижеследующие акты, произведенные от имени ЦИК. Во-первых, энергичное воззвание к гарнизону – забыть о безумных попытках «выступления» и слушаться только приказов штаба. Во-вторых, обращение к Военно-революционному комитету с требованием отменить телефонограмму о комиссарском контроле над штабом (Военно-революционный комитет ответил, что даст ответ, но ответа не дал). В-третьих, при телеграфной передаче утренней речи Керенского комиссарам действующей армии было прибавлено: ЦИК всецело находится на стороне Временного правительства и даже переезжает из Смольного в помещение Главного штаба.

Я констатирую, что ни пленум ЦИК, ни бюро не собирались и не обсуждали этих вопросов в эти дни. Если все эти акты совершила «звездная палата», то они были самочинны и незаконны. Это были акты растерянных и колеблющихся лидеров, которые уклонялись от политической солидарности с правительством, но оставляли его у власти; которые боялись попасть в сети корниловцев, но оказывали им техническое содействие.

Если бы «звездная палата» не действовала узурпаторски, а прислушалась к своей собственной армии, если бы дело обсудил ЦИК, то результаты могли бы быть и несколько иные. В этом отношении показательны заседания меньшевистской и эсеровской фракций будущего советского съезда. Они состоялись в те же часы предпарламентского перерыва. Я там не был, но, кажется. Дан и Мартов успели слетать туда после нашего междуфракционного совещания. Прения провинциалов, возглавляемых москвичами и петербуржцами, были очень бурны. Мнения разделились. Но большинство высказалось в пользу следующих положений: 1) немедленная полная реконструкция власти и образование ее из одних только демократических партий, 2) отрицательное отношение к методам большевиков, 3) отпор всяким попыткам раздавить движение вооруженной силой… При голосовании частных вопросов только один высказался за коалицию, а двое – за власть Советов.

Что же касается фракции эсеров, то тут большинство были левые. А в общем ясно, что лидеры действовали не только самочинно и незаконно, но как будто вопреки «общественному мнению» своих партий…

Кстати сказать, во фракции эсеров выступил представитель Семеновского полка. Он уверял, что его полк стоит за чисто демократическую власть из всех советских партий и он поддержит именно тех, кто стоит за такую власть. Ни в каком случае не следует игнорировать это типичное выступление. Если бы поскрести «большевизм» тогдашнего Петербургского гарнизона и пролетариата, то под ним очень легко обнаружилась бы такого рода позиция – в самых широких слоях. «Большевизм» в них был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру.

В те же часы этажом выше, в Смольном, состоялась довольно интересная беседа… События дня, естественно, произвели огромный переполох в столичном муниципалитете. Катится лавина, противодействие ненадежно, жизнь и имущество населения миллионного города с минуты на минуту могут быть отданы на поток и разграбление. Надо «принимать меры». Но сначала надо толком разузнать, в чем дело… Недолго думая, городская управа снарядила делегацию в Смольный. Ее принял сам Троцкий.

«Выступление?»… Никакого приказа Совет не отдавал. Захват власти? Это подлежит компетентному решению съезда. Если съезд не пойдет на это, Петербургский Совет подчинится. Но поручиться за такой исход дела трудно. Вместе с тем Совет сегодня выступать не думает, но правительство провоцирует. Отдан приказ об аресте Военно-революционного комитета. На это рабочие и революционная армия могут дать один ответ: беспощадная вооруженная борьба… Далее, эксцессы, грабежи, самочинные обыски? Это предусмотрено. Для борьбы с этим все будет поставлено на ноги… Ну а если городское самоуправление, как высший выборный орган, не согласится с программой действий Совета? Тогда – конституционный метод: роспуск городской думы.

Все очень хорошо, складно и ясно. Но переполоха в думе это не уменьшило. Вечером собралось большое и бурное заседание. Выступали Луначарский, Милюков и другие первоклассные, ответственные парламентарии. Решили: протестовать против насилия большевиков, призвать население сплотиться вокруг верховной и авторитетнейшей гражданской власти, какой является дума; образовать «Комитет общественной безопасности» из представителей центральной и районных дум.

Но это было уже около полуночи. Вернемся к раннему вечеру.

Заседание Предпарламента возобновилось в шесть часов… Я только что побывал на минутку в редакции, а потом забежал чего-нибудь поесть в «Вену», в двух шагах от Мариинского. И на улицах, и в шумном ресторане было совершенно пусто. Только один стол занимали необычные гости – вооруженные матросы. У подъезда я встретил известного нам правого меньшевика Гольденберга, сию минуту вернувшегося из-за границы. Он бросился на меня с расспросами: что происходит?.. Я, по обыкновению, начал решительно полемизировать с собеседником, но оказалось, правый оборонец успел за границей полеветь чуть не до большевизма. Мы никак не могли столковаться с ним…

В зале Предпарламента было немноголюдно, но очень оживленно. На трибуне был Камков и при шуме правых всячески поносил Временное правительство, требуя его отставки и демократической власти. Так или иначе, это были единственно здравые выводы, больше никем не формулированные с трибуны Предпарламента.

Затем бледный, растерянный, обиженный министр труда Кузьма Гвоздев убеждал в том, что он настоящий рабочий и рабочего знает и что Временное правительство, вопреки басням большевиков, пользуется доверием… Но опять-таки нам всего интереснее официальные представители меньшевистско-эсеровских групп. Эсеры, впрочем, не выставили оратора. От имени всего блока говорил Дан:

– В массе своей рабочий класс не пойдет на ту преступную авантюру, на которую его толкают большевики… Но, желая самым решительным образом бороться с большевизмом, мы не желаем быть орудием в руках той контрреволюции, которая на подавлении этого восстания хочет сыграть свою игру. Обязанность каждого из нас принять все меры к мирному разрешению конфликта… Необходимо вырвать почву из-под ног большевизма. Прежде всего надо удовлетворить вопль народных масс о мире. Не от слабости, а от революционной силы мы должны сказать, что мы требуем немедленного приступа к мирным переговорам. Далее, необходимо поставить вопрос о земле так, чтобы ни у кого не было сомнений… Мы не хотим кризиса власти, мы готовы защищать Временное правительство. Но пусть оно даст возможность демократии сплотиться около него.

Вот чем были богаты промежуточные группы в последний час. Они хромали, ковыляли, припадали на обе ноги. Не хотим быть орудием корниловцев, но будем защищать правительство (и уже защищаем его). Нашли в последний час настоящие слова о мире, но заявляем всенародно, что настоящее дело способно сделать буржуазное правительство, и не желаем кризиса… Кое-чему научились, многое забыли. Но плод недозрел. Еще бы немного, и Дан заговорил бы в Мариинском, как его фракция в Смольном. Но не успели…

На трибуну, прихрамывая на одну ногу, входит Мартов.

– Министр будущего большевистского кабинета! – доносится справа.

– Я близорук, – отвечает Мартов, – и не вижу, не говорит ли это бывший министр кабинета Корнилова.

В одних рядах с корниловцами мы не будем ни при каких условиях, – продолжает он. – Слова министра Керенского, позволившего себе говорить о черни, когда речь идет о движении значительной части пролетариата и армии, хотя бы и направленном к ошибочным целям, – слова эти являются вызовом гражданской войны. Но я не теряю надежды, что та демократия, которая не участвует в подготовке вооруженного выступления, не допустит торжества людей, стремящихся остановить развитие революции. Слишком много сделано для того, чтобы вызвать гражданскую войну. Демократия должна заявить правительству, что никакой поддержки оно от нее не получит, если правительство немедленно не даст гарантий реализации насущных нужд страны… Если это невозможно для правительства в нынешнем составе, то оно должно реорганизоваться… Я уверен, что бестолковая политика репрессий и необдуманные меры могут вызвать в массах отчаянное стремление принять участие в восстании, которого они не хотят. Первый агрессивный шаг правительства явился нападением на печать – этот пункт наименьшего сопротивления для всех бездарных правительств… Технические меры охраны, какие может принять правительство в меру своих сил, не могут предотвратить острый социальный конфликт. Вот почему наша фракция обращается с призывом ко всем элементам демократии – принудить официальные круги, правящие от имени России, вести демократическую политику и тем предотвратить гражданскую войну.

По существу, Мартов сказал почти все, что следовало. Но в этом почти было главное. «Если невозможно для нынешнего правительства…» Но суть в том, возможно ли в действительности? «Принудить правящих…» Но это ли реальный путь в последний час?.. По форме это была парламентская дипломатия. Место ли было ей среди огня? Официальный оратор нашей фракции, припадавший на одну ногу, был не на высоте момента.

Зато он имел парламентский успех… Был снова объявлен небольшой перерыв. И левые фракции в экстренном порядке сговорились окончательно голосовать за формулу Мартова. Эту формулу мы в общем уже знаем. Она, во-первых, выражает отрицательное отношение к большевистскому восстанию; во-вторых, констатирует, что почва для него создана политикой правительства, и требует немедленных гарантий относительно мира и земли и, в-третьих, технические меры борьбы с восстанием предлагает возложить не на правительство, а на «Комитет общественного спасения», действующий в контакте с официальной властью.

Другая формула кадетов и кооператоров – «доверяет», «поддерживает» и требует решительных мер против восстания.

Усталые депутаты нервничают, волнуются, перебраниваются… Перерыв принес целую кучу тревожных слухов. Большевики уже начали… К Мариинскому дворцу уже идет отряд от матросов для ареста «совета Республики»… Появился Терещенко, который сообщил, что уже образовано новое правительство: во главе Ленин, а на посту военного министра, конечно, враг Терещенки – Верховский. Депутаты в тоске и растерянности нервничают и злятся.

Начинается голосование. Формула Мартова проходит большинством в 122 голоса против 102… На левой буря аплодисментов. Правая поражена, как громом. Во-первых, ведь утром интернационалисты казались совершенно изолированными; все остальные участвовали в овации Керенскому. Во-вторых, что же делать?

Заседание закрыто в половине девятого. Но депутаты не расходятся. В зале гомон и митинги. Правые бросились на меньшевиков и эсеров. Что же они наделали? У них просили поддержки, и ее ждут в Зимнем. А они, по существу, выразили недоверие! Ведь правительство должно уйти в отставку. В критический час оно оставлено без поддержки, а страна без всякой власти.

Такая оценка формулы, по существу, была правильна. Но меньшевики и эсеры под натиском кадетов и кооператоров не замедлили растеряться и стали быстро пятиться назад. Помилуйте! Такого смысла мы совсем не вкладывали в формулу. Мы считаем кризис несвоевременным. Мы просто хотели… что, мол, нужно все-таки осуществлять обещанную программу… Нет, мы ничего… мы разъясним, убедим…

Однако в Зимнем ждали формулы. Ведь она была необходима для «решительных действий». Надо было мчаться с ней к правительству и… разъяснять, убеждать. В девять часов вечера правительство как раз собралось в Малахитовом зале. Председатель «совета Республики» тут и подоспел с формулой.

Министр-президент, бегло ознакомившись, выразил удивление: почему нет обычного парламентского доверия? Авксентьев не полез в карман за словом: его нет… по недосмотру. Министр-президент, вчитавшись глубже, заявил: но ведь тут в скрытой форме даже имеется недоверие?!.. В Малахитовом зале все потрясены. Никто не ожидал подобного сюрприза. Никто не сомневался, что подавляющее большинство Предпарламента станет несокрушимой стеной вокруг своей сильной власти и подчеркнет полную изолированность кучки интернационалистов.

Керенский заявил, что он при таких условиях считает необходимым сложить полномочия. Пусть президиум Предпарламента образует другое правительство… Тут уже президент «совета Республики» не нашелся.

– Подождите, – сказал он, – я позову на подмогу парочку товарищей.

Сказано – сделано. Через пятнадцать минут подмога была в Малахитовом зале. Уламывать Бориса Годунова стали все втроем: страшно умный Авксентьев, страшно влиятельный Гоц и страшно осторожный Дан… Помилуйте, мы совсем этого не вкладывали! Наоборот, Керенский сам заявил утром, что правительство заботится и о земле, и о мире. И мы это поддерживаем. Мы подчеркнули это, чтобы вырвать у большевиков их козыри, а также разрушить легенду, будто правительство и Предпарламент – враги народа…

Керенский выслушал, но продолжал мягко выговаривать напроказившим школьникам: да, но эти удовлетворительные комментарии не меняют самой формулы, ведь страна поймет ее именно как недоверие и престиж правительства будет подорван.

Это было резонно. Тут, видимо, Дан не нашелся, хотя и считал «кризис правительства несвоевременным». Судя по газетам, тяжесть последнего аргумента выпала на долю эсеров.

– Формула, – заявили они, – вообще явилась плодом недоразумения. Ни у кого из эсеров не могло быть мысли о недоверии. Это неудачная редакция, результат спешки. Это все печально, но неумышленно.

Керенский тут уже не мог не склониться к мольбам. Он заявил, что посоветуется с коллегами. А коллеги как раз собрались, чтобы обсудить решительные меры против большевиков – на основании формулы о поддержке… Министры посоветовались и в силу патриотических соображений решили на этот раз простить Предпарламент, чтобы не оставить Россию без сильной власти в грозный момент. Кабинет решил остаться у кормила правления. Все хорошо, что хорошо кончается, – гласит народная мудрость.

Не успели разъехаться из Зимнего представители «всей демократии», как министру-президенту было доложено: на улицах все спокойно, порядок не нарушается, но отрядом в 12 матросов во главе с отлично вооруженным комиссаром занято правительственное телеграфное агентство. Комиссар уже хозяйничает там и наводит цензуру на телеграммы в провинцию…

Чувствуя себя укрепленным новой капитуляцией бывших советских лидеров, правительство сейчас же приняло «решительные меры». В телеграфное агентство был отправлен отряд юнкеров с броневым автомобилем. Двенадцать матросов сдались без боя превосходящему силами неприятелю. Агентство было очищено от мятежников… А затем тут же была проведена и другая решительная мера. По приказу властей телефонная станция выключила все аппараты Смольного. Военно-революционный комитет оказался отрезанным от гарнизона. Сообщаться можно было только при помощи курьеров. Это было очень существенное неудобство.

Две эти решительные меры, как видим, очень показательны для хода и для характера восстания. Дело, несомненно, ставилось Смольным без достаточной серьезности. Двенадцати матросов, конечно, было мало. А упустить такой «кардинальный» пункт, как телефонная станция, это значило вообще опоздать с развитием боевых действий. Это не имело значения в конечном счете, и это можно было позволить себе только перед лицом данного противника (которому, «по недоразумению, не выразили доверия и не оказали поддержки»). Но так или иначе, действия спустя рукава были налицо.

Но что же в это время происходило в Смольном?.. Смольный теперь имел вид довольно неприступный. Отряды матросов, солдат и вооруженных рабочих расположились вокруг и внутри огромного здания. В сквере кроме пушки стояло немало пулеметов. Оглушительно пыхтели грузовики, на которых толпились люди с винтовками и прочим вооружением… Теперь арестовать Военно-революционный комитет было уже нельзя. Прийти отряду в 500 человек и занять это гнездо восстания было теперь также невозможно. Теперь можно было только штурмовать и осаждать Смольный. Это уже было бы не простое «мероприятие» сильной власти; это был бы акт гражданской войны. При скоплении достаточных сил на стороне правительства, при участии артиллерии, при активности и искусстве правительственных войск успех, я думаю, еще не был исключен совершенно. Но шансы бесконечно понизились. Момент был упущен. Сил для осады и штурма в столице собрать было, пожалуй, нельзя.

Когда в Предпарламенте голосовалась формула Мартова, в Смольном открывалось заседание Совета. Депутатов было очень немного. Но зал наполняли делегаты съезда, представители полков и всякая публика. Заседание было объявлено информационным – только для доклада о событиях минувшей ночи и истекающего дня. Докладывает Троцкий.

– И ночь, и день были тревожны и полны событий. Ночью шли переговоры со штабом (уже известные из предыдущего). К утру они были прерваны… Вместо окончательного ответа из штаба были получены сведения о том, что из Царского вызваны ударники, из Ораниенбаума – школа прапорщиков, из Павловска – артиллерия. Военно-революционный комитет принял меры. Были посланы агитаторы большими группами – по 30–50 человек. В результате ударники и артиллерия отказались выступить, а прапорщики раскололись, выступило меньшинство. Типографии большевистских газет охраняются надежными отрядами; выход газет обеспечен. На Неве, у Николаевского моста, стоит крейсер «Аврора», его команда верна революции. Правительство отдало приказ крейсеру покинуть невские воды, но «Аврора» не подчинилась и стоит на страже. Керенский в Предпарламенте назвал чернью пролетариат и гарнизон столицы; он требовал содействия в решительной борьбе против Совета. В намерения большевиков не входит наносить последний удар у порога съезда. Съезд сделает сам, что решит, и возьмет власть в свои руки. Но если правительство воспользуется оставшимися 24 часами и вступит в открытую борьбу, то Совет ответит на удар ударом и на железо сталью.

Троцкому задают вопросы. На сколько дней имеется в Петербурге хлеба? Хлеба имеется на три дня. Верны ли слухи о повальных обысках? Самочинные обыски и грабежи не будут допущены, но будут осмотры складов и других помещений в целях реквизиции лишнего в пользу народа и армии…

Затем информационное собрание было закрыто.

Часов в одиннадцать вечера в Смольном было назначено соединенное заседание рабоче-солдатского и крестьянского ЦИК. Забежав снова в редакцию, я часов около десяти отправился в Смольный… И снаружи, и внутри этого вооруженного лагеря требовали пропусков. Однако решительного вида и заявления: член ЦИК – было достаточно, чтобы попасть в его недра… Лестницы и коридоры были наполнены вооруженной толпой. В Большом зале почему-то неполное освещение. Но зал переполнен, и чрезвычайно много оружия всяких родов.

Пробравшись через незнакомую и новую в Смольном толпу, мы с Мартовым нашли два свободных места во втором или в третьем ряду. Членов ЦИК почти не было заметно среди массы пришлецов, не уступавших мест членам «верховного советского органа». И спереди, и с боков, и сзади мы видели серые шинели и серые физиономии большевистской провинции. И настроение тоже было серое. Физиономии были усталые, скучные и даже мрачные. Не было заметно никакого подъема.

Заседание началось около двенадцати. На большой, слабо освещенной эстраде за столом одиноко сидел Гоц. Конечно, он дал слово Дану для доклада по «текущему моменту». Но Дан видел воочию, что находится совсем не в собрании соединенных ЦИК, а среди непосредственных участников восстания. И свою речь он обратил именно к ним. Убеждения Дана были довольно слабы. Это были скорее мольбы – воздержаться от гибельного выступления и не слушаться большевиков. Собрание слушало без особых протестов, но и без интереса.

– Слабо, – говорил я Мартову, – сказать ему явно нечего. Нельзя убедить голыми просьбами…

А из залы раздавались вялые, но сердитые возгласы:

– Ладно!.. Слыхали!.. Восемь месяцев терпели! И снова выговаривали сквозь зевоту:

– Восемь месяцев слушаем… С кровопийцем с вашим, с Керенским… С провокатором!..

Дан пытался «идти навстречу»: он сознавался, что советская политика мира несколько затянула дело, и обещал идти впредь «другим, более ускоренным путем». Он ссылался на сегодняшнюю резолюцию Предпарламента, которую ЦИК обязательно проведет в жизнь. Затем он пугал голодом, предсказывал немедленное падение большевиков, переход власти к народной стихии, торжество контрреволюции… Напрасно! Из залы доносилось равнодушное:

– Поздно!.. Слыхали!..

Против Дана вышел Троцкий, который был поистине блестящ, но все же не пробудил большого энтузиазма в усталой аудитории. Позиция его на фоне попыток Дана поспеть за революцией была вполне прочной. Что такое, в самом деле, представляют собою эти новые открытия Предпарламента, хотя бы его резолюция на этот раз – не в пример другим меньшевистским резолюциям – была принята для того, чтобы обязательно провести ее в жизнь? Ведь это то основное и элементарное, что искони говорят большевики и что завтра же осуществит власть Советов. Эта власть – истинно народная. Это своя власть для каждого рабочего, крестьянина и солдата. Советы обновляют свой состав непрерывно. Они не могут оторваться от масс и всегда будут лучшими выразителями их воли. И напрасно пугают гражданской войной.

– Ее не будет, если вы не дрогнете, так как наши враги сразу капитулируют, и вы займете место, которое вам принадлежит по праву, место хозяина русской земли.

От имени меньшевиков Либер, обративший в Смольном лик налево, щедро сыпал булавочными иголками, но их не заметило собрание. Затем эсер Гендельман рассказывал о том, как накануне в Петропавловке из армии Троцкого ему кричали: «Как фамилия? Ага! Стало быть, жид!..»

Но в это время на эстраде замешательство. С корректурным листом в руке Дан вне себя от гнева снова бросается на ораторское место.

В Смольный только что явился метранпаж «Известий крестьянского ЦИК» и сообщил: в типографию явился небольшой отряд красноармейцев во главе с назначенным комиссаром в лице доблестного Бонч-Бруевича. Этот комиссар немедля принялся за цензуру «Известий» и, в частности, изъял одну статью, корректура которой находится в руках Дана.

Рассказ этот произвел удручающее впечатление не только на нас с Мартовым. На трибуну вышел член Военно-революционного комитета Сухарьков, который заявил, что комитет никого не уполномочивал цензуровать «Известия». Ретивость Бонч-Бруевича вновь смутила большевистских генералов. Напротив, серой массе это пришлось очень по вкусу.

– А ежли статья контрреволюционная? – полуобернувшись в нашу сторону, проворчала одна из серых фигур, сидевших в первом ряду.

Это было им по вкусу. Со дня рождения у этой массы не было иного средства воспитания, кроме царской нагайки. Народные недра ничего не знали, кроме нее. И все государство представлялось им с младенческих лет в образе урядника и околоточного. Теперь они сами становились государственной властью. Они уже входили в свою роль, а революция уже вкушала ее прелести.

В ночь на 25 октября, когда Временное правительство по халатности не было бескровно ликвидировано; когда повстанцы только что прозевали свой телефон и телеграфное агентство; когда еще существовала вся буржуазная пресса и могла завтра в миллионе экземпляров напечатать для столицы решительно все, что угодно, – в эту ночь в форме маленькой гадости в типографии «Известий» мы увидели прообраз будущего универсального, но совершенно бессмысленного насильничества большевистской власти. Это произвело удручающее впечатление.

Прения продолжались. На трибуну вышел Мартов. Его небольшая речь была никуда не годной. Меньшевики и интернационалисты «не противятся» (!) переходу власти к демократии. Но они протестуют против большевистских методов. А что они предлагают? Предлагают принять резолюцию, принятую сегодня Предпарламентом…

Далее, левый эсер Колегаев говорил о том, что одним большевикам власть вручить нельзя, так как за ними нет крестьянства: крестьянство идет за левыми эсерами и их Центральный Комитет уже собирает Всероссийский советский съезд крестьян… Нам, кстати сказать, не мешает запомнить это обстоятельство.

Дан в заключительном слове сорвал свою злобу и отчаяние; его угрозы и его пророчества сулили большевикам все египетские казни. А затем ЦИК была принята резолюция – последняя в его жизни и в истории советского правления меньшевиков и эсеров. Резолюция говорит, что вооруженные столкновения на улицах развязали бы руки хулиганам и погромщикам, привели бы к торжеству контрреволюции: обрекли бы на голод армию и столицу и подвергли бы Петербург опасности военного разгрома: поэтому рабочие и солдаты должны сохранять спокойствие. А для борьбы с выступлениями необходимо создание «Комитета общественного спасения» из представителей города, солдатских, профессиональных и партийных организаций. В то же время собрание констатирует, что движение имеет глубокие политические корни, поэтому оно обещает «со всей энергией продолжать борьбу за удовлетворение народных нужд, а в частности – за мир и землю».

Панацея в виде «Комитета спасения», очевидно, выдвинута потому, что завтра ЦИК должен был сложить полномочия, а его лидеры сойти со сцены. И вот сегодня он пишет это завещание, полное глубокой государственной мудрости. Неужели авторы серьезно могли думать, что хоть один солдат или рабочий Петербурга примет всерьез их обещания и советы?

– Ладно… Слыхали… Слушали и терпели восемь месяцев…

Собрание закрылось часа в четыре утра.

А пока глубокой ночью так разговаривали промежуточные группы, оба враждебных штаба не спали. Один действовал, другой пытался действовать… В двенадцать часов ночи в Гельсингфорсе была получена телеграмма Свердлова: «Присылай устав». В тот же миг закипела работа. В каких-нибудь два часа были сформированы эшелоны. Вместо обещанных 1500 в Петербург уже катило 1800 вооруженных матросов с пулеметами и боевыми припасами.

Керенский же около полуночи принимал в Зимнем дворце депутацию от союза казачьих войск во главе с председателем Грековым. Депутация настаивала на борьбе с большевиками и обещала свое содействие при условии, что борьба будет решительной. Керенский очень охотно согласился: да, борьба должна быть решительной. Тогда сейчас же была составлена и послана телеграмма генералу Краснову на Северный фронт: немедленно двинуть на Петербург его конный корпус… Это был, как мы знаем, тот самый корпус, который некогда был испрошен Керенским у Корнилова, а затем был объявлен мятежным. Керенский ныне звал его опять. Но телеграмму кроме Главковерха на всякий случай подписал и Греков.

Впрочем, тут никакие подписи Зимнего дворца были не действительны. Без имени Совета, под знаменем Временного правительства, теперь никакие войска не могли быть мобилизованы на фронте для похода на Петербург. И Керенскому пришлось в этот решающий час снова мобилизовать верные силы Совета. Когда и как именно это произошло, я не знаю. Но ввиду явной недостаточности приказа Главковерха корпусному командиру в ночь на 25-е из Петербурга был дан параллельный приказ «звездной палаты» советскому человеку на фронте, комиссару Северного фронта Войтинскому. Только именем Совета, при ближайшем участии советского авторитетного лица можно было организовать разгром фронтовыми войсками революционной столицы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.