Создание межрасовых барьеров

Создание межрасовых барьеров

Чернокожий писатель Дж. Сондерс Реддинг так описывает прибытие судна в Северную Америку в 1619 г.: «С убранными парусами и опущенным флагом на округлой корме оно пришло вместе с морским приливом. По словам всех, это и в самом деле было странное, пугающее, таинственное судно. Никто не знает, был ли то торговый, пиратский или военный корабль. Из-за фальшбортов виднелось черное жерло пушки. Флаг на корабле был голландский, а команда – разношерстной толпой. Порт назначения – английское поселение Джеймстаун, что в колонии Виргиния. Судно прибыло, с него велась торговля, и вскоре оно исчезло. Возможно, ни один корабль в современной истории не перевозил более зловещего груза. Какой же был груз? Двадцать рабов».

Нет в мировой истории другой страны, где расизм играл бы такую важную роль в течение столь долгого времени, как в Соединенных Штатах. И проблема «межрасовых барьеров», как охарактеризовал ее У. Дюбуа, все еще актуальна. Поэтому в вопросе «Как все это начиналось?» больше смысла, чем просто интереса к истории, а еще более насущным является вопрос «Как с этим покончить?», который можно сформулировать и по-другому: «Возможно ли свободное от ненависти сосуществование белых и чернокожих?»

Если история может помочь в нахождении ответов на эти вопросы, то корни рабства в Северной Америке – на континенте, где мы можем установить факты прибытия первых белых и чернокожих, – могут дать нам по крайней мере несколько подсказок.

Некоторые историки полагают, что эти первые африканцы в Виргинии считались такими же сервентами, как белые законтрактованные слуги[7], привезенные из Европы. Но весьма вероятно, что, даже если они регистрировались в этом качестве (категория лиц, более понятная англичанам), воспринимали их иначе, чем белых сервентов, и относились к ним по-другому, а на деле они были рабами.

Во всяком случае, рабство быстро превратилось в обычный институт общества, в нормальный способ трудовых взаимоотношений чернокожих и белых в Новом Свете. Вместе с рабством развивалось и особое расовое чувство (будь то ненависть или презрение, сострадание или покровительство), которым сопровождалось унизительное положение чернокожих в Америке в течение последующих 350 лет, – то самое сочетание низкого статуса и унижающих идей, которое мы называем расизмом.

Все, что составляло опыт первых белых поселенцев, подталкивало их к порабощению чернокожих.

В 1619 г. виргинцы отчаянно нуждались в рабочей силе, чтобы вырастить достаточный для выживания урожай. Среди поселенцев были и те, кто пережил зиму 1609/10 г., ставшую известной как «голодное время», когда, сходя с ума от желания поесть, люди скитались по лесам в поисках орехов и ягод, вскрывали могилы и питались трупами и умирали десятками, пока в конце концов из 500 колонистов не осталось 60 человек.

В «Протоколах» палаты депутатов Виргинии есть датируемый 1619 г. документ, в котором рассказывается о первых двенадцати годах существования Джеймстауна. «В первом поселении жила сотня людей, обед которых состоял из маленькой ложки ячменя. Когда в колонию прибыли новые переселенцы, продовольствия стало еще меньше. Многие жили в похожих на пещеры землянках, а зимой 1609/10 г. поселенцы… испытывая нестерпимый голод, ели то, чего не выносит сама природа, – плоть и человеческие экскременты, как наших людей, так и индейца, выкопанного некоторыми из могилы, в которой труп был похоронен три дня назад, и целиком с жадностью его пожирали; другие, кто еще не был настолько обессилен, по сравнению с теми, кого уже изъел голод, лежали в ожидании, угрожая убить и съесть последних; один из таких людей умертвил свою жену, пока та спала у него на груди, разрезал ее на куски, засолил мясо и питался, пока не сожрал все части ее тела, сохранив лишь голову.».

В петиции тридцати колонистов в палату депутатов, обратившихся с жалобой на двенадцатилетнее правление губернатора сэра Томаса Смита, говорилось: «Мы утверждаем, что в эти двенадцать лет правления сэра Томаса Смита колония по большей части пребывала в великой нужде и страданиях под гнетом самых суровых и жестоких законов… Довольствие в эти времена составляло лишь восемь унций мяса на человека в день да полпинты гороха… заплесневелого, гнилого, полного паутины и личинок мух, тошнотворного для человека и негодного для тварей, что и заставило многих бежать за помощью к враждебным дикарям, за что все были подвергнуты убиению повешеньем, расстрелом и колесованием… а одному из них за кражу двух или трех пинт овсяной муки проткнули шилом язык и привязали цепями к дереву, пока он не умер от голода.».

Виргинцы нуждались в рабочей силе, чтобы вырастить кукурузу для пропитания, а табак на экспорт. Они только что узнали, как выращивать табак, и в 1617 г. отправили первую партию груза в Англию. Обнаружив, что, как все наркотики, приносящие удовольствие и не одобряемые общественной моралью, он стоит дорого, плантаторы, несмотря на свои возвышенные религиозные речи, не собирались задавать лишних вопросов по поводу того, что приносит такую прибыль.

Они не могли заставить индейцев работать на себя, как это сделал Колумб. Здесь их было меньше, и, хотя, обладая более совершенным, огнестрельным оружием, белые могли истреблять туземцев, им самим угрожало бы ответное уничтожение. Поселенцы также не могли захватывать и порабощать индейцев, поскольку те были сильными, изобретательными и непокорными людьми, чувствовавшими себя дома в этих лесах, чего не скажешь об переселенцах-англичанах.

Достаточное количество белых сервентов еще не прибыло. Кроме того, они не являлись рабами и не должны были делать больше, чем отработать по контракту несколько лет, чтобы оплатить переезд и начать жизнь в Новом Свете. Что же касается свободных белых переселенцев, многие из них, будучи искусными ремесленниками или даже ничем не занимаясь в Англии, настолько не желали работать на земле, что в те ранние годы Джон Смит вынужден был ввести нечто вроде военного положения, собрать их в рабочие бригады и заставить выйти в поле, чтобы выжить.

Возможно, существовало некое вызванное собственной несостоятельностью чувство ярости за свое неумение, за превосходство индейцев в том, как позаботиться о себе, которое сделало виргинцев особенно готовыми к тому, чтобы стать рабовладельцами. Э. Морган пытается представить их настроения, когда пишет в своей книге «Американское рабство, американская свобода»:

«Если вы были колонистом, вы знали о своем технологическом превосходстве над индейцами. Вы знали, что вы были цивилизованным, а они – дикарями… Но вашего технологического превосходства было недостаточно для практических успехов. Индейцы между собой смеялись над вашими совершенными методами и жили тем, что приносила земля, с большим изобилием и меньшей затратой труда, чем вы.

…И когда ваши же люди стали бежать к ним, это было уже слишком.

…Тогда вы стали убивать индейцев, пытать их, сжигать их деревни и кукурузные поля. Это доказало ваше превосходство, несмотря на допущенные провалы. Подобным же образом вы относились и к тем из ваших людей, кто не устоял перед образом жизни дикарей. Но вы все равно не смогли выращивать больше кукурузы».

Чернокожие невольники дали ответ на все вопросы. И естественным стало считать импортированных негров рабами, хотя институт рабства не был упорядочен и легализован еще в течение нескольких десятилетий. Естественно потому, что к 1619 г. 1 млн. чернокожих уже был ввезен из Африки в португальские и испанские колонии Южной Америки и района Карибского моря для использования их рабского труда. За пятьдесят лет до Колумба португальцы привезли десять чернокожих африканцев в Лиссабон, и это стало началом упорядоченной работорговли. Негры из Африки уже в течение столетия считались рабами. Поэтому было бы странно, если бы те 20 чернокожих, которых насильственно доставили в Джеймстаун и продали как вещи поселенцам, нуждавшимся в стабильном источнике рабочей силы, воспринимались бы окружающими как-то иначе, чем рабы.

Их беспомощность упростила процесс порабощения. Индейцы находились на собственной земле. Белых окружала своя же европейская культура. Чернокожие были оторваны от своей земли и культуры и насильственно поставлены в положение, при котором их наследие: язык, одежда, обряды, семейные связи – постепенно подвергалось уничтожению, кроме остатков того, что они могли удержать лишь одним невероятным упорством.

Была ли их культура ниже уровнем, став таким образом легкой мишенью для разрушения? В военном отношении это так, – она не выдерживала натиска белых с их ружьями и кораблями. Но это не так ни в каком ином отношении – если не учитывать, что отличные от нас культуры часто воспринимаются как культуры более низкого уровня, особенно когда такое суждение практично и выгодно. Даже в военном отношении сказанное не совсем отражает правду: хотя европейцы смогли захватить крепости на побережье Африки, им не удалось покорить внутренние районы и пришлось договариваться с местными вождями.

Африканская цивилизация на своем пути развития достигла не меньших высот, чем европейская. В отдельных сферах она была достойна даже большего восторга; но и в этой цивилизации присутствовали жестокость, иерархические привилегии, готовность жертвовать человеческими жизнями во имя религии или выгоды. Это была цивилизация 100 млн. человек, использовавших железные орудия и развивавших сельское хозяйство. В ней существовали крупные городские центры и имелись замечательные достижения в области плетения, керамики, скульптуры.

В XVI в. европейских путешественников поражали в Африке город Тимбукту и королевство Мали[8], где было создано стабильное и организованное общество в те времена, когда европейские государства лишь начинали свой путь к современным нациям. В 1563 г. секретарь венецианских правителей Дж. Рамузио писал итальянским купцам: «Пусть едут и ведут дела с королем Тимбукту и Мали, и нет сомнений, что они будут приняты там хорошо, когда прибудут на своих кораблях с товарами и добьются благосклонности в том, о чем просят».

В голландском отчете о западноафриканском королевстве Бенин, датируемом примерно 1602 г., говорилось: «Град сей кажется очень большим, когда вы в него вступаете. Вы идете по большой и широкой немощеной улице, которая, кажется, в семь или восемь раз шире, чем улица Вармос в Амстердаме… Дома в этом Граде стоят в должном порядке, близко друг к другу и в ряд, так же как дома в Голландии».

Примерно в 1680 г. один путешественник охарактеризовал обитателей побережья Гвинейского залива как «очень цивилизованных и добродушных людей, с которыми легко иметь дело, снисходительно относящихся к тому, что требуют по отношению к себе европейцы, весьма готовых вдвойне одарить нас в ответ на наши подарки».

Как и в Европе, в Африке было некое подобие феодализма, базирующегося на сельском хозяйстве, со своей иерархией сеньоров и вассалов. Но африканский феодализм, в отличие от европейского, не происходил от рабовладельческих обществ Греции и Рима, разрушивших древний племенной уклад. В Африке племенной образ жизни все еще был силен, и некоторые из его лучших характеристик, такие, как дух общинности, большая мягкость в законах и методах наказания, все еще существовали. И поскольку у местных феодалов не было того оружия, которым обладали европейские сеньоры, они не могли с такой же легкостью подчинять себе людей.

В своей книге «Африканская работорговля» Б. Дэвидсон сравнивает законы Конго начала XVI в. с португальским и британским законодательствами. В этих европейских странах, где набирала силу идея частной собственности, за воровство предусматривалось жестокое наказание. Так, в Англии вплоть до 1740 г. ребенка могли приговорить к повешению за кражу лоскута хлопчатобумажной ткани. В то же время в Конго, где сохранялся общинный образ жизни, идея частной собственности была инородной, и кражи наказывались штрафами и различными вариантами порабощения. Конголезский вождь, которому рассказали о португальских правовых кодексах, однажды с издевкой спросил португальца: «Каково в Португалии наказание для тех, кто ступит ногой на землю?»

В африканских государствах существовало рабство, и этим иногда пользовались европейцы, чтобы оправдать созданную ими работорговлю. Но, как отмечает Дэвидсон, «рабы» в Африке были скорее подобны европейским крепостным, т. е. большинству населения Европы. Это было жестокое крепостничество, но они обладали правами, которых не было у привезенных в Америку рабов, и они «были абсолютно непохожи на тех, кого как скот перевозили на кораблях работорговцев и держали на американских плантациях». Как писал один наблюдатель, в западноафриканском королевстве ашанти[9] «раб мог жениться, владеть собственностью, иметь раба, давать клятву, быть полномочным свидетелем и мог со временем обрести свободу… Раб ашанти в девяти из десяти случаев становился приемным членом семьи, и со временем его потомки вливались в род владельца и заключали браки с его членами, поэтому лишь немногим было известно об их происхождении».

Работорговец Джон Ньютон (который позднее стал аболиционистским лидером), так писал о народе, населявшем территорию современного Сьерра-Леоне: «Степень рабства среди этого дикого, варварского народа, коим мы его считаем, гораздо меньше, чем в наших колониях. Поскольку, с одной стороны, у них нет возделываемых земель, подобных нашим плантациям в Вест-Индии, нет и потребности в избыточном, непрерывном труде, который истощает наших рабов. С другой стороны, никому не позволено проливать кровь даже раба».

Невольничество в Африке едва ли достойно похвалы. Но оно разительно отличалось от рабства на плантациях или шахтах обеих Америк, которое было пожизненным, калечившим морально, разрушительным для семейных уз, не оставлявшим надежд на иное будущее. В африканском рабстве отсутствовали два компонента, которые делали подневольный труд в Америке самой жестокой формой рабства в истории, а именно: безумное стремление к неограниченной прибыли, коренившееся в капиталистическом сельском хозяйстве, а также низведение раба до того состояния, когда его переставали считать человеком, и делалось это при помощи расовой ненависти, которая зиждилась на неумолимо четко обозначенном различии цвета кожи – белый всегда был хозяином, а чернокожий – рабом.

На самом деле именно потому, что африканские негры являлись представителями устоявшейся культуры с ее племенными обычаями и семейными узами, общинной жизнью и традиционными ритуалами, эти люди чувствовали себя особенно беспомощными, оказавшись вне этой культурной среды. Их захватывали во внутренних районах (часто этим занимались сами африканцы, вовлеченные в работорговлю), продавали на побережье, затем бросали в загоны вместе с представителями других племен, часто говорившими на разных языках.

Условия захвата и продажи были убедительным подтверждением беззащитности чернокожего африканца перед лицом превосходящей силы. Перемещение к побережью рабов, скованных между собой цепями на шее, под свист кнута и под угрозой оружия, зачастую на расстояние 1 тыс. миль, представляло собой «марш смерти», во время которого погибали двое из каждых пяти человек. По прибытии на место захваченных людей держали в клетках до момента осмотра и продажи. В конце XVII в. некто Джон Барбот так описывал эти сооружения на Золотом Берегу:

«Когда рабов приводят из внутренних районов в Фиду, их помещают в клетку или тюрьму… рядом с берегом, а когда европейцы приходят за ними, их выводят на большой пустырь, где этих людей подробно обследуют судовые врачи, разглядывая каждого, от ребенка до мужчин и женщин, стоящих обнаженными… Тех, кого сочли подходящими и здоровыми, отводят в одну сторону… ставя на грудь раскаленными железными клеймами знаки французских, английских или голландских компаний… После этого клейменых рабов загоняют обратно в клетки, где они ожидают отправки, иногда в течение 10–15 дней».

Затем их группами размещали на борту невольничьих судов, в пространстве не больше гроба, прикованными друг к другу, в темноте, в сырой слизи корабельного трюма, задыхающимися в зловонии собственных экскрементов. Документы того времени так описывают эти условия:

Иногда высота между палубами составляла лишь восемнадцать дюймов; поэтому несчастные не могли повернуться, даже по бокам высота была меньше ширины плеч; они обычно были прикованы к палубе за шею и ноги. В таком месте ощущение страдания и удушье столь велико, что доводило негров… до безумия.

Однажды, услышав сильный шум из трюма, где находились скованные чернокожие, матросы открыли люки и обнаружили рабов на разных стадиях удушья, много мертвых; некоторые из них убили друг друга в отчаянной попытке ухватить глоток воздуха. Часто невольники прыгали за борт, предпочитая утонуть, чтобы прекратить страдания. По словам одного наблюдателя, палуба, где находились рабы, «была настолько покрыта кровью и слизью, что напоминала скотобойню».

В этих условиях умирал примерно каждый третий чернокожий, перевозимый через океан, но огромные прибыли (часто вдвое превышавшие затраты на один рейс) делали это предприятие выгодным для работорговца, и поэтому трюмы, как рыбой, были набиты неграми.

Ведущую роль в работорговле играли поначалу голландцы, затем англичане. (К 1795 г. свыше ста судов, занимавшихся перевозкой невольников, было приписано к Ливерпулю, что составляло около половины всей европейской работорговли.) Занялись этим бизнесом и некоторые американцы из Новой Англии, и в 1637 г. первый американский невольничий корабль под названием «Желание» отплыл из порта Марблхед. Его трюмы были поделены на отсеки каждый площадью 2x6 футов с ножными кандалами и решетками.

К 1800 г. в Северную и Южную Америку было перевезено от 10 до 15 млн. чернокожих или около трети захваченных в Африке людей. По приблизительным подсчетами, в течение столетий, которые мы считаем началом современной западной цивилизации, от рук западноевропейских и американских работорговцев и плантаторов, т. е. представителей стран, считающихся самыми прогрессивными в мире, Африка потеряла убитыми и угнанными в рабство 50 млн. человек.

В 1610 г. католический священник, служивший на американском континенте, некто отец Сандоваль, написал церковному функционеру в Европу, задав вопрос, соответствуют ли захват, перевозка и само порабощение африканцев церковной доктрине. В письме от брата Луиса Брандаона, датируемом 12 марта 1610 г., дается такой ответ:

«Ваше преподобие пишете мне, что Вы хотели бы знать, законно ли захвачены негры, которых отправляют в Ваши края. На это могу ответить, что полагаю, что Вашему преподобию не стоит проявлять колебания по этому поводу, поскольку этот вопрос рассматривался на Соборе Совести в Лиссабоне, а все его члены – ученые и совестливые мужи. Ничего плохого в этом не нашли и епископы Сан-Томе, Кабо-Верде и здесь, в Луанду, – все это ученые и добродетельные мужи.

Мы здесь находимся уже сорок лет, и среди нас были и есть очень просвещенные мужи… никогда они не считали торговлю недозволенной. Поэтому мы и святые отцы из Бразилии покупаем этих рабов для своих нужд без всяких колебаний.».

Учитывая все это: отчаянную нужду джеймстаунских поселенцев в рабочей силе, невозможность использования индейцев и сложности с привлечением к работе белых, доступность чернокожих рабов, выставлявшихся на продажу во все возрастающих количествах алчущими прибыли торговцами человеческой плотью, а также возможность держать африканцев под контролем, поскольку они только что пережили такие ужасы, которые если и не убили их, то привели в состояние психической и физической беспомощности, – стоит ли удивляться тому, что пришло время для порабощения негров?

А в этих условиях, даже если некоторых чернокожих можно было считать сервентами, относились бы к ним так же, как к белым законтрактованным слугам?

Из материалов судебных архивов колониальной Виргинии, например, следует, что в 1630 г. некий белый по имени Хью Дэвис был приговорен к «суровому бичеванию… за то, что надругался над самим собой… осквернив свое тело тем, что прилег рядом с негром». Десять лет спустя шестеро сервентов и «негр мистера Рейнолдса» предприняли попытку побега. Притом что белые получили более легкие наказания, «негр Эммануэль подвергся тридцати ударам, на щеке его была выжжена буква R, и он должен был проработать закованным в цепи один год или более, на усмотрение своего хозяина».

Хотя в эти первые годы рабство еще не было упорядочено или легализовано, в списках сервентов чернокожие перечислены отдельно. Закон, принятый в 1639 г., предписывал «всем лицам, кроме негров» обзавестись оружием и боеприпасами (скорее всего, для защиты от индейцев). Когда в 1640 г. трое сервентов попытались бежать, двух белых наказали, продлив срок действия их контрактов. Но, как постановил суд, «третий [беглец], негр по имени Джон Панч, должен служить своему хозяину или его правопреемникам до конца своего земного бытия». В том же, 1640 г. имело место дело чернокожей служанки, которая родила ребенка от белого Роберта Суита. Суд постановил, что «указанная негритянка должна быть подвергнута наказанию кнутом у позорного столба, а указанный Суит должен завтра до полудня публично покаяться в своем преступлении в городской церкви Иакова».

Было ли такое неравное отношение, представлявшее собой сочетание презрения и угнетения, чувства и действия, которое мы называем «расизмом», результатом «естественной» антипатии белых к черным? Вопрос этот важен не только в целях установления исторической точности, но и потому, что любое подчеркивание «естественности» расизма облегчает ответственность социальной системы за него. Ведь если нельзя показать естественный характер расизма, то он является результатом определенных условий, а значит, их можно устранить.

У нас нет возможности проверить, как белые и черные относились бы друг к другу при благоприятной ситуации, когда бы в истории не существовали подчинение, денежные мотивы для эксплуатации и порабощения, отчаянное стремление к выживанию, требовавшее подневольной рабочей силы. Однако жизнь белых и чернокожих в Америке XVII в. была как раз прямо противоположной такому ходу событий, и все условия сильно способствовали возникновению антагонизма и жестокого обращения. При этом даже малейшее проявление независимой от расы гуманности могло бы восприниматься как основное человеческое стремление к общности.

Иногда отмечается, что даже до XVII в., когда только началась работорговля, в буквальном и переносном смысле заклеймившая африканцев, черный цвет считался признаком безвкусицы. До 1600 г. в Англии, согласно Оксфордскому словарю английского языка, он имел следующее значение: «Глубоко въевшиеся пятна грязи; запачканный, замаранный, грязный; имеющий темные или смертельно опасные цели, зловредный; относящийся к смерти или подразумевающий смерть, смертоносный; губительный, бедственный, злополучный; бесчестный, несправедливый, ужасный, ужасно порочный; относящийся к бесчестью, осуждению, ответственности в форме наказания и т. п.». А в поэзии елизаветинской эпохи белый цвет часто символизировал красоту.

Возможно, что за неимением другого доминирующего фактора темнота и черный цвет, ассоциируемые с ночью и неизвестностью, получили упомянутые значения. Но присутствие иного человеческого существа – важный факт, и условия такого присутствия являются определяющими в том, превращается ли в жестокость и ненависть изначальный предрассудок лишь против цвета кожи, неприменяемый к человечеству.

Несмотря на такие предвзятые мнения о черном цвете, несмотря на особую зависимость негров в Северной и Южной Америке в XVII в., существуют свидетельства того, что когда белые и чернокожие сталкивались с общими проблемами, сообща работали, видели общего врага в своем хозяине, тогда они относились друг к другу как равные. Как пишет об этом исследователь рабства К. Стэмп, черные и белые сервенты в XVII столетии были «удивительным образом безразличны к очевидным физическим различиям между собой».

Чернокожие и белые работали и отдыхали вместе. Сам факт того, что через некоторое время власти вынуждены были принять законы, запретившие такие взаимоотношения, указывает на силу этой тенденции. В 1661 г. в Виргинии был принят закон, по которому «в случае, если какой-либо сервент-англичанин совершит побег вместе с одним или несколькими неграми», он должен будет отрабатывать дополнительный срок и хозяину беглого чернокожего. В 1691 г. та же колония предусмотрела изгнание любого «белого мужчины или женщины, который или которая, будучи свободными, вступят в брак с негром, мулатом, индейским мужчиной или женщиной, зависимым или свободным».

Существует огромная разница между ощущением расовой чужеродности, возможно страха, и массовым порабощением миллионов африканцев, имевшим место в Северной и Южной Америке. Переход от первого ко второму нельзя объяснить лишь «естественными» тенденциями, но его нетрудно понять, если рассматривать как результат сложившихся исторических условий.

Рабство развивалось вместе с эволюцией плантационной системы. Легко проследить истоки этого, восходящие к тому, что отличается от естественной расовой антипатии: количество прибывавших белых, будь то свободные люди или сервенты (по контрактам, которые заключались на четыре-семь лет), было недостаточным, для того чтобы удовлетворить потребности плантаций. К 1700 г. в Виргинии было 6 тыс. рабов, что составляло двенадцатую часть населения. К 1763 г. там находилось уже 170 тыс. чернокожих невольников, т. е. около половины жителей колонии.

Африканцев было легче сделать рабами, чем индейцев. Однако поработить первых было непросто. С самого начала ввезенные чернокожие мужчины и женщины сопротивлялись своему положению. В конечном итоге их борьба оказалась под контролем, и на Юге рабами были 4 млн. негров. Тем не менее в самых тяжелых условиях, испытывая боль увечий и утрат, эти афроамериканцы продолжали восставать в течение двухсот лет существования рабства в Северной Америке. Лишь время от времени это сопротивление носило характер организованного восстания. Чаще чернокожие рабы выражали свое нежелание сдаться побегами. Еще чаще они организовывали саботаж, снижали темп работы, использовали другие незаметные формы сопротивления, отстаивая свое человеческое достоинство даже в случаях, когда свидетелями этому были лишь сами борцы и их братья и сестры.

Такая форма сопротивления, как отказ подчиняться, имела место еще в Африке. Один работорговец сообщал, что негры были «настолько своенравными и не желавшими покидать свою страну, что часто прыгали в море за борт каноэ, шлюпки или судна и оставались под водой, пока не тонули».

В 1503 г., когда самых первых чернокожих невольников привезли на Эспаньолу, испанский губернатор острова пожаловался в испанский суд, что беглые негры-рабы подают пример неповиновения индейцам. В 20-х и 30-х гг. XVI в. восстания рабов происходили на Эспаньоле, в Пуэрто-Рико, Санта-Марте и на территории современной Панамы. Вскоре после этих выступлений испанцы создали специальную полицию для охоты за беглецами.

В законе, принятом в 1669 г. в Виргинии, говорилось об «упрямстве многих из них», а в 1680 г. законодательная ассамблея обратила внимание на собрания рабов «под предлогом празднеств и ссор», что было сочтено «имеющим опасные последствия». В 1687 г. в районе Северного перешейка колонии был раскрыт заговор, участники которого планировали убить всех местных белых поселенцев и бежать во время массовых похорон.

Дж. Маллин, изучавший сопротивление рабов в Виргинии XVIII столетия, пишет в своей работе «Побег и мятеж»: «В дошедших до нас источниках о рабстве в Виргинии XVIII в. – архивных материалах плантаций и графств, газетных объявлениях о розыске беглых рабов – даются описания мятежных невольников и некоторых других категорий. Рабы характеризуются как ленивые и вороватые; они притворялись больными, уничтожали урожай, хранилища и инструменты, иногда нападали на надсмотрщиков и убивали их. Невольники тайно торговали краденым. Беглых рабов делили на несколько типов: лентяи (такие обычно добровольно возвращались к хозяину), «разбойники»… и рабы, которые на самом деле были беглецами, – те, кто бежал, чтобы увидеться с родственниками; те, кто уходил в город, выдавая себя за свободных, или те, кто хотел навсегда освободиться, попав на отплывавшее из колонии судно либо собравшись вместе для строительства поселков или ища убежищ на фронтире. Убеждения мятежных рабов другого типа были непоколебимы: эти люди становились убийцами, поджигателями и повстанцами».

Невольники, недавно привезенные из Африки и все еще сохранявшие наследие своего общинного строя, убегали группами и пытались основать селения для беглецов в диких местах, на границе. С другой стороны, рабы, родившиеся в Америке, предпочитали бежать в одиночку и, обладая навыками, которым обучились на плантации, старались выдавать себя за свободных.

В английских колониальных документах есть отчет 1729 г. вице-губернатора Виргинии британской Торговой палате, в котором говорится о том, что «несколько негров, около пятнадцати человек… сговорились бежать от хозяина и обосноваться в цитадели соседних гор. Они нашли способ заполучить некоторое количество оружия и боеприпасов, взяли с собой часть провизии, свою одежду, постельное белье и рабочие инструменты… Хотя, к счастью, эта попытка была пресечена, она все же должна побудить нас к некоторым эффективным мерам».

Рабство было очень выгодно некоторым рабовладельцам. Вскоре после Американской революции Джеймс Мэдисон рассказал английскому гостю, что ему удавалось зарабатывать 257 долларов в год с каждого негра, тратя на его содержание лишь 12–13 долларов. Другой точки зрения придерживался рабовладелец Лэндон Картер, который за пятьдесят лет до этого писал, жалуясь на то, что его невольники настолько пренебрегали своей работой и были настолько не склонны к сотрудничеству («или не могли, или не желали работать»), что он начал размышлять, а стоило ли вообще содержать их.

Исходя из того что организованные восстания были редки, а на Юге удалось сохранять институт рабства в течение двухсот лет, некоторые историки представляют такую картину: рабы смирились со своим положением; их африканские корни были уничтожены, и, по словам С. Элкинса, они превратились в «самбо»[10], «общество беспомощных и зависимых» людей. Или, как отмечал другой историк У. Филлипс, чернокожие смирились «с подчинением по расовому признаку». Но при целостном взгляде на образ действий рабов, на сопротивление, имевшее место в повседневной жизни, от безмолвного нежелания работать до побегов, картина становится иной.

В 1710 г., предупреждая законодательную ассамблею Виргинии, губернатор Александр Спотсвуд заявил: «…свобода ходит в колпаке, который может, не имея языка, привлечь всех, кто страстно желает сбросить оковы рабства, и сам такой бунт будет безусловно сопровождаться столь ужасающими последствиями, что, я думаю, нам вовсе не преждевременно принять меры против такового, как укрепив самооборону, так и создав закон, предотвращающий сборища этих негров».

В самом деле, учитывая жестокость наказания за побег, тот факт, что так много черных бежало, является признаком настойчивого бунтарства. В XVIII столетии в виргинских кодексах о рабах говорилось:

«Ввиду того что невольники часто убегают и прячутся, притаившись на болотах, в лесах и в других укромных местах, убивая свиней и нанося иной ущерб жителям… если раб не возвращается немедленно, то любой может убить или уничтожить таких рабов теми методами и способами, которые он… сочтет нужным… Если же раб будет пойман… должно быть… признано законным суду графства назначить такое наказание указанному рабу, будь то расчленение или иное… какое они [эти суды] сочтут уместным, в целях перевоспитания любого такого неисправимого раба и устрашения прочих от подобных деяний».

Дж. Маллин обнаружил в газетных объявлениях за 1736–1801 гг. сведения о побегах 1138 мужчин и 141 женщины. Постоянной причиной данного явления было стремление найти членов своей семьи, а это говорит о том, что, несмотря на усилия рабовладельческой системы по уничтожению родственных уз, включая запреты браков и разделение семей, рабы готовы были идти на смерть и увечья ради воссоединения.

В Мэриленде, где в 1750 г. невольники составляли около трети населения, рабство было узаконено с 60-х гг. XVII в., и были приняты законы о контроле над мятежными рабами. Там имели место случаи, когда рабыни убивали своих хозяев, иногда отравляя их, иногда сжигая табачные фермы и дома. В качестве наказания применялись различные меры – от бичевания и клеймения до смертной казни, – но волнения продолжались. В 1742 г. семь невольников были казнены за убийство хозяина.

Страх перед восстанием рабов представляется постоянным фактором жизни на плантации. В 1736 г. состоятельный виргинский рабовладелец Уильям Берд писал:

«У нас уже по меньшей мере 10 тыс. этих потомков Хама[11], способных держать в руках оружие, и число их возрастает каждодневно, как за счет рождения, так и за счет ввоза. А в случае если среди них появится отчаянный человек, он может с большими преимуществами, чем Каталина, поднять восстание рабов… и окрасить наши широкие реки кровью».

Это была сложная и мощная система контроля, созданная рабовладельцами для пополнения и сохранения рабочей силы и собственного образа жизни, система одновременно изысканная и грубая, использующая весь инструментарий общественного порядка для удержания власти и благосостояния. К. Стэмп пишет: «Мудрый хозяин не воспринимал всерьез мнение, будто негры – прирожденные рабы. Его не просто было провести. Он знал, что невольники, только что ввезенные из Африки, должны были быть приучены к кабале, что каждое следующее поколение необходимо было тщательно готовить.

Это было непростой задачей, так как рабы редко подчинялись по доброй воле. Более того, они редко смирялись полностью. В большинстве случаев контроль никогда нельзя было ослаблять – по крайней мере до тех пор, пока преклонный возраст не делал невольника беспомощным.

Система имела психологический и одновременно физический характер воздействия. Рабов приучали к дисциплине, вновь и вновь внушали им мысли о собственной неполноценности и необходимости «знать свое место», считать черный цвет кожи признаком подчинения, испытывать благоговейный страх перед властью хозяина, полагать, что интересы хозяина являются своими единственными интересами. Достижению этих целей служили тяжелый труд, разделение семьи раба, убаюкивающее воздействие религии (которая иногда, по словам одного рабовладельца, наносила «большой вред»), создание разобщенности среди невольников путем деления их на полевых работников и более привилегированных домашних слуг и, наконец, вся сила закона и физическая сила надсмотрщика, угрожающие бичеванием, сожжением, увечьями и смертью. Виргинским Кодексом 1705 г. было предусмотрено расчленение заживо. В Мэриленде в 1723 г. был принят закон, предусматривавший отрезание ушей черному, поднявшему руку на белого, а за более серьезные преступления рабы подлежали смертной казни через повешение, а их тела следовало четвертовать и выставить напоказ.

И все же восстания имели место – их было немного, но достаточно, чтобы вызывать постоянный страх среди белых плантаторов. Первое крупномасштабное восстание в североамериканских колониях произошло в Нью-Йорке в 1712 г. Чернокожие невольники составляли десятую часть населения Нью-Йорка, что было самым большим соотношением в северных колониях, где экономические условия обычно не требовали большого числа полевых рабов. Примерно 25 черных и 2 индейца подожгли дом, затем убили подошедших на место 9 белых. Восставших схватили солдаты, их осудили, и 21 человек был казнен. В докладе губернатора, отправленном в Англию, говорилось: «Одних сожгли, других повесили, одного колесовали, одного живьем повесили в городе на цепях». В назидание другим рабам один из восставших был подвергнут сожжению на медленном огне в течение восьми-десяти часов. В письме, отправленном в Лондон из Южной Каролины в 1720 г., сообщалось: «Хочу ознакомить Вас с тем, что совсем недавно у нас имел место очень опасный и варварский заговор группы негров с целью уничтожить всех белых людей в стране, а затем полностью захватить Чарлз Таун, но Богу было угодно, чтобы он был раскрыт; многие заговорщики пленены, некоторые сожжены и повешены, а другие изгнаны».

Примерно в это же время в Бостоне и Нью-Хейвене произошел ряд пожаров, виновниками которых считали негров-рабов. В результате в Бостоне был повешен чернокожий, а городской совет постановил, что любые рабы, которые самостоятельно собирались группами от двух человек и более, подлежали наказанию кнутом.

В 1739 г. в местечке Стоно (Южная Каролина) восстали приблизительно 20 рабов, которые убили двух охранников склада, выкрали ружья и порох и двинулись на юг, убивая людей и сжигая дома на своем пути. К ним присоединялись другие невольники, пока численность восставших не составила около 80 человек. Согласно имеющимся свидетельствам очевидцев, «они призывали к Свободе, маршировали с развернутым флагом и под бой двух барабанов». Местное ополчение обнаружило и атаковало их. В завязавшемся бою погибли около 50 рабов и 25 белых, прежде чем восстание было подавлено.

Г. Аптекер, подробно исследовавший сопротивление невольников в Северной Америке в своей книге «Восстания американских негров-рабов», обнаружил свидетельства около 250 случаев, когда в заговоре или бунте принимали участие, как минимум, десять рабов.

Время от времени на стороне черных невольников в их борьбе принимали участие белые. Еще в 1663 г. белые сервенты и негры-рабы графства Глостер в Виргинии вступили в заговор с целью восстания и обретения свободы. Этот заговор был выдан властям и закончился казнями. Дж. Маллин пишет, что в газетных объявлениях о беглых рабах в Виргинии часто содержались предупреждения «враждебно настроенным» белым о последствиях укрывательства беглецов. Иногда рабы и фримены[12] бежали вместе или были соучастниками преступлений. Случалось, что чернокожие рабы-мужчины убегали вместе с белыми женщинами. Время от времени капитаны и лодочники давали прибежище беглым рабам, делая их членами команды.

В 1741 г. в городе Нью-Йорке насчитывалось 10 тыс. белых сервентов и 2 тыс. черных рабов. Стояла тяжелая зима, и бедняки – невольники и свободные – испытывали большие лишения. Когда произошли загадочные пожары, чернокожих и белых обвинили в совместном заговоре, и началась массовая истерия, направленная на обвиняемых. После судебного процесса, на котором доминировали сенсационные обвинения со стороны информаторов и выбитые силой признания, двое белых мужчин и две белые женщины были казнены, также были повешены 18 рабов, а еще 13 невольников сожжены заживо.

В новых американских колониях только один страх был сильнее страха перед восстанием негров. Это страх перед тем, что недовольные белые присоединятся к чернокожим рабам, чтобы низвергнуть существующий порядок. Особенно в первые годы функционирования рабовладельческой системы, когда расизм еще не укоренился как образ мышления, а к белым сервентам часто относились так же плохо, как к неграм-рабам, существовала вероятность их совместных действий. Вот как представляет это Э. Морган: «Есть намеки на то, что две группы презренных изначально видели друг друга разделяющими одну судьбу. Например, среди сервентов и рабов были обычным делом совместные побеги, похищение свиней, попойки. Среди них не было необычным предаваться совместным любовным утехам. Во время восстания Бэкона один из последних сдавшихся в плен отрядов состоял из восьмидесяти негров и двадцати сервентов-англичан».

Как считает Морган, хозяева рабов, «по крайней мере изначально, воспринимали рабов примерно так же, как сервентов… считая их бестолковыми, безответственными, неверными, неблагодарными, бесчестными». И «если фримены, чьи надежды не оправдались, объединятся с невольниками, которым нечего терять, результаты могут быть хуже всего того, что сотворил Бэкон».

Поэтому принимались соответствующие меры. Примерно в то же время, когда законодательной ассамблеей Виргинии были приняты кодексы о рабах, предусматривавшие дисциплинарные меры и наказания, правящий класс колонии, провозгласивший верховенство всех белых над чернокожими, пошел дальше, предложив представителям низших классов (но с белым цветом кожи) целый ряд поблажек, в которых им ранее было отказано. В 1705 г. был принят закон, требовавший от хозяев предоставлять белым сервентам, срок контракта с которыми заканчивался, до 10 бушелей зерна, 30 шиллингов и ружье, а женщины, отработавшие по контракту, получали 15 бушелей зерна и 40 шиллингов. Также недавно освобожденным сервентам полагался надел в 50 акров земли.

Морган приходит к следующему заключению: «Как только владелец небольшой плантации чувствовал меньший налоговый гнет и начинал понемногу процветать, он становился менее беспокойным, менее опасным, более респектабельным. Он мог увидеть в более состоятельном соседе не вымогателя, а сильного защитника их общих интересов».

Теперь мы видим сложную паутину исторических нитей, заманившую чернокожих в сети рабства в Америке: отчаяние голодавших поселенцев, особую беспомощность оторванных от родины африканцев, мощные мотивы выгоды работорговцев и плантаторов, соблазн более высокого статуса для белых бедняков, тщательно продуманные меры контроля по предотвращению побегов и бунтов, юридическое и общественное наказание за сотрудничество между чернокожими и белыми.

Суть заключается в том, что элементы этой паутины обусловлены историей, а не являются «естественными». Это не означает, что их можно легко распутать и устранить. Это означает одно: существует возможность того, что обстоятельства сложатся иначе в других исторических условиях. Одним из таких условий было бы устранение той классовой эксплуатации, которая заставляла белых бедняков стремиться к повышающим их статус подачкам и предотвратила возможность единства черных и белых, необходимого для совместного восстания и пересмотра устоев.

Примерно в 1700 г. палата депутатов Виргинии провозгласила: «Сервенты-христиане в этой стране – по большей части худшие представители народов Европы. И поскольку… сюда в таком количестве прибыли ирландцы и представители других наций, многие из которых участвовали в недавних войнах, то в наших нынешних обстоятельствах мы едва в состоянии управлять ими, а если бы в их распоряжении было оружие и при попустительстве хозяев эти люди смогли бы объединиться, тогда нам бы следовало справедливо опасаться, что они восстанут против нас».

Это было своего рода проявление классового сознания, классового страха. В первые годы существования Виргинии и других колоний происходили события, подтверждавшие эту тревогу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.