СОСТОЯНИЕ МОСКОВИИ С 1682 ДО 1687 г.

СОСТОЯНИЕ МОСКОВИИ С 1682 ДО 1687 г.

Царь Феодор Алексеевич[85], сын царя Алексея Михайловича, умер на 22-м году жизни, не оставив после себя детей. Царевич Иоанн и царевна Софья были его единоутробные брат и сестра[86].

Царевич Пётр, хотя младший и от другой матери, сначала наследовал ему, ибо старший брат был неспособен к правлению[87]. Но вскоре затем Иоанн был также избран, объявлен и коронован в цари происками сестры своей Софии[88], хотя он страдал падучей болезнью и подвергался ей ежемесячно, как и брат его Феодор, от нее даже и умерший[89].

Софья простирала честолюбивые замыслы на правление царством, хорошо предвидя, что может сделаться самовластной правительницей великого государства по причине слабоумия Иоанна и малолетства Петра, которым предоставится при ней только титул царей, ей же достанется вся власть.

Опасаясь, что противниками её замыслов могут сделаться придворные и знатные люди, в частности из расчётов личного честолюбия, вообще же из нежелания видеть во главе правления женщину[90], Софья, при посредстве Хованского, которого она склонила на свою сторону[91], стала возбуждать стрельцов, — род милиции, подобной турецким янычарам[92].

Под предлогом мщения за смерть Феодора, который был будто бы отравлен[93], стрельцы произвели такое кровопролитие между знатными, что если бы Софья, видя бунтовщиков, зашедших слишком делеко, не вышла к ним из царских палат, то они продолжали бы резню виновных и невинных[94], присваивая себе их имущество[95].

Бояре, или сенаторы, и патриарх[96] со своей стороны спешили остановить кровопролитие[97], и когда жар мятежа несколько утих, царевич Пётр Алексеевич был ими коронован царем ко всеобщей радости русских.

Пётр очень красив и строен собою, и острота ума его дает большие надежды на славное царствование, если только будут руководить им умные советники[98].

Принцесса Софья не очень была довольна его избранием, ибо она предпочитала видеть корону на голове Иоанна Алексеевича, брата единоутробного и единокровного, который был бы царем одним, без сотоварища, причем ей по праву принадлежало бы регентство[99].

Честолюбие не допустило царевну скрывать долго свое неудовольствие; она публично противилась коронованию Петра, утверждая, что этим наносят оскорбление его старшему брату. Бояре и патриарх представляли ей неспособность Иоанна, принца больного, слепого и наполовину парализованного[100].

Для достижения своей цели Софья решилась снова возмутить стрельцов, которых всегда 18 000, разделенных на 28 полков, находится в Москве для охранения царей. Боярин Хованский, начальник приказа этих воинов, сделавшись приверженцем Софьи, посредством возмущения столь огромного числа войск легко заставил провозгласить и короновать при Петре Иоанна, и даже старшим царём, определив ему царствовать вместе с Петром[101]. Потом тем же самым средством, так как оба царя были несовершеннолетние, Софья захватила правление в свои руки[102].

Можно было после этого надеяться, что все смятения кончились и что все останется уже в совершенном спокойствии. Но тогда снова возник заговор среди милиции, составленной частью из стрельцов, частью из граждан этого города, большинство которых очень богатые купцы, охотно зачисляющиеся в ряды и считающиеся весьма лестным для себя числиться на службе[103].

Для случая, когда всем надлежит быть в карауле, им выдают одежду, которую необходимо возвратить в её первоначальном виде; в противном случае они получают столько ударов палкой, сколько на платье оказывается пятен, ибо одежды эти всегда остаются в Москве, исключая тех, которые выдаются стрельцам, следующим в походах верхом за царём; гражданам же разрешено, если наступает их очередь, замещать себя в таких случаях слугами. Обыкновенно, чтобы избегнуть палочных ударов, они покупают новые платья, так что последние обретаются всегда в чистом виде[104].

Получив известие о начале нового бунта и не зная еще причины его, но подозревая великую опасность, двор тайным образом удалился из Москвы в Троицкий монастырь, находящийся в 12-ти немецких милях от столицы. Через несколько дней по удалении двора милиция возмутилась снова, и отсутствие двора увеличило смятение и беспорядок[105].

Боярин Хованский допустил стрельцов грабить и убивать всех людей противной ему партии под предлогом, будто они участвовали в погублении царя Феодо-ра[106]. Главный врач покойного царя, обвиненный в отравлении его, был изрублен стрельцами в куски[107], а великий канцлер временщик Долгоруков и сын его были умерщвлены[108]. Словом, буйство и свирепость были таковы, что неприятно даже о них рассказывать.

Софья, слыша, что происходит в Москве, и полагая, что все это делается ради неё, послала благодарить Хованского за его усердие в отмщении за смерть её брата, уверяя, что весьма ему за то обязана. Она принуждена была употребить такую хитрость, так как надо было обольстить безумца, который был страшен с оружием в руках[109].

Но ласковость царевны имела последствия, каких она вовсе не ожидала: Хованский подумал, что после всего сделанного им для Софии и после изъявлений ее дружбы и благодарности он может надеяться достигнуть многого, и даже царского престола.

Дело казалось ему весьма легким и сбыточным, так как он видел, что, допустив убийство между знатнейшим дворянством, имевшим власть и силу и, следственно, заступавшим ему дорогу, он получил за это похвалу и даже благодарность; потому, заключал он не без основания, милиция всегда будет ему преданной, так как он разрешил ей всякие злодейства и грабежи, и никто из подчиненных его не откажется быть слепо согласным на то, что ему угодно, — одни из благодарности, другие из надежды наживы и возвышения во время смятений.

Он особенно старался распространить между стрельцами нелюбовь к царям, — Иоанну по причине его болезней и неспособности, Петру по его малолетству, и потому что по всем признакам он будто бы подвержен той же болезни, какою страдал брат его Феодор, и, следовательно, нельзя было надеяться видеть в нем государя достойного и умеющего награждать заслуги[110].

Решившись возвыситься насколько возможно, Хованский думал, что он с большим правом и приличием достигнет своей цели, если только ему удастся вступить в родство с царским семейством, каковое обстоятельство легко скрыло бы его замыслы, придавая совершенно другое освещение исполнению их. Он предположил женить сына своего на царевне Екатерине, младшей сестре Софии[111]. Дерзость его предложения не имела, однако, предполагаемого успеха и оскорбила двор царский.

Поняв, что такой союз грозит безопасности молодых царей, Софья сама нашла средство предупредить событие, последствия которого могли оказаться пагубными для Российского государства. Она справедливо рассудила, что честолюбие Хованского гораздо опаснее для её власти, нежели все те люди, которые были им убиты, и потому первая решила отделаться от него и наказать его за все те злодейства, большая часть которых совершилась с её согласия.

В Московии есть обычай торжественно праздновать именины в царском семействе. Принц или принцесса, чьи бывают именины, приглашают вельмож на пир и приветствуются знатнейшим дворянством. Двор назначил праздновать день св. Екатерины — день ангела принцессы, предназначенной Хованским сыну своему, — в Троицком монастыре, и Софья пригласила на праздник всех бояр, но особенно просила она приехать Хованского, продолжавшего свирепствовать в Москве[112]. Делая вид, что одобряет его бесчинства, она приняла между тем меры, чтобы избавиться и от этого претендента на престол.

Боярин князь В.В. Голицын, о котором будем еще иметь случай говорить, посоветовал действовать, не теряя времени, и действительно, 200 конных воинов, находившихся в засаде, на Троицкой дороге, схватили Хованского, свели его в ближайший дом, прочли ему и сыну его смертный приговор и отрубили им головы[113].

Стрельцы были поражены известием о смерти их начальника как будто громовым ударом, но едва прошло первое изумление, как они пришли в величайшую ярость, вопия, что они потеряли отца своего и хотят страшно отомстить за него губителям, кто бы они ни были. Они захватили арсенал и военные снаряды и грозили всеобщим разрушением[114].

Двор, извещенный об опасности, грозившей государству, призвал все другие войска, всегда ненавидевшие стрельцов, и приказал немецким офицерам, бывшим в полках в большом количестве, без замедления явиться в Троицкую обитель[115]. Все они повиновались приказу, оставив в Москве своих жен и детей, и никого из них не остановило опасение, что стрельцы могут на их семействах сорвать свою злобу за повиновение их царям. Такого рода опасения были бы и небезосновательны.

Немцы обитали в предместье Москвы, называемом Кокуй[116], и стрельцы решили было направиться туда с целью сокрушить всё и вся. Но благоразумнейшие из стрельцов уговорили остальных, представляя им, что мужья и отцы будут мстить за жен и детей своих, когда придут с царскими войсками, и что тогда нельзя уже будет ожидать никакой пощады и найти средства к примирению.

Приняв все это в соображение, стрельцы, боясь последствий, решились пощадить предместье и, оказавшись без начальника, стали искать средства к примирению, на что двор охотно согласился, ибо, сказать правду, он только этого и желал[117].

Дело кончилось умерщвлением нескольких стрелецких полковников и офицеров и посылкой ко двору старшин с просьбой о прощении[118]. Они получили его без больших затруднений, и вскоре потом цари прибыли в Москву с дворянами и иностранными офицерами.

Стрельцы встретили царей, кланяясь в землю и моля о помиловании. Цари сделали знак рукою, что все ими позабыто, и раскаявшиеся бунтовщики проводили своих государей во дворец со слезами радости, видя их возвратившимися в столицу весьма милостивыми[119].

В тот же день князь Василий Васильевич (Голицын) был возведен в звание великого канцлера и временщика, или временного государственного министра, т.е. правителя государства на известное время[120].

Этот князь Голицын, бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав. Он хорошо говорит на латыни и весьма любит беседу с иностранцами, не заставляя их пить, да и сам он не пьет водки, а находит удовольствие только в беседе.

Не уважая знатных людей по причине их невежества[121], он чтит только достоинства и осыпает милостями лишь тех, кого считает заслуживающими их и преданными себе.

Канцлер начал свое управление строгим следствием над виновными стрельцами, казнил главных зачинщиков бунта и сослал других[122]. Из этих сосланных были составлены четыре полка и посланы: один в Белгород, находящийся на границе с Татарией, другой в Симбирск на Волге, в царстве Казанском, третий в Курск, в Украину, а четвертый в Севск, находящийся в той же самой области.

Окончив это важное дело, князь Голицын взял себе места, которые оказались свободными вследствие гибели многих во время смут, и между прочим, место начальника Иноземного приказа[123], т.е. управления войсками, устроенными на иностранный манер, как-то: солдатами, кавалерийскими и драгунскими полками[124]. Управление это всегда находилось у боярина-сенатора приказа Белорусского или управления Белой Россией, в котором обыкновенно решались дела казаков и Украины[125].

Далее он назначил Шакловитого главным судьей над стрельцами; последний достиг такого небывалого счастья, будучи простым дьяком; в настоящее время он окольничий — звание, ближайшее к боярину-сенатору[126].

Своему двоюродному брату князь Голицын отдал приказ Казанский, или управление дел по Казани, Астрахани и Черкасии[127], а думному дьяку Емельяну Украинцеву — Малороссийский приказ, или управление городов, расположенных по Дону[128]. Казну или царскую сокровищницу он отдал окольничему Толочанову, начальнику Дворцового приказа, т.е. палаты коронных доходов[129].

Одним словом, все управления, бывшие до сих пор в руках у бояр-сенаторов, которые в состоянии были препятствовать временщику или временному первому министру, как они говорят, в его предприятиях, были заменены людьми простыми, так как князь Голицын желал иметь подчиненных, а не товарищей[130].

Такое самовластие возбудило против Голицына великую ненависть знатных людей, когда они увидели себя лишенными преимуществ и принужденными раболепствовать перед ним, чего не бывало при его предшественниках[131]. Но они ничего не могли ему сделать, и Голицын повелевал всем государством, так, как ему казалось лучше и выгоднее.

Он заключил мир с Швецией, посланники которой, находясь тогда в Москве, были удовлетворены во всех своих требованиях[132]. Через несколько лет по заключении договора с Швецией, Империя и Польша начали войну против Турции[133]. Первые хотели увлечь в союз с ними москвитян, но посольство ничего не могло успеть[134].

Польша воспользовалась этим случаем для того, чтобы предложить полный мир и склонить москвитян на свою сторону[135]. Для этого было послано в Москву посольство, в которое вошли три коронных и три литовских чиновника; со стороны коронной — палатин познанский Гримультовский и графы Приимский и Потоцкий, со стороны литовской — великий канцлер и его племянник Огинские и граф Сапега[136]; последний остался в Польше за смертью брата, а пятеро товарищей его благополучно прибыли в Москву.

После многих конференций, даже получив уже за несоглашением свою отпускную аудиенцию, послы успели поладить: поляки отказались от своих притязаний на Украину, или казацкие земли, на герцогство Смоленское и на другие области, завоеванные москвитянами, а цари обязались за это напасть на перекопских татар и препятствовать вторжениям их в Польшу[137].

В честь соглашения сторон устроены были торжественные празднества: послов угощали, и сами цари предлагали им пить, касаясь руками чаши, которую один из знатных бояр обносил гостей, — честь, никогда не выпадавшая на долю послов.

После этого москвитяне отправили своих послов ко всем христианским государям, возбуждая их к союзу против турок. Боярин Борис Петрович Шереметев послан был в Польшу и оттуда проехал в Вену, откуда вся Европа узнает о политических договорах[138].

Князь Яков Феодорович Долгоруков, спальник или чиновник царской опочивальни, послан был во Францию и в Испанию. Он происходит от одного из древнейших знатных родов московитских[139]. Он был изумлен величием двора его христианнейшего величества и объявил по приезде, что если цари в лице его и были оскорблены во Франции, тем не менее ему понравился французский двор более, нежели испанский, хотя там принимали его гораздо лучше[140].

командора. В Северной войне был лучшим из русских полководцев и наиболее бережно относился к солдатам. Отвергал искательство перед Западом, свойственное необразованным выскочкам, презирал фаворитизм и отказывался участвовать в грязных делах двора, типа суда над царевичем Алексеем. Слава фельдмаршала Шереметева всячески умалилась злобной завистью Петра и его «птенцов».

Племянник его, которого оставлял он во Франции учиться французскому языку[141], есть единственный москвитянин, говорящий по-французски. Во всей этой стране всего четверо таких, которые могут говорить на латыни, учившись сему языку у польских наставников[142].

Одним словом, к каждому государю в Европе были тогда отправлены послы московские.

Между тем все было приготовлено к походу в 1687 году и положено вступить в Крым. Выбор полководца длился несколько времени. Князь Голицын назначил многих на эту должность, но все говорили, что если он заключил мир и союз с Польшей, то он должен взять на себя и труды похода, чтобы доказать таким образом, что завоевание Перекопа было действительно так легко, как он представлял его себе[143].

Людовик XIV даже не хотел дать послам аудиенцию, а когда они, выдержав осаду в доме, из которого французы вывезли даже мебель, добились официального приёма, — не удосужился встать и снять шляпу при чтении имён наших царей! Князь Долгоруков королю, который в жизни не терпел возражений, на это указал, а ответные угрозы отмёл афоризмом: «Гнев без вины вовсе не страшен». Разъярённый «король-солнце» не позволил послам проехать из Франции в Испанию, но Долгоруков не отступил, и посольство добралось туда морем. Французы издали в честь послов гравюры, а король Испании обещал помощь Священной лиге.

Голицын сделал все, что мог, чтобы отклонить от себя эту должность, так как он справедливо предполагал, что трудностей будет ему весьма много и что вся ответственность за неудачу падет на него, какие бы меры предусмотрительности и предосторожности он ни предпринял, и что ему трудно будет сохранить свою славу, если поход будет неудачен.

Войско, вверяемое ему, было, правда, очень велико числом, но его составляли беспорядочные толпы грубых крестьян, не закаленных в битвах, с которыми он не мог ни начать, ни совершить с честью никакого важного военного предприятия[144].

Быв более великим государственным мужем, нежели полководцем, он предвидел, что отсутствие его в Москве причинит ему более вреда, нежели принесло бы славы само завоевание Крыма[145], так как оно не поставило бы его выше, звание же начальника войск решительно ничего не прибавляло к его могуществу. Он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявшие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя внешне казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почет.

Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшей, так как они очень хорошо понимали, как трудно будет вторжение в Крым, и старались удалить Голицына из Москвы, потому что в отсутствие его надеялись ослабить его уже слишком большую власть. Большинством голосов Голицын назначен был полководцем к его великому неудовольствию, и он должен был принять на себя честь руководить походом.

Подробности последнего были следующие. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.