Артур Вейгалл ЗЛЫЕ ЧАРЫ ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИХ ДУХОВ (1924){42}

Артур Вейгалл

ЗЛЫЕ ЧАРЫ ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИХ ДУХОВ

(1924){42}

В период недавних раскопок, которые привели к открытию гробницы Тутанхамона, в доме мистера Говарда Картера обитала канарейка, ежедневно радовавшая его счастливыми песнями. Но в тот день, когда был обнаружен вход в гробницу, в дом пробралась кобра, внезапно набросилась на птичку и проглотила ее. Кобры в Египте редки, зимой же почти не встречаются; однако в древние времена они считались символом царской власти, и фараоны носили на лбу знак кобры, словно подчеркивая свою силу и способность нанести врагу смертельный укус. Поэтому люди, верящие в предзнаменования и проклятия, интерпретировали случай с канарейкой так: дух новонайденного фараона, в подобающем виде царственной кобры, уничтожил счастье исследователей, символом которого выступала типичная для мирного английского дома певчая птичка.

На исходе сезона лорд Карнарвон получил таинственный укус в лицо и умер.

Миллионы людей по всему миру задавались вопросом, не была ли смерть исследователя гробницы вызвана каким-то исходящим из нее зловещим влиянием; распространился даже рассказ о том, что на стене царской усыпальницы было написано определенное проклятие. Это, однако, выдумка.

Нам известны лишь немногие подобные проклятия времен восемнадцатой и девятнадцатой династий Древнего Египта, то есть периода, охватывающего столетие или два до и после Тутанхамона; в целом они нехарактерны для любой эпохи царствования фараонов.

Если же проклятия и появляются, то только для того, чтобы вселить ужас в грабителей гробниц тех же времен — ведь в поисках украшений они могли расчленить мумию или повредить усыпальницу, а это привело бы к утрате личности умершего, что, по представлениям египтян, угрожало благополучию его духа в потустороннем мире. Мумия и гробница являлись земным обиталищем бесплотного духа; стереть с лица земли то или другое значило оставить дух бездомным и безымянным. С другой стороны, посещение гробницы с целью возрождения памяти об усопшем египтяне всегда считали самым похвальным деянием. На стенах склепов часто встречаются надписи, из которых можно узнать, что чья-то дружеская рука привела могилу в порядок после многих лет забвения.

В качестве примера подобных проклятий я хотел бы процитировать перевод надписи с погребальной статуи некоего Урсу, горного инженера, жившего менее чем за сто лет до Тутанхамона. «Тот, кто нарушит границы моих владений», — говорится в ней, — «либо повредит мою гробницу или извлечет мою мумию, будет проклят богом Солнца. Он не завещает детям своих богов; сердце его не будет знать радости жизни; он не получит воды [для своего духа] в могиле; его душа будет навеки уничтожена». На стене гробницы Хархуфа{43} в Асуане, относящейся к шестой династии, написаны следующие слова: «Что же до каждого, кто войдет в мою гробницу… я сокрушу его шею, подобно птице; великий бог осудит его».

Египтяне в первую очередь страшились, что тело или усыпальница будут повреждены; поэтому современных исследователей и археологов, спасающих мертвых от тысячелетнего забвения, следует скорее благословлять, чем проклинать. Только грабителям грозило проклятие. Если вообще серьезно рассматривать такие вопросы, стоит заметить, что в целом посетителям этих древних гробниц не угрожали никакие неприятности при условии, что они входили в склепы с почтением и единственно для того, чтобы защитить гробницы от разорения, а мертвых — от стирающей все и вся длани времени.

Меня всегда поражало, сколь многие люди, приезжающие в Египет или интересующиеся египетскими древностями, верят в злокозненность духов фараонов и их мертвых подданных: ведь из всех древних народов египтяне были самыми добрыми и, на мой взгляд, достойными любви и восхищения. Здравомыслящие мужчины или приземленные матери семейств точно соревнуются с более легкомысленными представителями общества, рассказывая о несчастьях, постигших их самих или их друзей по причине неправильного обращения с имуществом мертвых. Со всех сторон только и слышишь об испытаниях, свалившихся на головы тех, кто приобрел какой-либо древний предмет или реликвию и тем самым оскорбил духов древних обитателей долины Нила. Эти истории имеют обычно какое-то естественное объяснение; те случаи, с которыми довелось столкнуться лично мне, не обязательно связаны с черной магией. Поэтому я лишь расскажу их и предоставлю читателям искать объяснения по своему вкусу.

В 1909 году лорд Карнарвон, проводивший тогда раскопки некрополя благородных особ в Фивах, нашел пустотелую деревянную скульптуру большого черного кота; нам были знакомы другие образцы из Каирского музея, и мы распознали в ней футляр для хранения мумии настоящей забальзамированной кошки. В солнечном свете фигурка, стоявшая на краю раскопа, где она была найдена, походила скорее на маленького тигра. Она глядела на нас желтыми нарисованными глазами и топорщила желтые усы. Все тело покрывал толстый слой гладкой блестящей смолы, и мы сперва даже не смогли разглядеть стык — линию, где соединились две половинки футляра после того, как внутрь были уложены бренные останки священного животного. По опыту мы знали, однако, что эта линия проходит вокруг всей фигурки, от носа к макушке головы, вниз по спине и по груди; если такой футляр раскрыть, он распадется на две равные половинки.

Погребальную фигурку принесли на берег, переправили на противоположную сторону Нила и доставили ко мне домой; по ошибке моего египетского слуги, ее поставили у меня в спальне. Глубокой ночью, вернувшись домой, я обнаружил ее посреди спальни, причем она преграждала мне путь от двери к коробку со спичками. Вскоре я сидел рядом с нею на полу, потирая ушибленную голень и голову.

Я позвонил, но никто не отозвался. Тогда я направился в кухню. Слуги встревоженно столпились вокруг старшего лакея, которого ужалил скорпион; он корчился в пароксизме недолгой, но мучительной боли. Через некоторое время он начал бредить. Ему казалось, что его преследует громадный серый кот; это меня совсем не удивило, так как он помогал переносить футляр с мумией кошки на неудачно выбранное место в спальне.

После я лег в кровать, но тут лунный свет, заливавший спальню сквозь открытые французские окна, упал на фигурку кота. Я лежал и глядел на странное, потустороннее создание, а оно смотрело куда-то мимо меня, в стену. По моим подсчетам, ему было значительно больше трех тысяч лет. Я пытался представить себе необычайных людей, которые в далеком прошлом изготовили этот гроб для кота, бывшего для них наполовину домашним любимцем, наполовину богом жилища. Ночной ветер раскачивал ветку за окном, и ее тень металась по кошачьей морде, растягивая пасть в улыбке и заставляя желтые глаза открываться и закрываться. Проваливаясь в сон, я готов был поклясться, что в какой-то момент кот повернул голову и уставился на меня; я даже разглядел, как на черный лик набегает мрачный оскал ярости. В отдалении я слышал меланхолические завывания несчастного лакея, умолявшего товарищей спасти его от кота. Мне показалось, что при звуке приглушенных криков, отдававшихся эхом в коридоре, глаза деревянной фигурки вспыхнули.

Наконец я заснул. Часа полтора все было тихо. И вдруг в комнате раздался звук, похожий на револьверный выстрел. Я приподнялся, и в этот миг большой серый кот не то спрыгнул с кровати, не то вскочил на нее, впился когтями мне в руку и выскочил из окна в сад. В ту же секунду я увидел при свете луны, что деревянная фигура распалась на две половинки, еще подрагивавшие на полу, как огромные пустые скорлупы. Между ними стояла мумия кошки; окутывавшие ее бинты были порваны на горле, как будто покровы взорвались изнутри.

Я вскочил с постели и быстро осмотрел половинки футляра; похоже, влажный воздух побережья Нила вызвал разбухание дерева, так долго пролежавшего в сухой почве пустыни, и футляр распался надвое с тем громким звуком, что разбудил меня. Я подошел к окну и оглядел освещенный луной сад. Посреди дорожки я увидел… нет, не поцарапавшего меня серого кота, а собственную полосатую кошечку: она выгибала спину, топорщила шерсть и всматривалась в кусты, словно там притаился десяток кошачьих демонов.

Я предоставлю читателю решать, был ли серый кот злобным духом, который заставил меня вывихнуть ногу, натравил на моего слугу скорпиона и затем, вырвавшись из бинтов и футляра, унесся во тьму; являлись ли, с другой стороны, разорванные покровы мумии последствием естественной разрушительной работы Времени, а серый кот — обыкновенным ночным бродягой, который забрался ко мне в спальню и был напуган распавшейся на две половинки древнеегипетской статуэткой, чему также легко найти объяснение. Совпадения в нашей жизни часто недооценивают; все описанные мною происшествия при желании можно объяснить совершенно естественными причинами.

Следующая история касается попавшего ко мне как-то в руки маленького глиняного светильника, принесшего несчастье по меньшей мере двум людям.

Путешествующие по Египту иногда покупают мелкие древние изделия; после их порой охватывает страх перед этими якобы проклятыми реликвиями, и тогда они, буквально в помешательстве, упаковывают свои египетские покупки и отсылают их по почте обратно на Нил. Во время моего пребывания на посту генерального инспектора древностей эти посылки нередко адресовали лично мне или в мое представительство в Луксоре; там полученные предметы, не особо разглядывая, отправляли на полки склада, где они покрывались пылью, забытые всеми.

Однажды мне вернули таким образом маленький керамический светильник. Я упомянул об этом в беседе с друзьями и узнал, что светильник прислала дама, утверждавшая, будто с момента покупки предмета ее преследуют несчастья; она часто заявляла, что намерена избавиться от светильника, отправив его безобидному чиновнику, занимавшемуся древностями. Я не могу сейчас изложить, в чем заключались эти несчастья; припоминаю, что они сводились к небольшим происшествиям, как например залитому чернилами платью. Разумеется, я и думать забыл об этой истории, и светильник с год или больше пролежал на полке.

Случилось так, что одна леди из царствующей фамилии, путешествуя по Египту, попросила меня подарить ей небольшой сувенир на память о визите; позабыв об истории предмета, я подарил ей «несчастливую» глиняную лампу — которая, насколько я знаю, не принесла прежней владелице заметных несчастий. На этом история и завершилась бы, если бы однажды за обедом в Лондоне речь не зашла о «несчастливых» древностях. Одна из присутствовавших дам пустилась в долгий рассказ о полосе несчастий, начавшихся с тех пор, как у нее появился маленький глиняный египетский светильник. Этот древний предмет, сказала она, вызывал у нее мрачные опасения; движимая подсознательным чувством, что светильник и был причиной всех бед, она в конце концов швырнула его в воды Темзы.

Я смутно припомнил лампу, подаренную когда-то нашей высокопоставленной гостье, и с некоторым интересом спросил у дамы, как к ней попал зловещий светильник. Ее ответ подтвердил мои подозрения. Светильник подарила ей особа из царствующего дома, которой я вручил его в качестве сувенира!

Многие слышали рассказы о зловещей «мумии» из Британского музея{44}. Собственно говоря, это вовсе не мумия, а часть крышки гроба. Она повсюду сеяла опустошение и наконец была передана в дар музею; теперь ее опасное влияние угрожает только недостаточно почтительным посетителям. Моя знакомая дама уверяла, что была с нею «груба», после чего упала с крутой лестницы и вывихнула лодыжку. Был также известный случай с журналистом{45}, который поднял «мумию» на смех и несколько дней спустя умер.

История «мумии» восходит к покойному мистеру Дугласу Мюррею{46}, который рассказывал мне следующее. Он купил гроб в 1860-х годах; не успел он это сделать, как лишился руки по вине взорвавшейся винтовки. Корабль, перевозивший гроб в Англию, получил повреждения; то же случилось с такси, на котором гроб вывозили из порта. Дама, имевшая отношение к «мумии», потеряла родных, а вскоре пережила кораблекрушение; по ее рассказу, спаслась она исключительно благодаря тому, что сумела уцепиться за скалу и провела так почти всю ночь. Список трагических происшествий и несчастий, в которых обвиняется связанный с этим гробом дух, достиг нынче внушительных размеров; это неудивительно, поскольку видевшие гроб люди приписывают все свои последующие неудачи его губительному влиянию, а несчастья в нашей жизни случаются не так уж и редко. Мне лично кажется, что если и задумываться над этими вопросами, стоит скорее попробовать кое-что другое, а именно заручиться благословением беспокойного духа, отказавшись воспринимать его как злое начало.

Достоверность следующего рассказа не подлежит сомнению. Имеющаяся в моем распоряжении и безусловно подлинная фотография говорит больше любых моих слов; невозможно отрицать тот факт, что между камерой и фотографируемым предметом появилось неясное изображение человеческого лица. Дело обстояло так.

Несколько лет назад, раскапывая гробницу верховного везира, датируемую примерно 1350 годом до н. э., мы обнаружили великолепно украшенный гроб некоего жреца. Судя по стилю украшений, он был лет на двести младше гробницы; видимо, жреца похоронили там нечистоплотные гробовщики, решившие, что проще вскрыть старую могилу, чем устраивать новую. Кто-то может решить, что осквернение гробницы навлекло на мумию пришельца гнев духа везира, чье тело, вероятно, извлекли, чтобы освободить место для непрошеного гостя; так это или нет, но верящие в подобные силы имеют основание полагать, что узурпатор не знал покоя в гробу и, вместо обычной безмятежности мертвых, сохранял некую действенность, окружавшую его земные останки зловещими флюидами.

Гроб и мумию поместили ко мне на склад; находясь рядом, я неизменно испытывал дурное предчувствие и всякий раз, открывая дверь в темное помещение, с опаской оглядывался на забальзамированную фигуру, лежавшую теперь в открытом гробу, словно ожидая, что она причинит мне вред. Это показалось мне необычным, так я давно привык к присутствию мумифицированных мертвецов. Я много раз ночевал в гробницах, разделяя комфортабельный кров с человеческими останками; путешествуя в дахабийе{47} на юг, я заполнил все ящики в каюте черепами и костями мертвых и постоянно работал и спал в их компании; нередко я завтракал, используя вместо стола крышку занятого обитателем гроба. Но эта мумия так и притягивала мой взгляд; работая на складе, я невольно бросал через плечо взгляды в ее сторону.

В конце концов я решил распеленать мумию и взглянуть в лицо мертвеца, который начал занимать все мои мысли; после этого я собирался отправить мумию и гроб в Каирский музей. Процесс был долгим, так как на различных его этапах требовалось, разумеется, делать записи и фотографии. Когда он был завершен, тело переместили в ящик, предназначенный для транспортировки. Некоторые льняные бинты, закрывавшие лицо, были так красиво и тонко выделаны, что я взял их домой, чтобы показать гостившим у меня друзьям, и один их слуг положил их затем на полку шкафа в спальне.

Эту комнату занимала одна дама и ее маленькая дочь. День или два спустя, когда тело еще лежало в открытой галерее снаружи дома, ребенок тяжело заболел. Мы очень переживали за девочку; помню, как-то утром, когда мы не находили себе места от беспокойства после визита врача, мать больной, с осунувшимся лицом, подошла ко мне, держа в руках бинты. «Вот», — вскричала она с выражением, которое я не скоро забуду, — «возьмите эти ужасные вещи, сожгите их и, ради всего святого, отправьте мумию прочь, иначе дитя умрет».

Мумия и покровы были отправлены в Каир, и девочка со временем выздоровела. Однако, проявляя фотографии еще не развернутого тела, я заметил между ним и объективом туманные черты лица. Возможно, я сделал два снимка на одну и ту же пластинку; я такого не помню, но все происшедшее могло объясняться нервным возбуждением, вызванным переутомлением.

Мне хотелось бы рассказать об одном случае, который произошел со мной во время раскопок в пустыне за древним городом Абидос. Он не связан с какими-либо злыми кознями духов прошлого, но все же имеет достаточно тесное отношение к этому предмету. Мы расчищали вертикальную шахту гробницы, прорезанную в скальном основании песчаного грунта пустыни. Шахта была в форме квадрата со стороной в десять футов, и к концу второго дня мы очистили ее от песка и камней до глубины примерно в двадцать футов. На закате я велел всем прекратить работы и готовиться к ночлегу; когда я уже собирался направиться в лагерь, ко мне подошел старший рабочий и сообщил, что с последними ударами кирки из завала показалась мумифицированная рука. Очевидно, мы обнаружили захороненное тело.

Работы продолжились при свете фонаря, и мы извлекли из песка тело старухи. Ее поза свидетельствовала о насильственной смерти. Было понятно, что это тело не принадлежало к исходному захоронению, поскольку мы еще не достигли дна шахты; я сделал вывод, что лежащее перед нами тело было сброшено сверху в более недавние — возможно, римские — времена, когда шахта была только наполовину заполнена камнями и песком, и со временем было погребено под природными наносами.

Землекопы ждали ужина, но мне, с другой стороны, хотелось внимательно изучить тело и его окружение: поблизости могли обнаружиться интересные находки. Поэтому я отослал в лагерь всех, кроме одного человека, и по веревочной лестнице спустился в шахту, вооружившись фонарем-молнией. В мигающих лучах тело выглядело особенно пугающим. Старуха лежала на спине, ее руки, словно застывшие в конвульсиях, были вытянуты вперед, пальцы сплетены. Пальцы на вытянутых окостеневших ногах были судорожно скрючены. Черты лица, как и все тело, хорошо сохранились; длинные черные волосы спутанной массой падали на плечи. Рот был широко раскрыт, и два ряда зубов свирепо сверкали в неверном свете, а пустые глазницы, казалось, глядели вверх, словно прикованные к чему-то ужасному. Человеку редко выпадает увидеть столь жуткое зрелище, и только крайне древнее происхождение тела позволяло мне спокойно глядеть на него — столетия, прошедшие с момента пережитой этой женщиной трагедии, вероятно, стерли то чувство близости, что заставляет живых содрогаться при виде мертвых.

Я уже заканчивал осмотр, когда в шахту упали первые капли дождя; в ту же минуту я осознал, что надо мною воет и свистит ветер, а звезды скрылись за густыми тучами. Гроза в Верхнем Египте — явление чрезвычайно редкое; обычно она напоминает тропический ливень. Если оставить тело в шахте, подумал я, оно размокнет и будет уничтожено; однако его вполне стоило сохранить как образец. Я решил вытащить тело наверх, где его можно было спрятать в хижине. Я поднял тело с земли — оно оказалось довольно легким и в то же время не ломким. Затем я позвал человека, остававшегося наверху, но не услышал ответа: либо он не понял меня и ушел в лагерь, либо же ветер заглушал мой голос. Сверху падали теперь большие капли дождя, и времени на промедление не оставалось. Итак, я взвалил тело на спину; вытянутые руки опирались мне на плечи, а сплетенные пальцы будто впивались мне в грудь. Я начал подниматься со своей ношей по веревочной лестнице и тут испытал приступ дурноты, заметив, что лицо старухи глядит на меня из-за правого плеча, а оскаленные зубы точно собираются вцепиться мне в правое ухо.

Я покрыл около половины расстояния, когда задел ногой торчавший из стены шахты камень; как нарочно, он свалился прямо на фонарь, разбил стекло и погрузил шахту в глубокую темноту. Порывы ветра начали раскачивать лестницу, швыряя мне в лицо песок. Я попытался нащупать правой рукой голову и плечи старухи, чтобы крепче прижать к спине груз, и к своему удивлению убедился, что там ничего нет. В тот же миг я понял, что ужасное лицо скалится из-за моего левого плеча — как видно, мои движения сместили тело; недолго думая, я в какой-то панике стал быстро взбираться по лестнице.

Очутившись наверху, я сразу попытался избавиться от ноши. Вокруг завывал ветер, шел сильный дождь. Я закинул за спину левую руку и с ужасом нашел, что голова трупа снова переместилась вправо и теперь глядела на меня с той стороны. Я попытался снять руки трупа с шеи и с растущим страхом почувствовал, что пальцы, запутавшись в моей одежде, как будто удерживают меня. После нескольких секунд борьбы пальцы высвободились. Тело совершило оборот и мы стояли теперь лицом к лицу; высохшие руки по-прежнему цеплялись за мою шею, зубы ухмылялись в темноте. Мгновение спустя я оказался свободен, а труп, будто покачавшись секунду в воздухе, внезапно исчез из виду. Тогда-то мне стало понятно, что мы боролись на самом краю шахты, куда упала сейчас старуха, яростно старавшаяся, как сказали бы некоторые, меня остановить.

К счастью, дождь вскоре прекратился и мне не пришлось вновь тащить по лестнице ужасный предмет. На следующее утро мы увидели, что практически неповрежденное тело лежит на дне шахты буквально на том же месте, где мы его нашли; сейчас оно выставлено в музее одного из медицинских институтов Лондона.

Многим гостям Верхнего Египта запомнилась статуя Сехмет{48} с головой львицы, стоящая в небольшом храме Пта в Карнаке. Туристы обычно входят в это святилище при свете луны или звезд; полутьма необычайным образом подчеркивает благородство и таинственность скульптуры, заставляя поверить, что богиня еще сохранила часть своего могущества. Посредством Сехмет бог Солнца, Ра, расправлялся с врагами, и в древние времена богиня пользовалась зловещей репутацией. Эта слава прочно укрепилась за ней, и туземцы до сих пор утверждают, что Сехмет имеет привычку убивать маленьких детей. Когда найденную несколько лет назад статую откапывали, земля прямо перед нею провалилась и два мальчика, занятые этой работой, погибли; не стоит удивляться, что их гибель сочли проявлением злых чар духа, заключенного во впечатляющей каменной статуе. Нередко говорят, что того, кто оскорбит богиню во время посещения храма, после много недель преследуют несчастья.

Среди британских и американских дам распространился обычай покидать после ужина гостиницы и торопиться к богине, которую они осыпали молениями и пытались умиротворить нежными словами. Как-то раз, несколько лет назад, одна известная дама бросилась на колени перед статуей и, экзальтированно простирая руки, принялась восклицать: «Я верую, я верую!». Ее подруга в это время страстно целовала каменную руку и гладила не слишком изящные каменные ноги. В другом случае перед богиней зажгли светильники и некий восторженный господин начал бормотать какие-то ритуальные фразы; тем временем популярная французская беллетристка, которая ошибочно приписывала себе дар чревовещания, издавала мяукающие звуки, якобы исходившие от статуи и, безусловно, придававшие этой сцене еще более варварский характер. Подобные сеансы сделались настолько частыми, что в конце концов мне пришлось официально их прекратить и объявить поклонение зловещей богине нарушением правил. Она стоит в одиночестве, таинственно улыбаясь посетителям, а они, все без исключения, никогда не улыбаются в ответ, дабы не пробудить гнев богини. Однажды летней ночью в святилище пробрался туземец, считавший, видимо, что навлек на себя проклятие богини; он разбил голову и плечи статуи, но археолог, ведавший храмом, собрал и скрепил обломки, и Сехмет продолжает сулить несчастья тем, кто наделяет ее зловещими намерениями.

Зимой 1908-9 года известный бостонский художник и любитель театральных постановок Джозеф Линдон Смит{49} и его жена гостили у нас с женой в Египте. Мы жили на берегу Нила, в Луксоре — современном городе, выросшем на месте «стовратных Фив», могущественной древней столицы Египта. Как правило, мы проводили большую часть времени среди руин на западном берегу Нила, так как работа требовала от меня уделять постоянное внимание проводившимся там раскопкам и руководить сложной системой охраны и сохранения памятников, которая в наши дни защищает исторические и художественные ценности Египта. Мистер Смит зарисовывал гробницы, тогда как наши дамы развлекали себя множеством затей, что так охотно подсказывает это прекрасное и романтическое окружение.

«Знаменитая статуя Сехмет в Карнаке, разбитая туземцем, верившим в ее злын чары». Фот. из книга А. Вейгалла «Тутанхамон и другие эссе» (1924).

Иногда мы ночевали среди гробниц, ставя палатки на склоне холма Шейх Абд эль-Курна{50}, посреди некрополя великих египтян; на закате, когда туристы исчезали на дороге в Луксор, а наши дневные труды были окончены, мы подолгу гуляли по пустынным ущельям, карабкались на каменистые холмы и входили в разрушенные храмы; только к ужину мы обычно возвращались к огням нашего лагеря. Грандиозность и величие этих сумеречных видов невозможно описать. В неясном отраженном свете сияющих звезд крутые скалы и каменистые теснины казались исполненными чудес. В их тенях скрывались тайны; извилистые тропки словно уводили в запретные места, куда не ступала нога человека. Холмы и валуны и их подножья принимали самые фантастические формы; невольно представлялось, что духи мертвых Египта в такие часы скитались, подобно нам, среди этих призрачных ландшафтов.

Во время одной из вечерних прогулок мы оказались в знаменитой Долине цариц{51}, каменистом ущелье, где похоронены некоторые жены фараонов. В конце ущелья скалы смыкаются; древний и давно высохший поток выбил в камне обширное углубление, куда, как в котел водопада, когда-то обрушивались воды, стекавшие с холмов позади. Боковые стороны этого углубления образуют две трети круга, над которым чуть нависает скала. Передняя, открытая сторона смотрит на ущелье, и поскольку дно ровное, покрыто твердым гравием и не превышает в длину и ширину двадцати пяти футов, каменный цирк сразу же вызывает образ созданной природой сцены со скалистым ущельем в качестве театральных лож. Мы хорошо знали этот уголок. В сумерках, скрытые глубокими тенями цирка, мы сидели на гравии и смотрели на освещенную звездами долину, словно призрачные актеры, глядящие в опустевший зрительный зал. Вечерний ветерок тихо вздыхал вокруг; по долине беззвучно пробирались туманные силуэты двух шакалов. Далеко над Нилом, в обрамлении скал по бокам устья ущелья, горели, отражаясь в безмятежных водах, сверкающие огни Луксора, лишь подчеркивая чувство оторванности от мира и близости к порождениям ночи, обитающим в царстве снов.

Я зажег спичку, собираясь раскурить трубку, и грубые изломы окружавших нас скал сразу осветились и приобрели гротескные формы. Глубокие тени вились вокруг пляшущего огонька, как черные волосы на ветру, уступы выдавались гигантскими носами и подбородками. Сонная сова, испугавшись света, свалилась со своего насеста в трещине над нами и, сбивчиво помахивая крыльями, унеслась в темноту, ухая, как потерянная душа. Спичка догорела, тьма и безмолвие вновь сомкнулись над нами.

«Какая сцена для постановки!» — воскликнул наш режиссер-любитель, и через несколько мгновений мы все уже обсуждали возможность сыграть здесь, среди пустынных скал, драму о призраках. К тому времени, как мы вернулись в лагерь, сложился сюжет, основанный на исторических фактах: дух фараона Эхнатона был в свое время, так сказать, «отлучен от церкви» жрецами и лишен обычных молитв, сопровождавших мертвых в загробный мир; поэтому он был обречен вечно скитаться, не зная дома и места отдохновения. Эхнатон, сын прекрасной и властной царицы Тиу{52}, царствовал с 1375 по 1358 гг. до н. э.{53}; будучи потрясен варварством, свершавшимся в Фивах во имя бога Амона, и считая, что единственным истинным богом был Атон, дарующая жизнь «Солнечная энергия», он ниспроверг прежнюю религию и стал проповедовать на удивление передовое учение мира и любви, которое связывал с поклонением Атону. Он перенес столицу из Фив в «Град горизонта Атона» и правил там со своей женой и детьми, посвятив все свои силы укреплению новой религии и демонстрации своего возвышенного учения. Умер он в возрасте около тридцати лет, после чего народ, под властью Тутанхамона, единодушно вернулся к поклонению Амону и старым богам, чьи жрецы вычеркнули имя умершего царя из книги жизни.

Итак, у нас имелся готовый призрак, имелась и сцена. Роль молодого Эхнатона решили поручить моей жене, так как его мягкий характер и юношеский голос лучше передала бы женщина, нежели мужчина. Нужна была и прекрасная царица Тиу, которую могла хорошо изобразить миссис Смит. Мистер Смит взял на себя роль посланца богов, отправленного из мира мертвых для встречи царственного призрака. Мне предстояло немало работы — на мне лежало освещение, суфлерские обязанности и всевозможные мелочи. В определенные моменты должна была звучать потусторонняя музыка; с этой целью мы договорились привлечь к участию в постановке нашего друга, известного англо-египетского художника Ф. Ф. Огилви{54}, вместе с его гитарой.

По возвращении в Луксор мы посвятили все свободное время разработке и изготовлению костюмов и декораций; я должен был как можно скорее написать текст пьесы. Сам по себе он лишен литературных достоинств; но когда, несколько дней спустя, он был зачитан под звездным небом в нашем каменном театре, тихие и взволнованные голоса дам и странные, пронзительные, как крик ястреба, тона нашего знаменитого любителя придали им таинственное и многозначительное звучание.

Мы назначили день постановки и пригласили друзей на вечер в Долину цариц, дабы лицезреть явление призрака великого фараона. За несколько дней до этого события мы снова перебрались в наш лагерь в пустыне.

Несколько вечеров спустя мы устроили репетицию, но увы! стоило только миссис Смит произнести вступительные слова, как ее поразила страшная резь в глазах; менее чем через два часа она впала в горячечный бред. Рассказ о том, как ее несли в темноте по пустынным полям и перевезли через реку в наш дом в Луксоре, показался бы изложением ночного кошмара. На следующий день было решено, что ее следует немедленно отправить в Каир, так как было очевидно, что она страдает крайне опасной формой офтальмии{55}; мы очень боялись, что она может потерять зрение. В тот же день моя жена слегла с серьезным заболеванием и также была незамедлительно отправлена в Каир. На следующее утро у мистера Смита начался небольшой жар, а вскоре после этого я заболел инфлюэнцей. Мистер Огилви, возвращаясь к себе на поезде, угодил в неприятную аварию, в которой его мать сильно повредила ногу. Так и случилось, что ни один из нас не смог принять участие в назначенном спектакле.

Несколько недель зрение миссис Смит и жизнь моей жены висели на волоске, и мы не раз теряли всякую надежду. К счастью, со временем обе полностью выздоровели; но никто из нас не испытывал ни малейшего желания вернуться к репетициям. Многие наши друзья были склонны видеть в наших несчастьях наказание богов и духов Древнего Египта; но им не стоит забывать, что спектакль намечался патетический и торжественный, без каких-либо намеков на бурлеск. Что касается меня, то я, как уже говорилось, не считаю, что в поисках объяснений нашей трагедии исключено всякое вмешательство такого весьма недооцененного фактора человеческой жизни, как совпадение; но я далек от того, чтобы высказывать собственное мнение об этом предмете. От верящих в злые козни древних мертвецов я слышал в Египте самую абсурдную чепуху; но вместе с тем, в данном вопросе мой разум открыт для любых возможностей.