Глава 7 Из повседневного. Часть вторая

Глава 7

Из повседневного. Часть вторая

Ходила в Кировский райсовет, на почту. Она была единственной. Там был большой овальный стол, а на нем горы воинских треугольников. Я искала целыми днями, но не нашла ни одного письма[563].

На фотографии – фронтовое письмо в Ленинград, Нарвский пр., д. 14, кв. 32, Е.Н. Эренпрейс, обратный адрес: 187-я Полевая почта, часть 119, Эренпрейс И.М. и нотариально заверенное извещение Ленинского районного военного комиссариата от 20 января 1943 г.

Полковая полевая почта 187 входила в штат 168-й стрелковой дивизии Приморской оперативной группы на Ораниенбауманском плацдарме, куда ее передислоцировали к середине января 1942 г. с Невской Дубровки, в район деревни Большое Коновалово, в нескольких километрах от Ломоносова.

Из письма (написано простым карандашом), дата – 6 ноября 1942 г.: «Добрый день Катя привет тебе твой муж Коля посылаю тебе свой низкий сердечный привет желаю тебе всего хорошего <…> Катя я тебе писал письмо но ответа не получаю. Как ты живешь Как здоровье дочери я очень беспокоюсь пиши скорее <…> Я просил у тебя посылку ну если есть возможность то пришли а если нет ну ладно как нибуд буду переживать я просил у тебя подметки к сапогам носки варюшки плотков и бритву еще ложку я свою сломал и кокой нибуд ножочек Катя на пиши как прошол празнек на пиши чего нового вленинграде вот все что я прошу тебя <…> Катя ты наверна слышиш порадиу как громят гитлеровскою хваленою арми[ю] <нрзб.> скоро мы побед[им] верн[усь] домой Сприветом Коля»[564].

Я не счел себя вправе сделать орфографическую и стилистическую правку.

Письмо Н.М. Эренпрейса с фронта. Извещение Е.Н. Эренпрейс. Фото автора. 2015 г. Публикуется впервые

В письме И.М. Эренпрейс передает привет своим близким. В 35-м томе «Книге памяти» есть строка: «Эренпрейс Пелагея Николаевна (1874 г. р.), место проживания: Нарвский пр., д. 14, кв. 32, скончалась в марте 1942 года. Место захоронения неизвестно».

Из извещения:

«Ваш муж – красноармеец Эренпрейс Николай Михайлович уроженец Лен. обл. Красносельский пригородный р-н деревня Лигово в бою за Социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 10 декабря 1942 г. похоронен Дивизионное кл-ще ю. з. 1 км деревни Бо[льшое] Коновалово Ораниенб[ауманский] р-н Лен. обл. могила № <нрзб>».

В 1955 г. останки воинов из окрестностей Большого Коновалова и еще девятнадцати деревень перенесли в братскую могилу около деревни Пеники. Через пятнадцать лет на захоронении установлен гранитный памятник.

Николай Михайлович Эренпрейс родился в Лигове.

Во второй половине 1910-х гг. в деревне Лигово на толевой фабрике проживал Михаил Андреевич Эренпрейс. Он же являлся владельцем толевой фабрики, располагавшейся недалеко от Нарвского проспекта (в Правой Тентелевой ул., 35). Предприятие продавало разного сорта толь, асфальтовую смолу, войлок, гудрон и другие строительные материалы, а также принимала заказы на выполнение «толево-кровельных» работ.

В начале XX в. на Гороховой улице в доме № 32 располагалась контора-склад толевой фабрики «Эренпрейс А. и К°». В этом доме проживали владелец основанной в 1893 г. фабрики Александр Яковлевич и его брат, купец Густав Яковлевич Эренпрейсы[565].

На середину июня 1942 г. ближайшим к площади Стачек работающим почтовым отделением Ленинского района было 20-е, на Обводном канале, напротив Балтийского вокзала.

Другой вопрос, как работали почтовые отделения.

На одно отделение (из семи по Ленинскому району) приходилось примерно 10 почтовых ящиков. Из них почта вместо установленных трех раз в сутки вынималась только два раза. В одном из почтовых отделений вместо чернильниц использовались пепельницы, в другом – не было стекол, в третьем – ни одного стола. Во всех отделениях отсутствовали настенные часы и график прихода на работу сотрудников почты[566].

Летом 1942 г. количество почтовых отделений на весь Ленинский район сократилось до четырех.

* * *

В Ленинском районе 8 января 1942 г. приняли решение осуществлять направление больных дистрофией через две поликлиники. В каждой из них определялось ежедневное дежурство «ответственного врача» – три часа. Направление в стационары на предприятиях надлежало производить местными заводскими организациями «по медицинским заключениям».

Но оказывалось не фактом, что человек по указанным заключениям мог со стопроцентной уверенностью рассчитывать на помещение в стационар. Ибо в том же решении райисполкома присутствовало условие, почти аналогичное тому, что присутствовало при оформлении советским гражданином временного выезда за пределы СССР: «Главным врачам при направлении в районный стационар работников предприятий и учреждений иметь заключение партийных, хозяйственных и профсоюзных организаций, где работает больной»[567].

Через три недели райисполком вновь акцентировал внимание на критериях «отбора» в стационары заболевших дистрофией. И выдал следующее: «Предложить директорам предприятий и Главврачам поликлиник № 24 и 25 при направлении в стационары при предприятиях, а равно и в районные, строго руководствоваться указаниями Горкома ВКП(б) и Горисполкома, предоставляя места в стационарах лучшим стахановцам предприятий и работникам ведущих профессий, соблюдая в расчет субъективные данные больных по медицинским заключениям»[568].

4 апреля 1942 г. Кировский райисполком принял решение о частичном сокращении количества стационаров на предприятиях, в том числе на клеевом заводе (15 коек). «Больные закрываемых стационаров подлежат немедленной выписке» – именно так записано в решении, и речь не шла о переводе в другие стационары. Сохранялись стационары на 10–15 коек на «Пластмассе», «Красном Воднике», «Равенстве» и «Резвоостровской»[569].

На комбинате «Советская Звезда» выдавали ежемесячно продовольственные карточки. Для их учета создали комиссию из четырех человек. Старались приходить на предприятие еженедельно отмечаться, иначе человек мог не попасть в список на следующий месяц.

Согласно списку о выдаче продовольственных карточек на март 1942 г., на «Советскую Звезду» было выдано 1259 карточек «рабочих, получивших 1-й категорию», и 89 карточек «служащих, получивших 2-ю категорию», на амбулаторию предприятия – 8 и 1 карточка соответственно[570].

По установленным 11 февраля 1942 г. нормам выдачи хлеба, рабочим и ИТР не оборонных предприятий полагалось 500 г хлеба, служащим – 400 г.

Помимо хлеба на день, в карточках указывались нормы выдачи на один месяц круп, мяса, жиров, сахара, кондитерских изделий, рыбы. Но, по воспоминаниям[571], зимой 1941/42 гг. вместо мяса часто выдавали селедку или яичный порошок, вместо сахара – повидло и т. д.

На заводе имени Степана Разина в 1942 г. путем вымачивания мешков из-под сахара удалось сэкономить 8,5 т сахара и выпустить дополнительно 1700 гектолитров сладкого морса[572]. На предприятии весной 1942 г. производили «витамин С» в жидком виде, до 200 литров в день. По решению Исполкома, «завод обязали обеспечивать витамином С вновь отрываемые столовые закрытого типа»[573].

Март 1942 г., улица Калинина.

«Напротив нашего дома открыли кабинет, где отбирают наиболее истощенных дистрофиков. Я свела маму туда. Кое-как подошли к крыльцу дома, а подняться не можем. Сидим, замерзаем… <…> Врач посмотрела на маму и сразу выписала справку. <…> Врач выписала и мне направление в столовую. Она приняла меня за старушку. У мамы был вес 31,5 кг. На мне был жакет „плюшка“ бабушкина, одета на множество других одежек. На ногах были большие шерстяные носки, шубники на войлоке из шубы размер 42 и суконные боты 43 размера папины. За кого можно было меня принять?

Прикрепились мы в столовой. До нее метров 250. Придем туда еле-еле и сидим там в коридоре целый день, сидим ждем обеда. Ходить домой у нас сил не было. Даже масла кусочек иногда давали нам, гороховый суп, шроты. Шроты – это как опилки из сои, но мы были счастливы целый месяц»[574].

«Весной стало легче. Как только стала появляться травка, я стригла ее в большое решето. Пекли по 100 лепешек. <…> Жарили на олифе, дым идет. Я ходила за травой на пепелища домов. Однажды нашла сетку с детской головкой и костями. Страшно совсем не было. В Дзоте нашла женщину с ребенком, на носилках, мертвых. В траншеях, а они были всюду, видела много не захороненных людей целых и обрезанных. <..>

Я ходила к линии фронта за первосортной „мукой“ – лебедой. Попадалась крапива, копала корень лопуха – это картошка, одуванчик – кофе. <…> Прошла я заставу, зашла в свой дом, а там у нас до войны сараи были. Смотрю на пол нашего сарая, а на нем наш кот Тарзан. <…> На нем вся шерсть облезла и кишки видать белые. Я взяла и съела их. <…>

Смотрю, воробей облезлый лежит. Наверное, зимой замерз. Подняла и сварила чугун 5 л супа. На нашем дворе когда-то жили зажиточные хозяева, у них были грядки. Когда я рвала траву, то обнаружила под землей шампиньоны. Иногда наберу на суп»[575].

«По пути из школы[576] я подходила к воинской части на Ушаковской улице и стояла. Я знала, когда из кухни выносили помои. Я собирала очистки картофельные, луковые, вываренные кости. Все это находилось в одной сумке. Косарем мы рубили эти кости и варили суп. Иногда рядом лежала дохлая крыса. Брезгливости не было[577]. Выбросили как-то кислый хрен – корни. Но нам не удалось разгрызть их. <…>

Мама <…> ходила в булочную убираться, и там давали „варенец“, это вроде сладкого свернувшегося молока, соевое. Директор торга[578] предложил ей работу на свинарнике, тоже от подсобного хозяйства. Там она работала до 1946 года. Нашлись добрые люди, помогли выжить нам. Вместе со свиньями ели мы отруби, мороженый картофель, крошки хлебные, иногда кукурузу»[579].

Еще раз прочтем последнее предложение.

Год назад в «Новой газете» опубликовали интервью с жительницей блокадного Ленинграда Н.И. Спириной, которая рассказала, что, работая в 1942 г. в гастрономе № 1 («Елисеевский»), она видела в подсобных помещениях магазина овощи, фрукты, кофе, колбасы и др. Ее рассказ «не все смогли принять за правду. Редакцию обвинили в том, что она обманула…» – констатировала редакция газеты и опубликовала интервью с доктором исторических наук профессором Н.А. Ломагиным[580].

Историк ответил следующее:

«В закрытом магазине находился спецраспределитель, который работал и осенью 1941 г., и в первую блокадную зиму, и вообще до конца войны. <…> Никто с улицы этот магазин не видел: о его существовании обычные граждане даже не знали. Это был секретный распределитель. <…> Тем же, кто не был прикреплен к спецраспределителю, но получал единовременную поддержку, спецпайки по решению Продкомиссии нарочный доставлял на дом».

Все так, но есть возможность добавить и уточнить, кто же были эти нарочные и кому – в том числе – предназначалась пайки.

В архивном деле «разной переписки», среди сопроводительных и прочих бумаг о гвоздях и банных принадлежностях, сохранилась копия, с исходящим номером, доверенности от 5 ноября 1942 г., гриф «Особо секретно»: «Настоящим доверяется Секретарю Ленинского РК ВКП/б/ тов. ГРИГОРЬЕВУ А.М. получить подарки в колич. 13 шт. для старых большевиков из маг. № 1 Гостронома»[581].

Известным в то время старым большевиком бывшей Нарвской заставы был человек, который неоднократно упоминается в 12-й главе – это 50-летний Федор Андреевич Лемешев, директор Ленинградской суконной фабрики на Гутуевском острове.

Родился он на окраине Петербурга, в Волынкиной деревне. С 1903 г. на протяжении одиннадцати лет работал прядильщиком, в годы Первой мировой войны – слесарем на Путиловском заводе. 2 января 1917 г. арестован на заседании петроградской ячейки социал-демократической партии (большевиков), вышел на свободу на пятый день Февральской революции. Красногвардеец-путиловец, с 1919 г. – на партийно-политической работе в Красной Армии. В 1929 г. – директор ткацкой фабрики «Равенство». С трудом прошел «чистку в партии» 1932 г. В том же году стал членом Ленинградского отделения Всесоюзного общества старых большевиков, где пребывал вплоть до ликвидации этого общества (через три года). Будучи в составе историко-партийной комиссии при райкоме, собирал материалы по истории Нарвской заставы к 15-летию Октябрьской революции.

В 1933 г. окончил ленинградский филиал Всесоюзной промышленной академии и вскоре стал директором фабрики «Веретено». С января 1937 г. – директор Ленинградской суконной фабрики[582].

Не так давно в одной из газетных статей встретилось: «Между тем в неисследованных документах встречаются очень интересные факты, порой раскрывающие совершенно не известные нам стороны блокады»[583].

Подтверждаю.

Читаем архивный документ: «Список ответственных работников, направляемых в Дом Отдыха 20 августа 1942 г…». Отдохнуть отправились: инструктор агитпункта и два заведующих отделами Кировского райкома ВКП(б), «представитель» горкома, секретарь парткома и партбюро двух заводов и районный прокурор[584].

…Тем временем к середине лета 1942 г. по районам сократилось количество продовольственных и промтоварных магазинов. В районе вокруг парка имени 1 Мая торговая сеть, «остающаяся после сокращения» на 15 июля 1942 г., была представлена двумя «смешанными» магазинами (Нарвский пр., 2 и 9), одним хлебобулочным (Нарвский пр., 29) и одной керосиновой лавкой на проспекте Газа, дом № 35[585].

«У мамы в июне месяце [1942 г.] здоровье улучшилось, она смогла пойти работать. Ей назначили пенсию третьей группы инвалидности, и через артель „Интрудобслуживание“ она устроилась работать туалетчицей при „Кировском универмаге“. Из столовой при универмаге приносила оставшуюся пищу, собирала ее с тарелок, это была дополнительная поддержка в питании»[586].

В феврале 1942 г. в городе стали создавать, точнее, воссоздавать санитарно-бытовые комиссии. Они появились еще в начале войны, но в августе 1941 г. их реорганизовали в санитарные посты Общества Красного Креста[587].

Появилась, например, такая комиссия при домохозяйстве № 1 Кировского района (пр. Газа, 52 и 54). По воспоминаниям главы домохозяйства, «сколотили актив, пошли по квартирам, смотрим, женщины больные лежат, дети лежат. Стали помогать больным, получать обед по карточкам, приносить им. Ходили к врачу, вызывали врачей, доставали лекарство, помогали, чем могли»[588].

Членами санитарных отрядов также обследовались дома, выявлялись больные острыми желудочно-кишечными и чесоточными заболеваниями.

17 февраля 1942 г. райисполком утвердил персональный состав санитарно-бытовых комиссий домохозяйств по Нарвскому проспекту и Сутугиной улице, а 1 марта – по Березовому острову[589]. Комиссии, кроме председателя, состояли из 3–4 человек.

* * *

«Зимой 1942 года мама сказала:

– У нас на заводе литературный вечер, пойдешь?

– Конечно, пойду, – ответил я.

Впечатления начались, как только мы вышли из дома. Тропинка до „Красного треугольника“ шла между высочайшими сугробами, стояла полная луна, все было залито синим светом, как будто были включены синие лампочки времен финской войны. Дорога была не длинной.

Вечер проходил в помещении красного уголка. Там собрались 25–30 женщин неопределенного возраста с голодными лицами. Выступали две поэтессы, но какие!

Это были Ольга Берггольц и Вера Инбер. Берггольц мне показалась очень красивой, с огромной шапкой вьющихся волос. Каково же было мое изумление, когда в сборнике „50 лучших советских поэтов“[590] я увидел ее портрет с гладкой прической. Она читала стихи, ставшие уже классикой. „Письма на Каму“[591] и „Разговор с соседкой Дарьей Власьевной“.

После нее Инбер читала „Пулковский меридиан“: то, что было написано к тому времени. <…> Поэма печаталась в „Ленинградской правде“ по мере ее написания, с октября 1941 до ноября 1943 года. Тогда она закончила на третьей главе[592]. Вторая глава была самая сильная – „Свет и тепло“. Конечно, там было обо всем: и что нет света, воды, молчит радио, нет тепла и, главное, о голоде, но все было пропитано оптимизмом и верой в Победу.

Следующий литературный вечер произвел на меня еще большее впечатление. Выступали два поэта и прозаик. „Классик“, просто поэт и Иван Кратт[593].

Сердобольная память не сохранила фамилии „классика“. Говорю так, так как я не воспринял его ни как ленинградца, ни как поэта. Начнем с его полноты, это не была полнота опухшего дистрофика или цинготника, это не была полнота А.А. Жданова с серым лицом и больными почками. Это была полнота откормленного кабанчика. Стихи были под стать:

„Бей гранатой, пулей бей,

Бей чем хочешь, но убей“.

Но скажите, зачем трем десяткам блокадных женщин, видавшим такое, что „кабанчику“ не могло привидеться в самом жутком кошмаре, слышать призыв, что кого-то надо убивать. Он ведь считал себя человеком искусства и, значит, должен чувствовать слушателя. <…>

Поэтом оказался Илья Авраменко! Он прочел поэму, с моей точки зрения не самое крепкое его произведение. Девять красноармейцев держали окоп. Рефреном было: „Солнце, выйди над полем, поднимись, освети невеселое поле и окоп девяти“[594]. Строго говоря, это был газетный очерк, как девять красноармейцев держали позицию против превосходящих сил противника, только рассказанный стихами.

Прозаиком был Иван Кратт. Он читал рассказ „Дикие скалы Отчизны“»[595].

Ленинский райком ВКП(б). «В начале 1942 г. мы стали проводить активы по отраслям промышленности – резиновой, текстильной, машиностроительной. Мы просили Горком разрешения дать концертное отделение.

Это подбодрило, хотя выглядело очень трагично. Артисты стояли на сцене, а костюмы на них болтались как палки»[596].

Что это было? Неизбывная «партийная традиция» завершать активы-совещания-пленумы концертом художественной самодеятельности? Или «подбодрить» воспоминаниями о мирном, довоенном времени? А каково артистам было добираться в мороз пешком (в ином случае непременно присутствовала бы фраза: «Для актеров райком организовал автотранспорт»), выступить и также пешком разойтись обратно, по домам?..

15 мая 1942 г. Исполком распорядился «Об изменении прейскуранта цен парикмахерских». С этого дня «бритье головы без стрижки» стало 1 руб. 50 коп., «бритье шеи при отсутствии других операций» и «поправка висков при бритье» – 30 коп., «мытье головы мужской» – 1 руб. 25 коп., завивка усов – 60 коп., маникюр – 2 руб. 50 коп. [597].

Но то – цены в денежном эквиваленте. В реальности же оплата услуг в парикмахерских (и в иных «точках обслуживания») была совсем в иной «валюте». А оттого – ни очередей, ни порой клиентов вообще.

А отчетные показатели района по количеству восстановленных пунктов «бытового обслуживания» сносные, неплохие: «как по городу», «не плетемся в хвосте», количество рабочих мест увеличивается (как и продовольственных карточек категории «рабочий»).

«Почему установлена такая расценка, что если хочешь сделать маникур, – неси 200 грамм хлеба, если хочешь подстричься – неси 200 грамм хлеба. Почему это? Потому что мы на это не обращали внимания! Потому что нас обманывают!» – проговорился первый секретарь Кировского РК ВКП(б) перед участниками пленума[598].

Глава райжилуправления на том же пленуме поведал:

«Есть у нас ходячий анекдот про мастерские.

– Носили чинить часы?

– Носил, но не принимают.

– Ты не умеешь это делать!

– А как?!

– Ты приди и скажи: возьмите, что хотите, но почините, – и тебе сразу починят!

То же самое получается и с сапогами. Без хлеба нигде ничего не починить! Кто имеет продукты, хлеб, тот ходит в зачиненной обуви <…>»[599].

«В Зубопротезной мастерской принимают заказы „с керосином заказчика“» (из дневниковой записи)[600].

Решением райисполкома к 10 февраля 1942 г. намечалось восстановить работу парикмахерской по Нарвскому проспекту, дом № 24. Обслуживать шесть кресел должны были работники артели парикмахеров № 2[601].

5 февраля 1942 г. в помещении «бывшей прачечной» дома № 54 по проспекту Газа Кировский райисполком распорядился «оборудовать примитивную баню, для помывок проживающего населения»[602].

29 ноября того же 1942 г. парикмахерская № 6 (Нарвский пр., 24) вошла в список дежурных на осенне-зимний период 1942–1943 гг. – то есть стала работать удлиненный рабочий день – с 8 часов до 21 часа 30 минут (обычные парикмахерские работали с 9 до 17 часов)[603].

Об этой парикмахерской сохранились воспоминания.

«На четной стороне Нарвского, там, где сейчас магазин „Товары для школы“, была парикмахерская. В блокаду их быстро восстановили. Зашел как-то офицер побриться, сел в кресло. А тут начался обстрел. В дом попал снаряд. Раненый офицер, в сердцах: „Три года на фронте – ни одной царапины! А тут, на тебе, угораздило!“» (Ю.Е. Давыдов).

В этом же доме на середину марта 1942 г. работала одна из двух на весь Ленинский район чайных. Столовая же располагалась совсем неподалеку от нее, в доме № 43/45 по проспекту Газа[604].

Эта столовая, по мнению работников районной прокуратуры, содержалась «в надлежащем санитарном состоянии». В отличие от магазина № 59 на Лифляндской улице, где отмечалось „грязное содержание всех помещений магазина. Работники магазина имеют грязный, неряшливый вид. Спецодежда от грязи ломается». В итоге, заведующего магазином оштрафовали на 50 руб., а одну из продавщиц – на 25 руб.[605].

На Нарвском проспекте в доме № 16 работал с 9 до 18 часов, с часовым обеденным перерывом, приемо-сдаточный пункт «открытого типа» механической прачечной с выходным днем в четверг[606].

Всего в 1942 г. в Ленинском районе функционировали 150 домовых прачечных, три районные бани, механическая прачечная, 7 парикмахерских, 11 мастерских по починке обуви и 14 по починке верхней одежды и одна дезинфекционная камера[607].

На август 1942 г. работающей оставалась аптека на проспекте Газа (дом № 43)[608].

О том, рабочие и служащие каких учреждений Ленинского района оставались в блокадном городе, можно судить по сведениям (спискам) о выдаче продовольственных карточек на март месяц 1942 г. «на предприятия и учреждения, входящие в 1-е Учбюро» [609].

В списке на март четыре графы, две последние – «количество рабочих, получивших I категорию» и «количество служащих, получивших II категорию».

Парк имени 1 Мая – 11 рабочих и двое служащих, стадион «Каучук» – 11 рабочих и один служащий, Троицкий колхозный рынок – 11 рабочих и двое служащих (Бумажного колхозного рынка в этом списке нет), баня № 4 на Бумажной улице – 6 рабочих и 32 служащих.

Однако СОП при бане на 31 марта 1942 г. не функционировал. «Не работает водопровод», – отмечалось в сводке о состоянии стационарных средств МСС-МПВО Ленинского района. Был назначен срок «исправления» – до 1 мая. Но и 25 мая СОП не заработал[610].

Не работала баня и на Ушаковской ул., 3[611].

«Открыли на Балтийской баню[612], и мы пошли. Страшно было смотреть, но все были такие. Все исчесанные, наверное, чесотка была…»[613].

«По талонам нам давали хозяйственное мыло по 1 куску на человека. На Балтийской улице у Кировского райсовета открылся один класс в бане. Мылись вместе мужчины и женщины. Но никто на это не обращал внимания, – все были настолько истощены»[614].

Закончилась весна, прошло лето, наступила осень, и 20 сентября 1942 г. заведующий районным коммунальным отделом (РКО) довел до сведения Исполкома, что «вследствие тяжелой зимы и отсутствия давления в городской водопроводной сети, а также халатности отдельных руководителей в районе перестали работать все бани». Для исправления положения были приняты меры в лучших традициях бюрократической системы – сменены директора двух бань и директор банно-прачечного треста, «что послужило коренным переломом в улучшении работы ведущих предприятий системы РКО[615].

А баня на Бумажной улице в годы блокады так и не заработала. В июне 1944 г. в ней продолжался ремонт (с участием бойцов батальона МПВО). По отчету, в здании к этому времени была «проделана большая работа. Отремонтировано 7 водоразборных котлов, 3 душа, разобраны водомеры и др. работы»[616].

Учитель географии одной из ленинградских школ в феврале 1942 г. дал объявление о желании приобрести у фотолюбителей старые негативы с видами Поволжья и Сибири – через два дня имел «беседу» в отделении милиции, а затем трехчасовой допрос в органах НКВД. В мае того же года он записал в своем дневнике:

«Как жаль, что нельзя фотографировать. Какую ценную серию снимков можно было бы составить»[617].

Из воспоминаний А.А. Шмидта, в декабре 1941 г. – десятиклассника одной из ленинградских школ:

«– Ведешь личный дневник?

– Да.

– Занимаешься фотографией? Ходил в Ленинградский дом пионеров?.. <..>

После всех вопросов он сказал: <…> „И еще привезешь свои дневники и фотоаппарат“. Так я и сделал. Дневники, полетели в печку <…> а фотоаппарат „Любитель“ он сунул себе в сумку, сказав: „После войны заберешь“. Но я ему отдал только один фотоаппарат.

Подарочный „Фотокор“ я зажилил и очень переживал, что меня разоблачат и накажут»[618].

«Первое блокадное кино я посмотрел в феврале 1942 года. Тетя Аня сводила меня в один из начавших действовать кинотеатров. Это был кинотеатр „Новости дня“. Там сразу шли два фильма: „Разгром немцев под Москвой“[619] и мультфильм „По щучьему веленью“. <…> Специфика коротких кинохроник позволяла после каждого сюжета зажигать свет и впускать новых зрителей. <…> Следующий фильм я видел несколько раз.

„9 июля в кинотеатрах осажденного города началась демонстрация фильма «Ленинград в борьбе»“, – сообщалось в книге того же названия издания 1994 года. Этот фильм был удостоен Сталинской премии[620]. <…>

Среди всех сеансов мне запомнился один. Нет, я не помню ни названия фильма, ни даже был ли он американским подарком или советским шедевром, но я запомнил этот сеанс на всю жизнь. Мы посмотрели фильм до половины, когда за стенами послышались характерные звуки артобстрела [621].

Из кинобудки нам предложили перейти на лестницу, где мы и просидели до конца артобстрела. По окончанию артналета мы досмотрели фильм.

Достойным завершением главы про кино будет следующий сюжет. Как известно, кинофильмы шли тандемом. Сначала показывали кинохронику, а потом непосредственно фильм.

Сюжет был посвящен подписке на государственный заем 1942 года[622]. Кинокамера не позволяла производить синхронно съемку и запись звука, поэтому на немые кадры в студии был наложен поясняющий текст, а для „оживляжа“ звуки артобстрела.

Самым неожиданным был главный герой, командир части, который выступал перед солдатами, – это был мой отец. Позднее он привез отдельные кадрики кинопленки, которые ему подарил на память кинооператор….»[623].

«Когда наступила весна, бабушка давала мне сумку от противогаза, я с ней ходила в Екатерингофский парк и собирала траву, трава была такая – подорожник, одуванчик, крапива и лебеда. Когда я приходила в парк за травой, то не складывала сразу в сумку: наемся, а потом собираю ее домой, бабушке, она делала из травы лепешки – попарит их на плите, да так и ели. От какой-то травы мы опухали, опухали лицо и руки, потом все десны стали красно-синими, а нажав на десну, из нее начинала течь кровь»[624].

К.В. Говорушин вспоминал о том, как летом 1942 г. на Кировском заводе «сколотили из оставшихся в живых после блокадной зимы спортсменов заводскую футбольную команду». Для тренировок выбрали спортивный комплекс «Каучук» у парка имени 1 Мая.

«Лишь на втором поле нашли относительно ровный уголок. Взяли в руки лопаты, грабли. Утрамбовали площадку сапогами.

Наконец выкатили мяч. <…>

Решили, что на следующей неделе опять соберемся. <…>

Постепенно вокруг нашей полянки стали собираться первые редкие болельщики, заставские жители, в большинстве старушки и старики, инвалиды, раненые бойцы с не снятыми еще повязками. <…>

К осени мы разыгрались настолько, что площадка нам стала казаться мала. Брали свое упорные тренировки. Да и с питанием стало легче, по крайней мере с овощами.

Когда в сентябре люди выкопали на большом футбольном поле свою картошку, убрали брюкву и капусту, мы решили восстановить поле, сделать нечто похожее на тот бывший стадион. <…> За два дня убрали ботву, сровняли грунт. <…> Утрамбовали поле, разметили его, поставили ворота с сетками. Сделали даже несколько скамеек для своих болельщиков.

Огородники с сожалением смотрели на нашу работу. Некоторые возмущались:

– Все равно на будущий год перекопаем! <…>

С началом второй блокадной зимы мы перенесли свои тренировки на территорию своего завода»[625].

М.А. Волкова (проживала по Нарвскому пр., 9) вспоминала:

«Около Нарвских ворот была „толкучка“, – сначала обменяли посуду <…> За хрустальную вазу нам дали 2 плитки столярного клея, за золотые часы – половину буханки хлеба, за золотое кольцо – бутылку олифы» [626].

З.П. Кузнецова вспоминает:

«Толкучка была в сквере у Нарвских ворот. Это уже 1942 год. Людей было не очень много, стоят, сидят. В основном взрослые. Были и дети, подростки. Их посылали родители что-нибудь купить. Но я порой ходила, как и другие сверстники, просто посмотреть, поглядеть, своего рода „отдушина“. Время дневное, не с утра. Торговались и обменивались мирно, скандалов не припомню, как и милиционеров. Однажды купила старое-старое серое байковое одеяло. Раз купила котлету (все думала, откуда у людей мясо?), отнесла домой, но сама не ела. Постоянно покупала клей. Искала „хороший“, но это оказывалось редко. Попадался какой-то зеленый, с запахом керосина. Из клея и варили студень, и грызли его просто так. В доме на улице Калинина, куда переехала после слома старого, оказалось много разных тряпок. Меняла на олифу, жмыхи, дуранду».

21 мая 1942 г. последовало решение Исполкома «О борьбе со спекулятивным обменом продовольственных товаров».

Из выступления первого секретаря Кировского райкома ВКП(б) на пленуме: «…Выдавались талоны на водку – пол-литра на одного человека. Мы с мамой обменивали их у военных на хлеб и различные продукты»[627].

«Шел я как-то с т. Степановым. Встречаем двух ремесленников, спрашиваем:

– Где работаете?

– На Кировском заводе.

А что представляют собой эти ремесленники? Грязные, немытые, идут выкупать водку.

– Что будете делать с водкой?

– А выпьем!

Вот вам результат <…> Где тут забота партийной организации, где забота хозяйственного руководства, где забота комсомола?!»[628].

В плане мероприятий «по исполнению» январского 1942 г. решения Ленгорисполкома «О неотложных мероприятиях по бытовому обслуживанию трудящихся города» по Ленинскому району было запланировано в срок до 10–15 февраля, в частности:

«Очистка дворов и улиц от мусора, нечистот и снега», уборка «трамвайных путей от снега и льда», «установить деревянные кабины-уборные во дворах. Привести в порядок имеющиеся дворовые уборные», создать при домоуправлениях санитарно-бытовые комиссии, «согреть и отеплить все замерзшие водопроводные и канализационные трубы в домах», «организовать 13-ть простейших бань и обмывочных в подвалах».

Среди планируемых мероприятий до 5 февраля 1942 г. значилось также: «Восстановить систематический прием жильцов дома работниками домохозяйств (управхозом, паспортисткой, бухгалтером) и „круглосуточное дежурство дворников и дежурства населения домов по МПВО“»[629].

С 8 марта 1942 г. в Ленинграде начали проводить воскресники по уборке города. В том же месяце жителям стали вручать именные повестки, что они с 27 марта по 11 апреля считаются мобилизованными «для выполнения в порядке трудовой повинности работ по очистке города». Повестка вменяла в обязанность «явиться в контору домоуправления для получения направления на работу».

Рабочие и служащие «Советской Звезды» как сотрудники законсервированного предприятия должны были работать на расчистке и уборке ежедневно 8 часов [630].

В этом в решении властей, да и по другим вопросам, связанным с привлечением горожан к различным видам трудовой повинности в годы блокады, царила полная произвольность – учета реального трудосостояния населения не было.

«Каждый гражданин должен иметь при себе повестку с отметками о работе, на улице проверяют патрули – у кого повесток нет – ставят на лопату»[631].

И еще штрих из истории компаний «по привлечению».

Заместитель заведующего Ленгорздравотделом Никифоров направил 1 сентября 1942 г. заведующим районными отделами следующее письмо под грифом «секретно»: «За последнее время имели место случаи обращения рабочих в поликлиники и кожно-венерологические диспансеры по поводу своеобразного поражения кожи, чаще всего тыла кисти и стопы. <…>

При тщательном обследовании удалось выяснить что вся группа „больных“, поступивших в клинику, воспалительное заболевание вызывала у себя искусственно, с целью освобождения от работы, путем накладывания раздражающей повязки из цветков или прикорневых листьев растения „едкий лютик“» [632].

Лед, снег и нечистоты на Лифляндской улице грузили на фанерные щиты, впрягались в лямки по двое-трое, тащили на набережную и сваливали груз в Обводный канал. Расчищали трамвайные пути к намеченному на апрель месяц пуску пассажирских трамваев.

«Наступила весна, и все силы были брошены на приведение города в порядок. Из многих люков извлекали трупы»[633].

«Людям за то, что выходили во дворы на очистку их от целых гор нечистот, которые скопились за блокаду, выдавали ветки сосны. Заваривали ветки и спасались от цинги (нехватки витаминов) и от выпадения зубов»[634].

За комбинатом «Советская Звезда» закрепили всю Лифляндскую улицу и часть нынешнего Рижского проспекта от улицы Степана Разина до улицы Циолковского.

«Рабочие настолько были истощены, что даже с трудом поднимали ломик, но скалывали лед. Те, кто работал тогда на улицах города, тоже совершали подвиг. В основном эту работы выполняли бойцы команды МПВО под руководством директора комбината[635] <…> Скалывали лед и грузили его на автомашину, на которой работала Дуся Бойкова, передовая наша прядильщица, овладевшая профессией шофера. <…>

После улиц занялись очисткой дворов на нынешней Перекопской улице. Жильцы этих домов очень мало помогали, так как были сильно истощены от голода…».[636]

Это напечатали спустя почти четверть века после войны.

А 27 апреля 1942 г. исполком, подводя итоги работ по очистке района, признал организацию этих работ со стороны «Советской Звезды» неудовлетворительной. А через полтора месяца тот же райисполком констатировал, что предприятие-шеф «Советская Звезда» «не принимает участия в разборке домов для обеспечения топливом пищевых блоков школ»[637].

До войны в Ленинском районе проживала 201 000 человек. К весне 1942 г. эта цифра сократилась ровно в десять раз[638].

Итоги участия жителей района в кампании по уборке города в устах первого секретаря Ленинского райкома звучали (спустя два года) так: «На очистку города выходило до 21 тыс. одновременно. <…> Явка всегда превышала наши ожидания»[639].

Подводили итоги первой блокадной зимы и в горкоме ВКП(б).

5 марта 1942 г. заведующий инструкторским отделом и инструктор направили на имя четырех секретарей горкома на трех страницах «Справку о состоянии политико-массовой работы в домохозяйствах» двух районов Ленинграда, но – по тексту – она касалась и остальных районов города[640].

Авторы справки, ни словом не упомянув, в каких условиях выживали ленинградцы, констатировали, что в период декабря 1941 – января 1942 гг. эта работа «резко ослабла, а во многих домохозяйствах совершенно прекратилась. Собрания среди населения по различным хозяйственно-политическим вопросам и по вопросам текущего момента, а также беседы и читки газет, как правило, не проводятся. Собрания коммунистов и комсомольцев по месту жительства не созываются. Стенные газеты, боевые листки и бюллетени в большинстве домов не выпускаются. Помещения красных уголков находятся в запущенном состоянии (нет света, холодно, грязно и т. д.).

Райкомы ВКП(б) политорганизаторами руководили от случая к случаю. Значительную часть их растеряли. <…> Оставшаяся часть политорганизаторов семинаров и инструктажей в райкоме не проходит, а сами [они], как правило, прекратили работу с населением. <…>

Большинство партийных организаций предприятий и учреждений в прикрепленных домохозяйствах политико-массовой работы не проводили, не контролировали работу агитаторов и беседчиков <…> внимание коммунистов не направляли, а многие и сейчас не направляют на активное участие в хозяйственной и общественной жизни дома. Партийные и хозяйственные руководители предприятий и учреждений сами с докладами в домохозяйствах не выступают, бесед с населением не проводят. <…>

Однако, положительный опыт работы с населением не становится достоянием большинства домохозяйств и предприятий районов».

Через четыре дня бюро горкома вынесло постановление по этой справке. Документ из трех пунктов, все традиционно: «Признать…», «отметить, что…», «обязать райкомы…»[641].

«Я все время старалась ходить. <…> Искала в разрушенных домах чего-нибудь. Если находила из вещей, носила их»[642].

В начале апреля 1942 г. районными органами власти были закреплены предприятия за конкретными домохозяйствами и домами[643].

За домами с № 1 по № 20 по Бумажной улице, № 2 на Березовом острове, № 1/29, 3 и 9 по Нарвскому проспекту закреплялась артель «Швейник» № 2. В документах военного времени она называлась «швейная фабрика № 2», располагалась на Калинкинской площади (дом № 3/5), в марте 1942 г. на ней работало около 200 человек. Домами четной стороны Лифляндской улицы занимался завод имени Степана Разина, № 13 и № 15 Молвинской улицы – завод Резиновых технических изделий. Объединение «Металлист» курировало пять домохозяйств Нарвского проспекта. За домом № 154 по Обводному каналу приглядывал Рыбокоптильный завод. За пятью жилыми домами Сутугиной улицы – комбинат «Советская Звезда».

18 апреля 1942 г. райисполком на свое заседание отдельным вопросом вынес: «О парке Культуры и Отдыха им. I-е Мая»[644].

Пункт первый решения гласил: «Признать нецелесообразным дальнейшее существование парка Культуры и Отдыха им. 1 Мая как самостоятельной хозяйственной единицы».

Другими пунктами территория парка передавалась в «эксплуатацию» Конторе коммунального обслуживания «на правах открытых садов общественного пользования». В связи с чем предписывалось расходы Конторы «производить в пределах ассигнований из районного бюджета»

«на операционные расходы по озеленению района». Райфинотделу надлежало произвести расчеты с работниками парка «в связи с его ликвидацией», директору Конторы – в срок до 1 мая «произвести элементарную уборку и навести порядок на территории парка».

Этим же решением «для учета имеющихся в парке основных средств (зданий и сооружений) инвентаря, оборудования, материалов и др. материальных ценностей» создавалась комиссия из пяти человек. В нее вошли, кроме директора Конторы, представители парка, районных отделов народного образования и финансового, а также детского дома.

22 апреля, не дожидаясь, когда все списки инвентаризованного в парке комиссией будут предоставлены в райисполком, была начата передача инвентаря парка другим организациям. В этот день решением райисполкома Отделу социального обеспечения передавалось: «стульев разных – 30, штор на окна – 8, два канцелярских шкафа, три письменных стола, пять бухгалтерских счетов и пять графинов, десять стаканов, четыре ковра, одна „столовая салфетка“, четыре письменных прибора и две вешалки»[645].

27 апреля «во временное пользование» дошкольному районному детскому дому отошел «весь имеющийся мягкий инвентарь»: вафельные полотенца, белая, красная и зеленая материи, скатерти, детские одеяла, простыни, халаты и миткаль.

Кроме этого, детский дом из инвентаря парка получал «олово для лужения посуды», детские настольные игры и велосипеды, диваны, столики и вату медпункта, стаканы, «машинку для стрижки волос», ковры, «портреты», баки для воды, мыло, умывальники, ведра, шезлонги и посуду [646].

В течение мая 1942 г. двумя решениями райисполкома из инвентаря парка передавалось во временное пользование для организации столовых: школе № 274–200 стульев и госпиталю № 94 – 100. Районный детский дом получал «физкультурные костюмы»[647].

В июне того же года с помощью предоставленного Трестом очистки автотранспорта по адресу: Нарвский пр., 9 очищали «выгребной колодец»[648]. Напротив дома, на пустыре, «Водоканал» запланировал пробурить одну скважину для пожарных гидрантов.

«Когда потеплело, в дело снабжения горожан книгами включились газетные киоски. Город не мог себе позволить роскошь проводить подписку на газеты или доставлять их с Большой земли, но какие-то запасы книг остались с довоенной поры. Так, в блокадных киосках появился четвертый том собрания сочинений Шекспира, очевидно довоенное подписное. <…>

В газетных киосках продавалась не только сатирическая литература. Так, например, была выпущена приключенческая серия в мягкой обложке „Тайна профессора Бураго“[649]. Чего только там не было нагорожено. Шпионы, разведчики, таинственные незнакомцы»[650].

Решение о возобновлении пассажирского трамвайного движения Ленгорисполком принял 11 апреля 1942 г. Начало движения трамваев устанавливалось в 6 час. 30 минут утра, окончание движения – 21 час. 30 минут.

«Сегодня увидел в городе первые пробные вагоны. От волнения чуть не заплакал» (И.В. Назимов, 14 апреля 1942 г.) [651].

Не дожили до этого дня, скончались в первую блокадную зиму работники трамвайно-троллейбусного управления – слесарь Александр Федорович Дементьев, (проживавший по адресу: Нарвский пр., 23/2) и уборщица вагонов Нина Игнатьевна Белая (Промышленный пер., 12)[652].

Трамваи по пяти маршрутам вышли 15 апреля[653] с кондукторами и довоенной стоимостью проезда – 15 коп. (контролеров на городской общественный транспорт ввели с 12 апреля 1945 г.).

Маршрут номер «9» начинался от кольца на 2-м Муринском проспекте и заканчивался на площади Стачек.

«Я, конечно, с утра была у Нарвских ворот на кольце маршрута № 9. Кое-как втиснулась в трамвай, столько было народу. Но мое впечатление от поездки испортила впереди стоявшая женщина. Она была в бывшей белой косынке и с ее волос и с косынки падали насекомые. Я очень боялась, что они упадут на меня»[654].

Трамвайные пути в начале Лифляндской улицы пришли в негодность после артиллерийского обстрела 23 июня 1942 г. В статье заведующего Трамвайным музеем ГУП «Горэлектротранс» перечислены открытые трамвайные маршруты с 15 апреля 1942 по январь 1944 г. Маршруты № 8 и № 31, которые до осени 1941 г. шли по Лифляндской улице и улице Калинина, не указаны [655]. Регулярное движение трамвая от Нарвских ворот до Кировского завода открылось в конце марта 1944 г.[656].

Исполком Ленгорсовета своим решением от 22 апреля 1942 г. обязал «всех без исключения граждан», имеющих велосипеды, перерегистрировать их в срок до 1 мая 1942 г. Виновные в нарушении решения Исполкома могли подвергаться административному наказанию в виде лишения свободы сроком до 6 месяцев[657].

Конец лета 1942 г.

«Недалеко от улицы Циолковского, тогда Таракановки… сгрузили огромную гору щебня. А в щебенке всегда можно отыскать камешки кремния, а если по такому камешку чиркнуть куском напильника, то при удаче можно получить сноп искр, что в сочетании с фитилем позволяло заиметь почти „Ronson“ (американская зажигалка суперкласса), правда в блокадном исполнении. Комплект из жестяной коробки, куска кремния, куска напильника и чем-то пропитанного фитиля поставлялись в армию и служили для рядового и иным способом обзавестись трофейной или отечественной зажигалкой. Основой советской зажигалки была гильза винтовочного патрона»[658].

В сводке о ходе соревнования районов города на лучшую и безаварийную эксплуатацию жилых домов по состоянию на 21 декабря 1942 г. Ленинский район, по числу домов, «не имеющих воды», оказался на первом месте – 213. Число «утепленных домов» в районе составило 84,9 %, а «число действующих красных уголков в проц. к плану» – 94,7 %[659].

Не будем забывать, что жильцам, несмотря на блокадные условия, продолжала начисляться квартирная плата в неизменном объеме. И я не встретил в просмотренных архивных документах не только решений, но даже фактов обсуждения вопроса на уровне райисполкома о снижении или временной отмене квартирных платежей. Наоборот, исполком напоминал главам домохозяйств не только об отсутствии в большинстве из них «оперативного учета» фактически проживающих квартиросъемщиков, но и о недоимках по квартплате и настоятельной необходимости ее погасить (например, общая задолженность по квартплате по Ленинскому району на середину апреля 1942 г. составляла «в месячном исчислении» 250 %)[660].

«Как ни странно, ленинградцы времен блокады очень сочувственно относились к нашим меньшим братьям. Я запомнил, как в августе 1942-го мы шли с огородов „Красного треугольника“ и как одна мамина сотрудница несла с огорода часть урожая брюквы. Напомню, в понятие урожая входила и ботва[661]. <…>

Недалеко от входа в сад Первого мая оказалась подвода с лошадью, и та сотрудница подошла к лошади и стала кормить ее ботвой»[662].

И.В. Назимов, запись в дневнике за 19 июля 1942 г.:

«За 500 рублей у нас в городе сейчас можно купить шикарную обстановку на всю квартиру. Получилось это в связи с массовой эвакуацией. Я купил за 20 рублей граммофон с десятью пластинками, хороший комод за 50 рублей.

Предметы домашней обстановки блокадной поры. Музей «Нарвская застава». Фото автора. 2015 г.

Шкаф за 100 рублей никто не берет (цена его в магазине 470 руб.). Кожаный диван – 100 руб. Деньги имеют большой вес»[663].

«Нас, пацанов, на первую треть Нарвского проспекта, до дома № 11 в том 1942 году было всего четыре человека: я, Олег Лавров и Женя Ерофеев со своим младшим братом. <…>

Данный текст является ознакомительным фрагментом.