Нравственность и границы права собственности
Нравственность и границы права собственности
На протяжении императорского периода русской истории дворянки участвовали во всевозможных видах имущественных споров с родственниками, с соседями — помещиками, купцами и государственными крестьянами. Роль тендерных факторов в исходе судебных конфликтов зависела в значительной мере от соотношения тяжущихся сторон. Так, если пол участников тяжбы мало значил в исках против соседей или в наследственных делах, то в спорах между супругами на передний план выходили именно тендерные факторы. Имущественное право принимало в расчет уязвимость женщин лишь тогда, когда они заключали сделки со своими мужьями, но и эта ограниченная защита была ликвидирована в начале XIX в. Кроме того, если в гражданских судебных делах важную роль играло также покровительство, то успех при использовании личного влияния зависел от положения и богатства покровителя, а не от пола.
Ненадежность и шаткость дворянского статуса, как и дворянских прав собственности в императорской России, считаются у историков ходячей истиной. Русские дворяне не только должны были подтверждать свое звание подобающим поведением, но и рисковали лишиться его вместе со всеми привилегиями, если поступали «не по-дворянски»{619}. Главной из этих привилегий было исключительное право владеть землей с крестьянами. Екатерининская «Жалованная грамота дворянству» гарантировала помещикам защиту от конфискации имущества по чьему-либо произволу; но одновременно в этом документе содержалось «широкое законодательное обоснование для лишения прав дворянства»{620}. Впрочем, конфискация имущества производилась редко, так как предусматривалась главным образом в наказание дворянам, виновным в государственной измене, пусть и нечетко определенной в законе[193]. Гораздо более привычной мерой, чем конфискация, был арест дворянских имений. В этом случае владельцы редко лишались прав собственности или получения доходов с нее, однако на управление и на различные виды использования этой собственности налагались ограничения.
В первые десятилетия XIX в. понятие «дворянское поведение» приобрело новый смысл в контексте управления поместьями. До конца XVIII в. власть помещиков над крепостными крестьянами была практически абсолютной. Но при преемниках Екатерины II имперская власть стала внимательнее регулировать отношения между хозяином и крепостным и предписывала местным властям выявлять жестоких помещиков. Дворянские собрания в губерниях начали следить за тем, как дворяне распоряжаются своими крестьянами и землями; и если обнаруживалось, что помещик разоряет крепостных или проматывает имение, его призывали к отчету в том, как он распоряжается собственностью. Имения дворян, признанных виновными, немедленно брали в опеку. Арест имений, таким образом, служит примером ограничения дворянских имущественных прав, кульминацией чего впоследствии стала отмена крепостного права. При этом документы, связанные с арестом и опекой, позволяют подробно проследить, как дворяне и дворянки взаимодействовали с судебными властями.
Из материалов дел об аресте имений можно узнать и о том, как менялось соотношение между полом, поведением и владением собственностью. Традиционно женщинам, обвиненным в нарушении супружеской верности или в безнравственном поведении, чаще грозило лишение власти над поместьями, чем мужчинам[194]. Но в царствование Николая I, возрождавшего уважение к консервативным ценностям, такая же угроза встала и перед русскими дворянами мужского пола, если те грешили против нравственности, жестоко обращались с крестьянами или плохо управляли имениями. И хотя помещиц обвиняли в тех же проступках, новая тенденция в целом обернулась на пользу женщинам, которые теперь могли не только защитить от расточительства мужей собственное состояние, но и не позволить им промотать наследство, предназначенное для детей. Если в XVIII в. женщин, пытавшихся обуздать мотовство и причуды своих мужей, сурово порицали, то в последние десятилетия крепостного права доведенные до отчаяния жены получали от судов более приемлемые решения.
Организационная система, необходимая для контроля над поведением провинциального дворянства, сформировалась в 1775 и 1785 гг., в ходе екатерининской реформы местного управления. С учреждением уездных и губернских дворянских собраний во главе с предводителями дворянства провинциальная элита впервые получила опыт корпоративной организации и частичного самоуправления. Среди институтов, созданных Екатериной II, была и Дворянская опека. Корни этого института восходили к 1755 г., когда императрица Елизавета учредила при Губернской межевой канцелярии временную опеку для вдов, сирот и других «безгласных лиц» на время межевания{621}. Депутаты Уложенной комиссии в 1767 г. потребовали создания такого органа на постоянной основе. Дворянская опека была официально создана в 1775 г. и передана под начало новоучрежденных верхних земских и уездных судов. Должностным лицам опеки было доверено налаживать попечительство над поместьями дворянских вдов и сирот, а также следить за тем, чтобы последние получали должное образование{622}.
По отзывам современников, качество управления в губерниях оставляло желать лучшего, и дворянская опека в этом смысле не составляла исключения. Князь Алексей Куракин, инспектируя в 1805 г. Курскую губернию, писал, что местные органы опеки плохо исполняли свои обязанности перед дворянством: они справлялись с назначением попечителей к имениям сирот, но редко следили за тем, как они там хозяйничают{623}. К тому же в уездных конторах царила небрежность в ведении документации. Предводитель дворянства Щигровского уезда Курской губернии доносил в 1826 г., что в местной опеке не имеется записей за текущий год касательно доходов и расходов по имениям, находящимся в ее ведении. Мало того, записи за прежние годы были еще не переплетены, а многие не поддавались прочтению{624}. Впрочем, несовершенства системы Дворянской опеки не должны вызывать удивления в свете малочисленности чиновников в штате этой службы. Ее главой являлся предводитель дворянства, ассистировали ему два-три члена уездного или верхнего земского суда, а дополняли штат несколько канцеляристов{625}.
Деятельность Дворянской опеки поначалу сводилась к управлению имуществом сирот, несостоятельных должников, слабоумных. Но ко второй четверти XIX в. дворянские собрания начали арестовывать имения за довольно широкий круг проступков, с успехом превратив опеку в орган контроля над нравственностью. Власти с готовностью откликались на жалобы членов семьи и соседей на проступки помещиков и иногда под самыми незначительными предлогами пытались лишить власти над поместьями дворян, заподозренных в недостойном поведении. Но власть дворянских собраний далеко не являлась неограниченной: решения о передаче имений в опеку требовали одобрения министра внутренних дел, который затем передавал их на утверждение в Сенат. Но и эти бюрократические рамки оставляли предводителю дворянства достаточный простор, чтобы вмешиваться в дела местных дворян.
Анализ дел, относящихся к имениям, взятым в опеку, позволяет рассмотреть конфликты между помещиками и местными властями. Кроме того, он по-новому освещает роль тендерного фактора в судебном процессе. С начала XVIII в. тендер не являлся серьезным препятствием для женщин, вступавших в тяжбы с соседями или родственниками. Вопросы морали не играли никакой роли в имущественных конфликтах (за важным исключением супружеских споров), и судебные власти проявляли готовность защищать права истиц. Однако при рассмотрении конфликтов в дворянских собраниях главное внимание уделялось характеру обвиняемого помещика или помещицы и способности толково управлять семейным имуществом. В результате дебаты по поводу ареста имений гораздо шире раскрывают нам тогдашние представления о мужском и женском поведении, о значении благородного звания, чем споры о границах поместий и о наследстве.
С активизацией органов местного губернского управления в первые десятилетия XIX в. власти начали пристальнее следить за поведением дворянства и более четко определять его обязанности по управлению имениями. Юрисдикция властей далеко не ограничивалась конфликтами по поводу собственности: предводителя дворянства часто призывали вмешиваться в семейные ссоры, мирить мужей и жен, увещевать родителей, пренебрегавших воспитанием детей{626}. Поддерживая порядок среди местного дворянства, уездный предводитель также был обязан надзирать за нравами местных помещиков и выявлять те пороки, которые могли отразиться на их способности управлять имуществом. Эти новые обязанности понимались иногда неожиданным образом. Так, в 1856 г. чиновник Министерства внутренних дел получил от графини Анны Толстой просьбу разрешить ей оставить мужу пожизненную ренту со своего имения. Завещание имущества супругу было обычным делом в середине XIX в., но все же чиновник, прежде чем выдать такое разрешение, потребовал, чтобы уездный предводитель дворянства исследовал «нравственные качества и образ жизни» просительницы и ее мужа{627}.
Однако больше всего государство интересовало то, как помещики распоряжаются своими владениями при жизни. Внимание местных властей привлекало несколько категорий проступков со стороны дворян, которые ставили под вопрос способности виновных к управлению поместьями. Одной из таких категорий было безнравственное поведение, т.е. проступки в диапазоне от пьянства и игры в карты до сексуального насилия над крепостными женщинами. Другой вид провинностей представляло собой жестокое обращение с крестьянами, к которому относили не только физическое насилие, но и неспособность обеспечить крепостных достаточным наделом земли, чтобы они могли прокормиться. Еще одной причиной краха помещиков обоих полов выступали некомпетентность и безалаберность в управлении имением: их владения передавались попечителям, которые, по иронии судьбы, нередко обладали не большими хозяйственными талантами, чем сами владельцы. Независимо от вида проступков, жалобы в подавляющем большинстве исходили преимущественно от родственников виновного, которые с растущим беспокойством наблюдали за его или ее оплошностями и наконец принимали меры, чтобы пресечь разбазаривание семейного состояния. В других случаях возмущение сумасбродствами или вопиющим беспутством помещиков выражали их соседи. Так или иначе, соседних помещиков всегда опрашивали, чтобы убедиться в справедливости поступивших нареканий, и их свидетельства часто оказывались решающими.
Забота государства о разумном управлении дворянскими имениями и о сохранении родовых состояний имела многочисленные прецеденты. Еще Петр Великий обременил дворянство требованиями Указа о единонаследии, стремясь предотвратить дробление родовых земель. Позднее Анна Иоанновна смягчила правила обязательной военной службы, дабы один сын в каждой семье мог вести дела в имении. После освобождения дворянства от обязательной службы дворяне-помещики стали проявлять заметный интерес к повышению доходности своих земель, и государство всячески поддерживало подобные занятия{628}. Монархи XVIII в. приставляли опекунов к поместьям умственно неполноценных лиц и тех легковерных помещиков, которые позволяли себя обманывать мошенникам[195]. И хотя в десятилетия, предшествовавшие отмене крепостного права, одну из коренных причин бедности народа современники видели в крепостном рабстве, многие думали также, что вина лежит и на расточительном дворянстве, пускавшем на самотек свои хозяйственные дела. Но когда власти усмотрели связь между нравственностью хозяев и разумным управлением поместьями, открылась новая эра в их борьбе с последствиями помещичьего мотовства и некомпетентности.
В отличие от прежних попыток официальными мерами поощрять рост продуктивности дворянских поместий, в XIX в., когда власти обвиняли помещика в плохом хозяйствовании, эти обвинения тесно увязывались с критикой личных качеств виновного. Одна только безалаберность в хозяйстве редко заставляла местные власти вмешиваться в имущественные дела дворян. О помещиках, не справлявшихся с управлением землями и крещеной собственностью, говорили в таких терминах и категориях, которые подчеркивали обязанность и мужчин, и женщин благородного происхождения отличаться от других социальных групп поведением, достойным своего статуса. Стремясь к повышению культурного уровня своих собратьев-дворян, местные власти уделяли помещичьему пьянству и разгулу такое же внимание, что и собственно управлению имениями. Истцы тоже быстро усвоили официальную риторику и редко ограничивались лишь обвинениями в плохом ведении хозяйства или даже в жестокости к крестьянам. Они подкрепляли свои заявления клеветой на личную жизнь обвиняемого, хотя такие проступки, как пьянство, не служили законным основанием, чтобы лишить помещика имущественных прав. И если власти стремились учитывать только подкрепленные доказательствами свидетельства и улики, то на их решения все-таки влияли приписываемые ответчикам кутежи и оргии, особенно когда шла речь об угрозе благополучию дворянских детей.
Портрет провинциального дворянства, встающий со страниц тех дел, которые рассматривались в местных дворянских собраниях, получается, мягко говоря, нелестным. В одном подмосковном городке соседи жаловались предводителю дворянства на вдову титулярного советника Анну Рузскую, которая шаталась по улицам в пьяном виде, задирая прохожих бранными словами и неприличными жестами. Ее поведение стало до того невыносимым, что люди всячески избегали ходить мимо ее дома[196]. Наталья Братцова была вынуждена поселиться с детьми в крестьянской избе, потому что муж вышвырнул их из дома и отказался кормить. Волоколамский уездный предводитель дворянства в 1801 г. описывал, как он ездил увещевать прапорщика Братцова и нашел его пьяным, а в доме вся мебель была переломана и в окнах побиты стекла{629}. Когда жена капитана Бажина пожаловалась московскому уездному предводителю дворянства на буйство своего мужа, то предводитель донес губернатору, что капитан с женой пьянствуют безо всякого удержу и так люто дерутся друг с другом, что местная полиция уже не ручается за их жизнь{630}.
Хотя некоторые дела такого рода начинались с жалоб соседей, большинство прошений, полученных уездными предводителями, порождалось внутрисемейными, особенно супружескими, ссорами по поводу распоряжения имуществом. Провинциальные власти с большим сочувствием выслушивали жалобы жен, чьи мужья пускали на ветер свои имения. В самом деле, мужья и жены в первой половине XIX в. удивительно часто делали попытки отстранить друг друга от управления делами поместий. Бывало и так, что дети и другие потенциальные наследники старались положить конец безответственному поведению старших, которые проматывали состояния. Внимательное изучение доказательств, представленных министру внутренних дел и в Сенат, равно как и сенатских дебатов, показывает, что родственники-мужчины вовсе не щепетильничали перед слабым полом и обвиняли женщин в дурном управлении поместьями. К помещикам обоих полов предъявлялись одинаковые требования, когда речь шла о финансовом благополучии их семей и должном попечении о крестьянах и поместьях. Предводители дворянства, когда их избиратели подозревались в правонарушениях, нередко действовали, опираясь лишь на слухи. Зато начальство в Петербурге настаивало на тщательном и непредвзятом расследовании обвинений и часто требовало дополнительного следствия и сбора новых показаний, прежде чем вынести окончательное решение и лишить обвиняемого имущественных прав.
Благодаря такой позиции центральных властей женщины оказывались не беззащитнее мужчин, когда дело доходило до расследования их поступков. К примеру, разочарование постигло поручика Феоктистова, которому в 1841 г. не удалось убедить власти забрать в опеку имение его жены. Он заявил, что жена безответственным образом выдала коллежскому асессору Баташеву доверенность, которая, по мнению Феоктистова, предоставила тому неограниченные права на ее имущество. Когда тульский предводитель дворянства отправился к Варваре Феоктистовой и изложил ей жалобы ее мужа, та отвечала, что муж не в своем уме и за несколько месяцев перед тем даже лежал в больнице, после того как сам себя поранил. Тем не менее предводитель рекомендовал дворянскому собранию снова рассмотреть это дело. В своем докладе он отметил, что, хотя и не располагает положительными фактами, бросающими тень на образ жизни Феоктистовой, до него дошли слухи, подтверждающие обвинения мужа. Со своей стороны, сенаторы нашли недостаточными доказательства того, что Феоктистова проматывает деньги или ведет безнравственную жизнь, так что велели гражданскому и военному губернаторам провести более тщательное расследование, прежде чем предпринимать против нее какие-либо действия{631}. В других случаях местные власти отклоняли обвинения мужей в адрес жен еще до того, как они доходили до Сената. Например, когда прапорщик Костомаров обратился к московскому военному губернатору с просьбой арестовать имение его жены, которое, по его словам, она совершенно разорила, предводитель дворянства сообщил губернатору, что не имеет причин верить обвинениям Костомарова и что, скорее всего, последний сам же и обижает свою жену{632}.
Даже когда женщины вели себя не так, как было принято, их имущество оставалось у них в руках до тех пор, пока они не оказывались виновны в вопиющей жестокости по отношению к крестьянам или не отягощали свои имения долгами. Дочь и зять тверской помещицы Озеровой жаловались, что она пьянствует в компании своих крепостных, отпустила нескольких крестьян на волю и заложила часть поместья. Дочь Озеровой боялась, что она с двумя маленькими детьми потеряет наследство, если мать не перестанет бесчинствовать. Члены дворянского собрания постановили, что необходимо взять имение Озеровой в опеку, в подтверждение чего указали, что Озерова предстала перед ними в невменяемом состоянии, явно была пьяна. Однако Сенат отверг их вердикт: несмотря на то что Озерова, несомненно, имела наклонность к пьянству, не нашлось никаких доказательств ее жестокого обращения с крестьянами или плохого управления имением. Напротив, она регулярно выплачивала долги, а отпуская крестьян на волю, ни в чем не преступила закон. В целом, как заключил Сенат, взять имение Озеровой в опеку «единственно с тою целию, чтобы удержать оное в роде Озеровой, и дабы не ослабить дворянских имений, было бы не согласно с законами»{633}. Сенаторы, вероятно, неодобрительно смотрели на расточение дворянских состояний, но все-таки считали, что их первый долг — не допускать нарушений закона, а не пресекать безнравственные поступки отдельных помещиков.
Женщины совершали множество проступков, которые казались весьма предосудительными местным дворянским собраниям, и нередко между губернскими и центральными властями возникали разногласия по поводу того, как следует реагировать на поведение барынь, позорящих свой пол и дворянское звание. Действительно, переписка между сенаторами, министром внутренних дел и уездными предводителями дворянства выявляет расхождение их целей: если власти в Петербурге стремились развивать в провинции правовую культуру, то многие чиновники местного уровня больше старались воспрепятствовать деградации провинциального дворянства{634}. В 1843 г. дворяне Оренбургской губернии были потрясены браком дворянской вдовы Барышниковой с крестьянином. Они поспешили согласиться с требованием ее бывшего деверя забрать землю Барышниковой в опеку на том основании, что второй брак делает ее не способной управлять имением в интересах двух ее несовершеннолетних детей. Рассмотрев это дело, министр внутренних дел решил, что, хотя брак между дворянкой и крестьянином неподобающ, никаким законом подобные союзы не запрещаются и нельзя на таком основании лишать женщин собственности. Поэтому, пока дворянское собрание не представит бесспорные доказательства мотовства и бесхозяйственности Барышниковой, оно не вправе ни лишить ее имущественных прав, ни взять ее имение в опеку{635}.
Если местные власти слишком охотно воспринимали сплетни как причину для ограничения помещиц во владельческих правах, то это касалось и мужчин-помещиков. В 1841 г. подполковник Вельский был обвинен в изнасиловании десятилетней крестьянской девочки в своем имении. Хотя Смоленская уголовная палата оправдала Вельского за недостатком улик, члены суда тем не менее подняли вопрос о том, можно ли разрешить Вельскому и дальше хозяйничать у себя в имении, так как следствие выявило факты, вызывавшие сомнения в его нравственности. Исходя, вероятно, из того соображения, что нет дыма без огня, смоленский гражданский губернатор, в свою очередь, предложил отдать поместье Вельского в опеку на три года: подозрения в его виновности сохранялись, и следовало показать ему, что подобные преступления не остаются безнаказанными. Министр внутренних дел и Сенат возразили, что нельзя отдать поместье в опеку на заранее определенный срок, однако, похоже, согласились с тем, что Вельский потерял право распоряжаться поместьем уже в силу самого подозрения в совершенном преступлении{636}.
Если в рассмотренных делах провинциальные власти проявляли слишком горячее стремление вмешиваться в жизнь местных дворян, то другие губернаторы и предводители дворянства проводили расследования тщательнее и действовали прежде всего в интересах тех, кто материально зависел от провинившихся помещиков. Одним из самых обычных обвинений, с которыми они сталкивались, были жалобы дворянок, мужья которых дотла разоряли поместья. В прошениях многострадальных жен не только звучат одинаковые обиды на мужей, транжиривших деньги, пьянствовавших, избивавших и притеснявших крестьян, но и используются сходные приемы составления исковых заявлений. Эти дворянки обычно подчеркивали, что обращаются к властям лишь после того, как много лет терпели выходки своих мужей. Кроме того, они всегда утверждали, что поведение их супругов грозит финансовому благополучию, если не самому существованию их детей. Екатерина Колтовская писала в прошении военному губернатору Московской губернии, что, хотя и против ее натуры и правил выносить проступки мужа на рассмотрение властей, но забота о детях вынуждает ее так поступить{637}. И мужья, и жены прекрасно понимали, для какой аудитории предназначены их прошения, и весьма успешно прибегали к риторике защиты интересов семьи. Все просители как один, принося жалобы на своих супругов, отрицали всякую личную заинтересованность. Перед нами типичный пример: коллежский асессор Карийский в 1846 г. заявил, что расточительство его жены вот-вот лишит семью последнего куска хлеба. Взывая о помощи к предводителю дворянства, Каринский утверждал, что решился действовать против жены только ради четырех дочерей, а сам он совершенно не заинтересован в том, чтобы управлять ее собственностью{638}. Уездные предводители и другие власти, в свою очередь, прежде чем прибегнуть к закону, пытались примирить рассорившихся супругов и уговаривали беспутных помещиков исправиться.
Власти охотно выслушивали женские обвинения в адрес мужей и применяли к последним надлежащие меры, что являет разительный контраст с реакцией светских и церковных властей, характерной для XVIII в. В XIX в. чиновники уже не считали, что всякую женщину, обратившуюся с иском в суд, можно подозревать в злостном намерении подорвать авторитет мужа, а брали на себя труд проверить обоснованность обвинений. Жена дворянина Андрея Беседина обратилась к предводителю дворянства Дмитриевского уезда Курской губернии с жалобой на невыносимое пьянство мужа и его жестокость по отношению к крестьянам. Предводитель докладывал, что дважды ездил к Беседину и уговаривал его прекратить свои выходки. Когда же это не помогло, он вынес дело на рассмотрение Курского дворянского собрания, постановившего отдать имение Беседина в опеку. Многие из соседей Беседина, как и его родственники, показали, что он успешно управляет имением и не замечен в неподобающем поведении. Более того, они свидетельствовали, что все обвинения против него выдумала жена, желавшая завладеть его имением, для чего и опорочила мужа перед властями.
Но когда в 1846 г. Сенат вынес постановление по этому делу, он согласился с первоначальным решением Курского дворянского собрания: двенадцать соседних помещиков все же свидетельствовали против Беседина, а его собственная мать предпочла завещать свое имение его жене, чем видеть, как сын его проматывает. Предводитель дворянства в своем донесении подчеркивал, что действует «не из желания какой-либо неприятности г. Беседину, а единственно из доброжелательства к семейству его и для раскрытия истины»{639}.
Дворянки прибегали к помощи Дворянской опеки, чтобы не допустить расточения имущества мужей. Кроме того, женщины передавали под защиту опеки и собственные поместья, опасаясь мотовства своих супругов. Так, в 1843 г. княгиня Екатерина Долгорукая просила императора взять в опеку ее крупные владения и назвала своего брата в качестве подходящего попечителя для этого имущества. Ее муж, как она писала, был известным мотом, а она, живя в то время за границей, не могла надзирать за своими делами и воспрепятствовать разорению ее имения. Просьба Долгорукой была вскоре удовлетворена; после смерти мужа в 1852 г. она приехала в Россию, и имение вернулось под ее управление{640}. Судя по описи имений, находившихся под надзором Кирсановской уездной опеки в 1814 г., на имение Татьяны Арбеневой был наложен арест по такой же причине — из-за «невоздержанности» ее мужа, прапорщика Арбенева{641}.
Другим признаком изменения тендерных традиций в контексте имущественного права был рост недоверия, с которым судебные власти встречали рассказы мужей, жаловавшихся на супружеские измены своих жен. Если в XVIII в. дворяне довольно успешно использовали в своих интересах обвинение жен в супружеской неверности, то в XIX в. суды были куда менее склонны принимать такие обвинения на веру. Так, генерал-лейтенант Купреянов «доблестно» попытался вырвать из рук жены имение в 850 душ, обвинив ее в интрижке с местным купцом, которого она будто бы осыпала дорогими подарками. В изложении Купреяновой эта история в корне отличалась от версии ее мужа. Она решительно отказалась признать обвинения в измене, привела целую серию примеров, говоривших о его неспособности управлять своими финансовыми делами, и добавила, что она одна оплачивает образование их дочери. В конце концов, защита Купреяновой принесла ей победу: всего через несколько месяцев после того, как ее имение было взято в опеку, император приказал министру внутренних дел снять опеку и возвратить имение в полное распоряжение Купреяновой{642}.
С другой стороны, вопиющее беспутство некоторых помещиц, имевших малолетних детей, настраивало власти против них и существенно ослабляло их позиции в суде. Московский уездный предводитель дворянства Чертков признавался, что сначала не смог найти никаких подтверждений тому, что жена коллежского асессора Модзалевского обижает своих крестьян или тратит непомерные суммы денег, как заявил ее муж. Но, отправившись к ней домой, чтобы представить ей эти обвинения, он обнаружил, что в комнатах царит страшный беспорядок, повсюду разбросаны вещи и даже деньги. К тому же Модзалевская отказалась жить вместе с мужем и заботиться о сыне. В свою защиту она сказала, что муж бросил ее, а затем подал на нее в суд, так как она отказалась передать свое имение в его собственность. Министр внутренних дел заявил в докладе Сенату, что, хотя обвинения в дурном обращении с крепостными не доказаны, он все же согласен с тем, что неподобающее поведение Модзалевской и небрежность к собственному имуществу, не говоря уже об изобличительных показаниях ее отца, более чем достаточно оправдывают арест ее имения в интересах сына{643}.[197]