Глава 19 НЕПОРЯДОЧНОСТЬ

Глава 19

НЕПОРЯДОЧНОСТЬ

Ходят слухи, будто конгресс закончится 15 декабря. Не забывайте об этом ни на минуту, как делаю я.

Принц де Линь

Миротворцы окончательно рассорились из-за захвата Саксонии Пруссией, и лорд Каслри чувствовал себя путником, сбившимся с дороги. 6 декабря из офиса премьер-министра в Лондоне пришла депеша, добавившая ему головной боли.

Британское правительство узнало о непослушании министра из разных источников, в том числе из Австрии и Франции. Премьер-министр, лорд Ливерпуль приказал впредь неукоснительно следовать официальному внешнеполитическому курсу. Ему надлежало развернуться на 180 градусов и поддержать Саксонию.

В депеше лорду Каслри в назидательном и не допускающем возражений тоне указывалось и на то, чтобы он прекратил конфликтовать с союзниками Британии; прежде всего имелась в виду, конечно, Россия. Британия все еще ведет войну за Атлантическим океаном с Соединенными Штатами, напоминали Каслри из Лондона, и правительство не желает, чтобы возникла еще одна война — в Европе, тем более из-за проблем, имеющих для союзников лишь касательное значение. В письме говорилось: это правило относится ко «всем вопросам, которые до настоящего времени обсуждались в Вене».

Инструкции ставили Каслри в затруднительное положение: ему предстояло теперь тяжелое объяснение с прусским канцлером. Испытывая некоторое смущение, но тем не менее твердо Каслри заявил, что Британия отзывает свое первоначальное согласие на оккупацию Саксонии. Лондон не может мириться с этой акцией.

Гарденберг запротестовал, изумившись внезапной перемене британской позиции, назвав демарш Каслри «ударом в спину». Канцлер довольствовался тем, что у него по крайней мере имелось согласие Меттерниха. Он, наверное, забыл, каким условным и неопределенным было это «позволение». А может быть, он рассчитывал на устную, не зафиксированную на бумаге договоренность.

Канцлер Гарденберг двумя днями раньше отправил Меттерниху послание, агитируя его за прусско-австрийское сотрудничество. Форма обращения была весьма нетипичная для дипломатических контактов, но, наверно, соответствующая общему довольно фривольному духу конгресса. Гарденберг послал Меттерниху, представьте себе, целую поэму, посвященную сближению двух стран:

Прочь, раздор, исчезни,

Зловредный монстр!

У двуглавого и черного орлов

Одно гнездо.

На весь германский рейх

Один язык и мысль одна;

Везде, где по-немецки лютни поют,

Единый рейх, могучий и прекрасный!

В субботу вечером, 10 декабря Гарденберг получил ответ. Со всей присущей ему учтивостью австрийский министр уведомлял прусского канцлера: несмотря на историю добрососедских отношений, Австрия вместе с Британией, почти всей Германией и другими цивилизованными государствами осуждает захват Саксонии. Заверив Гарденберга в том, что он не забывает об интересах своего друга, Меттерних предложил ему свой вариант решения проблемы. Пруссия отказывается от аннексии всей Саксонии и получает ее небольшую часть с населением 330 000 человек, а также некоторые территории на западе, в Рейнланде. В совокупности эти земли позволят Пруссии вернуться к прежним размерам, существовавшим в 1805 году, и ее население возрастет, как и было обещано, до десяти миллионов человек. К предложению прилагались соответствующие расчеты.

Гарденберг возмутился. Одна пятая часть Саксонии! Пруссия имеет право на весь регион. Именно это обещал Меттерних. Все последние месяцы Гарденберг пытался урезонить экстремистски настроенных генералов, побуждавших короля к тому, чтобы предъявить еще более жесткие требования. И вместо вознаграждения его нагло унижают. Другие прусские представители в городе были в равной мере рассержены на Меттерниха. Как написал Генц, все пруссаки кричали: «Караул, грабят!»

Под впечатлением от сухого ответа на свои лирические стихи Гарденберг совершил действие, о котором потом, наверно, сожалел. По крайней мере Талейран назвал его поступок «глупым и непорядочным». Если Меттерних нарушил слово, то и он должен сделать нечто подобное, решил Ганденберг. Он взял всю конфиденциальную переписку с Меттернихом, приехал во дворец Хофбург и показал ее русскому царю.

Сразу же всплыло наружу пристрастие Меттерниха к лавированию. Особенно неприятно царю было читать письмо Меттерниха, в котором князь опровергал абсурдные обвинения Александра, из чего следовало, что русский царь — лжец. Александр рассвирепел и требовал сатисфакции. По некоторым свидетельствам, царь ударил шпагой по столу и закричал, что он вызывает Меттерниха на дуэль.

В то же самое время, когда разгорался дипломатический конфликт вокруг Саксонии, слег в постель в своей маленькой квартирке на Мёлкер-Баштай принц де Линь, простудившись в начале декабря. Он лежал на рваном матрасе в окружении любимых предметов — книг, гравюр, картин, теперь уже не в рамах, а пришпиленных к стенам кнопками. У постели сидели родные и близкие с микстурами и пилюлями в руках, повидаться с больным шли нескончаемым потоком друзья и знакомые. На улице у дома собралась толпа; она всматривалась в окно на третьем этаже, но видела только мерцающую свечу.

— Я знаю, таков закон природы, — говорил принц окружившим его родственникам. — Мы покидаем этот мир, чтобы освободить место для других.

Помолчав, он продолжал:

— Только о как больно оставлять тех, кого любишь! Это самое ужасное в смерти.

Принц говорил тихим, слабым голосом, с трудом произнося слова; он поинтересовался делами на конгрессе, сказал, что завтра собирается куда-то поехать, а потом забылся. Можно было понять, что в бреду он видел себя фельдмаршалом, руководящим сражением. По некоторым воспоминаниям, принц, вздохнув, еле слышно сказал: «О, я это чувствую. Душа покидает свое изношенное тело». Другие запомнили то, что старик пообещал подарить конгрессу замечательный спектакль — похороны фельдмаршала. К наступлению вечера доктор признал — он бессилен что-либо сделать. Утром принц умер; было 13 декабря 1814 года.

Через двое суток, в день, когда по его прогнозу конгресс должен был закончиться, принца отпевали в Шотландской церкви на Фреюнге. В храме, возле него, на площади, на близлежащих улицах столпились люди; они стояли и на балконах, выглядывали из окон верхних этажей. Затем похоронная процессия, во главе которой шли маршалы и генералы, двинулась через весь город к месту погребения на Каленберге на краю Венского леса.

Гроб несли восемь гренадер, на крышке покоились шпага князя, маршальский жезл, военные ордена и медали. За гробом шла лошадь, без всадника, покрытая черным полотном с серебряными звездами. Процессию сопровождал рыцарь в черных доспехах и с опущенным забралом. Похоронный кортеж двигался медленно, в полном безмолвии, слышалась только траурная дробь барабана.

* * *

Приближалось Рождество. Дни становились короче, темнее и холоднее, временами выпадал снег, белым кружевом украшая деревья. И жители Вены, и гости бродили по рынкам и бутикам в поисках подарков. Они готовились встретить первое послевоенное Рождество.

Агент XX, зайдя в салон Фанни фон Арнштейн, жены банкира из фирмы «Арнштейн и Эскелес», немало удивился, увидев в комнате высокую елку, утыканную свечками. И зрелище это было диковинное не только для многоопытного шпика. По свидетельству историков, в декабре 1814 года жители Вены, переняв «берлинский обычай», впервые наряжали рождественские елки.

Во французской миссии Доротея тоже уговорила Талейрана встретить Рождество «по-берлински». Они поставили елочку в прихожей и елку побольше у парадной лестницы, развесив везде красочные гирлянды. В канун Рождества в посольстве устроили прием, а вечером, следуя по желанию Доротеи немецкой традиции, обменялись подарками, не под Новый год, как в католической Франции и Австрии.

Талейран подарил Доротее кашемировый платок и мейсенский фарфор, а она вручила ему часы Бреге, специально присланные из Парижа; внутри был вставлен ее миниатюрный портрет, выполненный художником Изабе. Эти часы, сказала племянница, будут помогать ему коротать время на долгих и ужасно нудных совещаниях.

Хотя роман и прекратился в одностороннем порядке, старшая сестра Доротеи Вильгельмина так и не выходила из головы Меттерниха, и он послал ей к Рождеству банку английской лимонной соли, надеясь, что она помогает бороться с мигренью. «Даже маленькие подарки скрепляют дружбу, — написал ей князь в послании, прикрепив его к пакету. — Вспомните обо мне. Скажите, что вы моя. Жажду увидеть вас завтра вечером».

На Мёлкер-Баштай Людвиг ван Бетховен, как обычно, сидел за фортепьяно и писал музыку. Недавно он закончил полонез до-мажор (соч. 89), посвятив его русской императрице и заработав пятьдесят дукатов. Царю России он уже посвятил «Три сонаты для скрипки» (соч. 30). А сейчас Бетховен пытался положить на музыку патриотическую трагедию, которую написал личный секретарь короля Пруссии Иоганн Фридрих Леопольд Дункер. Композитор должен был доработать еще одно произведение, посвященное Венскому конгрессу, — песни для хора с оркестром «В честь светлейших союзников». Однако конгресс закончится прежде, чем Бетховен завершит это произведение. Впрочем, оно так и не будет завершено; вообще оно могло не прозвучать, если бы его не начали исполнять в девяностые годы XX века.

В Рождество придворный композитор Антонио Сальери дирижировал на торжественной мессе в дворцовой капелле. Позднее в Редутензале повторно состоялся концерт Бетховена. Вновь исполнялись Седьмая симфония, «Славное мгновение» и «Победа Веллингтона». Собранные деньги пошли на вспомоществование местному госпиталю. Сам Бетховен и не дирижировал, и не играл. Двумя днями раньше он давал концерт на дне рождения русского царя. С того времени музыкант больше не садился на публике за фортепьяно.

Княгиня Багратион устроила рождественский званый вечер для царя, фестивальный комитет организовал бал в императорском дворце, а лорд Каслри принимал гостей у себя в посольстве на Миноритенплац. У англичан были замечены кардинал Консальви, князь Евгений де Богарне и кронпринц Баварии, который почему-то весь вечер пытался говорить на древнегреческом языке. Это его четвертый язык, объяснял он, и ему необходима разговорная практика. Неизвестно, сколько вина было выпито за рождественский вечер. Когда уже в январе проверяли винные запасы, посольство недосчиталось десяти тысяч бутылок.

Барон Франц фон Хагер и в канун Рождества горел на работе, читал перехваченные письма, сводки и рапорты. Для него это был обычный день. Около семидесяти документов он передал в «темный кабинет».

Посольство Талейрана уже не было столь неприступным, как прежде. Поставлял информацию купленный привратник, «свои» горничные обшаривали все кабинеты. Соглядатаям везло: Дальберг имел привычку разбрасывать повсюду свои бумаги, и среди них были не только любовные послания и записи расходов, вроде недавних ста восьмидесяти флоринов, потраченных на балерину Биготтини. Агенты с пользой для себя обыскивали и кареты. Особенно забывчивым был граф Алексис де Ноай. Он нередко оставлял письма в экипаже.

Барон Хагер успешно подсадил своего привратника и своего камердинера к Гумбольдту, приставил сыщиков к русским посланникам, легче всего ему было следить за теми из них, кто находился вне стен дворца Хофбург. Об Александре информация поступала от анонимного агента, добывавшего ее у врача царя Якова Васильевича Виллие. Шпионы Хагера нашли подходы и к британскому посольству. Им надо было только выявить курьеров, с которыми лорд Каслри посылал в Лондон свои депеши, и с этого момента британская политика больше не составляла никакой тайны для австрийской полиции.

На следующий день после Рождества Вену покинула одна из самых заметных фигур на конгрессе — король Вюртемберга. Монарх не просто уехал; можно сказать, он хлопнул дверью. Рассерженный отсутствием какого-либо прогресса, король не захотел больше участвовать в «танцующем» конгрессе. К тому же он не сошелся характером со многими коллегами по венценосному цеху. Проезжая по улицам в карете, король не прикладывал руку к шляпе, игнорируя приветствия народа, ходил надутый в салонах и, поскучав, вскоре исчезал. Сплетники прозвали огромного, грубого и унылого самодержца «монстром» и распространяли всякие байки о его сомнительных проделках, к примеру, о том, что он будто бы имел связь с одним из смазливых гвардейцев. Когда ранним утром карета короля Вюртемберга выехала из ворот дворца Хофбург, у слуг остались о нем совсем иные воспоминания. Так называемый монстр был очень великодушным. Он чуть ли не всех одарил деньгами, кольцами, табакерками и прочими дорогими безделушками. Привратник получил триста флоринов, его охотничья команда — пятьсот. Тысячу флоринов король передал персоналу своего любимого театра «Ан дер Вин», не забыв поблагодарить и человека в окошке театральной кассы.

Рождество настраивает на великодушие, делает человека добрее и отзывчивее, и на конгрессе в Вене на какое-то время позабыли о ссорах и распрях. Это не привело к подписанию каких-либо соглашений, но способствовало успеху первой международной гуманитарной акции — сбору средств в Аугартене на борьбу с рабством.

Гуманитарную акцию организовал английский адмирал Уильям Сидни Смит, представлявший в Вене ссыльного шведского короля Густава IV Адольфа, низложенного во время войны, но остававшегося, по мнению Смита, законным правителем Швеции. Адмирал преследовал и другую цель: привлечь внимание мира к судьбе европейцев, похищенных и проданных в рабство в Северную Африку. Он хотел, чтобы конгресс навечно запретил работорговлю — эту страшную язву цивилизованного человечества. Смит насмотрелся зверств, когда служил в королевском флоте, и теперь решил возглавить крестовый поход против варварства, создав новый военный орден — рыцарей — освободителей рабов в Африке.

Еще в 1798 году англичанин сражался с Наполеоном во время осады крепости крестоносцев Акры. «Из-за этого дьявола Сидни Смита госпожа Фортуна мне изменила», — говорил о нем Бонапарт. Адмирал мог поведать множество историй и о Наполеоне, и о себе. Смит особенно любил рассказывать о побеге из французской тюрьмы или о том, как в 1807 году он вывозил португальское королевское семейство в Бразилию. Многим нравились его залихватские байки, хотя далеко не все могли вынести многоречивость адмирала.

Венское общество в целом более или менее благосклонно относилось к Смиту, и недержание речи лишь увеличивало его популярность. По средам к нему в апартаменты приходило столько гостей, что люди плечом к плечу стояли в прихожей, на лестнице, в комнатах. И на своих приемах, и на балах адмирал появлялся не с какой-нибудь одной наградой, а навешивал на грудь все ордена, кресты и медали. Иногда он поступал по-другому: выходил то с одним, то с другим, то с третьим орденом или крестом, чтобы, как объяснял Смит, «не досадить кому-либо из гостей».

Адмирал задумал провести целую серию гуманитарных акций за освобождение рабов, и одна из них устраивалась 29 декабря 1814 года. Во дворце Аугертена организовывался гигантский банкет — «гуманитарное пиршество». Гости должны были платить по три дуката за банкет и еще десять гульденов за бал. Вся выручка шла на освобождение рабов.

Приняли приглашение более ста пятидесяти знатных персон — монархи, князья, генералы, дипломаты, в том числе царь России и прусский король. Изюминка банкета заключалась еще и в том, что все должны были и сами платить за угощение. Это было настолько ново и интересно, что ни одна из коронованных особ не могла отказать себе в таком удовольствии.

На столы, расставленные в форме огромной подковы, подавались самые изысканные блюда Австрии. Снедь обеспечивал венский ресторатор герр Янн, вина адмирал получил из Рейнланда, Италии и Венгрии. На стенах дворца висели флаги государств, чьи представители собрались на пиршество, два оркестра исполняли национальные гимны. О прибытии королей возвещали фанфары, а герольды трубили в горны, сидя верхом на конях. Все, как в «шекспировском театре», с восхищением написал Ла Гард-Шамбона.

Единственный конфуз приключился, когда официант герра Янна, держа в руках серебряный поднос с банкнотой, подошел к королю Баварии Максимилиану I Иосифу. Король был человек нескупой и сразу же сунул руку в карман. Обшарив все карманы, он понял, что денег при нем нет. Официант продолжал стоять, нетерпеливо бренча монетами на серебряном подносе. Король внимательно посмотрел на одного из своих придворных — графа Карла Рехберга, но тот ничего не видел: он увлекся беседой с Вильгельмом фон Гумбольдтом о своей книге — двухтомнике «Народы России». Еще один долгий взгляд через стол — граф по-прежнему не реагировал. Король испытывал такие муки, что, по описанию Ла Гард-Шамбона, был готов закричать: «Три дуката! Три дуката! Три дуката за королевство!»

Выручил Максимилиана русский царь, положив на поднос требуемое пожертвование. «Из официанта получился бы неплохой сборщик налогов», — сказал кто-то громко. Все с облегчением расхохотались. Засмеялся и смущенный баварский король. Адмирал Смит тоже имел все основания для того, чтобы быть в хорошем настроении. Филантропическая акция принесла несколько тысяч дукатов на борьбу с рабством.