Глава IV. Боги лесные и сельские

Глава IV. Боги лесные и сельские

За несколько глав до этой мы рассказывали о гамадриадах – это были лесные нимфы. Помона была одной из них, и никто не любил так, как она, сады и выращивание плодов.

Она не заботилась о лесах и реках, но любила возделанную землю и деревья, которые приносили восхитительные яблоки. Не копье, а садовый нож был орудием в ее правой руке. Вооруженная им она то уменьшала слишком бурную растительность, обрезая ветки, которые боролись за место; то расщепляла ветви и вставляла в них привой, делая так, чтобы на ветви прижился чужой отросток. Она также заботилась о том, чтобы ее любимчики не страдали от засухи, и направляла к ним струи воды, чтобы жаждущие корни могли напиться. Такие занятия были делом ее жизни, ее главной страстью; и она была свободна от влияний Венеры. Помона побаивалась сельчан и держала свой фруктовый сад закрытым, не позволяла людям входить в него. Фавны и сатиры отдали бы все, что имели, чтобы завоевать ее, в том числе старый Сильван, который выглядит моложе своих лет, и Пан, у которого на голове сосновый венок. Но Вертумн любил ее сильнее всех, хотя преуспел не больше других. О, как часто, выполняя обязанности жнеца, он приносил ее зерно в корзине и был похож на настоящего жнеца! Обмотанный связкой сена он, казалось, только что катался по траве. С прутом в руке он, казалось, только что распряг своих усталых быков. То он нес серп и играл роль винодела; а то с лестницей на плече он словно готовился собирать яблоки. Иногда он устало и одиноко тащился, как уволенный солдат, то снова нес удочку, словно собирался рыбачить. Таким способом он пытался подступиться к ней снова и снова, и питал свою страсть ее созерцанием.

Вертумн и Помона. С картины датского художника Хендрика Гольциуса

Однажды он пришел в образе старухи; ее седые волосы была накрыты чепцом, а в руке была палка. Она вошла в сад и восхищалась фруктами.

– Это принесет тебе славу, моя дорогая, – сказала она нимфе и поцеловала ее поцелуем, не совсем таким, каков мог быть поцелуй старой женщины.

Затем мнимая старуха села на насыпь и посмотрела на ветви, отяжеленные фруктами, которые висели над ней. Напротив рос вяз, овитый виноградной лозой, нагруженной ароматными плодами. Она похвалила равно и дерево, и связанный с ним виноград.

– Но, – сказала старуха, – если дерево стоит одиноко, и нет винограда, прильнувшего к нему, дереву нечем привлечь нас, нечего нам предложить, кроме бесполезных листьев. Так же и виноград, если он не обвит вокруг вяза, то будет лежать, стелясь по земле. Почему ты не учишься у дерева и винограда и не согласишься соединиться с кем-нибудь? Надеюсь, это вскоре случится. У самой Елены было меньше поклонников, и у Пенелопы, жены прозорливого Одиссея. Даже когда ты отвергаешь их, они ухаживают за тобой – божества сельские и прочие, которые бывают в этих горах – прогони всех их и выбери по моему совету Вертумна. Я знаю его, как саму себя. Он – не странствующий бог, но относится к этим горам. И он не такой, как многие нынешние любовники, которые любят всякую, которую случится увидеть; он любит тебя и только тебя одну. К тому же он молодой и хорошенький, и умеет принимать любую форму, которую пожелает, и может сделаться именно тем, чем ты прикажешь.

Более того, он любит то же, что и ты: обожает садоводство и дотрагивается до твоих яблок с восторгом. Но СЕЙЧАС он нисколько не думает о фруктах, цветах и т. п., но только о тебе. Сжалься над ним и представь, что это он говорит, а не я. Вспомни, что боги наказывают безжалостность, и Венера ненавидит жестокие сердца и рано или поздно покарает за такие обиды. Чтобы подтвердить это, позволь мне рассказать тебе историю, которая хорошо известна на Кипре как правдивая; и я надеюсь, от нее ты станешь более милостивой.

«Ифис был юношей скромного происхождения, который увидел и полюбил Анаксарет, благородную девушку из древнего рода Тевкров. Он долго боролся со своей страстью, но когда понял, что не может ее подавить, пришел как проситель к ее дому. Сначала он рассказал о своей страсти ее няне и просил, если она любит свою воспитанницу, быть благосклонной к нему. Потом он старался склонить на свою сторону ее домашних. Иногда он вверял свои мольбы запискам и часто вешал на ее дверь венки, которые были смочены его слезами. Он падал на ее порог и произносил свои жалобы жестоким задвижкам и засовам. Она же была глуше, чем волны, которые поднимаются в ноябрьскую бурю; тверже стали из немецких кузниц или скалы, которая прилегает к своему естественному обрыву. Она издевалась и смеялась над ним, дополняя свое неласковое поведение жестокими словами, и не оставляла ни малейшего проблеска надежды. Ифис не мог больше терпеть пытки несчастной любви и, стоя перед ее дверями, сказал жестокой красавице такие последние слова:

– Анаксарет, ты победила, и больше не будешь терпеть мою назойливость. Торжествуй! Пой песни радости и укрась свою голову лавром – ты победила! Я умираю, каменное сердце, радуйся! Наконец-то я могу вознаградить тебя и удостоиться твоей похвалы; и так я проверю, что любовь к тебе покинет меня, но только с жизнью. Не по слухам ты узнаешь о моей смерти. Я приду сам, и ты увидишь меня мертвым и потешишь свои глаза зрелищем. И вы, о, боги, которые смотрят вниз на мольбы смертных, приметьте мою судьбу! Я прошу только об одном: пусть меня помнят в наступающих временах, и добавьте годы, которые вычеркнуты из моей жизни, к моей славе.

Сказав так и повернул свое бледное лицо и влажные глаза к ее дому, он привязал веревку к перекладине ворот, на которую часто вешал венки, и, сунув голову в петлю, прошептал: «Этот венок, наконец-то, порадует тебя, жестокая девица!», – и упал, повиснув с передавленной шеей. Когда он почувствовал, что ударился о ворота, раздался звук, подобный стону. Слуги открыли дверь и нашли его мертвого, и с возгласами жалости подняли его и принесли в дом его матери, потому что отца у него не было в живых. Та приняла мертвое тело сына и прижала его к своей груди, изливая грустные слова, которые произносит любая мать, лишившаяся ребенка. Скорбные похороны прошли в городе, и бледный труп был положен в гробу на погребальный костер. Дом Анаксарет как раз был на улице, где прошла процессия, и причитания плакальщиц достигли ушей той, которую бог мщения уже пометил для наказания.

«Посмотрим на грустную процессию», – сказала она, поднялась на башенку и через открытое окно взглянула на похороны.

Едва ее глаза остановились на фигуре Ифиса, простертой в гробе, как они начали увеличиваться, и теплая кровь в ее теле стала холодной. Пытаясь спуститься обратно, она обнаружила, что не может передвигать ногами; ее старания отвернуться были напрасны; и постепенно все ее члены стали каменными, как и ее жестокое сердце. Чтобы ты не сомневалась, до сих пор осталась статуя, и она стоит в храме Венеры в Саламине – это та самая фигура девушки. Теперь подумай об этом, моя дорогая, и отбрось свое презрение, не медли и прими любимого. И весенние заморозки не смогут повредить твои молодые плоды, а жестокие ветры – развеять твои лепестки!»

Сказав это, Вертумн сбросил личину старухи и встал перед нимфой в своем подлинном виде – как миловидный юноша. Это было для Помоны как гром среди ясного неба. Он вновь возобновил свои мольбы, но в этом не было необходимости; его аргументы и его настоящий вид одержали победу, и нимфа больше не сопротивлялась, но загорелась взаимностью.

Помона особенно покровительствовала яблоневым садам, и в таком качестве ее прославлял Филипс, автор «Поэмы на Сидр» в своих белых стихах. Томсон во «Временах года» обращается к нему:

Филипс, бард Помоны, второй – ты,

Осмелившийся благородно в стихах, свободных от рифмы

С британской свободою петь британскую песню.

Но Помона также почиталась как покровительница и других плодов, и в таком качестве упоминается поэтом Александром Поупом в поэме «Виндзорский лес»:

Ты посмотри: здесь Пан – хранитель стад,

Плодам Помоны радуется сад;

Румяной Флоре все цветы к лицу,

Церера урожай сулит жнецу…

Пик и Цирцея

Латинский царь Пик, сын Сатурна, был красивый, юный герой, любимый всеми нимфами гор и вод Лациума. Сам же он любил только молодую супругу свою, дочь Януса и Венилии, прелестную нимфу Каненту, т. е. певицу. Это имя было дано ей было за чарующее ее пение. Бывало, идет она по полям, распевая, а скалы, деревья, лесные звери, прислушиваясь, идут вслед за нею; реки задерживают свое течение, птицы, летя в воздухе останавливаются в своем полете. Однажды тешилась она своим искусством, а супруг ее Пик в лесах лаврентских охотился на вепря. Бодро сидел он на борзом коне, держа в девой руке два копья; пурпурное одеяние его было стянуто золотой пряжкой.

В тех самых лесах пребывала тогда дочь солнца, Цирцея, известная чародейка; она прибыла с своего острова собрать на плодородных холмах новых трав для колдовства. Притаившись в кустах, увидела она прекрасного юношу и так поражена была его внешностью, что уронила собранные травы. Страсть загорелась в ее крови. Лишь только оправилась она от первого волнения, как решилась признаться юноше в любви; но быстрота коня и окружавшая его толпа спутников помешали ей.

– Не уйти тебе от меня, даже если б ураган унес тебя с собою, – сказала она, и волшебством своим создала призрачного вепря, который как будто пробежал мимо царя и скрылся в чащу леса – туда, где сросшийся кустарник преграждал коню путь.

Пик быстро спрыгивает с усталого коня и пешком устремляется в лес за призраком. В это самое время Кирка произносит волшебные изречения и мольбы, таинственными заклинаниями призывая таинственные силы. Вслед за этим поднявшийся с земли туман застилает небо, и спутники царя теряют след его на перекрещивающихся тропинках. Волшебница, пользуясь местом и временем, подходит к молодому царю.

– Светлыми твоими очами, очаровавшими меня, – сказала она, – прелестным твоим видом, меня покорившим, заклинаю тебя, юноша, сжалься над моей любовью, не презирай жестоко Кирку; всевидящий бог солнца будет тебе тестем.

Но дерзко отверг Пик ее мольбу.

– Кто бы ты ни была, – воскликнул он, – твоим я не буду; другая уже владеет мной – Канента, дочь Януса, и ей одной буду я принадлежать всю мою жизнь, если только боги будут милостивы ко мне.

Пик и Кирка. С картины Луки Джордано

Несколько раз возобновляла Кирка свои мольбы, но все тщетно.

– Даром это тебе не пройдет, – в гневе сказала она, наконец, – уж не видать тебе более Каненты. Увидишь, что может сделать оскорбленная, любящая женщина.

Тут обратилась она два раза к востоку, два раза к западу и три раза дотронулась до юноши жезлом, проговорив волшебные заклинания.

Пик убегает и удивляется, что бежит скорее прежнего; он замечает на своем теле перья и, досадуя, что ему так внезапно приходится увеличить собой число птиц в лаврентских лесах. Он втыкает твердый свой клюв в древесные стволы и, разъяренный, пронизает высокие ветви их. Пурпурное одеяние его превратилось в пурпурные перья; там же, где прежде золотая запонка стягивала платье, растет пух, а на затылке свивается золотое кольцо – увы, от прежнего Пика осталось одно только имя; латины и стали звать дятла picas.

Между тем спутники Пика тщетно искали повсюду своего господина. Встречают они наконец волшебницу, – ветер и солнце разогнали туман, – и, осыпая ее укорами, требуют от нее вернуть им своего царя, угрожают ей насилием и уже поднимают оружие.

Но Цирцея распространяет и на них свой яд и волшебными криками призывает богов ночи и тьмы, Вдруг – о страшное чудо! – лес задрожал и пришел в движение, ближайшие деревья поблекли, растения вокруг окропились каплями крови, и как будто ревут камни, лают собаки, шипят в траве черные ехидны и в воздухе царят легкие тени умерших. Юноши стоят в оцепенении. Цирцея касается их своим ядовитым волшебным жезлом и превращает в разных диких зверей. Никто из них не сохранил своего прежнего вида.

Солнце уж начинало заходить, а Канента все еще ждала любимого супруга. Слуги и народ бродят с факелами по лесам, но не находят царя. Нимфа рыдает, рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, спешить вон из дому и, бесчувственная, бродить по полям. Шесть ночей и шесть дней видели ее блуждавшую без пищи и сна по горам и долинам; наконец утомленная дорогой и горем, пала она на свежий берег реки Тибр. В тихих жалобах, проливая слезы, воспела она там свои страдания, подобно тому, как лебедь поет предсмертную песнь перед близкой кончиной. Наконец, горе проникло ее до самой глубины души и, испустив последнее дыхание, она исчезла, как легкое дуновение ветра.

От редактора. У Карамзина читаем:

Как резвый ветерок, рука моя играла

Со флером на груди прелестнейших цирцей;

Армиды Тассовы, Лаисы наших дней

Улыбкою любви меня к себе манили

И сердце юноши быть ветреным учили…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.