Глава вторая ПРОЦЕСС НАД МУЖЕМ (1783)

Глава вторая

ПРОЦЕСС НАД МУЖЕМ (1783)

Человек, который злоупотребляет безнаказанностью, предоставленной ему как представителю независимой по существу своему профессии, который выдумывает и искажает факты, усекает или фальсифицирует все приводимые им улики, — это, по выражению Марциала, торговец словами, ложью и оскорблениями.

Обращение Мирабо к Порталису 23 мая 1783 года

I

По приказу Друга людей и в силу тайного указа, которым тот располагал с момента выхода Мирабо из Венсенского замка, Оноре Габриэль отправился в Прованс.

Госпожа де Пайи тем временем вернулась к маркизу де Мирабо в Биньон; два престарелых голубка долго обсуждали планы в отношении Габриэля. Отец, по обыкновению, принял необратимое решение: только один Бальи в принципе сумеет подчинить себе непокорного племянника, которого ему пришлют из Швейцарии. К этому постулату он присовокупил другой: примирение Габриэля и Эмили неизбежно. На этих недоказуемых возможностях он основывал карьеру своего сына, продолжение своего рода, не говоря уже о решении неотложных материальных проблем.

Получив приказание принять «месье Оноре», Бальи сначала заартачился. «Поразительно, но я проникся к этому человеку отвращением, — написал он брату 5 октября 1782 года. — Я вижу во всех его письмах несносную гордыню, уверенность в том, что только он один умеет мыслить, и такое ярое расхождение с моими взглядами, что я считаю совершенно невозможным с ним поладить». Он развил ту же тему в многочисленных письмах, так и не сломив упрямства своего брата. Чтобы внести ясность. Бальи открыто написал племяннику, что «считает его постоянной неурядицей, примет его холодно и бросит, если тот вдруг проникнется химерическими идеями», добавив под конец, чтобы тот «не слишком разевал клюв».

Все Мирабо расточали свое красноречие в обещаниях, которые не могли сдержать. Несмотря на суровое предупреждение, Бальи устроил торжественный прием, чтобы будущий маркиз де Мирабо не ударил в грязь лицом перед своими вассалами. «Он расставил вдоль дороги солдат и глашатаев и велел зажечь праздничные костры», — с удивлением писал в Биньон вновь прибывший.

Используя свой дар обольщения, Мирабо за несколько дней вновь покорил старого дядюшку. Вскоре Бальи сообщил Другу людей, что «месье Оноре кажется образумившимся в плане идей, и по большому счету он очень приятен и кроток; конечно, он совершил много проступков, но зачастую был скорее несчастлив, нежели виновен».

Через несколько дней согласие было уже полным, и дядя с племянником вместе размышляли над решением материальных и моральных проблем. Бальи согласился одолжить 5 тысяч ливров; племянник этим воспользовался, чтобы погасить несколько неотложных долгов и обеспечить себе карманные деньги. Они тем более необходимы, что он пытается восстановить семью.

Эта цель оказалась труднодостижимой. Друг людей все же хотел, чтобы его сын «получил жену обратно не через судебного пристава»; он советовал действовать мягкостью и смирением, не забывая о хитрости: почему бы не подкупить кое-кого из слуг Мариньянов и не получить таким образом доступ в супружескую спальню? Мирабо отмел в сторону выдумки отца; он тщательно все взвесил и, как настоящий государственный деятель, решил действовать наверняка.

Он больше не любил Эмили; он просто хотел вернуть себе выгоды, которые надеялся получить по брачному договору: покрытие долгов и рождение наследника. Этим объясняется корректный и холодный тон первого письма, написанного им к жене через несколько дней после приезда в Мирабо. Графиня де Мирабо уже знала о появлении супруга и перешла в оборону; возобновление совместной жизни ее не прельщало; она все еще была любовницей Галифе и королевой театра Толоне; чтобы сохранить это положение — а оно ей нравилось, — она была готова на сделку, ибо маловероятно, чтобы женщина, открыто живущая с любовником, смогла доказать свою правоту в суде.

По логике вещей, Мариньянам следовало откупиться от зятя. Это было бы слишком просто. Мариньяны были скупы, сильны, горды своей безнравственностью; в своей провинции они считали себя стоящими над законом. Их противник был изгоем, пораженным в правах, который провел долгие годы в тюрьме; они не уважали его и думали, что победят, притворившись, будто его не знают.

После долгого молчания Эмили, наконец, дала уклончивый ответ на письма мужа: «Она живет с отцом; маркиз де Мариньян твердо решил никогда не жить вместе с г-ном де Мирабо. Она не может покинуть старого отца. Разве она уже не выполнила свой долг и даже больше того — попросила министров помиловать мужа и выпустить его из тюрьмы? Он обязан ей свободой; она же будет отстаивать свою — теми способами, какие сочтет необходимыми».

Последняя фраза звучала угрожающе. Чтобы сразить незваного гостя, Мариньяны намеревались упрятать его за решетку. Они обратились в парламент Экса: генеральный прокурор Леблан де Кастильон обличил Мирабо перед лицом правительства как автора «Тайных указов» и потребовал заключить его в Бастилию. Если бы его требование было удовлетворено, Мариньяны вздохнули бы облегченно.

Министры Людовика XVI не поддержали прованского магистрата; они сочли, что нецелесообразно сажать в тюрьму автора памфлета, наделавшего столько шума в Европе, — тем самым можно сделать лишь дополнительную рекламу этому сочинению.

Маневр не удался, и обе стороны, возможно, опасаясь скандала, в последний раз попытались договориться, не доводя дело до суда. Среди прочих адвокатов, Мариньяны часто использовали для текущих дел некоего Гасье; они отправили его к Бальи де Мирабо, с которым он был дружен, чтобы убедить его в том, что он не прав. Стоя рядом с дядей, Мирабо так спокойно выслушал дипломата, что подскочивший Бальи заявил Гасье: «Вот видите, я более горячая голова, чем мой племянник». Когда адвокат Мариньянов закончил свои объяснения, Оноре Габриэль ненадолго вышел и вернулся с письмом в руке: это было объявление о разрыве, которое он предлагал Эмили послать г-ну де Гассо.

В первый момент законник был ошарашен; будь такое письмо предъявлено, оно могло бы погубить графиню де Мирабо; однако он не выдвинул никаких условий, из чего Бальи с племянником сделали вывод, что у противоположной стороны имеется тайное оружие, в противовес их собственному.

Они поставили в известность Друга людей, тот просветил их на сей счет: во время бегства Софи де Монье маркиз де Мирабо, желая возместить расходы на полицию, обратился за финансовой помощью к Мариньяну. Чтобы ее получить, он обвинил своего сына во всех грехах: «Я называй его тем, кем он тогда был, то есть законченным негодяем, самое воспоминание о котором следовало стереть из памяти людей».

Кодекс чести того времени включал соблюдение тайны переписки; так что обе стороны находились в равном положении: никто не мог воспользоваться своим оружием, не погубив себя в глазах общественности. Чтобы в этом убедиться, Друг людей объявил в письме к Эмили: «Я писал согласно времени и положению вещей, и буду так делать всегда; это ничего не доказывает в отношении настоящего» — и дополнил это неловкое письмо выговором де Мариньяну: «Разве я чего-нибудь от вас требовал? Ни одного из прав, которые предоставляют мне наши законы и обычаи Прованса. Я предоставил вам располагать средствами и доходами вашей дочери по вашему усмотрению».

К этой ведущейся без его участия переписке Оноре Габриэль присовокупил, для приобщения к делу, ловкое и неискреннее письмо: «Вы любили меня, дорогая Эмили, вы очень любили меня; а первый мужчина, которого женщина полюбила, никогда ей не безразличен. Вы скорее возненавидите меня, нежели перестанете испытывать ко мне всякие чувства. Но с чего вам меня ненавидеть?.. Разве знавали вы мужчину чувствительнее меня? Знавали вы человека, более способного на благородные и великодушные поступки, более целостного в своих главных деяниях?.. Я прекрасно знаю, что не слоны досаждают, а мухи, и что человек, способный на великие деяния, может быть невыносим в повседневной жизни… Неужели же вы думаете, что мужчина в 33 года точно таков, каким был в 24?.. Бедная Эмили, послушай человека, который любит тебя, чьи интересы совпадают с твоими, единственного в мире, чьи интересы совпадали бы с твоими. Развод? Каким образом ты его получишь? Конечно, я не хочу жены поневоле, но уж тем более не могу покинуть свой дом, чтобы доставить своей жене удовольствие блистать в труппе актеров. Я слишком люблю вас, чтобы поверить, будто мелкие светские соображения могут перевесить в вашем сердце сознание долга; вы достаточно уважаете меня, чтобы быть уверенной, что я приехал в Прованс не для того, чтобы упиваться унижением, и что я не отступлю, потому что столько сделал, чтобы вас вернуть».

Это письмо осталось без ответа; возможно даже, что оно вернулось непрочтенным.

Процесс становился неизбежен; требовалось лишь дозволение Друга людей, поскольку Оноре Габриэль, лишенный гражданских прав, находился под его опекой. Сильно тревожась теперь по поводу своих писем и опасаясь новых судебных издержек, маркиз де Мирабо долго колебался.

Бальи узнал, что, несмотря на браваду, Мариньяны сильно боятся проиграть процесс; он постарался убедить старшего брата. В конце концов тот нехотя уступил: «У меня нет никакого права мешать этому господину судиться; и поскольку он знает так же хорошо, как и я, что это способ развестись с женой, я вовсе не хочу, чтобы он обвинял меня в том, что я преграждал ему дорогу».

Вырвав, наконец, согласие у главы семьи. Бальи с племянником поселились в Эксе.

II

Приезд Мирабо в Экс-ан-Прованс в январе 1783 года стал крупным событием. «Когда я приехал, все бежали от меня, как от Антихриста», — писал Мирабо, спокойно перенося свою опалу, словно предчувствовал, что однажды этот город будет носить его на руках.

После трех месяцев, проведенных в деревне, городские удовольствия получили еще большую прелесть. Мирабо посещал притоны и был удачлив в игре; на выигранные деньги он уплатил несколько долгов и своими щедротами завоевал себе популярность у простонародья. Он не смог удержаться от глупостей: появлялся на людях с актрисками и под конец всего соблазнил любовницу своего верного слуги Легрена.

Поведение Мирабо глубоко потрясло местную элиту, которая, за исключением снисходительной госпожи де Ванс, закрыла перед ним все двери и приняла сторону Мариньянов. Притворяясь, будто не замечает этого остракизма, Мирабо поздравил с Новым годом супругу и тестя. Не получив ответа, он написал повторно в конце января. Подателю письма Мариньян сурово заявил: «Ответа не будет; пусть господин де Мирабо делает, что хочет».

Чтобы никто не мог сказать, что он все-таки воспротивился примирению, Мирабо вновь попросил о встрече с женой — в присутствии Бальи. Эмили отказалась наотрез: она сильно гневалась на мужа и больше не решалась появляться на публике. Бальи писал, что «по словам одной модистки, появился некий господин, расстроивший балы и представления в Толоне, и теперь уж ничего не продашь». Эти слухи распространяли Мариньяны, чтобы дискредитировать Мирабо в глазах широкого круга.

К удивлению провинциального общества, бывшего в курсе всех событий, Оноре Габриэль прождал весь февраль. Поскольку жена хранила молчание, он послал ей последнее письмо, предупреждая, что обратится к правосудию; письмо вернулось нераспечатанным.

Назревало сражение. «В этой провинции у меня осталось мало родственников, мало тайных друзей и почти ни одного явного, чтобы бороться против самого авторитетного семейства, против уроженца города Экса, славящегося самым любезным обществом, самыми могущественными друзьями, самым лучшим поваром», — рассудительно пишет Мирабо, не питающий никаких иллюзий по поводу дальнейших событий.

Из двадцати четырех адвокатов, имевшихся тогда в Эксе, Мариньяны заручились поддержкой двадцати трех, в том числе знаменитого Паскалиса, в дальнейшем защитника свобод Прованса, Симеонов, будущих графов при Империи, а главное, Порталиса, который впоследствии прославился составлением Гражданского кодекса. К услугам Мирабо оставили одного-единственного защитника, молодого стажера по имени Жобер, который потом сделал хорошую карьеру, но на тот момент был никому не известен.

Процесс, который мы коротко опишем, уже в ту эпоху был признан самым примечательным бракоразводным процессом XVIII века, как по статусу заинтересованных сторон, так и по перипетиям, возникавшим по ходу слушаний. К тому же он сыграл значительную роль в Истории: если бы Мирабо вернул себе жену, он стал бы одним из могущественнейших прованских аристократов и заседал бы в Генеральных штатах, отстаивая права своего сословия. Не удовлетворив его требований, эксские судьи превратили Мирабо в деклассированный элемент. Отвергнутый своей кастой, вынужденный жить одним днем, гражданин, который мог бы стать спасителем своей страны, если бы его использовали в нужное время, станет символом бунта против властей, а в глазах народа — олицетворением Революции.

Из-за провинциального злопамятства городских магистратов убежденный аристократ стал плебейским трибуном. Возможно, эта ошибка перевернула судьбу всей Франции: несправедливость к великому человеку порой обходится дороже, чем угнетение целого народа, так как легче заставить замолчать обездоленных, чем заглушить голос гения.

Ничто так не напоминает войну, как судебный процесс: там выстраивают позиции, производят разведку, дают бои местного значения и генеральные сражения; успех переменчив: если одержать его слишком быстро, противник переходит в оборону и призывает на помощь подкрепление. Оно бывает разного вида, и чаще всего это лжесвидетельство. Под спудом передергиваемых фактов, неполных или тенденциозных показаний, судьи, раздосадованные, если они не подкуплены, начинают тосковать. Чтобы покончить с этим, они принимают решение под влиянием настроения, указки «сверху», порой в соответствии с законом, реже — по справедливости. Обычно не удовлетворены обе стороны: одна — потому что ей дали недостаточно, другая — потому что у нее запросили слишком много; они обжалуют приговор в вышестоящей инстанции. Снова начинаются перепевы; стороны делают утверждения или отказываются от своих слов без всякой причины — разве что их решение продиктовано неприглядными мотивами. Под конец все недовольны и к тому же зачастую разорены или обесчещены.

Все это Мирабо хорошо знал; но не в его правилах было уклонение от борьбы. Уступив, он утратил бы честь; воюя, он ставил ее на карту, поскольку его противники ничем не побрезгуют. А судьям не дано осознать истинные достоинства тех, кого они не хотят слушать.

По обычаю, сражение началось с обмена гербовыми бумагами; после этого каждая сторона выработала свою тактику. Получив в свое распоряжение одного-единственного адвоката, Мирабо объявил, что сам будет себя защищать, — это право любого гражданина, обращающегося к правосудию, но им редко кто пользуется.

Адвокаты Мариньянов посовещались; Порталис знал характер Мирабо; соглашаясь, он подумал — с врожденной уверенностью судейских в своем превосходстве над любителями, — что обеспечит себе успех. Паскалис прямо обозначил выбранную тактику: «Нужно его раззадорить; он взовьется, как жеребец, и окажется у нас в руках». Профессионалам оставалось только доказать, что Мирабо не владеет собой; тогда он проиграет процесс де-факто. В логике рассуждавших присутствовал не только провинциализм, но и большой юридический опыт. Они не ошиблись, но все-таки просчитались — их тактика обернулась против них самих.

20 марта 1783 года до всех этих перипетий было еще далеко.

Речь шла о предварительном процессе в сенешальском суде. Судейские владеют искусством делить дела на малые порции, за которые принимаются постепенно; это занимает время и умножает хлопоты. После определенного количества мелких выпадов, если не удается договориться, переходят к слушаниям по существу дела.

Исходное положение дел было следующим: Мирабо призвал жену вернуться к нему через три дня. Эмили отказалась повиноваться.

Надо было рассмотреть инцидент, то есть определить, где станет жить госпожа де Мирабо, пока суд не решит либо дать согласие на развод, либо отказать в нем, — это составляло существо дела. Мирабо утверждал, что его жена должна либо жить с ним, либо удалиться в монастырь на время судебного разбирательства; Эмили заявляла, что должна по-прежнему жить с отцом.

Дело казалось пустячным; ловкость Мирабо состояла в том, чтобы вести дело по существу, используя любой предлог, даже столь незначительный, как этот. Он составил меморандум из писем, полученных от жены в 1774–1775 годах, с эпиграфом, позаимствованным из одного из них: «Без тебя мир пустыня для твоей Эмили».

С ораторским искусством, приведшим в замешательство слушателей, Мирабо доказал с помощью избранных цитат, что они с Эмили были образцовой парой, и мягко заметил, что правосудие не может разлучить супругов, состоявших в столь нежном союзе.

Решив, что суд он убедил, Мирабо намекнул на свои проступки: «Заявляю во весь голос: я испытал все несчастья, какие только пылкость юности и страсти могут навлечь на молодого человека. Но именно потому, что я перенес эти жестокие испытания, моя жена и моя семья должны быть ко мне еще более снисходительны».

Это было сказано столь красноречиво и с такой скромностью, что внимание судей возросло. «Я не питаю надежды на то, чтобы возродить сердечный огонь постановлением суда, ожидать, что в исполнение решения суда жена вновь станет нежной супругой, верной подругой, доброй матерью».

Тогда зачем Мирабо настаивает на вмешательстве суда? Все очень просто: муж требовал, чтобы любящую супругу, которая была столь безраздельно ему предана, вырвали из-под влияния, систематически отдалявшего ее от него. Эмили находилась под властью г-на де Мариньяна; тот не давал своей дочери принимать ее супруга, «а нельзя считать себя свободным в доме, где властвуют навязчивые советчики, тогда как муж даже голос не может подать».

Мариньян, присутствовавший на слушаниях, побледнел, и все решили, что у него почва уходит из-под ног. Не делая акцента на своих претензиях к тестю, Мирабо закончил красноречивым воззванием к супруге: «О ты, которая все еще меня любит и не покинула моего сердца, ты, кого я вернул бы себе одним взглядом! О, обвиняй лишь наших общих врагов в той незавидной роли, которую ты заставляешь меня здесь играть: та роль, что они навязали тебе, вырывает у меня стон, никогда ты не была мне столь дорога. Не бойся моей победы, она нужна для твоего же счастия, иначе она не нужна и мне». Затем он напомнил о смерти их ребенка, и вся публика в зале разрыдалась.

На следующий день Порталис взял ответное слово; Мирабо возражал умеренно. Всем дело казалось решенным. Двумя голосами против одного судьи приняли решение: на время разбирательства госпожа де Мирабо удалится в монастырь, если не захочет вернуться к мужу.

Если бы это решение было приведено в исполнение, процесса бы не было, ибо после воссоединения супругов развод бы не состоялся. Габриэль де Мирабо вернул бы всё себе.

Не падая духом, Мариньян подал апелляцию в парламент — исполнение приговора было приостановлено.

Мирабо вновь обратился к судьям первой инстанции, требуя «временного исполнения»; его просьбу удовлетворили; он восторжествовал второй раз.

И эта победа была эфемерной: Мариньян снова обратился в Парламент, где он сам вершил закон. Советники, привыкшие пировать у истца, распорядились отсрочить временное исполнение.

В то же время Эмили подала заявление о разводе. Инициатива перешла в руки ее адвокатов. Таковы причуды судебной процедуры…

III

Маневр адвокатов, находившихся в услужении у Мариньянов, был чистой бравадой; они знали, что у Мирабо есть оружие, которое не даст им добиться развода в пользу их клиентки, не говоря уж о его преимуществе, полученном от блестящего тактического успеха в самом начале.

Более того, иск графини де Мирабо, состоявший в том, чтобы подойти к существу дела с другой стороны, не освобождал от необходимости обжаловать в парламенте решение суда первой инстанции. Приговор существовал, несмотря на отсрочку его временного исполнения. Получив отказ, графиня де Мирабо будет вскоре вынуждена выбирать между монастырем и семейным очагом.

Так что военные действия возобновлялись с целью апелляции. Мирабо разгадал планы своих противников и сообразил, какому риску он подвергается. Для подтверждения первого успеха и предупреждения готовящейся атаки он предложил отдать дело на рассмотрение суда чести, состоящего наполовину из магистратов и наполовину из дворян. Мариньяны злобно отвергли это предложение; решившись сразить Мирабо скандалом, они ковали оружие. С этой целью Порталис со товарищи сочинили консультативное заключение.

Оно состояло из двух частей: первая, на шестидесяти страницах, была обвинительной речью против Оноре Габриэля. История его жизни излагалась там в самом невыгодном свете; его называли «дурным отцом, дурным сыном, дурным гражданином и неблагонадежным». Некрасивый прием, однако он не выходил за рамки допустимого в делах такого рода.

Зато вторая часть, из сорока страниц, была просто ужасна. В свое оправдание адвокаты Мариньянов привели такой аргумент: чтобы выиграть процесс в суде первой инстанции, г-н де Мирабо огласил письма своей супруги. Нарушив тайну переписки, он дал нам право действовать так же. В силу чего мы здесь делаем достоянием общественности письма, некогда адресованные маркизом де Мирабо маркизу де Мариньяну. Отец осудил в них своего сына; если уж он увидел его таким, несмотря на любовь, какую родители обычно питают к своим детям, что же было на самом деле?

Прием был подлым. Мирабо цитировал письма жены, чтобы создать о ней благоприятное впечатление, чтобы показать, что она была доброй супругой и отдалилась от мужа лишь под давлением, тогда как письма Друга людей, написанные в гневе в период похищения Софи де Монье, были сплошной клеветой, и адресат это знал. Маркиз де Мирабо называл своего сына вором, кровосмесителем, отцеубийцей. Чтобы побудить Мариньянов раскошелиться на полицейские розыски, Друг людей предупреждал, что их зятек задумал их убить и с этой целью сколотил шайку разбойников. И все в таком духе. Мирабо так и не отмылся от ужасов, которые отец про него насочинял. Эти обвинения будут преследовать его до самой смерти — ему будут бросать их в лицо, когда он станет заседать в Собрании; они по сей день оскверняют его память. Когда клевета исходит от тех, кто должен оберегать, она принимает в глазах общественности такую силу, что на ее жертв смотрят как на преступников.

Прежде чем вынести свое консультативное заключение на суд общественности, адвокаты передали «нужные страницы» Бальи; тот в ужасе написал Другу людей: «Я видел кое-какие из твоих писем в наборе их заключения; я не мог поверить своим глазам; где ты только взял все, что там говоришь, утверждая, будто у меня были тому доказательства, коих нет? Должно быть, демон бумагомарания вселился в тебя, когда ты писал в таком стиле. А они-то, кого я считал порядочными людьми, оглашают такие вещи!..»

Было бы естественным, если бы маркиз де Мирабо ответил, пригрозив опровергнуть свои письма. Опровержение сильно ослабило бы мотивировку противников. Он уже похвалялся брату, что написал их, лишь чтобы припугнуть Мариньянов, например, в письме от 5 сентября 1777 года: «…эта мистификация была необходима, чтобы сделать складку на одеяле из роз, на котором любит нежиться старина Мариньян». Поставленный в известность о скорой публикации его выдумок, Друг людей, вместо того чтобы дать форменное опровержение, ограничился торжественными словесами о тайне переписки и привел по этому поводу несколько цитат из Цицерона.

Порталис и компания, таким образом, совершенно свободно отдали текст пасквиля в печать с целью распространения его среди прованской общественности. Однако Мирабо должен был сделать ответный ход: поступить иначе противоречило бы его боевитому характеру. Он не хотел ни отказаться от борьбы против семьи своей супруги, ни предать судей сенешальского суда, вынесших решение в его пользу, ни уступить отцу, который после разглашения его писем трусливо советовал отказаться от процесса. Оставалось лишь ответить скандалом на скандал и, не имея возможности переубедить парламент, попытаться привлечь на свою сторону общественность.

Ввязавшись в беспощадную борьбу, Мирабо составил «Ответ на клеветнический памфлет» на двухстах страницах. Вначале в довольно умеренном тоне он мужественно выступил в защиту отца и восстал «против оскорбления старости и гения».

Вторая часть содержала косвенные нападки на Эмили через опровержение аргументов, выдвинутых против него самого. «Говорят, что я дурной отец, — патетически писал он. — Боже праведный! Я ли кривлялся на сцене над прахом моего ребенка?»

Намек на праздники в Толоне восхитил общество Экса; общественное мнение, до сих пор враждебное Мирабо, вдруг изменилось в его пользу. Тот решил развить успех и потребовал преследовать по суду адвокатов Эмили. Генеральный прокурор, бывший в вассальной зависимости от клана Мариньянов, отказал ему в этом иске.

В ответ на эту подлость Мирабо потребовал позволить ему защищаться самому, как это происходило в суде первой инстанции.

— Сенешальский суд — не королевский, — высокомерно ответил генеральный прокурор, заметив, что срок действия заочного приговора по делу Вильнёв-Муана еще не истек, а потому нынешний процесс не имеет силы.

Парламент Экса отказался следовать заключениям прокуратуры по этому вопросу. Порталис снова согласился, чтобы Мирабо защищался сам, — в его намерения по-прежнему входило раззадорить своего противника, чтобы тот потерял контроль над собой и лишился уважения судей.

Слушания начались в Большой палате Прованского парламента 20 мая 1783 года. В принципе речь шла об апелляции на решение сенешальского суда о назначении местопребывания для Эмили; по сути, советники согласились связать воедино «инцидент» и «существо дела», и от их постановления в конечном счете зависел исход бурного процесса, затянувшегося более чем на месяц.

Потерпев поражение в суде первой инстанции, Порталис должен был выступать первым. На протяжении двух заседаний он держал беспримерно неистовые речи. Обращался он вовсе не к судьям, готовым признать его правоту, а напрямую к своему противнику, заявив: «Лучше быть оклеветанным вами, чем получить вашу похвалу».

С самого начала он объявил, что может открыть «ужасные вещи», и слово свое сдержал. Мирабо, по его словам, вступил в брак (на который не мог рассчитывать) без любви и руководствуясь единственно своей алчностью. В подтверждение своих слов Порталис зачитал мнимое письмо Друга людей, который торопил сына заключить брак «любыми способами».

Прерванный Мирабо, который попросил взглянуть на письмо, адвокат ответил обещанием, которого так и не сдержал, а затем продолжил свою обвинительную речь. Женившись, Мирабо разбазаривал приданое жены; несчастная Эмили, недоедавшая, одетая в лохмотья, осыпаемая оскорблениями, ежедневно обманываемая, получала в ответ на свои жалобы лишь пощечины и удары палкой. После чего муж бросил ее без гроша в кармане и оклеветал, тогда как сам жил как бандит с большой дороги. То прячась в лесах, чтобы грабить проезжающих, то наряжаясь священником, чтобы надругаться над прихожанками, то «увешивая себя аксельбантами», чтобы обмануть богатых, Мирабо дошел до худшего из преступлений, «готовясь отправиться в Прованс и зарезать там своего тестя, жену и сына, дабы пресечь их род».

На сей раз свидетельство было неопровержимым: Порталис показал судьям письмо маркиза де Мирабо, в котором эти глупости были запечатлены для потомства.

Суду должно быть ясно, почему негодяя посадили в тюрьму. Уже ничто не связывало его с женой после смерти их ребенка. Почему же он требует возобновления совместной жизни? Сейчас увидим.

После позорного процесса маркиз де Мирабо был разведен с женой и разорен; сегодня он вожделеет состояния своей невестки. Его сын сделался орудием его алчности.

Нужно спасти несчастную Эмили от семейства, единственная задача которого состоит в том, чтобы ее обобрать. Обвинив сына, Порталис под конец обвинил отца, обличив его литературное творчество как преступление против общества и возмутительное посягательство на веру и нравственность.

На эту речь, столь подлую, что честь Порталиса осталась запятнанной, требовалось ответить адекватно. Мирабо был уверен, что Эмили никогда к нему не вернется. В таком случае, оставалось только спасти честь Мирабо любыми средствами, даже если придется обрушить на головы противников своды храма…

IV

Ответного шага со стороны Мирабо публика ждала с нетерпением. 23 мая пришлось втрое увеличить охрану у дверей парламента. И все же толпа смела все барьеры, так что муж Эмили повел свою защиту перед залом, набитым битком.

В одном отношении Мирабо решил последовать примеру Порталиса — соединить инцидент с существом дела. Адвокат Мариньянов потребовал развода; ответом будет потребовать заключения графини де Мирабо в монастырь.

«Мои намерения и надежды изменились, в чем вы, конечно, не сомневаетесь», — спокойно начал Мирабо, который хотел сразу же указать на изменение цели.

Он заговорил глухим голосом; как будто колеблясь, почти подыскивая слова. Потом вдруг его охватило вдохновение, и слова полились рекой. Он говорил пять часов без остановки, и в тот день присутствующие сумели убедиться, что перед ними — один из величайших ораторов всех времен, еще не осознавший собственной гениальности.

После более чем скромного вступления, Мирабо перешел к самой сути: противная сторона выдвинула восемь причин для развода; он повторил эту цифру, сделал паузу:

— Передохнем и ответим.

И он перешел в наступление: госпожа де Мирабо не хочет отправляться в монастырь, ей хочется остаться с отцом. Ну что ж! Сейчас увидим, чего стоит его нравственность и как этот страж радеет о добродетели своей дочери.

В резких выражениях зять описал личную жизнь своего тестя. Когда с маркиза де Мариньяна сорвали одежды, заклеймили его безнравственность, сластолюбие, продажность и прочие пороки, Мирабо поведал и о том, как маркиз следит за поведением графини де Мирабо:

— Нам не нужно теряться в предположениях относительно того, как она станет жить в отчем доме; она будет там жить, как живет уже девять лет; ее можно будет увидеть, как уже видали, на прогулках — без отца, на спектаклях — без отца. Она услаждала своим обществом мужчину, у которого нет жены; ее видели в доме этого мужчины, развлекающей зрителей домашнего театра. Следует обратить внимание на то, что женщина, требующая развода, является хозяйкой салонов, ужинов, концертов и даже подмостков.

Когда картина жизни женщины легкого поведения была написана с пылом, достойным Ювенала, когда осмеянный муж напомнил, при каких обстоятельствах Эмили узнала о смерти своего сына, он обвел взглядом судей и зал. Потом медленно открыл свою папку и достал оттуда листок, подняв его, чтобы всем было видно; прежде чем прочитать, он воскликнул:

— Госпожа де Мирабо жалуется, что я ее оклеветал; нет, я ее не оклеветал, я не мог бы ее оклеветать.

Выделяя каждое слово, он зачитал письмо, которое держал в руке; это было послание, бережно хранившееся со времен пребывания в Маноске, — Эмили писала его шевалье де Гассо. В нем она сообщала, что муж обнаружил их связь и что она вынуждена разорвать отношения, сознает себя виновной и хочет забыть о своем проступке.

Нанеся супруге этот удар, Мирабо закончил казнь маркиза де Мариньяна. Он обратился к залу:

— Посмеет ли еще кто сказать, что госпожу де Мирабо следует отправить к отцу, что дом ее отца — святилище нравственности, первое прибежище невинности? Человек, которому адресовано это письмо, целую зиму жил у г-на де Мариньяна в комнатах, отводимых ранее для меня.

Обругав семью жены, Мирабо попытался выставить себя в лучшем свете. Как и в сенешальском суде, он зачитал отрывки из писем Эмили времен согласия в семье; заявил, что был хорошим мужем, убедил публику в том, что был хорошим отцом. Он сумел растрогать; толпа встала на его сторону и вскоре утвердилась в мысли, что он — жертва, что дело раздули лишь для того, чтобы оклеветать его и обесчестить.

Уверившись, что повернул общественное мнение в свою сторону, Мирабо приступил к заключительной части своей защитной речи — самой тонкой и самой мощной: ему предстояло сокрушить адвоката, выступавшего против него, чтобы свести его утверждения к нулю. Одержи Мирабо победу на этом поле, — и честь его восстановлена. Противника разумно было подвергать нападкам только за его бесчестность — пусть в юридическом плане он восторжествует, а суд примет решение о разводе: взаимных обвинений накопилось между супругами столько, что совместная жизнь представлялась Мирабо невозможной.

Сразить Порталиса, не обратив против себя его собратьев, было непростым делом; сначала Мирабо расхвалил местных адвокатов; потом, жестом отделив Порталиса от коллег, словно тот был зачумленным, обратился к нему самому:

— Вы задали мне столько вопросов — ответьте же теперь на мои!

Он изложил историю процесса: показал, что Порталис систематически проваливал все попытки переговоров с целью воссоединения семьи; доказал, что Порталис был единственным автором пасквиля, в котором была нарушена тайна переписки маркиза де Мирабо; заявил, что его противник вышел за рамки своих полномочий, поскольку в обязанности адвоката не входит причинение морального ущерба. Итак, душой процесса был Порталис: опьяненный лаврами, которые принесла ему недавняя победа над Бомарше, он решил упрочить свою славу, растоптав семейство аристократов. Он оскорбил маркиза де Мирабо, злоупотребив «безнаказанностью, предоставленной ему как представителю независимой по существу своему профессии».

Порталис бледнел под этими точными ударами. Наконец Мирабо его прикончил: «Если человек так злоупотребляет безнаказанностью, если он выдумывает и искажает факты, если он извращает или фальсифицирует все приводимые им улики и остерегается зачитывать документ, потому что хочет привести себе в извинение неверную память, такой человек, принадлежащий к самому вольному из сословий, унижается, становясь рабом самой подлой из страстей. Марциал дал ему имя прежде меня: это торговец словами, ложью и оскорблениями».

Выпалив эти слова, Мирабо, «потрясая белой пеной гривы и весь в поту», сел на место. Публика разразилась аплодисментами.

Порталис поднялся с искривившимся лицом, «чтобы потребовать опровержения речи, которая только что прозвучала», но не смог закончить — упал в обморок. Коллеги унесли его, бесчувственного, домой и уложили в постель.

Несмотря на ораторские ухищрения Мирабо, адвокаты из Экса восприняли пощечину, нанесенную самому знаменитому из их коллег, как личное оскорбление; они ринулись к председателю, требуя защитить их от яростных нападок. Каким бы предубежденным ни был магистрат, он понимал всю нелепость подобного заявления и 22 помощника Порталиса вернулись не солоно хлебавши.

Общественное мнение было на стороне Мирабо; массы почувствовали, что родился великий оратор, и предугадали его будущую карьеру, судя по письму графини де Вильнёв-Ванс, написанному Оноре Габриэлю через несколько недель после того знаменательного дня: «Восторженность, царящая здесь со дня вашей речи, свидетельство того, как далеко может зайти тот, кто является ее причиной».

Удивительный прообраз будущего: на этом процессе Мирабо пришлось перевернуть все с ног на голову: он, поначалу ратовавший за примирение, под конец принялся крушить все подряд.

В Генеральных штатах будет все наоборот: сначала он примется разить монархию, а потом станет служить ей.

В обоих случаях есть одна общая черта: речь, обращенная к Порталису, сделала Мирабо кумиром Прованса; шесть лет спустя обращение к Дре-Брезе сделает его кумиром Революции.

V

Однако слушания еще не окончились. Речь Мирабо была лишь одним из актов пьесы; предстояло разыграть и остальные, прежде чем парламент вынесет свой вердикт. Но произведенное впечатление оказалось столь сильным, что на какое-то время даже возобновились переговоры. Они протекали в непростой атмосфере: слава не компенсировала финансовых неурядиц, которые были тяжелы как никогда. Выдав щедрый аванс племяннику на судебные издержки, Бальи сам оказался в стесненном положении. В ожидании поступления жалованья командора, которое как назло задерживалось, он был вынужден заложить в ломбард свой мальтийский крест, усыпанный бриллиантами; это позволило обеспечить проживание себе и племяннику в Эксе в последние недели процесса.

Судьи стали подумывать, не пора ли положить конец скандалу, грозившему затронуть и их самих. Мирабо не побоялся в своей речи высказать суду все, что думал о пристрастности его членов:

«Наконец, господа, на собравшем нас роковом процессе решились объявить приговор. Да, уверенность моих противников столь непоколебима, что они даже не соблюдают приличий и если не говорят ясно, что приговор будет вынесен с их слов, все же дают понять, что вертят как хотят королевским судом. Но такое кощунство меня не испугало. Да что я говорю? Оно удвоило мое доверие. Я ожидаю от суда тем более справедливого приговора, что мои противники явно пользуются дружбой и союзничеством большого числа моих судей. Они вершат правосудие не под влиянием связей и молеб, а склоняясь к доводам судящихся; и возможно, им слишком хорошо известно подлинное величие магистратов, чтобы покинуть здание суда, оставив там достоинство вместе со своими добродетелями, и унизиться до ранга сторон».

Парламент воспринял этот дерзкий вызов как оспаривание его полномочий. С согласия суда, один из советников, де Боваль, вызвался стать посредником, но все безрезультатно.

Оправившись от потрясения, Порталис захотел выступить в суде еще по одному вопросу: чтение письма госпожи де Мирабо было «серьезным оскорблением» и новой причиной развода. 13 июня адвокат Мариньянов сдержанно отстаивал это положение, которое должно было стать решающим.

Мирабо потребовал права ответить; слушания были назначены на 17 июня.

На этом заседании должны были присутствовать трое выдающихся зрителей: эрцгерцог Фердинанд, брат королевы Марии-Антуанетты, и губернатор Миланской области граф Нолленбург с супругой — чета совершала поездку по Провансу. Предполагаемое присутствие знаменитых гостей заставило Мариньянов задуматься; накануне слушаний они предложили компромисс: Эмили удалится в монастырь на два года при условии, что муж снимет с нее свои обвинения.

Мирабо согласился, вытребовав для себя право выступить публично. Слушания состоялись в назначенный день. Перед почтенными зрителями Мирабо был сама ловкость и мягкость. В помпезном вступлении он воздал хвалу королеве Франции, потом — императрице Марии Терезии. После чего перешел к своим делам, выставив себя в выгодном свете. Мирабо с пафосом выразил свои сожаления по поводу того, что ради собственной защиты вынужден был публично обвинить свою жену.

— Почему госпожа де Мирабо, в своем безумном ослеплении, заставила меня раскрыть все наши домашние секреты? О Боже, чего бы я не дал, чтобы подвергнуть их вечному забвению! Почему она хочет вырвать из моих уст столько ужасных истин? Почему заставляет меня говорить с ней, обращаясь лишь к вам и публике?

Видя, что присутствующие, расчувствовавшись, начинают утирать глаза, Мирабо в очередной раз сменил тон, обратившись непосредственно к жене:

— Моя страсть к тебе была слишком подлинной, чтобы не проникнуть в твою душу. Ты пылаешь ко мне любовью и ненавидишь меня — разрываешься на куски. Природа создала тебя такой нежной, такой трогательной. Твой голос, твой взгляд смягчают и проникают в душу. Неужели природа так жестоко солгала? Тебе остается одно средство, лишь одно — вырваться из водоворота, которым тебя сносит!

Заседание закончилось под всхлипы зрителей. Эмили провести не удалось: ее муж старался задеть чувствительную струну, лишь чтобы избежать развода, который способен сильно повредить его делам.

Именно так новая защитная речь была истолкована посредником на переговорах; надежду на компромисс пришлось оставить. Мирабо испробовал последнее средство: призвал жену воссоединиться с ним. Он совсем не верил в успех; это была лишь юридическая уловка, чтобы ему дали возможность выступить в последний раз.

Не удовлетворившись тем, что высмеял Мариньянов и сразил Порталиса, он хотел еще и дискредитировать парламент. Чтобы одержать эту последнюю победу, он прибег к недостойному способу — подкупил секретаря и раздобыл через него копию обвинительной речи, которую должен был произнести генеральный адвокат де Калиссан. Де Калиссан — заурядный человек, который мог играть в театре Толоне, но не был создан для дебатов и выказывал абсолютную неспособность к импровизации.

Методика последней речи Мирабо состояла в том, чтобы заранее высказать все возражения по тексту, заготовленному де Калиссаном, предваряя каждую фразу словами: «Вам скажут, господа» и указывая пальцем на генерального адвоката. Тот не сразу, но все-таки догадался о причине смешков в зале и улыбок своих коллег. Разъяренный де Калиссан отказался выступать.

Пришлось отложить прения. У жалкого генерального адвоката было сорок восемь часов, чтобы состряпать новую речь — она получилась не менее нелепой. Судей не пришлось убеждать: у них уже сложилось свое мнение. Они решили наказать неосторожного Мирабо за насмешки в их адрес.

5 июля был вынесен приговор; по правилам того времени никаких объяснений не приводилось. Суд не счел нужным принять к рассмотрению супружескую измену и домашнее насилие, в поле зрения судей — только обвинение, выдвинутое Мирабо против жены, обвинение, которого в начале процесса не существовало. Можно же судить о предвзятости решения.

«Я должен быть сорок раз прав, чтобы выиграть дело», — дерзко крикнул Мирабо судьям; в ответ они вынесли постановление о разводе. Госпожа де Мирабо отныне была вольна удалиться, куда пожелает; Другу людей не вернули злосчастных писем.

Таким образом Прованский парламент не только разрешил споры двух знатных семейств; определив тем самым судьбу Мирабо, он, не зная того, раскрыл ворота Революции.

Заранее уверенный в решении суда, Мирабо подготовил яркий ответ.

Уже вечером 5 июля в театре Экса он вызвал на дуэль маркиза де Галифе, всё еще слывшего любовником Эмили. Он хотел не только отомстить за поруганную супружескую честь. В одном из писем Друг людей уверял, что «Оноре Габриэль никогда не станет искать сражений, потому что их не любит». Настал момент доказать, что он храбрый человек.

Дуэль состоялась в Эксе. Галифе был легко ранен в руку. Мирабо потребовал от своего противника, чтобы тот поклялся более не видаться с графиней де Мирабо. Галифе отказался и получил второй вызов.

Поскольку полиция запретила новый поединок, Мирабо назначил противнику встречу на церковной территории, в Иль-сюр-ла-Сорг, возле фонтана Воклюз.

Галифе на встречу не явился, и Мирабо послал ему корзину раков с такой запиской: «Они считают, что недостаточно хорошо пятятся назад. Они обращаются к Вам, потому что никто лучше Вас их этому не обучит».

Этой комедийной сценой Мирабо снискал симпатии насмешников, но общее положение не стало менее трагичным.

Выходки племянника в очередной раз отвратили от него Бальи; Друг людей не мог ему простить крушения своих надежд на продолжение рода и теперь отказывался принять сына, возвращение которого обошлось ему так дорого.

Мирабо попробовал подать кассационную жалобу. Маркиз де Мариньян бросился в Парижский парламент; у него были там связи, и процедуру остановили. Не признавая своего поражения, Мирабо отправился к министру юстиции Мироменилю и пожаловался ему на произвол.

— Для начала, сударь, вычеркните из вашего лексикона слово «произвол», — посоветовал Миромениль.

— Сударь, — возразил Мирабо, — я полагал, что вы глава судебного ведомства, а не цензор моего лексикона.

— Дело в том, сударь, что слово «произвол» слишком странно.

— Позвольте вам заметить, что это одно из самых распространенных слов в стране. У подножия трона не может быть обычаев, противоречащих законам.

После этой выходки оставалась одна надежда — король. Мирабо обратился к нему в письме, которое монарх, возможно, так и не прочитал, и которое заканчивалось такой волнующей фразой:

«Моя душа возвысит мой гений, я выточу свою месть; да, я возвещаю об этом, и мое предчувствие не лжет; настанет день, когда весь народ узнает обстоятельства моего процесса, и мой голос, уже давно опробованный на дерзких истинах, во всех подробностях обнажит самое отвратительное ненавистничество, когда-либо бесчестившее судопроизводство и храм правосудия».

История вскоре даст положительный ответ на это обращение. И если на тот момент Мирабо ничего не добился для себя самого, он получил значительное моральное удовлетворение: его трактат «О тайных приказах и королевских тюрьмах» встретил такой громкий отклик у публики, что в начале 1784 года Людовик XVI вынужден был издать приказ о закрытии Венсенского замка.