ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Той осенью Сталин впервые за долгие годы не уехал на Юг. Очевидно, очень опасался, что в его отсутствие в Москве может случиться непоправимое, и он вернется в нее не всесильным владыкой огромной страны, а в лучшем случае пенсионером. Хотя его уже напрочь больное воображение рисовало ему куда более страшные картины. И Маленков, и Молотов, и Берия, как, впрочем, и любой член Политбюро и ЦК, имели весьма веские основания отомстить сполна наиздевавшемуся над ними вождю. Мания преследования достигла своего апогея, и вот что пишет о последних днях жизни Сталина А. Буллок в своей книге «Жизнь великих диктаторов»:

«Состав охраны, выделенной Сталину, постоянно увеличивался. Где бы он ни ночевал, его резиденцию окружали солдаты с собаками. Он никогда не летал самолетом. Когда он отправлялся в отпуск на Юг поездом, все движение по линии останавливалось, вдоль дороги через каждые сто метров стояли солдаты МВД и выделялось два или три отдельных состава, в одном из которых поедет Сталин, как он решит в последний момент. Находясь в самой Москве, он то и дело менял маршрут передвижения на дачу в Кунцево и с дачи.

В этой добровольной изоляции основным развлечением Сталина оставались фильмы, с неизбежными на всю ночь ужинами после них. Полдюжины членов его ближайшего окружения, которых он в данный момент терпел — Молотов, Микоян, Ворошилов были из их числа полностью исключены, — должны были быть готовы бросить все, что делали, и повиноваться приглашению присоединиться к нему. Хотя все готовилось на его кухне, Сталин не притрагивался к еде или питью, пока другие не попробуют, чтобы сначала посмотреть, не подмешан ли яд. Одни и те же анекдоты рассказывались по нескольку раз, но все должны были смеяться, словно слышат их в первый раз в жизни. Сталин получал удовольствие в подпаивании других, пока они не набирались до одурения.

«По каким-то причинам, — пишет Хрущев, — ему нравилось унижать других. Помню, он заставил меня плясать гопак. Пришлось пойти вприсядку, пристукивать каблуками, пытаясь изображать на лице улыбку. Но как я позже сказал Микояну, «когда Сталин говорит, пляши, умный человек пляшет». Главным было занять время Сталина, чтобы он не страдал от одиночества. Одиночество на него плохо действовало, и он боялся его».

Но чувствовать себя непринужденно с ним было невозможно. «Если и было что-нибудь хуже, чем обедать со Сталиным, так это ездить с ним в отпуск... Это была ужасная физическая нагрузка». Дочь Сталина — Светлана, которая после войны снова установила с ним трудные отношения, говорила то же самое. Вспоминая отпуск, который провела с ним на Юге, она писала: «Несколько дней прошло, пока я снова почувствовала себя сама собой... Это стоило мне колоссального количества нервной энергии». В 1951 году, когда она снова провела с ним две недели в Грузии, заметила, как он рассердился, когда стихийно возникла толпа и устроила ему овацию. Она подумала, что к этому времени «он стал настолько одиноким и опустошенным, что больше не верил, что люди вообще могут быть сердечными и искренними».

Во время новой волны арестов в конце 1948 года были посажены обе Светланины тетки. Когда она спросила, за что, он резко ответил: «Они много болтали. Они слишком много знали и слишком много болтали. Этим пользуются наши враги». Он повсюду видел врагов. Дошло до того, что это перешло в патологию, манию преследования, это был результат замкнутости и одиночества.

Так обстояли дела, и это не могло продолжаться бесконечно, что, по-видимому, чувствовал и сам Сталин. В отпуске в Афоне, на Юге в 1951 году, он пригласил Хрущева и Микояна разделить с ним компанию. «Однажды, — передает Хрущев, — мы прогуливались по парку, когда Сталин вышел на крыльцо. Казалось, он нас не замечает. «Я конченный человек, — сказал он, не обращаясь ни к кому специально. — Я никому не доверяю, даже самому себе...»

Что ж, наверное, так и должно было быть. Всю свою жизнь Сталин был один. У него не было ни друзей, с которыми он мог бы поговорить, что называется, по душам, ни любимой женщины, которая согревала бы его жизнь, никого, кто мог бы хоть как-то скрасить его последние дни на земле. Не нашел он счастья и в детях: сыновей не любил, а дочь все дальше отдалялась от него...

Но самым печальным было то, что, несмотря на всю свою, по сути, дела абсолютную власть, он всю жизнь боялся. И точно так же, как теперь, уже перед смертью, боялся одиночества, так всю свою жизнь он боялся выстрела охранника в спину, друзей по партии, Троцкого, Жукова, врачей, агентов гестапо и подосланных к нему террористов, боялся хотя бы на миг снять с себя маску великого человека, которую носил почти два с половиной десятка лет. И в этой связи было бы интересно взглянуть на психограмму Сталина с точки зрения Фрейда и других психоаналитиков.

Как известно, внутренний мир человека существует на двух уровнях — сознания и подсознания. При этом основные черты характера человека передаются не только по наследству, но и приобретаются в ходе его жизни. И на первое место здесь выходит раннее детство. Полученные в нем исходные впечатления не исчезают, а как бы вытесняются в подсознание и, сменяя друг друга, в той или иной степени влияют на поведение и эмоциональный мир уже взрослого человека.

И понять характер и поведение практически любого человека — значит, уделить познанию его подсознательного такое же внимание (а зачастую и большее), как сознательному. И начинать здесь надо с его юношеских переживаний. А если говорить проще, то в детстве как бы закладывается тот фундамент, который и будет чаще всего непроизвольно определять поведение того или иного индивидуума.

Если же мы теперь обратимся к личности Сталина, то нам придется изучить все ступени его духовного становления. И, конечно, слово «духовного» в данном случае не означает «продвинутого», а подразумевает только то, что отложилось в его душе.

С точки зрения психоанализа, в юношеском анамнезе Сталина можно выделить несколько фаз, которые так или иначе оказали решающее влияние на его характер и поведение. И первой фазой будет, конечно же, его раннее детство. По всей видимости, грубые методы воспитания все время пьяного и жестокого Васо навсегда оставили свои следы в душе Сталина. И дело было не только в физической боли, а в том чувстве бессилия и отчаяния, которое временами охватывало мальчика.

Да, подобное насилие выносили и миллионы людей, живших при тоталитарных режимах. Но, как уверяет известный психолог Элис Миллер, между насилием над ребенком и взрослым человеком имеется большая разница. Ребенок не имеет права открыто выразить все то, что он на самом деле чувствовал по отношению к своему родителю, которого он, согласно четвертой заповеди, не имел права ненавидеть. И то, что страдания он принимал от мучителя, которого был обязан любить, могло оказать необратимое влияние на его психику. Став взрослым, он хотел повторить эти переживания, но только на других, и таким образом порабощенный становился поработителем, если для этого имелись возможности. А у Сталина они имелись.

«Тяжкие, незаслуженные избиения мальчика, — писал о Сталине друг его детства Иосиф Иремашвили, — сделали его таким же жестоким и бессердечным, как его отец». Но гораздо хуже было то, что теперь он был уверен: человек, которому должны подчиняться другие, должен быть именно таким, как его отец. И именно поэтому, по словам того же Иремашвили, «в нем выработалась глубокая неприязнь ко всем, кто был выше его по положению». «С детских лет, — писал он, — целью его жизни стала месть, и этой цели он подчинил все».

Неудивительно, что опыт первых ле,т жизни, которые Сталин провел среди отбросов общества: воров и других антисоциальных элементов, когда он и сам, по сути, мало чем отличался от «кинто», как называли грузины уличных босяков, не мог не породить в нем целые психологические комплексы, от которых он так и не смог избавиться до конца жизни. И именно поэтому Сталин был груб, невоспитан и очень тяжел в общении. Потому постоянно и крыл матом, несмотря на свое прекрасное знание русской литературы. Да и в революцию он пришел под влиянием этих самых комплексов, движимый скорее озлоблением против всех и вся и ненавистью к власть имущим, нежели идеалистическими представлениями или преданностью идее.

Не встречая ни в ком сочувствия, Сталин никому не доверял уже с самых ранних лет (да и сам не вызывал доверия) и всегда считал, что лучшим способом решения любых проблем была «хорошая драка». Огромную роль в его последующем отношении к людям играла и мстительность, которая объяснялась далеко не одним его кавказским происхождением. Исключительная память не только на Толстого и Чехова, но и на обиды позволяла ему вынашивать эти самые обиды годами. Что он продемонстрировал уже в школе.

А однажды он поразил своих товарищей, обсуждавших, какой день можно считать удачным, заявив: «Для меня это тот день, когда у меня возникает остроумный замысел виртуозной мести врагу и мне удастся блестяще довести его до конца, прийти домой и спокойно уснуть». И что особенно поражает, так это даже не рассуждения о сладкой мести, а то, что после этого он мог совершенно спокойно уснуть. В свое время сам Ленин будет говорить о его грубости как о «пустяке, который может приобрести решающее значение».

Конечно, с годами Сталин пообтесался, и все же грубость всегда оставалась одной из основных черт его характера. И ему ничего не стоило выплеснуть всю злость на того, кто действовал ему на нервы. При этом он резко, буквально в минуту, мог навсегда изменить свое отношение к тому или иному человеку. Что крайне печально сказывалось на судьбе этого самого человека после того, как Сталин получил абсолютную власть.

Отсутствие должного воспитания и грубость сыграли определенную роль и после того, как он попал в окружение ближайших соратников Ленина, многие из которых провели долгие годы за границей и умели вести себя.

И, конечно, Сталин испытывал известный комплекс неполноценности, общаясь с Троцким, Каменевым, Бухариным, Луначарским, на фоне которых он выглядел диким провинциалом. Особенно если учесть, что все эти люди, и в частности Троцкий, считали его в общем-то «азиатом» и смотрели на него сверху вниз. Да и как можно называть человека, который при всех мог бросить в жену апельсиновой коркой или окурком. Впрочем, трудно требовать от людей, для которых мессией являлся пролетариат, чего-нибудь другого и весьма сложно представить себе, как на званом ужине Лавр Георгиевич Корнилов швыряет в свою супругу куском селедки.

Отсюда шла и та неприязнь, которую сам Сталин, в свою очередь, испытывал ко всем превосходившим его по уровню образования и воспитания людям, к той легкости и непринужденности, с какой они беседовали на самые сложные политические темы и излагали свои мысли на бумаге.

И, как знать, не потому ли с таким желанием и страстью он избавлялся от всех этих «писателей», как он презрительно называл тех, кто долгое время жил в эмиграции. И, конечно, куда лучше чувствовал себя среди таких людей, как Ворошилов, Молотов и тот же Маленков. Он не только чувствовал себя выше их на голову, но и не давал им учиться. Как это было с тем же Ворошиловым, когда Сталин на его вопрос о том, когда же он будет учиться сам, написал ему: «Никогда!»

Безусловно, такое окружение еще скажется как на самом Сталине, так и на стране. Но тогда, в конце 1920-х и в середине 1930-х годов, он вряд ли думал об этом. А вот то чувство недоверия ко всем и вытекавшей из него скрытности, которые Сталин вынес из детства, в конечном счете сыграли на него. С самых ранних лет он научился держать свои замыслы в себе, и те, кто хорошо его знал в 1920-е годы, впоследствии с изумлением, а многие и с испугом поняли, какой образ вынашивала в себе эта «самая выдающаяся посредственность партии», это «серое пятно», как называл его Суханов.

Замечание Ленина о грубости Сталина заставило его измениться (но только внешне), и в ближайшие несколько лет он сдерживал себя и играл роль скромного партийца. Да и потом, верный своему подпольному прошлому, которое тоже наложило на него неизгладимый отпечаток, он предпочитал «не высовываться» и никогда не наносил удар сам, а предпочитал действовать чужими руками.

«Сталин, — уверял А. Буллок, — отличался точным чувством момента и развитой интуицией, что позволяло ему определять сильные и слабые стороны противника. Бесспорно, Сталин был выдающимся организатором и руководителем, но при этом отличался дурным характером и тяжелым нравом. Так, например, удивительная обстоятельность, умение вникнуть во все подробности парадоксально сочетались в нем с инстинктивной подозрительностью — особенно по отношению к собственным сотрудникам и тем, кто пытался доказать ему свою преданность. Хитрость, коварство стали его второй натурой. Если позволяли обстоятельства, он предпочитал действовать тайком, ведя закулисные интриги, избегая открытой конфронтации, вынуждая противника первым обнаружить свои намерения, не спускал с него глаз и, захватив врасплох, находил того, кто был готов вонзить нож в спину ничего не подозревающего врага».

Все правильно, и видно совсем не зря тогда еще Сосо с таким интересом изучал творения Маккиавели, труды которого одно время были его настольными книгами. И не было, наверное, ни одной интриги или приема, которого бы Сталин не «списал» со своего духовного отца.

Наряду с отцом сыграла в его детстве определенную роль и мать. Причем, по всей видимости, двоякую. С одной стороны, она как бы давала молчаливое согласие на избиение сына и превращалась в невольную пособницу отца. Но, с другой — нередко вступала на защиту сына и сделала, наверное, даже больше, чем могла, чтобы устроить его будущее. В то же время она слепо верила в высокое предназначение своего сына (другое дело, какое) и, как могла, внушила эту уверенность ему самому.

Второй фазой становления характера Сталина стало его пребывание в Тифлисской духовной семинарии, где он уже очень быстро убедился, что его учителя точно так же неразборчивы в воспитательных средствах, как и его буйный родитель.

Тотальная слежка, стукачество, постоянная ложь не могли не породить в его душе не только чувство протеста против этой мрачной жизни, но и тяжелой ненависти как ко всем этим людям, так и к породившему их укладу жизни. Его врагами были теперь не только убогие монахи, но и все стоявшие выше их чиновники, и, по собственному признанию Сталина, именно семинария сделала из него революционера.

Что оставалось делать молодому человеку, который попадал в такую затхлую и тяжелую атмосферу? Да только одно: подстраиваться под нее с помощью тех самых средств, которые и лежали в основе жизни в семинарии. То есть с помощью лжи, неверия, подозрительности ко всем. С годами ненависть его становилась все тяжелее, и ничего удивительного в том, что он, в конце концов, с такой страстью ухватился за марксизм, не было. Поскольку именно в нем он увидел средство дать своей ненависти выход.

После исключения Сталина из семинарии началась третья фаза его духовного созревания. И какой она могла быть, можно хорошо себе представить по словам все того же друга детства И. Иремашвили. «Он, — рассказывал Иремашвили позже, — покинул семинарию, исполненный горькой и злобной ненависти к школьному начальству, буржуазии и всему тому, что было в стране воплощением царизма».

И все же самым главным для того периода стало то, что Сталин окончательно определился с идентификацией собственного «я», став профессиональным революционером. Но даже тогда все было далеко не так просто, и именно поэтому, начитавшись книг о благородных разбойниках, Сталин был настроен романтически. Потому и отождествлял себя с тем самым Кобой, о котором мы уже рассказывали в начале книги. Что, конечно же, послужило нарциссическому усилению его еще полностью не сложившейся идентификации.

Современное учение о «нарциссизме» позволяет хорошо понять механизм тех расстройств, которые находят свое видимое проявление в неудачных попытках личности установить нормальные контакты с конкретным и абстрактным миром. И все дело в том, что нарциссическая личность воспринимает только ту данность, которая соответствует ее желаниям, мыслям и чувствам. Поэтому все вещи и лица вне этого эгоцентрического круга не заслуживают внимания, а все, что делают другие люди, оценивается и интерпретируется исключительно относительно собственной личности.

При высокой степени выраженности нарциссических механизмов, которые, как известно, могут достигать мессианских масштабов, постулат собственной непогрешимости и неконтролируемой абсолютной власти может завести столь далеко, что в тот момент, когда малейшая критика или действие ставит под угрозу идеал, созданный собственным воображением, источник такой критики подвергается беспощадным преследованиям вплоть до физического уничтожения.

И вряд ли можно найти лучший пример в этом отношении, нежели Троцкий. Мало того, что Сталин сделал его изгоем и врагом революции, он еще и убил его. Он мог бы простить ему все, что угодно, но только не обвинения в бездарности.

Именно этот двойной стандарт отрицательно сказался на способности Сталина правильно и объективно оценивать действительность. Возможно, что и истинная причина возникновения культа Сталина кроется отнюдь не в заслугах великого вождя (да и какие у него были заслуги в 1929 году), а в его нарциссической мании величия, которую так тонко уловили окружавшие его и, что самое главное, подчиненные ему люди. И Сталин уже тогда слышал не то, что заслуживал, а то, что больше всего хотел слышать...

Посчитав свое изгнание актом дискриминации, Сталин стал полноценным членом того боевого кадрового состава, который Ленин назвал «авангардом рабочего класса». Это приобщение сыграло свою положительную роль, поскольку он не только обрел достойное его дело, но и боевых соратников. И после всех перенесенных им уничижений наконец-то смог почувствовать себя хоть что-то значившим человеком.

Но и здесь не обошлось без Фрейда, поскольку именно такие политические группировки самым что ни на есть естественным образом апеллировали к нарциссическим предрассудкам, которые укрепляли в них солидарность и внутреннюю замкнутость. Само собой понятно, что степень группового нарциссизма соответствует дефициту реальной удовлетворенности своим существованием отдельного индивидуума. И теперь даже несколько снисходительное отношение к нему старших товарищей не действовало на Сталина столь угнетающе, хотя и не нравилось.

Ну и, наконец, четвертой фазой формирования Сталина стали те 16 лет, которые он провел в подполье, тюрьмах и ссылках. И вполне понятно, что все пережитое им за это время еще более усилило его равнодушие к страданиям других, расчетливость и коварство, без которых в подполье нечего было и делать, и, конечно же, подозрительность.

Иначе и не могло быть. В условиях тотальной слежки за революционерами и проникновения в их ряды провокаторов выживал только тот, кто сам становился изощренным игроком. Иначе... тюрьма и каторга... Все это не могло не привести к тому, что заматеревший подпольщик все больше превращался в этакого одинокого волка, который никогда не раскрывал душу даже своим самым близким коллегам. О друзьях здесь речь вообще не идет.

Как это ни печально, но комфортнее всего он чувствовал себя в компании уголовников и других темных личностей, что не могло не отразиться, в свою очередь, на его характере и психике.

Так, Сталин превращался, с одной стороны, в грубого и всегда готового на месть человека, который обладал какой-то гипертрофической чувствительностью даже к самой незначительной обиде или оказанным ему пренебрежением, что также являлось самым типичным признаком нарциссизма.

* * *

Психологи давно уже установили, что те лица, которые подвергались в детстве, да и в молодости, жестоким истязаниям, в той или иной степени были подвержены садизму. И, как доказал Э. Фромм, особое значение для возникновения садизма имеет то чувство бессилия, с каким ребенок или уже даже взрослый человек подвергался в свое время истязаниям. И неважно каким: физическим или моральным. Среди них Фромм выделял так называемые диктаторские наказания: «строгость способна внушить страх, жестко не ограничена и не находится в разумном соотношении с конкретным поступком, а зависит лишь исключительно от садизма наказующего».

Со всем этим Сталин столкнулся и дома, и в семинарии и, конечно же, в тюрьмах и ссылках. И когда говорят о причинах сталинского садизма, то имеют в виду не только столь благоприятные для этого условия, в которых он пребывал чуть ли не всю свою жизнь. Его садизм имел и социальные корни. Советская система с первого дня своего существования отличалась крайне жестоким духом, и работавшие в ней люди так или иначе пропитывались этой самой жестокостью.

Расстрелы и насилие постепенно становились привычными и рассматривались как часть повседневной работы, и с этой точки зрения советская система явилась, наверное, самой благодатной почвой для возникновения садизма. И неудивительно, что Фромм считал Сталина ярчайшим представителем так называемого несексуального садизма. Именно он приказал применять пытки к политическим заключенным, и следователи НКВД прекрасно усвоили эту страшную науку.

Но наибольшее наслаждение Сталин получал от душевных истязаний, которым подвергал своих врагов, когда держал свои жертвы как бы в подвешенном состоянии между выражениями искренней симпатии и неожиданным оглашением смертного приговора.

Достаточно лишь вспомнить его издевательства над Молотовым, Хрущевым, Ворошиловым, Микояном, и особенно Бухариным, чтобы понять, какую радость он испытывал при виде их мучений. И именно здесь ярче всего проявилось то самое явление, которое и лежит в природе всякого садизма: страстное желание обладать абсолютной властью и ничем не ограниченной властью над живым существом. Эта власть позволяла доставлять физические и моральные страдания другим людям и приносила Сталину не только величайшее чувственное наслаждение, но и лишний раз подтверждала ощущение его абсолютного господства.

В свою очередь, осознание этого господства создавало иллюзию, что именно он способен решать проблему существования человека вообще. Такая иллюзия, по уверениям психоаналитиков, является объектом страстного вожделения для людей, напрочь лишенных творческой силы и малейшей искры радости. С этой стороны садизм, по выражению Фромма, является «превращением бессилия во всесилие. Это религия духовных калек».

В случае со Сталиным, как утверждают все те же психоаналитики, у его садизма была еще одна неприглядная сторона — его трусость. Да, он был на фронтах, но, по словам его секретаря Бажанова, «всегда предпочитал командовать на самом безопасном расстоянии». И теперь, когда становится более или менее понятно, под влиянием чего и как может формироваться характер человека, понять некоторые поступки Сталина можно.

Тем не менее любой психоанализ является лишь проекцией воспитания человека на его дальнейшее поведение, и, конечно же, он не претендует на абсолют. Скорее это научное объяснение, почему прошедший ту или иную школу человек ведет себя именно так. При этом не надо забывать, что любой, кто играет в политические игры, так или иначе теряет ту нравственность, которая лежит в основе отношений простых смертных.

В своих лекциях по философии истории Гегель говорил, что роль всемирно-исторических личностей, которые как бы являются орудиями «воли мирового духа», воплощают в жизнь замысел Провидения.

Когда же у него спросили, почему же в таком случае деятельность таких людей очень часто противоречит морали и является причиной несказанных бедствий для многих людей, он ответил: «Ведь всемирная история совершается в более высоких сферах, нежели та, в которой свое место занимает мораль, то есть что носит личный характер, являясь совестью индивидуумов... Нельзя к всемирно-историческим деяниям и к тем, кто их совершает, предъявлять моральные требования, неуместные по отношению к ним. Против них не должно раздаваться случайных жалоб о личных добродетелях — скромности, смирении, любви к людям и сострадательности».

Конечно, можно пуститься в достоевщину и заговорить о том, зачем же нужна такая всемирная история, которая творится в сферах, где нет морали. Но все это будет уже чистой воды лирикой. Мы имеем то, что имеем. А вот то, идут ли в политику совершенно здоровые люди или уже склонные к занятиям ею, это большой и очень интересный вопрос.

При этом я не имею в виду тех чиновников от политиков, которых кто-то выбрал или продвинул. Я говорю о настоящих политиках уровня Кромвеля, Наполеона, Ленина, Ататюрка, Гитлера и того же Сталина, которые шли не в теплую Думу, а в тюрьмы и ссылки и для которых политика являлась не средством устройства собственной сытой жизни, а борьбой за свои идеи и зачастую борьбой не на жизнь, а на смерть...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.