Глава первая. КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ И ЕГО ОСОБЕННОСТИ

Глава первая. КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ И ЕГО ОСОБЕННОСТИ

Апрель 1943 года. Весна на юге полностью вступила в свои права. Казалось, что сюда, в Закавказье, отгороженное от театра боевых действий могучими горными хребтами, не доходило опаляющее дыхание войны. Но так лишь казалось. В грузинском санатории в Цхалтубо, где я теперь находился на излечении, не было обычных курортников. Здесь восстанавливались раненые бойцы и офицеры. На фоне южной, не тронутой войной природы еще резче выделялись увечья, нанесенные им в жестоких боях с врагом.

За неполных два года войны я третий раз в госпитале. Тяжелые ранения, одно под Брянском, другое под Понизовьем, а также их последствия выводили меня из строя на несколько месяцев. Не раз в связи с этим я выслушивал порицания в свой адрес со стороны медицинских и немедицинских работников, считавших, что в современной войне командующему фронтом нет никаких оснований лезть в гущу боя. Они, эти педанты, были во многом правы, тем не менее не могли переубедить меня в том, что командующий должен быть всегда там, где решается успех сражения, судьба его замысла. А на войне, к сожалению, это бывает по большей части далеко не в безопасных местах.

Для многих военных, в том числе и для меня, мучительным было находиться в госпиталях. Без труда, без самой неотложной работы, которой на фронте всегда через край, вынужденное бездействие подобно гнету и моральному, и физическому.

В Цхалтубо я как бы заново переживал минувшие события. Слушая ежедневные сообщения Совинформбюро по радио, читая газеты и журналы, я мысленно переносился на фронт к тем, кто не на жизнь, а насмерть бился с врагом за наше правое дело. Воспоминания о боевых друзьях вызывали неукротимое желание быть рядом, делить радости военных успехов и горечь неудач, вести на ратные подвиги войска, бить фашистских разбойников, очищать от них нашу священную землю.

В последний период боев на Сталинградском фронте и в особенности на Южном я с трудом передвигался. В конце января 1943 г. состояние моего здоровья резко ухудшилось. Два тяжелых ранения давали о себе знать, старые раны то и дело открывались, на воспаленных участках появлялись новые. Все это сопровождалось нестерпимой болью с угрозой общей гангрены. Консилиум врачей Южного фронта сделал заключение о необходимости немедленной госпитализации.

Нужно добавить, что состояние моего здоровья в значительной степени ухудшилось в связи с постоянным напряжением в период Сталинградской битвы в течение шести месяцев, где я затрачивал массу сил и энергии для управления войсками. Каждый из 180 сталинградских дней требовал предельной отдачи духовных и физических сил.

Оставлять командование Южным фронтом не хотелось. Войска вели успешные наступательные бои. Овладев Батайском, мы устремились на Ростов-на-Дону. Все мои старания остаться в строю, хотя бы до освобождения Ростова-на-Дону, оказались безуспешными. В Москве было принято решение направить меня в Цхалтубо. Переправляли меня в лежачем положении на специально оборудованном легковом автомобиле. Ехать предстояло через Зимовники, Моздок, Орджоникизде, по Военно-Грузинской дороге на Тбилиси. Путь этот в тех условиях был не из легких: дороги бомбились врагом и часто становились непроезжими из-за снежных заносов. Особенно трудным был участок пути от Зимовников до Моздока. Последние километры перед Моздоком ехали в полнейшей темноте под свист и завывание вьюги. Впереди машины шел офицер для поручений Федор Васильевич Орлов [1] , а мы медленно двигались за ним, иначе отыскать дорогу не было никакой возможности.

В пределах Кавказа дорога стала спокойнее. Мы не переставали восхищаться величественной природой этих мест, воспетых почти всеми нашими поэтами.

7 февраля вечером приехали в Тбилиси. Ночевали у командующего Закавказским военным округом генерала армии И.В. Тюленева. Встретил он нас очень радушно. Я и раньше знал Ивана Владимировича как чуткого, отзывчивого и задушевного человека, а эта встреча с ним еще более сблизила нас. На следующее утро Иван Владимирович проводил меня в Цхалтубо, предоставив свой служебный вагон. Вскоре мы проехали Кутаиси и спустя несколько часов прибыли на место. Встречали нас начальник санатория Варден Чиковани и секретарь райкома Валико Тогонидзе.

Вначале меня разместили в общем корпусе, на следующий день перевели в одну из палат двухэтажного особняка, который назывался «домом Сталина», хотя Иосиф Виссарионович никогда там не был. Особняк располагался на возвышенном месте, откуда открывался замечательный вид на окрестности, на величественные горы, обступавшие курорт со всех сторон.

Врачи сразу же назначили мне процедуры и принялись за лечение. Однако после напряженных дней под Сталинградом и на Южном фронте я не мог примириться с вынужденным покоем и бездействием, поэтому я решил использовать это время и написать о том, что было пережито нашими войсками и мною лично в битве на Волге. Я всегда считал, что самой большой удачей, выпавшей мне в жизни, было то, что в самый критический момент войны мне доверили командование войсками на одном из важнейших участков советско-германского фронта – Сталинградском, а также то, что с помощью партии, всего нашего народа и благодаря высокой сознательности и непревзойденным боевым качествам наших советских воинов нам удалось под Сталинградом нанести по вермахту сокрушительный удар, от которого фашистская Германия уже не смогла оправиться. Я горжусь тем, что эту почетную и трудную задачу мне довелось выполнять рука об руку с такими замечательными военачальниками, как Шумилов, Толбухин, Ватутин, Чуйков, Труфанов, Родимцев и другими.

Видимо, у каждого человека в жизни бывает период, когда чувствуешь особый прилив энергии. Такой период я пережил в 1942 – начале 1943 г. во время Сталинградской битвы, он продолжался и теперь в Цхалтубо, где я сумел вчерне написать свои воспоминания и поэму в стихах о Сталинграде.

Тем не менее, ежедневно слушая и читая сообщения Совинформбюро, мысленно я уносился на фронт, к тем, кто не на жизнь, а насмерть бился с врагом за наше правое дело. Радио и газеты будили воспоминания о боевых друзьях, вызывали неукротимое желание быть вместе с ними, делить с ними суровый воинский труд, вести на ратные подвиги войска, бить фашистских разбойников, очищать от них нашу священную землю. Меня не забывали навещать товарищи и друзья. Желанными гостями были генерал армии И.В. Тюленев, адмирал И.С. Исаков, генерал В.Н. Курдюмов и многие другие. Я благодарен им всем, а также товарищам В. Чиковани и В. Тогонидзе за внимание и заботу.

Из Ставки телеграммой дважды запрашивали о состоянии моего здоровья. Однако лишь в апреле, когда южная весна полностью вступила в свои права, я «научился» ходить без костылей и незамедлительно сообщил о своей готовности вернуться в строй.

7 апреля 1943 г. я покинул Цхалтубо – прекрасную здравницу с ее поистине целебной водой. После окончания курса лечения (я принял 42 радоновые ванны ежедневно утром и вечером) у меня зажили почти все раны.

Вот и Москва! Затемненная, суровая в своем могучем напряжении, но спокойная и уверенная. В Москве я был принят Верховным Главнокомандующим. Он сообщил мне, что я назначаюсь командующим Калининским фронтом. Но прежде чем попасть к Сталину, меня прямо с вокзала пригласили на встречу к Г.М. Маленкову, который прощупывал мое настроение и, если позволите, обрабатывал в определенном направлении.

За обедом разговор поначалу никак не вязался. Я все больше отмалчивался, только коротко отвечал на вопросы. Георгий Максимилианович старательно потчевал меня коньяком и уральскими беляшами, которые нахваливал, приговаривая, что это национальное уральское блюдо. Беляши, правду сказать, были очень хороши.

Постепенно беседа оживилась.

Вначале наши разговоры вертелись вокруг Сталинградского сражения. Маленков хвалил меня, говорил, что я сыграл в Сталинградской битве главную роль и т. д. Я поддакивал (хотя думал по-другому, зная цену такой лести) и, в свою очередь, тоже пел ему дифирамбы. Это он страшно любил. В скобках надо заметить, что Маленков ничего не сделал в Сталинграде, кроме той нервозности, которую внес в работу командования в один из самых тяжелых дней битвы – 23 августа 1942 года. Тогда я не поддался его влиянию, и это сыграло свою положительную роль.

После Сталинградских воспоминаний Маленков перевел разговор на современную тему, обрисовав положение на фронтах. Он подробно остановился на делах командования и войск Калининского фронта, резко и отрицательно отозвался о работе командующего фронтом и члена Военного совета и сказал, что Ставка решила послать меня на Калининский фронт для наведения там должного порядка.

– Как вы на это смотрите, товарищ Еременко?

– Спасибо за доверие, – спокойно ответил я, хотя это сообщение не особенно радовало меня.

Убаюкивающая речь Маленкова не могла скрыть сути нашей беседы. Я думаю, что настало время приподнять завесу и рассказать читателям историческую правду, ничего не утаивая и не скрывая.

Во время Сталинградской битвы Сталин часто допускал оперативно-стратегические ошибки, на которые я в силу своей натуры нет-нет да и обращал его внимание. С начала войны и вплоть до октября 1942 года все мои доклады и предложения Сталин воспринимал хорошо. Всем известно, что приказ № 306 Сталина о внесении изменений в наши боевые уставы построен на моем донесении; план контрнаступления под Сталинградом основан на предложении командования Сталинградского фронта; были учтены мои предложения о самоходной артиллерии и т. д. Все шло нормально, наши взаимоотношения были хорошие. И вдруг Сталин стал холоден ко мне.

Случилось это так. В середине октября Иосиф Виссарионович позвонил мне по ВЧ. После обычного приветствия и вопроса о делах на фронте спросил про Хрущева, где, мол, он. По интонации я уловил недовольство и возбуждение Верховного.

Я ответил, что Никита Сергеевич выехал в одну из армий.

После паузы будто бомба разорвалась, когда Сталин выпалил:

– Ты чего держишь Хрущева у себя? Гони его… – и облил Хрущева такой грязью, что неудобно пересказывать.

Такая вспышка гнева была настолько неожиданной, что я растерялся и долго молчал.

– Почему молчите?

– Товарищ Сталин, – ответил я наконец, – это же не моя категория, он же член Политбюро ЦК.

– Вы его еще не раскусили. Это такой… – И опять принялся его шерстить. Когда закончил, я спокойно сказал:

– Товарищ Сталин, обстановка на фронте очень тяжелая и менять сейчас члена Военного совета просто невыгодно. Прошу оставить товарища Хрущева.

Мой ответ еще больше рассердил Сталина, он крепко выругался и добавил:

– Гоните его, говорю вам. – И так резко бросил телефонную трубку, что в ушах зазвенело.

Такого возбужденного состояния Сталина я еще не наблюдал. Что там стряслось между ними, не знаю до сих пор.

Вот, уважаемый читатель, какая сложная ситуация бывает иногда. После такой директивы что мне делать? Я знаю, что порой Сталин бывал вспыльчив, груб, злопамятен, но в то же время он был и отходчив. Посему я решил отмолчаться. Объективно рассуждая, я не выполнил директиву Сталина и не дал шифровку в ГКО о снятии Хрущева с должности члена Военного совета, хотя имел на этот счет прямые указания. Такое мое поведение имело тяжелые последствия.

Но я поступил так, как мне подсказывала совесть коммуниста. Я не мог клеветать на человека. Хрущеву я ни слова не сказал о нашем разговоре с Верховным.

Вскоре Сталин перестал разговаривать со мной по телефону. Конечно, я переживал, но виду не показывал. Правда, если я просил Сталина подойти к телефону, он брал трубку, но наш разговор был иным, чем прежде, – сугубо официальным. Именно с этого времени Сталин стал испытывать неприязнь ко мне. Это было началом всех бед.

Второе, что еще больше усилило натянутость Сталина ко мне, – это Сталинградская битва, которая принесла славу нашей Родине, Красной Армии, народу. Естественно, что отблеск этой славы упал прежде всего на командование Сталинградского фронта. Сталин же не хотел ни с кем делить лавры и принял все меры к тому, чтобы умалить нашу роль, а в дальнейшем и вовсе стереть ее и все заслуги приписать себе. Так он не раз делал с историей гражданской войны и Октябрьской революции.

Теперь конкретно по Сталинграду. Во-первых, Сталин отнял у Сталинградского фронта то, что ему по праву принадлежало, – ликвидацию окруженных войск Паулюса, который как привязанный заяц был в безысходном положении, умирая голодной смертью. Во-вторых, войска Манштейна, брошенные Гитлером на спасение окруженных, были разбиты и отброшены в направлении на Ростов войсками нашего фронта. В-третьих, воздушный мост, при помощи которого фашисты пытались снабжать окруженные армии, был разрушен войсками нашего фронта. Фашисты были обречены на гибель, они через месяц все равно бы сдались, против них не нужно было даже наступать, чтобы не подставлять своих людей.

Далее. В девяти из десяти этапов Сталинградской битвы, которые решили успех нашей победы, главную роль играли войска Сталинградского фронта. Это всем теперь известно. Но для того, чтобы не дать нам пожать плоды победы и завершить битву пленением окруженных гитлеровцев, Сталин передал это дело Донскому фронту, совершив тем самым крупнейшую ошибку: отдалил вообще нашу победу в войне. Больше того, он пошел даже на то, чтобы ослабить наш стратегический удар на Донбасс – Ростов, чем не дал возможности запереть всю фашистскую группировку на Северном Кавказе.

Я предлагал совершенно резонный, реальный план, согласно которому окончательную ликвидацию окруженных предоставить Сталинградскому и Юго-Западному (командующий Ватутин) фронтам, а Донскому фронту (командующий Рокоссовский) нанести удар по правобережью Дона на Ростов – Донбасс, и сделать это при поддержке Воронежского фронта, который к этому времени уже перешел в наступление. Прими Сталин этот план, на Северном Кавказе для фашистов наступила бы еще более тяжелая катастрофа, чем под Сталинградом, в окружение попало бы не менее двух армий.

Но Сталин остался верен себе, он приказал лучшие армии Сталинградского фронта (62, 64 и 57-ю) передать Донскому фронту, остальным же наносить удар на Ростов. Еще и еще раз доказывал я Сталину, что наш удар на Ростов будет выталкивающим, а не отрезающим врага на Северном Кавказе. Но самое главное то, доказывал я, что тылы Сталинградского фронта (теперь переименованного в Южный) находятся за Волгой, на удалении от нас более чем на 200 км, вместе со всеми базами и станциями снабжения, причем без средств передвижения. Невозможно питать войска на таком расстоянии, к тому же через Волгу нет никаких переправ, река еще не стала, идет «сало», ни паромы, ни переправы действовать не могут.

Сталин не мог, конечно, не понимать всего этого, но занял позицию «разделяй и властвуй». Несмотря на все мои доводы и доказательства, он остался непреклонен в своем решении и только сердито сказал:

– За тылы не беспокойтесь, мы вам поможем авиацией снабжать тылы.

Я понял, что Сталин не будет менять своего плана, хотя в оперативно-стратегическом отношении это было самым неграмотным из всех когда-либо принятых Сталиным решений.

Делать нечего. Мы приступили к проведению операции удара на Ростов. Пока было горючее и боеприпасы, дела шли хорошо, хотя наш удар, как я уже сказал, был выталкивающий.

Наступили тяжелые дни для наших подвижных войск (у нас было четыре механизированных и один танковый корпус). Из-за отсутствия горючего и других видов танкового снабжения мехвойска встали. Развивать удар не могут. Ставка пыталась снабжать нас по воздуху. С трудом прислали 20 самолетов, на этом и закончилось воздушное снабжение. Доставленным горючим мы заправили половину материальной части одного корпуса, который на 100 км отставал от передовых частей, что ему позволило только подойти к передовым частям.

Ставка пыталась применить аэросани, прислали два батальона. Пока те подходили, наступила оттепель, и они из района Котельниково никуда не сдвинулись.

Таким образом, шуму было много, а результата никакого. Потом нас упрекали, говорили: «Вам дали авиацию, аэросани, а вы не могли их использовать». Это даже больше, чем издевательство.

Предвзятая оценка обстановки и принятые на этом основании самовластные решения приводили нашу армию к тяжелым напрасным жертвам, к изматыванию командных кадров.

Сталин так всех подмял, что ему никто не противоречил. Если я и высказывал свои соображения, то только иногда и довольно робко, зная его нередко необоснованный взрывной характер. Когда я чувствовал, что Сталин положительно настроен, тогда более настойчиво докладывал свои предложения, и он часто принимал их.

Под конец Сталинградской битвы отношение Сталина ко мне изменилось в худшую сторону по вышеизложенным причинам.

Сталин, безусловно, все понимал, он знал, что я был прав и в своих предложениях в отношении замысла удара на Ростов, и в отношении ликвидации окруженных под Сталинградом немцев, и в защите Хрущева. Сталин, повторяю, все понимал, он был умный человек, но в связи с его тщеславием ему иногда изменяла природная мудрость.

После беседы с Маленковым я предстал перед Маршалом Советского Союза Сталиным и перед ГКО.

Всего за несколько дней до этого Сталину было присвоено самое высокое воинское звание.

Впервые увидел я Сталина в военной маршальской форме при всех регалиях. На кителе сияют маршальские погоны с симметрично расположенными гербами Советского Союза и яркими снежно-белыми звездами. Синие с красными лампасами новые брюки навыпуск безукоризненно отутюжены. Все с иголочки. Я представился Сталину по всем правилам военного ритуала:

– Товарищ Маршал Советского Союза, по излечении прибыл в ваше распоряжение генерал-полковник Еременко.

Сталин смутился от моего рапорта, замешкался. Поздоровался кивком головы. С остальными товарищами мы поздоровались за руку.

После Сталинградской битвы – это моя первая встреча со Сталиным и членами ГКО.

Еще в вагоне я по своей наивности предвкушал теплую беседу по Сталинградской победе, которую встречу в ГКО.

В это время мы все находились под благоприятным и радостным впечатлением, связанным с величайшей победой на Волге, всколыхнувшей весь мир. Вся мировая печать трубила об этой победе, перепевала ее на все лады и определяла ее значение как решающий фактор для исхода всей второй мировой войны.

Я, по правде сказать, ожидал поздравлений с победой и т. д. Но ничего подобного не было, даже никакого намека.

После приветствий Сталин сразу же заговорил о Калининском фронте, с первых слов обрушившись на М.А. Пуркаева и Д.С. Леонова. Сказал, что они плохо работали, и подчеркнул, что боевое питание и снабжение войск исключительно запущены, люди умирают от голода, причем не оттого что паек мал, а потому что не обеспечен подвоз продовольствия. Войска Калининского фронта погрязли в бездорожье, боевые позиции и тыл не устроены. Комфронтом отсиживается в штабе, в войсках не бывает, истинного положения не знает. Много неприятных слов было сказано и в адрес Военного совета фронта. Сталин объявил, что я назначен на должность командующего Калининским фронтом. В Генеральном штабе я ознакомился с обстановкой на фронте. В тот период войска Калининского фронта подошли к Средне-Русской возвышенности – к Бельско-Духовщинской гряде Валдая. Противник, заняв этот выгодный природный рубеж, быстро создал здесь сильную оборону, используя болота, озера, леса и другие естественные препятствия. Всю зиму 1942/43 г. вплоть до апреля войска фронта вели бои местного значения, решая задачи частного тактического порядка.

Соседом справа был Северо-Западный фронт (командующий генерал-полковник И.С. Конев), а слева – Западный (командующий генерал-полковник В.Д. Соколовский). Не могу не сказать несколько теплых слов об этих военачальниках, заслуженно пользующихся авторитетом в военных кругах и широкой популярностью в народе. По службе мне приходилось часто соприкасаться с ними, особенно с И.С. Коневым. В первые недели войны мы вместе служили на Западном фронте, в ту пору Иван Степанович был командармом и подчинялся мне. Затем я был некоторое время в его подчинении при переходе 4-й ударной армии из состава Северо-Западного в состав Калининского фронта. Были мы с Иваном Степановичем соседями и в последний период войны, командуя Украинскими фронтами, он – 2-м, я – 4-м.

Перед Калининским фронтом действовали части 3-й танковой армии противника под командованием генерал-полковника Рейнгардта и части 4-й полевой армии под командованием генерал-полковника Хейнрици.

Дорога в прифронтовую полосу, куда мы выехали из Москвы на машине, была нелегкой, она шла по земле, недавно освобожденной от гитлеровских захватчиков: через Клин, Калинин, Ржев на Торопец. Командный пункт Калининского фронта располагался в 35 км западнее Торопца.

Путь, которым я ехал, был мне хорошо знаком. Зимой 1942 г. 4-я ударная армия вела здесь наступательные бои. Все вокруг говорило о том, что в этих местах прошел ураган войны. Города были разрушены, деревни и села сожжены фашистскими варварами. Куда ни взглянешь, всюду руины, пепел да кое-где полуразбитые трубы – признаки того, что когда-то здесь жили люди. Единственными живыми существами были одичавшие кошки, изредка встречающиеся среди руин. И только дорожные указатели-ориентиры позволяли установить название населенного пункта.

Глядя на эту тяжелую картину, невольно думалось: «Родная земля! Сколько страданий изведала ты. Кто только не пытался завладеть твоими богатствами: орды печенегов, половцев и татар, полчища польских и шведских интервентов, тебя хотели поделить империалисты Америки, Англии и Франции; неоднократно пытались завладеть тобой немецкие захватчики, начиная с псов-рыцарей. Сколько жизней отдали твои сыны, сколько крови пролили за то, чтобы ты жила, дорогая Родина». Верилось, что в последний раз изгоняем мы врага, что никогда уже больше не ступит его нога на нашу священную землю.

Вот и Торопец. Командный пункт размещался близ дер. Подсосенье, в наскоро сколоченных из досок и фанеры домиках и землянках, разбросанных по лесу на довольно значительном удалении друг от друга в целях маскировки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.