Глава пятая «Город N-бург» (Норман Маккэг)

Глава пятая

«Город N-бург» (Норман Маккэг)

Двадцать третьего февраля 1827 года в Эдинбурге состоялся благотворительный обед, устроенный Театральным фондом для сбора средств в пользу престарелых и больных актеров. Организовал его Уильям Мюррей, управляющий Королевского театра Эдинбурга; на роль председателя тем вечером он пригласил большую знаменитость, сэра Вальтера Скотта, который был весьма востребован везде, где возникала необходимость в остроумных речах. Возможно, триста билетов на этот обед удалось продать именно потому, что на нем должен был присутствовать «Великий неизвестный». Один из гостей описал его так: «Он держится очень прямо, не жестикулирует и выглядит при этом, как заметил один мой остроумный друг, подобно статуе. Он не особенно разговорчив, но полон той откровенности и невыразимого очарования, которые придают собранию непринужденность и поднимают настроение». Скотт был рад помочь Мюррею, поскольку любил театр и посещал представления, когда только мог. Долгое время пресвитериане относились к театру с неодобрением, и его теперешнюю популярность, вероятно, можно приписать именно Скотту, родному сыну Эдинбурга, который стал главным законодателем мод в том, что касалось культуры.

Этому обеду суждено было запомниться отнюдь не как благотворительному мероприятию. Именно тогда сэр Вальтер перестал быть Великим неизвестным и в первый раз во всеуслышание признался, что является автором цикла «Уэверли». Эти романы сделали его самым знаменитым автором своего времени в Шотландии, Британии, Европе и Америке. Странно то, что ни в одном из них, начиная с самого первого, «Уэверли» (1814), не было на титульном листе указано имя автора; все печатались анонимно. Очевидно, сэр Вальтер Скотт, поэт, ученый, адвокат и прежде всего джентльмен, считал, что ему было что терять. Его репутация пострадала бы, если бы он унизился до того, чтобы его именем были подписаны подобные романы, которые на протяжении значительной части истории не воспринимались обществом всерьез и на которые кое-кто все еще смотрел как на нечто не слишком респектабельное. Романы, например, возбуждали страсти в юных девушках, которым еще предстояло научиться в должной степени владеть собой. Продавались сочинения Великого неизвестного отменно, но каждый следующий роман так и оставался подписанным «от автора „Уэверли“».

Тем не менее, когда Скотт поневоле признался в авторстве этих романов частным образом, его тайна стала секретом полишинеля. Это произошло после финансового краха, постигшего его издателя Арчибальда Констебла в 1825 году. Поскольку сэр Вальтер был держателем значительного количества акций издательства, он сам оказался под угрозой разорения. Его адвокат Джон Гибсон в ходе печального совещания в Банке Шотландии с разрешения Скотта открыл директорам, кто в действительности является автором цикла «Уэверли»; банк согласился с тем, что этот человек может отвечать по своим обязательствам или хотя бы получить кредит, чтобы выплатить долг из гонораров за уже опубликованные произведения и те, что еще будут напечатаны. Сэр Вальтер избежал банкротства, однако ему пришлось до конца своих дней упорно трудиться, чтобы погасить задолженность. Эта работа подточила его силы и в конце концов погубила. Ко времени своей смерти в 1832 году он, однако, более или менее сумел расплатиться с долгами.

Даже после сделки с банком широкая общественность продолжала оставаться в неведении относительно авторства цикла «Уэверли». Однако Скотт уже и сам был не против распрощаться с анонимностью: «Шутка затянулась, я устал». Теперь раскрытие инкогнито было делом времени, хотя в дневнике он и настаивал, что не собирается объявлять о своем авторстве на благотворительном обеде Театрального фонда. Еще одним почетным гостем, сидевшим во главе стола, был судья Александр Маконочи, лорд Медоубэнкс. В прошлом, будучи членом парламента и консультантом правительства по правовым вопросам, он был склонен к импульсивному поведению. Тем не менее сэру Вальтеру понравился «славный и умный малый», даже несмотря на то, что тот оказался немного «шумным и прямолинейным». Перед тем как сесть за стол, Медоубэнкс спросил: «Как вам вся эта таинственность с авторством романов об Уэверли»? «Уже не нравится, — ответил Скотт. — Кроме того, секрет слишком широко известен». Он подумал, что Медоубэнкс репетирует новую шутку, однако, «вместо того чтобы поддержать пикировку, тот произнес целую речь, в которой всерьез сопоставлял меня с автором Уэверли, и у меня не было возможности увильнуть; мне пришлось бы либо признаться, либо все отрицать, и, пока он говорил, мне пришло в голову, что это самый удачный случай, чтобы признаться».

Медоубэнкс до сих пор предпочитал цветистую риторику, к которой пристрастился еще в начале карьеры. Он завершил речь, раскрывающую тайну сэра Вальтера, такими похвалами в его адрес: «Он создал новую репутацию нашему национальному характеру и обессмертил Шотландию». Герой дня отвечал: «Я теперь судим своей страной, и можно подумать, что я — преступник, которого обвиняет лорд Медоубэнкс… Любые беспристрастные присяжные вынесли бы вердикт „Вина не доказана“. Я готов, однако, признать свою вину».[232]

* * *

Сэр Вальтер пользовался славой во всем мире, однако его соотечественники восхищались им сильнее всех. Он говорил о шотландцах то, чего до него не говорил никто. Это дорогого стоило в стране, где национальное самосознание было еще столь молодым и хрупким. Во времена, когда древняя Шотландия уже ушла в прошлое, а современная Шотландия только рождалась, его достижения выглядели еще более внушительными.

Едва ли найдется хоть один шотландский роман, который не начинался бы парафразом подзаголовка самого «Уэверли» — «Шестьдесят лет назад». В предисловии сэр Вальтер объяснял: «Нравы общества в северной части острова ко времени описанных мною событий дали мне возможность сделать несколько любопытных противопоставлений. Они смогли внести разнообразие в рассказ и оживить нравственные уроки, которые я склонен считать самой важной частью своего плана».[233]

Этот труд весьма неоднозначен, как и подлинные события 1745 года, о которых он повествует. Они многое значили для Скотта, и в своем романе он стремился осмыслить и определить их истинное значение. Пропитанный культурой якобитов, он как никто мог бы описать драму принца Чарльза Эдуарда Стюарта, начиная с момента, когда тот поднял свой флаг при Гленфиннане, до бегства по вересковой пустоши после катастрофы у Куллодена. И все же сэр Вальтер рассказывал историю совсем другую.

Действие романа начинается в Англии. Главный герой (или антигерой) Эдуард Уэверли — молодой офицер, происходящий из старинного семейства роялистов. Его направляют в Шотландию. С рекомендательным письмом он посещает стойкого сторонника дома Стюартов, барона Брэдвордина, в его замке Тюлли-Веолан. Замок представляет собой унылые руины, олицетворение упадка. Бесплодность движения якобитов наиболее наглядно показана в характере Брэдвордина. Неиссякаемая преданность делу Стюартов сочетается в нем с собственным, щепетильным донельзя (чтобы не сказать педантичным) чувством чести. Это делает его непригодным для какого-либо дела. Так впервые мы узнаем о якобитах, что они потеряли всякую связь с реальностью.

Следующий персонаж, с которым встречается Уэверли, Фергус Макивор, и похож, и не похож на Брэдвордина. Макивор демонстрирует качества, которых мы и ждем от вождя горцев. Он отважен, неустрашим и готов умереть за то, во что верит (как в конце концов и происходит). Однако мы также узнаем, что он человек рассчетливый и, возможно, никогда не выступил бы на стороне Стюартов, если бы не уговоры его хитрой сестрицы. Уэверли приходит в голову, что люди могут становиться якобитами так же, как становятся вигами — для собственной выгоды. Говоря о этом, Скотт не только лишает якобитов романтического ореола, но и делает их менее чуждыми читателю, в особенности, быть может, читателю английскому. Поддерживая проигранное Дело, якобиты могут лелеять столь же честолюбивые надежды, как и их противники, вышедшие победителями. Это означает, короче говоря (гораздо короче, чем повествует долгая история их вражды), что союз Англии и Шотландии может быть удачен — а, по мнению Скотта, так и есть. Этот союз был благом для обеих наций.

* * *

Никто не был знаком с темным прошлым Шотландии лучше сэра Вальтера, никто лучше него не знал, сколько она выстрадала, когда ее правители ушли на юг, сколько боли ей пришлось вынести, когда она пожертвовала своей свободой, подчинившись Англии. У нее имелись и внутренние раны, которые требовалось залечить. В «Уэверли» рассказано об одной из них — расколе между горными районами и Низинами, который ко времени Скотта уже уходил в прошлое. За раскол пришлось заплатить непомерную цену; традиционное общество было разрушено. Сэр Вальтер думал восполнить утерянное и снова объединить Шотландию, взяв за основу горскую культуру, а не культуру Низин.

Эту задачу Скотт мог попытаться решить и в жизни, а не только в литературе — и он приложил все усилия, чтобы это сделать во время визита короля Георга IV в Эдинбург в 1822 году. Это было первое за сто пятьдесят один год посещение правящим королем столицы Шотландии. Сэр Вальтер, занимавшийся постановкой празднества, посчитал, что национальный горский костюм из клетчатой ткани, в отличие от постной пресвитерианской эстетики, будет смотреться великолепно, и оказался прав: это торжество сделало шотландскую клетчатую ткань последним криком моды, и моды весьма живучей. В 1849 году сэр Джон Грэм Дэлйелл писал: «Тридцать или сорок лет назад ни один уважаемый джентльмен не появился бы в килте на улицах Эдинбурга». Он вспоминал о «выражении лиц некоторых дам, изображавших удивление, не лишенное неодобрения, при виде молодого горца, пусть и из почтенного семейства, который появился в килте на званом вечере, где присутствовал и я». Короче говоря, килт предназначался для изящных, красивых, беззаботных юношей, но не для стариканов с брюшком и артритом. Торжества, организованные Скоттом, давно прошли, но парадный национальный шотландский костюм, доведенный им до совершенства, еще долго продолжал жить в народной памяти. И правда, шотландка то выдвигалась на передний край моды, то отступала, но она по-прежнему сохраняет актуальность. Эдинбург 1822 года создал тот образ шотландца, который до сих пор хорошо известен и у себя на родине, и во всем мире.[234]

Недавнее прошлое самого города послужило сюжетом другого романа, одного из лучших у Скотта, «Эдинбургская темница» (1818). Этот роман также начинается со стандартной формулы летописца: «Времена изменились лишь в том, что касается быстрой передачи знаний и сведений между отдельными частями Шотландии. На это теперь уходит не более двадцати или тридцати лет…».[235] Движущей силой событий романа является острое ощущение того, что в стране и ее столице вершатся великие исторические процессы, и опять страна рискует уклониться от курса, разбиться вдребезги и погибнуть — а что-то вроде этого вполне могло произойти, если бы сэр Вальтер не поспешил ей на помощь. Название романа служит символическим фоном этих событий: оно напоминает о ратуше Эдинбурга, где содержались преступники, прежде чем их уводили навстречу смерти на Грассмаркет.

Действие романа разворачивается среди живописных окрестных пейзажей[236] в переломный момент истории Эдинбурга. Тридцать лет спустя после заключения Союзного договора 1707 года власть англичан над городом очевидна, и все же там имеют место вспышки национального сопротивления. Оно просачивается даже в тихую домашнюю жизнь главных персонажей романа Скотта, семьи, проживающей на окраинах, в Дамбидайксе. Эта семья состоит из отца, Дейви Динса, в прошлом ковенантера, и двух дочерей, добродетельной Джини и порочной Эффи. И Дейви, и Джини весьма религиозны, но если Дейви любит раздувать старинные теологические споры, то Джини, более нежная и сентиментальная, обращается к религии за утешением. Инстинктивно Джейми стремиться отвергнуть Эффи как падшую женщину, однако Джини, не меньше отца потрясенная греховностью сестры, понимает, что нужно проявить милосердие, и в итоге спасает ей жизнь.

Величайшая сцена романа, помещенная автором в самое начало, разыгрывается, однако, на арене общественной, а не частной жизни. Там та самая темница, о которой идет речь в названии романа, «сердце Лотиана», символизирует несправедливость по отношению к людям, требующую борьбы и отмщения. Сэр Вальтер использует подлинную историю, историю капитана Джона Портиаса, осужденного в 1736 году за то, что как-то во время казни на Грассмаркете он приказал солдатам стрелять в буйных зевак и несколько человек были убиты. Позднее, когда Портиаса уже собираются вести к тому же эшафоту, курьер доставляет из Лондона указ о его помиловании. Скотт умело создает неуютное ощущение приближающейся беды, описывая, как расходится толпа, разочарованная отменой казни. Люди спрашивают друг друга: «Стоит ли терпеть? Стерпели бы это наши отцы? Разве мы не шотландцы и не вольные граждане Эдинбурга, как они?»[237]

Здесь сэр Вальтер подготавливает нас к одной из величайших сцен в мировой литературе — когда той же ночью Портиаса выволакивают из ратуши и вздергивают на виселице, верша возмездие. Перерыв в действии подчеркивается тем, что повествование переключается на толпу людей, взбирающихся по Уэст-Боу обратно в город. Мы идем вместе с ними. Мы слышим их голоса. Они, разумеется, говорят на шотландском. Один из персонажей произносит фразу, которую часто цитируют, когда хотят описать политические сложности, с которыми столкнулась Шотландия после заключения союзного договора: «Когда у нас был свой король, свой канцлер и свой парламент, можно было их камнями закидать, если что не так. А до Лондона попробуй докинь».[238] Однако, будучи людьми простыми, они вскоре перестают думать о великих проблемах современности и возвращаются к мыслям о собственных делах. Двое из них — настоящие зануды: Сэддлтри, лавочник, понаторевший в юриспруденции, и Батлер, учитель, все время поправляющий ошибки, которые его приятель допускает в латинских фразах. Не слушая друг друга, они спорят о сложностях синтаксиса и тонкостях закона. Подслушивая их разговоры, читатель видит, как Скотт отображает, в данном случае смягченное комическим, своеволие и упрямство своих соотечественников.[239]

Совсем другое лицо демонстрируют шотландцы после наступления темноты, когда огромная толпа выплескивается в уродливой злобе на улицы Эдинбурга. Сэр Вальтер ненавидел современную толпу и тем не менее описывал с сочувствием. Страшный конец Портиаса возмущает нас, однако, когда его вешают и, уже повешенного, рубят на куски, он получает то, что заслужил. С яростью народа нельзя смириться, но ее можно понять. В итоге справедливость торжествует, и каждый, вне зависимости от положения, обретает заслуженное. Справедливость торжествует вначале в виде жестокого произвола, позднее — потому, что правители научились властвовать умеренно и мудро. Мораль, выведенная Скоттом для современников, состояла в том, что бунт, связанный с делом Портиаса, «не имел ничего общего с политической борьбой вигов и тори; его следует оценивать как мощное проявление хладнокровного, сурового и решительного образа действий, могущего объединить шотландцев, даже невысокого происхождения, ради возмездия».[240] Столетие спустя для Эдинбурга все это, казалось, уже было в прошлом — но было ли?

* * *

Изменения, происшедшие в Эдинбурге после 1745 года, были стремительны. Историки считают, что последнее восстание якобитов, безумная авантюра избалованного мальчишки, остается гораздо менее серьезной и важной, чем восстание 1715 года, в ходе которого якобиты не одержали существенных побед, но которое, однако, оставило глубокий след в сердцах и умах шотландцев. В этом есть своя правда, однако для Эдинбурга, без сомнения, большее значение имело восстание 1745 года. Тогда город будто бы решил распроститься с прошлым и открыть новую страницу своей истории, уже не как столица национального государства, которую все знали прежде; вместо этого Эдинбург словно открывал себя заново как республику гуманитарных наук, всеобщее царство прогресса, которому нет дела до государственных границ.

Изменения, последовавшие за этим, касались как духовного, так и материального. Материальные перемены пришли с постройкой Нового города. Его возведение начали обсуждать через десять лет после Куллодена. Тем самым город вырывался из границ, которые с самого начала обрекали его на заточение на склоне Замковой скалы. Вначале Новый город занял участок размером с полмили на милю на дальнем берегу озера Нор-Лох, вдоль невысокого гребня, с одной стороны плавно спускавшегося в воды озера, а на другой падавшего почти отвесно в сторону залива Форт. Это все еще были сельскохозяйственные угодья, едва затронутые шестисотлетней историей существования города — поля, изборожденные традиционной для Шотландии системой возделывания земли, придающей ей характерную волнистую поверхность. Теперь этой местности предстояло стать площадкой небывалого эксперимента — попытки начать новую жизнь, освещая существование светом разума и воли, торжествующей над природой и историей.

Торжествовать над природой начали с наведения порядка и симметрии. Там, где предстояло раскинуться городу, выстроенному согласно плану, разглаживали холмы, засыпали озерца и возводили мосты через реки. На то время по своему размаху этот проект превосходил все прежние планы по благоустройству. Северный мост, который был переброшен через провал между Старым и Новым городом, построили в районе, где имелось всего несколько миль хороших дорог, а большинство рек до сих пор можно было пересечь только вброд или на пароме. Отсталый в экономическом смысле край, населенный крестьянами, обрел новую жизнь в виде идеального городского района с сотнями новых домов, расположенных вдоль десятков новых улиц. После полувека экономического спада, последовавшего за заключением Союзного договора, не было никаких гарантий того, что это масштабное строительство окупится.

Имелись, конечно, и не столь грандиозные планы по улучшению жизни в Эдинбурге; в предыдущей главе мы рассматривали некоторые из них, претворенные в жизнь еще в прошлом веке. Теперь же основная деятельность в этом направлении велась за пределами Старого города. К югу Джеймс Браун уже спроектировал площадь Георга, строительные работы вокруг которой начались в 1766 году. Это был крупнейший на то время комплекс, выстроенный в едином стиле (хотя во всем остальном на многое он не претендовал). К северу, но чуть дальше на восток от основной части Нового города, к 1773 году в суровом благородстве поднялись также выполненные в едином стиле доходные дома на площади Сент-Джеймс (они были снесены только в 1965 году). Даже в границах Старого города в 1774 году на Мерчант-стрит началось строительство такого рода, теперь ниже уровня земли под мостом Георга IV.[241]

* * *

Впоследствии действия тех, кто стремился вдохнуть новую жизнь в тесный, битком набитый народом и грязный город, стали гораздо более согласованными. Предводителем выступал Джордж Драммонд, шесть раз избиравшийся мэром в период с 1725 по 1764 год. Он преуспел благодаря тому, что прилежно служил вышестоящим, что в его время было необходимо для тех, кто прибывал в столицу ниоткуда (сам Драммонд родом из Пертшира). Правда то, что он всегда выступал против якобитов: он сам сражался на стороне Ганноверской династии в 1715 году и подстрекал народ прогнать принца Чарльза Эдуарда Стюарта в 1745 году. Тем не менее он связывал приверженность делу вигов не с преданностью определенной династии или религии, но с социальным и экономическим прогрессом. Он не был героем, но дело при нем делалось.

Даже за одно-единственное свершение Драммонд заслуживает благодарности соотечественников — за основание в 1729 году Королевской больницы, которая вскоре разместилась в здании, специально построенном для нее Уильямом Адамом в палладианском стиле (небольшой фрагмент сохранился до сих пор на Драммонд-стрит). Деньги на постройку собирали по подписке; это была больница для бедняков. Она со временем показала, что медицина может улучшить жизнь и простых людей, а не только привилегированного класса. Дешевое медицинское обслуживание в этой больнице оказалось столь же эффективным, как и лечение, которое дорогие доктора прописывали богачам, поглощение заморских деликатесов или путешествия по Европе. Лечение в этой больнице в итоге приносило более значимые результаты, нежели то, что обычно предлагали простому народу всевозможные шарлатаны и знахарки: заклинания и чары, эликсиры и целебные источники; одно то, что народ принял научный подход к лечению, явилось чрезвычайно важным вкладом в общественное здоровье. Для любого другого это уже само по себе было вполне удовлетворительным достижением; для Драммонда это было только начало.[242]

В 1751 году в середине Королевской мили обвалился доходный дом; почти напротив собора Святого Жиля появилось свободное место. Это был шанс что-то сделать для города, теперь уже в области коммерческой деятельности: «Нельзя упустить такую удачную возможность для постройки столь удобно расположенной биржи», — решил городской совет. На очистившемся месте выросла Королевская биржа, предназначенная для собраний купцов, которые все еще продолжали встречаться у Рыночного креста на противоположной стороне улицы. Они, однако, с презрением отвергли новое обиталище, которое в итоге превратилось в Городскую палату, место заседаний городского совета (и остается им до сегодняшнего дня). С гораздо большим энтузиазмом было встречено общественностью осушение озера Нор-Лох в 1759 году, что значительно оздоровило обстановку в Эдинбурге. После осушения озера образовалась впадина, и ту приходилось пересекать по Северному мосту, который заложил лично Драммонд в 1763 году, во время последнего срока своего управления городом. До появления Нового города Драммонд не дожил, но дорога для его постройки уже была открыта.[243]

* * *

План постройки Нового города был проектом, равного которому по масштабу Эдинбург еще не знал. Первый набросок относится к 1752 году — это была брошюра «Предложения по некоторым общественным работам в городе Эдинбурге» за авторством восходящей звезды политического небосклона, Гилберта Эллиота из Минто, хотя Драммонд, без сомнения, оказывал ему всяческую поддержку. Эллиот писал о том, что вся Шотландия выиграет, прислушавшись к его предложениям:

Преимущества, которые обязательно даст густонаселенная столица, очевидны. Большое стечение народа на небольшом пространстве приведет к гораздо более щедрому потреблению по сравнению с тем, что наблюдалось бы среди того же количества народа, рассеянного по большей территории. Более щедрое потребление означает более быстрый оборот денег и прочих ценностей, мощный стимул, приводящий в движение промышленность и обеспечивающий улучшение жизни в целом. Вскоре вся страна последует примеру, данному столицей. Неизбежным следствием явится всеобщее богатство и благоденствие, увеличится число полезных городу людей, поднимется стоимость аренды на землю, государственные доходы увеличатся, а на смену праздности и бедности придут трудолюбие и изобилие.

Утверждение о том, что крупные города являются причиной накопления богатств, а не наоборот, довольно странно. Однако Эллиот компенсировал некоторую неубедительность своих доводов предложением «сделать город более обширным и красивым, проложив новые улицы к северу и к югу». Нор-Лох по его плану должен был стать каналом с бульварами по берегам. Он уверял читателей, что в прошлом уже имелись примеры того, как не слишком развитые прежде столицы — Берлин и Турин — превращались в центры «ремесла и торговли, науки и искусства… и других всевозможных признаков изысканности и утонченности». Другими словами, Эдинбургу нет нужды оплакивать былое величие мрачной цитадели государства на военном положении.[244]

Следующим шагом было объявление конкурса на лучший архитектурный проект Нового города. Конкурс объявили в 1766 году. Требовались «планы Нового города, с отмеченными на них главными улицами должной ширины, второстепенными улицами, наилучшим местом для водохранилища, а также для общественных зданий, которые покажутся необходимыми». Через год был назван победитель — Джеймс Крейг, молодой архитектор, уже работавший над площадью Сент-Джеймс. Его наградили золотой медалью и удостоили звания почетного гражданина города. Выполненный им конкурсный проект был «совершенно разумен и почти болезненно традиционен», говорит историк Эдинбурга А. Дж. Янгстон. Похоже, при создании плана он руководствовался примером Нанси в Лоррени. План строг, упорядочен, в нем не было ничего причудливого и прихотливого, лишь английские парки, тенистые аллеи, Реджистер-хаус, королевский Театр, канал Эллиота (который так и не прорыли). В заголовке плана Крейг цитировал стихотворение своего дяди, Джеймса Томсона, торжественно декларирующее принципы, на которых строилось его видение Нового города.

Август, что за труды на общее благо вижу я!

Взгляни, вот величавые улицы, площади, на которых веет легкий ветерок!

Посмотри, как сливаются длинные каналы и углубленные реки,

Окружая оживленный остров со всех сторон.

Одно из предложений состояло в том, чтобы расположить улицы на невысоком гребне в виде флага Союза, хотя в конце концов предпочли форму вытянутого прямоугольника. Улицы в этом районе до сих пор носят названия, связанные с Унией. По гребню холма идет улица Георга, с обоих концов облагороженная площадями. К северу параллельно ей расположена улица Королевы, дома на которой занимают одну из сторон, а вторую — сады, выходящие на залив Форт. К югу параллельно улице Георга идет улица Принцев, которой пришлось удовольствоваться более простыми, зачастую весьма скромными зданиями с видом на Старый город.

Дома, за редкими исключениями, похожи друг на друга. В них по четыре этажа, по три окна на каждом, и подвал внизу. Некоторые предусматривали возможность продемонстрировать высокий социальный статус обитателей дома сначала в своеобразном стиле дверных проемов и рустовке нижних этажей, а затем огромными пилястрами и эркерами. Имелся определенный риск монотонности, которую разнообразили разве что традиционные для Шотландии фронтоны на поперечных улицах или, например, такие фрагменты городского пейзажа, как северная сторона площади Сент-Эндрю, где первоначально предполагалось построить церковь, но где в итоге возвели особняк с двором. Превзойти в своем монотонном единстве вышеупомянутые ансамбли удалось только площади Шарлотты, спроектированной Робертом Адамом в 1791 году. Здесь объединяющим элементом композиции выступал утонченный общий репертуар классических архитектурных приемов. Проект Адама предполагал одинаковые фасады со всех четырех сторон площади, при этом посредине северной и южной стороны размещались фронтоны. Все вместе составляло целое, представляющее собой нечто гораздо большее, чем сумма частей.[245]

Площадь Шарлотты вписывалась в основной план Крейга, который оказался удачным, поскольку и подходил к рельефу данной местности, и являл собой образец застройки, каким можно было руководствоваться при освоении прилегавших районов. Строительство началось на восточном конце в 1767 году и двигалось в западном направлении; так возник «первый» Новый город. В нем было примерно две тысячи домов. Впоследствии ему суждено было распространиться далее низкого гребня, на котором раскинулся запланированный первоначально вытянутый прямоугольник. Строительство «второго» Нового города было завершено в 1820-х годах. Оно велось главным образом на землях, спускающихся к Уотер-оф-Лейт, которыми владел граф Морэй. С его постройкой общее число домов в Новом городе дошло до пяти тысяч. И это был не конец. Строительство продолжалось и к северу, и к западу (с меньшим успехом — к востоку). Первоначальная строгость стиля со временем уступила место изыскам викторианской эпохи. Этот ансамбль и стал тем величественным городом, который известен сегодня.

Новый город произвел революцию. И эта революция коснулась не только бездушных камней, но и существ из плоти и крови, чью жизнь она изменила. Основное отличие Старого города состояло в том, что там различные социальные слои жили бок о бок. Там было место для всех — только на разных этажах: народ победнее жил внизу или на чердаках, средний класс — в середине (вместе с теми представителями высших классов, которые держали в столице pied a terre). Вскоре все, кто мог себе это позволить, перебрались в Новый город. Одним из первых был атеист-философ Давид Юм. Хотя он был небогат, но имел определенный достаток и в 1769 году переселился из Джеймс-Корта в дом на улице, которую курьезным образом назвали в его честь улицей Святого Давида. Богачи не торопились. Чтобы они полностью переселились в Новый город, потребовалось полвека. Последний дворянин, Джеймс Фергюсон из Питфура, навсегда уехал с Королевской мили в 1817 году.

Переселившимся в Новый город так нравилась идея упорядоченного общества, потому что они находились на его верхней ступени. Одним из воплощений этого представления была симметрия плана города, длинные, широкие улицы и вместительные площади, впоследствии «разбавленные» элегантными улицами в форме полумесяца и красивыми круглыми площадями с радиально расходящимися переулками. Интерьеры домов гармонировали со всем, отличаясь просторностью и даже великолепием. В рекламе одного из домов на улице Принцев говорилось, что в нем имеются столовая, гостиная, семь спален, кухня, буфетная, помещения для слуг, погреба, прачечная, конюшня, место для карет и голубятня, а также чудесное новое удобство — «свинцовая цистерна с трубой, проведенной внутри» (что, однако, не мешало старой канализационной проблеме просачиваться на новую мостовую). Без сомнения, обитатели дома устраивали у себя приемы, однако дом был спроектирован таким образом, чтобы его обитатели могли вести и уединенный образ жизни, избавленные от вторжений соседей и слуг и даже нескромных взглядов. В нищей и грязной, но при этом уютной Шотландии никто раньше этак не жил. И так недвусмысленно и спокойно заявлял о себе класс, желавший оставить позади хаос прошлого и сделать двигателем государственной машины собственные ценности.[246]

* * *

Откуда это все взялось? Вернее, откуда взялись деньги? Несмотря на то, что после 1707 года Эдинбург наконец смог насладиться относительной стабильностью, быстро он не разбогател. В случае с Глазго, например, Уния свершила вначале коммерческую, а затем и промышленную революцию, открыв торговлю с американскими колониями. Портовые города, расположенные на заливе Форт, значительно отстали от портов на Клайде, пытаясь в лучшем случае восстановить прежние торговые связи, разрушенные Союзом. Лейт в конце концов в определенной мере преуспел. К 1791 году там регистрировалось 130 000 тонн товаров.[247] Эти тонны складывались из небольших грузов сотен маленьких судов, большинство из которых отплывало в Северную и Восточную Европу. Вывозили они природные ресурсы Лотиана и Пограничья, а обратно везли древесину, железо или сало — довольно скучные товары по сравнению с теми, что доставляли на Клайд.

Если восток Шотландии желал разбогатеть, ему следовало поскорее заняться модернизацией сельского хозяйства. Пример подал Джон Кокберн из Ормистона, «отец шотландского сельского хозяйства», в своем имении в восьми милях к востоку от Эдинбурга. Он стремился к тому, чтобы поместье стало самодостаточным, а его обитатели смогли сами полностью обеспечивать все свои нужды. Затем в его планах значилось и производство излишков. Он отказался от прежней системы обработки земли и разделил землю на отдельные фермы для арендаторов, причем на каждой ферме имелись участки под застройку, поля и пастбища. Арендаторы-крестьяне собирались раз в месяц в рамках заседаний местного сельскохозяйственного общества, обменивались опытом и предлагали новые способы по улучшению хозяйствования. Ремесленники этой образцовой деревни обеспечивали другие основные нужды. Подобно многим другим первопроходцам Кокберн в итоге разорился, однако подал превосходный пример. Следуя этому примеру, другие более удачливые землевладельцы преуспели настолько, что смогли увековечить свои имена в особняках, ничуть не уступающих в великолепии особнякам столичным. Некоторые из них — Хоуптаун, Пеникуик, Йестер — по праву входили в число самых роскошных в Европе.[248]

Однако на это потребовались годы, а тем временем на востоке Шотландии царили упадок и застой. Даже правительство в Лондоне обеспокоилось этим. В 1727 году оно основало в Эдинбурге Совет попечителей рыболовства и промышленности. Целью было стимулировать деятельность в этих областях, пусть и в рамках имевшегося крохотного бюджета. Совету пришлось сосредоточиться на чем-то одном, и он избрал производство полотна. В этом деле у шотландцев имелся опыт; выдаваемая ими до заключения Союзного договора продукция была дешева, но вполне продажна. Теперь в порядке эксперимента в Шотландию завезли французских ткачей, умевших ткать высококачественное полотно, и поселили их в специальной колонии в Эдинбурге под названием «Малая Пикардия», куда они могли перенести свои технологии. Работа шла с переменным успехом, но, ведомая твердой рукой власть имущих, эта индустрия расцвела настолько, что в 1746 году даже получилось учредить лицензированную Британскую полотняную компанию, опять же базировавшуюся в Эдинбурге. Ее целью было отобрать у зарубежных производителей британского потребителя с помощью различных стимулов, а также захватить для собственного производителя новые рынки — например, в Америке. Поскольку предполагалось, что в итоге компания начнет окупать себя сама, финансовая поддержка правительства была временной. Как только ее начали сокращать, реальное положение дел дало о себе знать. Компания выжила, хоть и пришлось превратиться ради этого в банк (которым она долгое время и оставалась). Эта эволюция от производства к банковскому делу предвосхитила другие подобные процессы, затронувшие многие эдинбургские предприятия.[249]

* * *

Во всем остальном восток Шотландии оставался скорее сельской местностью, нежели городской. Это было справедливо даже в отношении основной тамошней индустрии, второго по важности источника благосостояния — добычи угля. Угленосный бассейн Мидлотиана почти достигал самого Эдинбурга, доходя до Даддингтона у Седла Артура. На территории этого бассейна располагалось несколько приходов на востоке и юге: Бортвик, Кокпен, Далкит, Инвереск, Либертон, Ньюбэттл и Ньютон. Большая часть земли здесь принадлежала важным дворянам — герцогу Боклю, маркизу Лотиану, графу Долхаузи или графу Уимиссу и другим владетельным господам, Дандасам из Арнистона, Хоупам из Крейгхолла или Уочоупам из Ниддри. Их владения также были самыми плодородными в Шотландии, поэтому они совсем не желали, чтобы добыча угля спровоцировала появление городов. Их работники, хоть и освобожденные от личной зависимости в 1799 году, оставались заключены в нищих и убогих шахтерских деревнях. Кроме шахт, тяжелой промышленности там не было. Ближайшее промышленное предприятие, работавшее с железом, находилось в Фолкирке, в двадцати милях, в то время как Эдинбург довольствовался пивоварнями и издательским делом, не вредившим окружающей среде. Несмотря на то, что шахты имели огромное значение для экономики региона, Мидлотиан все еще больше походил на феодальный Пертшир, чем, скажем, на промышленный Ланаркшир или Ренфрюшир, где купцы и владельцы мельниц из Глазго переженились на дочках местного захиревшего дворянства или выкупили их имения. Все это оказало влияние на общество метрополии Мидлотиана — Эдинбурга.

После 1707 года некоторые из землевладельцев подались на юг, как, скажем, Кокберн (в качестве члена парламента от Восточного Лотиана). Однако Лондон встречал оголодавших шотландцев неласково. К счастью, большая их часть по-прежнему одной ногой стояла на родной земле — и стояла прочно, благодаря своим успехам в сельском хозяйстве. Со временем ностальгия заставила их вернуться. Весьма значимым для народа оказалось возвращение в родные пенаты в 1767 году герцога Боклю, после английского воспитания в высокопоставленных кругах вигов и турне по Европе в обществе Адама Смита, — хотя все это явно предвещало дорогу прямиком в Вестминстер и большую политику. И все же, когда молодому герцогу пришлось выбирать, чем заниматься в жизни, он решил отправиться домой, в Далкит. Там он завел для себя новую библиотеку, в которой мог духовно развиваться в тишине и одиночестве, одновременно состоя лорд-лейтенантом трех графств, полковником ополчения, покровителем Королевского общества Эдинбурга, Королевского банка Шотландии и полка Королевских стрелков. Всем этим он завоевал преданность своего родича сэра Вальтера Скотта, который любил проводить с ним Рождество. Еще один обожатель посвятил герцогу в 1782 году такие строки:

В то время, когда многие британские дворяне вели разгульную жизнь и проматывали доставшиеся им по наследству имения, средства, вложенные герцогом Боклю, были увековечены в виде воинов, обученных обращаться с оружием ради защиты своих прав и свобод, деревень, ставших прекрасными и целительными, и их обитателей, обретших счастье.[250]

Боклю и другие дворяне, бывало, проводили сезон балов и приемов в Эдинбурге. Для подобных герцогу утонченных личностей в 1761–1763 годах был построен дворец Святой Цецилии, в котором с тех пор стали проводиться концерты. В 1769 году на улице Принцев (Принсес-стрит) был открыт Королевский театр, который вскоре почтила своим присутствием величайшая актриса эпохи, миссис Сара Сиддонс. В 1781 году городской совет пожертвовал участок на улице Георга под строительство зала для приемов и балов. Средства на постройку этого здания в стиле позднего континентального классицизма (в конце концов оказавшегося немного аскетичным на местный вкус) были собраны по подписке, как обычно и бывало со зданиями, предназначенными для людей разной степени достатка. Первый Эдинбургский фестиваль состоялся не в 1947 году, а в 1814-м. Вдохновившей его появление музой стала мисс Анжелика Каталани, известная оперная певица, которая часто посещала Эдинбург. На семь концертов, намеченных на ту неделю, было продано более девяти тысяч билетов. Там исполнялась музыка Генделя, Гайдна, Моцарта и Бетховена. Второй фестиваль состоялся в 1819 году. С его зваными обедами и балами, продолжавшимися всю зиму, Эдинбург продолжал оставаться своеобразным курортом для аристократов как из окрестностей города, так и со всей Шотландии. Согласно мнению тамошних завсегдатаев, это был город менее порочный, чем Лондон — и гораздо более дешевый.[251]

В то время как кое-кто навсегда покинул Эдинбург в 1707 году, а кое-кто потом вернулся в него, прочие этот город и не покидали. Остаться пришлось, например, тем, кто обслуживал социальные институты, гарантированные Унией — это были занимавшие следующую ступень после дворян священники, преподаватели университетов и юристы. Они в конце концов также нашли свой путь к благоденствию.

Теперь, когда под прежними общественными разногласиями и враждой была подведена черта, шотландцам приходилось решать спорные вопросы в суде. Одновременно аристократам, отправившимся попытать счастья в Лондоне, требовались управляющие для имений. Умные и прилежные стряпчие Эдинбурга были тут как тут. Другая ветвь юриспруденции была еще более полезна дворянству — тем семьям, в которых имелось слишком много сыновей. Младших сыновей можно было направить заниматься юриспруденцией в качестве адвокатов, которые потом выступали бы от имени своих родственников в сессионном суде. К середине XVIII века факультет адвокатов увеличил численность студентов вдвое — теперь их было примерно 200 человек. Каждый третий из них происходил из титулованной фамилии; по отношению к населению в целом их было гораздо меньше.[252]

Вливание свежей крови и активизация профессиональной деятельности подняли уровень юридических услуг. Традиционно пятнадцатью судьями сессионного суда были сами землевладельцы — они даже принимали титул лорда соответствующей местности. Один из самых известных судей, Роберт Маккуин, был лордом Брэксфилдом по названию имения рядом с Ланарком, и прославился прежде всего тем, что бросил умело защищавшемуся, но виновному ответчику: «Вы очень умны, мой друг, но и в петле вы глупее не станете». Другой, Дэвид Рей, назывался лордом Эскгроувом, хотя владел всего лишь весьма скромным домом в Инвереске, и также был весьма почитаем за свое obiter dicta. Напоминая практически осужденному преступнику о его зверстве в отношении жертв во время ограбления, он воскликнул: «И все это сделали вы, Боже нас сохрани! А они как раз только что сели пообедать!» Третий, Джордж Фергюссон, лорд Херманд по названию поместья в Мидлотиане, однажды так обратился к присяжным по делу об одном из тех инцидентов, что происходят в Шотландии ежедневно — двое приятелей напились настолько, что один зарезал другого: «Боже милосердный, если он способен на такое в пьяном виде, на что же он будет способен трезвым?» Судьи говорили на шотландском и не стеснялись этого; Генри Хоум (лорд Кеймс по названию имения в Пограничье) говорил: «Я прекрасно знаю, что я — самый отъявленный мерзавец и грубиян в сессионном суде». Они отдавали должное национальным шотландским привычкам. Лорд Кокберн, впоследствии вспоминал, как в старое доброе время «ставили рядом с креслом судьи черные бутылки старого портвейна, со стаканами, графинами с водой, бокалами и печеньем, и все это нисколько не скрываясь».[253]

В Эдинбурге возник класс юристов, являвшихся также землевладельцами — для них судейская деятельность и интерес к имениям за городом были вполне естественными. Мы уже познакомились с примерами в лице Джеймса Босуэлла и Генри Дандаса, каждому из которых удалось прославиться также и в третьей области деятельности, соответственно — в литературе и политике. Это тоже стало вполне естественным. Юный отпрыск дворянского семейства, жаждущий оставить след в истории, мог поступить на факультет адвокатов и наладить связи с коллегами, зарабатывая при необходимости деньги. Имея общие интересы, они преследовали их как в профессиональной, так и в частной сфере. В свободное время они, согласно принятому в городе обычаю, посещали клубы. Весьма примечателен был клуб «Избранное общество», основанный в 1754 году художником Алланом Рамсеем, сыном поэта Аллана Рамсея. Рамсей-младший залучил в свой клуб Давида Юма, Адама Смита, сколько-то адвокатов и немного дворян. Хороший кларет и приятная беседа благоприятствовали размышлениям этих патриотично настроенных джентльменов о роли общественного положения человека и его состояния в развитии страны. Они, конечно, видели ее лидерами себя — украшенную добродетелями элиту, призванную сохранить исторические свободы, одновременно используя преимущества, предлагаемые Унией с Англией.[254]

* * *

Кроме судов и поместий этих людей еще можно было найти в третьем их убежище — Новом городе. До того дня большинство судей и старых адвокатов жили в домах на улице Хериот-роу или на площади Морэй. Их предшественники являли собой наглядный пример того, как патриотизм в сочетании с профессионализмом может послужить общественному благу. Одним из результатов их деятельности, дожившим до наших дней, было сохранение первоначального плана улицы Принцев и живописного вида, открывающегося с нее на Замковую скалу. В любом другом городе после двух веков коммерциализации этот вид наверняка пропал бы, скрывшись за или под кирпичом и строительным раствором. В Эдинбурге он сохранился, потому что шотландские юристы сумели адаптировать древнюю феодальную систему к нуждам современного города.

Эта система когда-то была повсеместно распространена в Европе, но теперь отмирала или была мертва в большинстве стран. В Шотландии она сохранялась, пока не была отменена законодательно новым парламентом в 2001 году. Согласно этой системе все земли в теории принадлежали короне. Однако корона постепенно передавала эти земли арендаторам, которые, в свою очередь, могли снова отдать ее в аренду съемщикам более мелким. Передавая арендатору права на землю, арендодатель мог налагать на своего вассала обязательства, известные в Шотландии как феодальные повинности, обычно регулировавшие использование земли или природных ресурсов, а также характер застройки. Другими словами, фригольда шотландская система не подразумевала — абсолютной собственности на землю не было.