Собственно Сретенка
Собственно Сретенка
Сухарева башня и церковь Троицы в Листах. Фотогрфия конца ХIХ в.
Москва, как и каждый большой исторический город, представляет собой конгломерат многих отдельных частей, существующих и развивающихся в разной степени самостоятельно и замкнуто. Раньше это были слободы, деревни и села (в состав Москвы доныне входят административные единицы, официально имеющие названия: поселок и деревня), урочища, усадьбы. В настоящее время в числе территориальных частей Москвы, кроме района, существуют неофициальные, но тем не менее бесспорные единицы: улица с переулками, отдельно улица и отдельно переулок, отдельный дом (иногда со двором). Каждая из этих небольших территорий проходит свой исторический путь, со своими событиями, героями, преданиями и мифами. На фоне общей городской судьбы она имеет свою судьбу, и ее благополучные или плохие времена не всегда совпадают с общегородскими.
Поэтому пишутся книги и статьи об улице, переулке, доме, вызывающие обычно большой интерес у москвичей и, понятно, особенный — у жителей этого района. Паустовский, сравнивая судьбы домов с людскими, писал: «История домов бывает подчас интереснее человеческой жизни. Дома долговечнее людей и бывают свидетелями нескольких людских поколений».
Сретенка принадлежит к числу самых известных московских улиц. Известностью своей у современных москвичей она в первую очередь обязана названию. Ю. Нагибин, рассказывая о Сретенке, пишет: «Ничего примечательного вы здесь не обнаружите, кроме церкви при выезде на Сухаревскую площадь. Церковь носит странное название Троицы в Листах». (Заметим, что даже в церкви автор отметил не ее архитектуру, а «странное название».) Менее категорично, но, в общем, в том же тоне говорит о Сретенке москвовед Ю. А. Федосюк в путеводителе «Москва в кольце Садовых», изданном в 1991 году: «Описывать биографию сретенских домов — дело трудное и неблагодарное. Стены многих из них стоят еще с XVIII века, постройки обновлялись и видоизменялись в зависимости от возможностей и вкусов часто менявшихся владельцев… К тому же ценных памятников архитектуры тут немного».
Итак, застройка Сретенки — типичная, употребляя термин историка архитектуры — рядовая застройка. Имена часто менявшихся владельцев домов и еще чаще менявшихся жильцов весьма скупо отразились в документах: «Я пытался выяснить, кто из знаменитостей жил на улицах, о которых идет рассказ, — пишет Нагибин, говоря о Большой Лубянке и Сретенке. — Урожай оказался на редкость скуден». Он называет всего три имени: художника Пукирева, скульптора Волнухина и актера Мочалова, жене которого принадлежал дом № 16 по Сретенке.
Как в жизни человека бывает свой звездный час — событие, в котором особенно ярко и полно раскрывается его характер или талант, так бывает звездный час в истории улицы, когда она обретает свой оригинальный, гармоничный, сочетающий внешние черты и внутреннее содержание образ. Сретенка обрела свой по-московски своеобразный и совершенный вид в первое десятилетие XX века.
Первыми и единственными тогда его заметили фотографы: среди многочисленных серий открыток, изображающих московские пейзажи, появились и открытки Сретенки, которых прежде не издавали. Издатели открыток, словно сомневаясь в праве этого сюжета занять место в серии московских пейзажей наряду с Тверской и Пречистенкой, в первых изданиях в подписи к открытке указывали не название улицы, а деталь пейзажа — признанную достопримечательность города: «Вид Сухаревой башни». Но вскоре на том же самом сюжете, снятом с той же точки, можно было прочесть его точное и правильное название: «Сретенка».
Вид Сретенки с Садового кольца. Фотография 2001 г.
Чтобы сложившийся и наполненный глубоким содержанием городской образ был замечен, осознан, принят и по достоинству оценен горожанами и в литературе, требуется долгий срок. Понимание и признание приходят после того, как он пройдет проверку временем и станет восприниматься традиционным. Так образ «арбатских переулков» — как символ дворянской пушкинской Москвы — был принят обществом и отразился в литературе лишь в конце XIX — начале XX века.
Для Сретенки это время наступило уже после того, как ей распоряжениями горе-отцов города и действиями горе-архитекторов был нанесен значительный урон: разрушены здания, формировавшие внешний вид района, — церкви, Сухарева башня; многие дома доведены чуть ли не до руин, в сложившуюся застройку втиснуты здания, чуждые общему стилю улицы. Кроме того, судьбу Сретенки весьма усугубили явно желавшие услужить начальству историки и публицисты, пересказывая на разные лады очерки Гиляровского и представляя ее клоакой и трущобой, которой не место в социалистической Москве.
Общие усилия этих трех сил были направлены на то, чтобы сформировать у москвичей совершенно определенное отрицательное и пренебрежительное представление о Сретенке и подготовить общественное мнение к ее уничтожению. Популярный путеводитель по Москве, выпущенный в 1937–1940 годах тремя изданиями, говоря о Сретенке, ограничился одним абзацем — безапелляционным приговором старинной улице: «Короткая и узкая Сретенка, соединяющая Сретенские ворота с Колхозной площадью, не представляет для осмотра особого интереса. По Генеральному плану реконструкции Москвы Сретенка явится частью радиальной магистрали, соединяющей центр города с Ярославским шоссе. При реконструкции Сретенка будет расширена до 42 м, главным образом за счет сноса левой ее стороны, на которой крупные здания встречаются как исключение, и выпрямлена». И всё — ни слова ни об одном конкретном здании, ни одного упоминания о замечательных людях, здесь живших, ни одного исторического факта — одним словом — «чтобы и имени не сохранилось»… (Попытки заменить ее «божественное» название на «советское» предпринимались вплоть до начала 1960-х годов, и каждый раз что-то мешало осуществить переименование.) К счастью, не все варварские планы «реконструкции» Москвы были осуществлены: Сретенка осталась не «расширенной» и не «выпрямленной».
А тут — в 1970–1980-е годы — наступило время признания Сретенки: глаза москвичей открылись на нее. Как и в случае с арбатскими переулками, когда в 1906 году И. А. Бунин написал:
Здесь, в старых переулках за Арбатом,
Совсем особый город.
О Сретенке заговорили литераторы. Появились очерки Н. М. Молевой о Сретенском холме, в которых она бросила горький упрек москвоведам: «Район обойден вниманием путеводителей и краеведческой литературы, предпочитающей одни и те же богатые библиографией уголки города (какое сравнение для автора: день в библиотеке или месяцы и годы в архивах!). Отсюда невольный вопрос: не пишем потому, что не о чем писать, или — не пишем потому, что не располагаем необходимыми знаниями?» (В своих работах Нина Михайловна приводит множество фактов и известных фамилий, преодолевая пустоту популярных путеводителей, но при этом ясно давая понять, что это — лишь малая часть того, что еще предстоит открыть и ввести в информационный оборот.)
Идя более от эмоций, чем от знаний, образ Сретенки — точный, привлекательный и справедливый — рисует писатель-беллетрист Юрий Нагибин. Отдавая дань многолетнему негативному отношению к Сретенке, он сначала, словно бы извиняясь, повторяет старые оговорки, мол, она «особой казистостью никогда не отличалась», но затем говорит от себя, высказывает свое мнение:
«Но признаться, я люблю эту Сретенку, сохранившую, как никакая другая улица, обличье старой Москвы. И чем так привлекательны низенькие, лишенные всяких украшений домишки? Конечно, веем старины, но есть в них и соразмерность, архитектурная грамотность, соответствующие своему жизненному предназначению. Те, для кого они строились, не обладали крупным достатком, они требовали от жилища лишь надежности, удобства и уюта для серьезного и спокойного существования».
Прозвучало имя Сретенки и в одной песне Булата Окудажавы:
На Сретенке ночной
Надежды голос слышен.
В журналистских газетных очерках упоминания Сретенки обрели новый эпитет: «милая Сретенка». А затем и в работах ученых — историков Москвы, искусствоведов, историков архитектуры появились утверждения и доказательства уникальности района Сретенки.
Вот цитата из очерка «Сретенский холм» архитектора В. А. Резвина, директора Музея архитектуры имени А. В. Щусева (очерк опубликован в 1984 году):
«Трудно словами передать все своеобразие этого уголка старой Москвы, где чисто московская пестрота архитектуры так прекрасно обогащается выразительнейшим рельефом, подобного которому нет ни в одном другом районе центра. И все же читатель вправе задать вопрос: а что, собственно говоря, особенного на Сретенском холме? Что тут беречь и охранять? Ведь нет здесь барских особняков с парадными портиками, как на Кропоткинской, или древних боярских палат, как в Харитоньевском. Действительно, отдельных официально зарегистрированных памятников архитектуры тут не найти. Но есть нечто не менее ценное, утрата которого практически невосполнима. В этом районе почти без изменений сохранились древняя планировочная структура и характерная застройка, восходящие в основе еще к XVII столетию. Он чудом уцелел во время пожара 1812 г. и, безусловно, должен быть сохранен. Застройка этого старинного района столичного центра многоэтажными домами неизбежно приведет к потере градостроительного масштаба и полному изменению архитектурного облика».
О домах по Сретенке, об ее «рядовой» застройке В. А. Резвин пишет, что «в них сконцентрированы многие типичные черты московского зодчества». Он призывает обратить внимание на их своеобразную красоту и разнообразие. А еще он отмечает издавна ценимые москвичами виды города: «Достопримечательностью района являются панорамы, которые еще можно сегодня увидеть из глубины некоторых переулков».
«Совершенно особый, никем не исследованный мир — сретенские дворы, — пишет В. А. Резвин. — Эти небольшие, перетекающие друг в друга и в переулки пространства (или, говоря проще, проходные дворы. — В. М.) не похожи одно на другое. Но побывав тут два-три раза, можно запомнить в каждом свой ориентир; огромный тополь, закрывающий полнеба, узорный козырек над покосившимся крыльцом, невысокую полуобвалившуюся подпорную стенку, вполне современную рекламу или вывеску учреждения».
Поэзия сретенских дворов и в строках песни Юрия Визбора: «Здравствуй, здравствуй, мой сретенский двор…»
Образ, нарисованный Нагибиным, исследования ученых говорят об одном: весь неспешный, растянувшийся на половину тысячелетия исторический путь Сретенки был направлен на воплощение той улицы, которую мы можем назвать «милой»…
Летописное сообщение о строительстве первоначального рва по линии будущего Белого города и нынешнего Бульварного кольца в 1394 году дает повод думать, что уже в то время посад распространялся за его пределы на территорию нынешней Сретенки. «Toe же осени замыслиша на Москве ров копати: починок его от Кучкова поля, а конец устья его в Москву-реку. Широта его сажень, а глубина в человека стояща. Много бысть убытка людем, понеже сквозь дворы копаша и много хором разметаша».
Еще с XIV века, с самого основания Сретенского монастыря, когда он считался загородным, вокруг него поселились слободой ремесленники разных профессий, торговцы, мужики-огородники — всякий сборный народ. Эта слобода называлась Сретенской слободой, или Сретенской черной сотней. Московский посад в XVI–XVII веках делился на административные единицы, имевшие самоуправление и называвшиеся сотнями. В Москве XVII века насчитывалось около 30 сотен и еще несколько полусотен и четвертьсотен. Термин «черная» значит, что ее жители, в отличие от дворцовых, монастырских, стрелецких слобод, не пользовались никакими льготами по уплате налогов и платили за все, до чего только смогли додуматься обложить налогом фискальные органы.
В XVI, а особенно в XVII веке, после того как была построена стена Белого города и земли Сретенской сотни стали не пригородом, а городом, ее исконных обитателей начали вытеснять с их участков за пределы города более богатые и знатные лица — процесс, хорошо известный и современным москвичам.
Место для выселения было указано непосредственно за стеной Белого города, где к тому времени уже и так жило немало разного народа. В документе 1620 года оно уже имеет название: «за Устретенскими вороты в Деревянном городе Новая слобода, а тянет (то есть относится в административном отношении. — В. М.) в Устретенскую сотню». Сретенка — улица «между Белой стеной и Деревянной оградой» — в XVII веке и позже полностью соответствовала этой характеристике.
На планах Москвы конца XVI — начала XVII века, которые, в отличие от современных условных чертежей, представляют собой рисунок-панораму города, на Сретенке можно рассмотреть мостовую из уложенных поперек бревен и расположенные вдоль нее избы с огородами и садами за ними, с правой стороны улицы, примерно посредине ее, деревянная одноглавая церковка. Этот рисунок, не являясь точным изображением улицы (на ней было больше дворов и домов), все же дает верное общее представление о том, какой была тогда Сретенка.
То, что уже в XVI веке Сретенка была замощена, а значит, входила в число самых значительных улиц Москвы, подтверждают археологи. При земляных работах на Сретенке они обнаружили несколько залегавших друг над другом ярусов бревенчатых мостовых, нижние из которых датируются XVI веком.
Основа планировки Новой Сретенской слободы — ее главная улица — Сретенка, протянувшаяся от Сретенских ворот Белого города до одноименных ворот Земляного. Справа от нее до Мясницкой улицы и слева до реки Неглинной нарезаны параллельно главной улице участки для слобожан. Участки небольшие, по современных меркам — от 4 до 8 соток. Для того чтобы к каждому был подъезд, от улицы перпендикулярно к ней проложены переулки. Сейчас на Сретенке, хотя вся длина ее составляет около 800 метров, 16 переулков, они сохранились с XVII века. Правда, тогда их на один было больше. Подобная планировка была удобна для слобожан. Ни один район Москвы не представляет в такой цельности свой древний градостроительный облик, как Сретенка, и уже одно это ставит ее в число ценнейших исторических памятников Москвы.
Слобода застраивалась плотно. Кроме слобожан, переселенных из старой слободы, возле Сретенских ворот Белого города были поселены мастера Печатного двора, и здесь образовалась слобода Печатники. Слобожане поставили свою слободскую церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в Москве стали называть «что в Печатниках». Тут же была мастерская, где, как сообщает старинный путеводитель, «печатались картинки или листочки так называемой лубочной печати».
У Сретенских ворот Земляного города Стрелецкий приказ определил место для стрелецкого полка. В конце XVII века им командовал Леонтий Сухарев, при котором была построена Сухарева башня. Стрельцы также поставили свою церковь Троицы Живоначальной, именуемой «в Листах» или «на Листах», потому что возле ее ограды в XVII–XVIII веках продавались печатавшиеся в Печатниках лубочные листы, поскольку здесь было людное место.
В середине Сретенки в переулках по правую и левую сторону разместились две слободы пушкарей, на правой стороне, в нынешнем Большом Сергиевском переулке, они поставили церковь Сергия Чудотворца в Пушкарях (Сергий Радонежский считался святым покровителем артиллеристов), на левой — церковь Спаса Преображения стояла до поселения слободы пушкарей, но была деревянной. Пушкари воздвигли каменный храм, и он тоже стал называться «в Пушкарях».
Названия сретенских переулков почти все связаны с ее слободским прошлым: Печатников, Пушкарев, Сергиевский, Колокольников (здесь был колокольный завод Ивана Моторина — мастера, который отливал Царь-колокол), те же, которые названы по фамилиям домовладельцев, по рассмотрении оказываются также слободские: Рыбников — «артиллерии зелейный (то есть по производству пороха. — В. М.) ученик», Ащеулов — «артиллерии слесарь», Луков — «артиллерии подлекарь», Головин — «капитан полицмейстерской канцелярии», Селиверстов — «секретарь Берг-коллегии».
Положение Новой Сретенской слободы на большой проезжей дороге накладывало на ее развитие и жизнь слобожан особый отпечаток. С одной стороны, слободская жизнь по самой природе своей была достаточно замкнута, потому что все необходимое для повседневного обихода — работа, торговля, власти и суд, регулирующие взаимоотношения слобожан, своя церковь, — все это находилось в пределах слободы, поэтому создавалась тесная, почти семейная общность. В слободе все знали всех, и в решительных обстоятельствах это единство проявлялось солидарностью: в следственных делах каждого московского волнения во время «бунташного» царствования Алексея Михайловича фигурирует много «тяглецов Сретенской сотни». С другой стороны, постоянный поток проезжих из различных областей России и даже из других стран расширял представление слобожан о мире и выводил их сознание и интересы из тесного круга слободы. Этому же способствовали рассказы стрельцов, участвовавших в походах и войнах.
Уже в XVII веке Сретенка стала одной из главных московских торговых улиц. Кроме постоянных лавок, мастерских, постоялых дворов, обслуживающих дорогу, в определенные дни приезжавшие из деревень крестьяне ставили у ворот Земляного города и на улице возы съестных припасов, сена и своих промыслов — и Сретенка становилась сплошным базаром.
В последние годы XVII — первые XVIII века петровские реформы разрушили слободское устройство Москвы, стрелецкие полки были расформированы, столица перенесена в Петербург, главной московской дорогой стала Тверская. Сретенка оставалась, как и прежде, известной всей Москве торговой улицей, как и прежде, шли и шли по ней паломники в Троице-Сергиеву лавру.
Не изменился и сословный состав ее населения: ремесленники, купцы, служилое чиновничество. Как и в других районах Москвы, здесь появились фабричные предприятия. Известный мастер-литейщик Федор Моторин в конце XVII века основал «у Сретенских ворот» первый в Москве колокольный завод, дело продолжил его сын Иван, имевший звание «артиллерии колокольных дел мастер». На его заводе после поражения Петра I под Нарвой колокола переливались на пушки. Завод был большой, в справке о своем имуществе Иван Моторин в 1733 году писал, что имеет «…дом свой за Сретенскими вороты в приходе церкви Сергия Чудотворца, что в Пушкарях, на котором моем дворе имеется у меня, нижайшего, литейный колокольный завод немалой, на оном отправляю всякие колокольные разные дела». Завод Моторина находился в нынешнем Колокольниковом переулке.
В Большом Сухаревом (прежде называвшемся Большим Колосовым) переулке в первой половине XVIII века работала шелковая мануфактура купца 1-й гильдии Панкрата Васильевича Колосова.
Все первые этажи домов, выходивших на Сретенку, были заняты лавками. Причем к середине XVIII века деревянные дома были заменены каменными. Многие из домов нынешней Сретенки в основе своей — постройки того времени. В пожар 1812 года Сретенка не горела. Открытие по соседству Сухаревского рынка в 1813 году увеличило приток на нее покупателей.
Район Сретенки и сретенских переулков в первой половине XIX века не был исключительно дворянским, но дворяне, особенно деятели культуры, там тоже селились. В 1810 году в Рыбниковом переулке дом коллежской асессорши Лупандиной (дом не сохранился) снимали Пушкины. Здесь Сергей Львович, узнав об основании Царскосельского лицея, начал хлопоты об устройстве в него своего старшего сына Александра. В 1827 году Е. А. Арсеньева, привезя в Москву своего внука М. Ю. Лермонтова для поступления в Благородный университетский пансион, остановилась в доме титулярного советника И. А. Тоона в Малом Сергиевском переулке.
В 1840-е годы на улице Грачевке (ныне Трубная улица) жил профессор Московского университета известный историк Т. Н. Грановский, здесь у него бывали Герцен, Гоголь, Тургенев, Белинский и многие другие.
Сама же улица Сретенка в это время считается в числе лучших московских улиц. В путеводителе начала 1830-х годов о ней сказано, что она «не совершенно пряма, но заключается между красивыми и огромными зданиями». Так же тогда говорили про Никольскую. Некоторые из тех, по тогдашним понятиям, огромных зданий в два-три этажа, как, например, дом 17, сохранились до наших дней, и нынешний наблюдатель если и не назовет его огромным, не станет отрицать его красоту.
Репутация этого района изменилась в 1850-е–1860-е годы. В связи с развитием капитализма в России (как бы ни относиться отрицательно к таким терминам, точнее ситуацию не охарактеризуешь), исходом крестьян из деревни и увеличением в городах люмпен-пролетариев, район Сретенки, вернее, не самой улицы, а ее задов, переулков, спускавшихся к протянувшейся вдоль берега Неглинной улице Грачевке, стал местом обитания этих несчастных бедняков. В середине XIX века в Москве весь этот район — с самой улицей и выходившими на нее переулками — называли Грачевкой, и это название стало словом-символом для обозначения городского дна.
В сборнике под выразительным названием «Московские норы и трущобы», вышедшем в 1866 году, центральное место занимал очерк писателя-народника М. А. Воронова под названием «Грачевка». Среди многих хибар и трущоб, где обитатели этих мест находили себе жилище, особенно известной была так называемая «Арбузовская крепость» — доходный дом купца Арбузова, сдававшийся им под квартиры. Воронов некоторое время жил в нем и в своем очерке описал Грачевку и этот дом:
«Колосов переулок тянется от Грачевки влево; он сплошь набит всевозможными бедняками. С утра до вечера и с вечера до следующего утра не смолкает в нем людской гомон, не смолкает длинная-длинная песня голода, холода и прочих нищенских недугов…
Арбузовская крепость стоит на самой середине Колосова. Это старый деревянный дом в два этажа, грязный и облупленный снаружи до того, что резко отличается от своих собратий, тоже невообразимо грязных и ободранных. К дому справа и слева примыкают два флигеля, которые тянутся далеко в глубину двора; и дом и флигеля разбиты на множество мелких квартир, в которых гомозятся сотни различных бедняков. Впрочем, и в Арбузовской крепости существует известная градация квартир, подобная той, какая существует во всех домах.
Так, например, в квартирах дома, окнами на улицу, живут бедняки побогаче, по преимуществу женщины, у которых есть всё: и красные занавески, и некоторая мебель, и кое-какая одежда, а главное — подобные жильцы постоянно находятся в ближайшем общении с разными кабаками, полпивными и проч., куда сносятся ежедневно скудные гроши, приобретаемые этими несчастными за распродажу собственной жизни… Им завидуют все без исключения арбузовские квартиранты; их называют довольными и счастливым.
Ко второй категории принадлежат жители того же дома, но только частей его, более удаленных от улиц: окна на двор. Тут обитает нищета помельче: из трех дней у нее только два кабацких и один похмельный; на пять, на шесть дней такому жильцу непременно выпадает один голодный…»
Но это не последняя степень. Существуют еще жильцы третьей категории. Воронов пишет, что даже их внешний вид способен «устрашить» и вызвать «отвращение» у благополучного зрителя: «отвратительно» выражение голода на их «рожах», и бьют они друг друга «до настоящей крови».
Воронов по своим достаткам литератора, пробивающегося случайными грошовыми гонорарами, вынужден был поселиться в крепости на квартире третьего разряда.
«Квартира эта, — рассказывает Воронов, — состояла из двух комнат, из которых одну занимала сама хозяйка, другая отдавалась внаем. Эта последняя была разделена опять на две части чем-то вроде коридора; каждая часть, в свою очередь, делилась еще на две; следовательно, из комнаты, предназначавшейся для отдачи внаем, выходило четыре покоя, отделенных один от другого неполною перегородкою. Каждый такой покой равнялся конюшенному стойлу, и в подобном стойле нередко помещалось трое, даже четверо. Очень немного, думаю, найдется людей, которые могли бы представить себе общую атмосферу комнаты в три-четыре квадратных сажени, набитой восьмью или десятью живыми существами, особенно если принять во внимание то, что каждое стойло имело и свою собственную атмосферу».
Воронов называет Грачевку «усыпальницей всевозможных бедняков, без различия пола и возраста». О самом известном трактире Грачевки, помещавшемся в подвале и среди ее обитателей носившем название «Ад», он писал, что «между многоразличными московскими приютами падшего человека… нет ничего подобного грачевскому Аду. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны». О Грачевке и этом «Аде» позже много писал В. А. Гиляровский.
В конце 1870-х годов внешний облик Грачевки уже был не таков, каким его описывал Воронов, ее улицы и переулки приобрели вид обычных московских улиц и переулков. Известный рассказ А. П. Чехова «Припадок», действие которого происходит в этом районе, построен на трагическом противопоставлении «приличного» внешнего вида переулка — «как и на других улицах» — и тем, что скрывается за этим «приличным видом».
«Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок — звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:
— Как много домов!
— Это что! — сказал медик. — В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин.
Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой… И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время оно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица, и походка людей выражали такое же равнодушие…»
В 1880-е–1890-е годы меняется состав домовладельцев и населения Грачевки. Закрываются дома терпимости и притоны, одни дома перестраиваются, на месте других строятся новые.
Путеводитель 1884 года отметил эти изменения:
«Сретенская часть, не особенно удаленная от центра города, носит на себе особенную физиономию. Это вечно грязный, хотя вовсе не бедный, постоянно копошащийся уголок Москвы. Торговля здесь преимущественно мебелью и предметами первой необходимости. Тут же и мастерские. Обитает здесь в особенности зажиточное мещанство… Гостиниц и меблированных комнат здесь чрезвычайно мало, но зато обилие всяких трактиров и кабаков средней и низшей пробы с органами и развеселыми девицами».
Еще можно отметить любопытную деталь: автор путеводителя специально подчеркивает, что Сретенская часть утратила общемосковское значение (а в чем оно выражалось, читателю было известно), и теперь это обычная торговая улица, хотя и имеет некоторую особенность. «Приезжему, — сообщает он, — собственно, здесь делать нечего, но если с целью купить что-нибудь недорого вы уже забрели сюда, то прижмите покрепче карман».
Соседство Грачевки традиционно отрицательно воздействовало на репутацию Сретенки, и, несмотря на произошедшие изменения, владельцы новых доходных домов жаловались, что жильцы часто отказываются от квартиры, говоря: «Как я могу сказать приличным знакомым, особенно дамам, что живу на Грачевке или в Колосовом переулке? Ведь со стыда сгоришь». Домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой сменить названия переулков. В Думе пошли им навстречу, и в 1907 году переулкам вернули названия, которые они носили в XVII–XVIII веках, до водворения в них публичных домов. Соболев переулок опять стал Большим Головиным, Колосов — Большим Сухаревским, Пильников — Печатниковым, Сумников — Пушкаревым, а Грачевка-Драчевка — Трубной улицей.
Но сами публичные дома совсем из района не ушли, поскольку существовали на законном основании. На очередное требование ряда домовладельцев Сретенки закрыть их из Городской управы в 1905 году они получили такой ответ: «Дома терпимости в районе Сретенской части существуют уже долгие годы, к ним приспособились как местные домовладельцы, так и обыватели». Несколько домов терпимости в районе просуществовали до самой революции и были закрыты лишь после нее. Их конец описан в воспоминаниях современника.
Сретенка. Дома № 4 и 6. В первом был открыт в 1907 г. кинотеатр, во втором помещалось Московское художественное училище памяти 1905 года. Современная фотография
«В детстве, — пишет рассказчик (имя свое он просил не называть), — я жил с бабушкой в одном из этих домов. Тогда весь переулок представлял собой классический коммунальный „Шанхай“: старые облупленные здания, малюсенькие комнатки, один туалет на этаже, ванных и душа в принципе нет. О том, что до революции в этих домах находились бордели, я слышал от многих пожилых жильцов. Такие же рассказы шли о доме, что в двух шагах отсюда, в Большом Сухаревском переулке (№ 6). Это вообще легендарное здание. Мы называли его „пролетарским“ домом. Сейчас он многоэтажный, а до 1917 года у него было всего два этажа и красный фонарь над входом. После Октябрьской революции здесь поселились комсомольцы-активисты и революционные рабочие, которые расписали все стены в подъездах лозунгами типа „Вся власть Советам!“, „Да здравствует мировая революция!“, „Долой дома терпимости!“. Эти лозунги сохранялись аж до 80-х годов, пока здание в конце концов не передали молодежному жилищному комбинату. Ребята привели его в порядок и сами же в нем поселились». В. Я. Брюсов прожил первую половину жизни до 1910 года в дедовском доме на Цветном бульваре, причем задний двор их дома выходил на Грачевку. Изменения внешнего вида района происходили у него на глазах, и он описал их в 1909 году в стихотворении «Я знал тебя, Москва». Вот несколько строф из него:
Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки Неглинной, где
Теперь разводят сквер, лежал пустырь огромный
И утки вольные жизнь тешили в воде…
…Когда на улице звон двухэтажных конок
Был мелодичней, чем колес жестокий треск,
И лампы в фонарях дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на небесный блеск…
…Но изменилось все! Ты стала в буйстве злобы
Все сокрушать, спеша очиститься от скверн,
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль — модерн…
Профессор-литературовед Б. И. Пуришев в своих воспоминаниях, написанных в 1980-е годы, рассказывая о сретенском переулке, где он жил в то же время, когда написал свое стихотворение Брюсов, начинает повествование со ссылок на очерки Гиляровского и лишь затем переходит к собственным впечатлениям: «Впрочем, когда мы с мамой перебрались на новую квартиру, в тех местах положение заметно изменилось. В Большом Сергиевском переулке наряду с ветхими деревянными домиками появились новые благоустроенные (так называемые доходные) многоэтажные дома. Не было нигде красных фонарей над входом в злачные места. Дворники соблюдали порядок на улицах и во дворах».
Сретенка у Сухаревой башни. Посредине улицы движется конка. Фотография 1880-х гг.
Сретенка. Вид на Сухареву башню. Посреди улицы уже пущен трамвай. Фотография 1910-х гг.
Стиль модерн проник и на саму Сретенку: среди лавок постройки XVIII — середины XIX века встали несколько трех-, четырехэтажных домов, в отделке которых были использованы декоративные орнаменты в стиле модерн и с большими зеркального стекла витринами на первых этажах. Подобной перестройке подверглись и некоторые старые дома. Сретенка отчасти приобретала внешнее сходство с центральными улицами — Петровкой, Неглинной. Среди первых московских улиц, по которым прошел электрический трамвай, была Сретенка. Это произошло в 1904 году. Трамвай на Сретенке дал образ для одного из первых русских футуристических стихотворений — стихотворения В. В. Маяковского «Из улицы в улицу»:
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
В статье «Как делать стихи?» поэт вспоминает, при каких обстоятельствах родились эти стихи: «Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот. 13 год».
В 1911 году, опять-таки на одной из первых среди московских улиц, на Сретенке, появилось асфальтовое покрытие. В начале XX века Сретенка приобрела облик европейской урбанизированной улицы. На ней было представлено все многообразие городской торговли и промышленности: продуктовые лавки — булочные, мясные, овощные, гастрономические, кондитерские, колониальных товаров, магазины одежды, обуви, галантереи, парфюмерии, модные магазины, книжные, писчебумажные, антикварные, ювелирные, лавки москательных товаров, парикмахерские, аптеки, церковные лавки и другие. На Сретенке были оборудованы два театральных помещения, в которых выступали различные труппы, действовали три кинотеатра. В окрестных переулках во врачебных кабинетах принимали врачи разных специальностей, тут же имелись адвокатские конторы, были женская гимназия, музыкальная школа, редакции нескольких журналов и многое другое.
Но при всем при этом Сретенка начала XX века представляет собой традиционный русский функционально-архитектурный комплекс — торговые ряды. Мы знаем торговые ряды XVII–XVIII веков с их галереями и колоннадами постройки лучших архитекторов. Сретенка прошла этот путь: на ней были такие галереи, сохранились их чертежи. Но в конце XIX — начале XX века их сменили отдельные магазины в разных домах, где каждый магазин существует сам по себе. Эта форма торговли сейчас господствует на городских улицах. Но Сретенка, приняв ее, сохранила принцип сплошного торгового ряда: на всем ее протяжении нет ни одних ворот — сплошь торговые помещения. (Эту особенность улицы отметил в 1920-е годы знаток Москвы писатель А. И. Вьюрков.) Это было разумно и функционально. С этой же особенностью улицы связана и общая планировка района: большое количество переулков, с которых осуществляется подвоз товара в лавки, зато фасадная сторона улицы вся отдана торговому ряду.
Сретенка — торговый ряд XX века — уникальный памятник градостроительной планировки и развития традиций.
Сретенка на грани XIX и XX веков становится районом, где селилась интеллигенция: студенты, врачи, преподаватели, служащие. Именно в таком облике Сретенка приходит на страницы беллетристики.
Герой романа П. Д. Боборыкина «Китай-город» Андрей Дмитриевич Палтусов — дворянин, с университетским образованием, стремящийся войти в купеческую среду и заняться предпринимательством, встретив однокурсника, вспоминает студенческие годы, когда они жили «в переулке на Сретенке, около церкви Успенья в Печатниках» в меблированных комнатах Скородумова — чудака-учителя арифметики, «которому никто не платил». Время это Палтусов, как и его друг, считали «славной полосой» своей жизни:
«…На Сретенке, у Скородумова… сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра „пивное царство“, поют хором каватины, спорят, иные ругают „итальянщину“, дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов!..»
В. Я. Брюсов — коренной обитатель сретенских мест — в неоконченном рассказе «Таинственный посетитель», сохранившемся в его архиве, изображает Сретенку первого десятилетия XX века, причем уже овеянную интеллигентским мифотворчеством.
Название, которое Брюсов дал своему рассказу — «Таинственный посетитель», имеет подзаголовок: «Рассказ в старом вкусе из новой жизни».
Поскольку рассказ этот практически неизвестен читателям, Брюсовым он не публиковался, позволю себе привести достаточно большие цитаты из него. Текст скопирован мною с собственноручной рукописи В. Я. Брюсова, хранящейся в его архиве.
Сретенка, д. 9. Книжные магазины. Современная фотография
«Зима в тот год была снежная, небо казалось бездонной корзинкой, откуда неустанно вытряхивал кто-то мириады белых, пушистых конфетти, и целые дни напролет воздух был заполонен мельканием кружащихся снежинок. Даже в грязной Москве все усилия дворников, нападавших на снежную стихию с лопатами, пешеходов, топтавших снег валенками и высокими калошами, и санных полозьев, бороздивших его по всем направлениям, не могли уничтожить торжествующей белизны, и она слепила глаза всем, выходившим на улицу. Ночью, когда движение, особенно на окраинах города, притихало, когда белый цвет оттенялся темнотою неба и когда луна, не делая различия между деревней и столицей, расцвечивала сугробы волшебными, лазурными отсветами, можно было мечтать, что кругом — мир снегов, что это — царство Полюса и что вот сейчас-сейчас полетит на крепкорогих оленях Снежная Королева со свитой своих снежных дев…
Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый Рождественский сочельник этого снежного года… Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.
На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.
Наконец бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: „Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор“, и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.
Тогда послышались легкие, чуть-чуть шуршащие шаги, кто-то остановился у двери, и молодой, звучный голос спросил стереотипное:
— Кто там?
Бес отвечал многозначительно:
— Я от Константина…
Наступило молчание. Бес заговорил снова:
— Я знаю, что вы, Вера Артемьевна, одна в доме… Но мне необходимо вас видеть… Откажитесь от предрассудка и позвольте войти к вам на одну минуту…
Еще несколько мгновений длилось молчание, потом вдруг дверь растворилась, и бес увидал перед собой, в открывшемся просвете, хорошенькую молоденькую девушку, с лампой в руках. Взглянув бегло на неожиданного ночного посетителя и, видимо, сразу пораженная выражением его поистине бесовского лица, девушка готова была тотчас же дверь захлопнуть, но бес уже проник в переднюю и, быстрым движением сбросив с плеч свой причудливый плащ, поклонился почтительно и произнес, насколько мог обольстительнее:
— Благодарю вас!
Так, незадолго до полночи (опасный час!), в Рождественский сочельник, оказались наедине, в пустом доме, дочь профессора зоологии Вера Осинина, гимназистка последнего, „педагогического“ класса одной частной гимназии, девушка еще мало искушенная хитростями жизни, и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.
Трудно было бы сказать, в каком вкусе был обставлен особняк профессора Осинина. Всего вернее, было в нем то чудовищное отсутствие вкуса, которое свойственно всем русским домам, обставленным впервые в 80-х годах XIX века, и которое, в конце концов, своей бесстильностью, доведенной до предела, стало особым стилем, не лишенным какой-то привлекательности. Мягкая мебель с резьбою, отдаленно напоминающей ренессанс, уживалась здесь со столами будто бы Louis XVI, дубовые шкапы стояли бок о бок с комодами красного дерева, во все это были вкраплены приобретенные позднее вещицы empire и стулья style nouveau, примечательные больше всего тем, что сидеть на них невозможно, а на стенах олеографии „Нови“ и гравюра с „Боярского пира“ К. Маковского исчезали в массе фотографических групп. Однообразие обстановки нарушалось только несколькими, высоко поднятыми на железных подставках аквариумами, в которых за стеклянными стенами, около туфовых гор, медленно шевелились вспугнутые светом, отвратительнейшие рыбы-телескопы, соблазняющие своим водяным безобразием душу современного человека.
Следуя за Верой, бес миновал залу с аквариумами, где свет уличного фонаря прихотливо преломлялся в воде, потом гостиную, где темно-малиновые занавески окон казались обвисшими крыльями некоего гигантского нетопыря, прицепившегося к потолку, далее столовую, убранную „под дуб“, и так дошел, наконец, до комнаты самой Веры. Теперь можно было рассмотреть, что он имеет вид совсем молодого человека, никак не старше 25 лет, одет с притязаниями на изящество и причесан а 1а Бердсли. Когда Вера сделала ему знак войти в ее комнату, он мысленно сравнил себя с Демоном, проникающим в келью Тамары, и до такой степени не сумел скрыть своего самодовольства, что, будь его спутница немного поопытнее в сношениях с инфернальными силами, она сразу поняла бы, с кем имеет дело. Но Вера не только с подлинными бесами, но и просто с молодыми людьми, причесанными а 1а Бердсли, имела еще так мало сношений, что совершенно не догадывалась, к какому роду существ относится ее ночной посетитель, и со всей наивностью, приглашая его сесть, спросила:
— Вы от Константина? Говорите же скорее, что он вам поручил?
Комната Веры, не в пример всему дому, была обставлена с большой простотой. За ширмами виднелась кровать и туалетный столик, с двумя-тремя, не более, флаконами на нем, у окна был стол, заваленный книгами и тетрадками, в углу книжный шкап, увенчанный чучелом совы, птицы богини мудрости, Афины-Паллады, в простенке снимок с „Острова мертвых“ Беклина и два портрета: Фридриха Ницше и Оскара Уайльда. Бес сел около стола, совсем близко от Веры, и, глядя ей в глаза своими серыми глазами, которые сам он считал „неотразимыми“ (влюбленность в себя столь же свойственна бесам, как и людям), проговорил медленно, с ударением на каждом слове:
— Говоря по правде, я не от Константина…
Такой ответ сбил Веру с толку. Она вдруг поняла, как поступила неосторожно, приняв поздно ночью какого-то незнакомца, и, стараясь скрыть свое смущение, встав со стула, сказала твердо:
— В таком случае по какому праву вы здесь? Будьте любезны, уйдите. Сейчас вернется мой отец…
Странный гость с полным спокойствием выслушал бессвязные слова Веры и возразил ей хладнокровно:
— Прежде всего, вы хорошо знаете, что папаша ваш вернется не скоро. Он сегодня у Розалии Эмилиевны (Вера при упоминании этого имени вся покраснела), а от нее возвращается он лишь утром… И если я пришел к вам не от Константина, то затем, чтобы говорить об нем…»
На этом рукопись обрывается, но картина профессорского дома на Сретенке и персонаж сретенской мифологии обрисованы вполне. Но именно здесь, как чувствует читатель, наступает кульминация сюжета, далее должны следовать объяснение ситуации и развязка. Однако Брюсов, подведя к кульминации и дав читателю ощутить всю напряженность повествования, оставляет его любопытство без удовлетворения. Почему Брюсов не закончил рассказ? Не знал, чем закончить? Разочаровался в замысле? Ни то, ни другое. Знакомство с сохранившимися в его архиве рукописями неоконченных произведений, оставленных им па самых разных стадиях работы — от наброска плана до текстов, нуждающихся лишь в композиционной и стилистической правке, — дают возможность ответить на этот вопрос. При анализе этих рукописей чаще всего причиной незавершенности произведений выступает страсть автора к эксперименту; он ставил перед собой определенную литературную задачу — жанровую, стилистическую, метрическую, формальную — и когда убеждался на практике, что может ее решить, то бросал опыт, не доводя его до конца, чтобы заняться следующим. Видимо, в «Таинственном посетителе» он и решал такую литературную задачу: устоявшийся литературный жанр святочного рассказа с его традиционными персонажами и традиционным сюжетом, сложившимися еще на грани XVIII–XIX веков, написать в современном стиле модерн и на материале «из новой жизни». Когда же Брюсов на опыте увидел, что задача в принципе разрешима, не стал дописывать рассказ.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.