ПОД НАДЗОРОМ ТАЙНОГО ПРИКАЗА

ПОД НАДЗОРОМ ТАЙНОГО ПРИКАЗА

Заморские диковинки

Кроме дел секретного характера, Приказ тайных дел занимался еще и так называемыми «явными» делами. К ним относились дела, изъятые из ведения Приказа Большого дворца, так как Алексей Михайлович хотел иметь их под своим личным началом. Эти дела касались прежде всего управления его собственным имуществом, которое предприимчивый царь непрерывно умножал, часто довольно бесцеремонными способами.

Только после его смерти бывшие обладатели ряда крупных поместий и вотчин, расположенных вблизи Москвы, осмелились рассказать в своих жалобах и прошениях, каким образом Алексей Михайлович завладел принадлежавшими им угодьями, передав их в ведение Приказа тайных дел.

Во время одной из загородных поездок ему приглянулась вотчина Петра Жадовского в Дмитровском уезде. Жадовский не хотел ее продавать, но царь подослал к нему подьячих Тайного приказа, нагнавших такого страха на пугливого помещика, что он уступил ее за бесценок.

Управляющего Хлебным приказом думного дворянина Ивана Семеновича Хитрово царь вообще не стал спрашивать, сколько он хочет за свою вотчину, а забрав ее себе без торгу, прислал ему всего пять тысяч рублей, в то время как вотчина стоила значительно больше. Таким же образом царь отобрал подмосковное село Черкизово у думного дворянина Аничкова. Село это было просто «взято на государя». Аничкову же была дана небольшая подачка деньгами и хлебом.

Алексей Михайлович любил устраивать пышные приемы и пиры, считал нужным угощать и подкармливать не раз выручавших его стрельцов, а дворцовые имения как раз и поставляли на царский двор всякие продукты и снедь.

Самодержец «всеа России» не обязан был ни перед кем отчитываться, но тем не менее никто не должен был знать, сколько он берет из казны на устройство пиров и забав, на свои личные и особые нужды; поэтому всеми чисто хозяйственными делами царя тоже ведал Тайный приказ.

По увесистым приходо-расходным и записным книгам этого приказа можно составить представление о разносторонней деятельности царя, крупнейшего помещика и промышленника.

Смышленые и расторопные подьячие Тайного приказа то и дело сновали по конюшням, скотным и птичьим дворам, фруктовым садам и пасекам, проверяя, как умножается и расходуется царское имущество, заглядывая в амбары и винные погреба.

У царя были свои мельницы и винокурни, соляные варницы и рыбные ловли, медвяный и шелковый промыслы, даже свои железные и кирпичные заводы и каменоломни, обслуживаемые тюремными сидельцами и пленными татарами.

Небольшой сафьяновый завод под наблюдением выписанных из Персии мастеров выделывал мягкие кожи для узорных разноцветных сапог — их носили главным образом придворные щеголи. Два стеклянных завода, также числившихся в ведомстве Тайного приказа, под присмотром выписанных из Венеции чужеземных умельцев изготовляли разноцветные судки, кувшины, чарки и скляницы-«венецейки». На одном из этих заводов для забавы были вылиты даже потешные стаканы «в четверть ведра и больше» и «царь-рюмка» размером в сажень.

Алексей Михайлович любил заводить новшества. Через Тайный приказ он выписывал из заморских стран не только разные диковинки, но и искусников, умевших их изготовлять.

Среди уцелевших в архиве Тайного приказа царских грамот есть одна, предписывающая астраханскому воеводе князю Одоевскому призывать на Москву «индейских мастеровых людей», умеющих делать и красить «киндяки», то есть всякую легкую ткань. Воевода доносил, что в Астрахани таких мастеров нет, надо весной послать за море. Но одного все же удалось найти. Это был «бухарского двора жилец» красильный мастер Кудабердейка, сумевший изготовить требуемые образцы.

Узнав, что курляндский князь пользуется услугами сведущих рудоискателей, царь поручил подьячему Приказа тайных дел Порфирию Оловеникову пригласить их в Москву. Но курляндский князь посоветовал обратиться с такой просьбой к его саксонскому собрату, славившемуся своими рудознатцами. Саксонский курфюрст их, однако, не отпустил. Тогда Приказ тайных дел стал собственными силами налаживать розыск полезных ископаемых и драгоценных металлов.

В «черной» переписной книге сохранилась запись: нижегородскому посадскому человеку Ерофею Данилову ехать от Нижнего до Перми и сыскивать во всяких местах медную и иную руду. О своих находках он должен был извещать Тайный приказ. Для сыску золотой и серебряной руды «по всем Московского государства уездам по изветчиковым речам», то есть по доносам, ездил вологжанин посадский человек Яков Галактионов.

Разыскивать драгоценные металлы в Сибири пытался и подьячий Тайного приказа Еремей Полянский с чужеземцем «рейтарского строю» полковником Давыдом фон дер Нисиным. Но поиски их, по-видимому, не дали ощутимых результатов. Царь утешался тем, что переливал в слитки ввозимые иностранцами серебряные ефимки и кое-что на этом зарабатывал.

«В серебряных деньгах царю бывает прибыль великая, — утверждал Котошихин, — потому что ефимки и серебро приходят дешевою ценою, а в деле московских денег выходит из ефимка по двадцати по одному алтыну по две денги и от всякого ефимка прибыли царю по семь алтын по две денги и по осьми алтын».

В подмосковном селе Измайлове, примерно там, где теперь разбит Измайловский парк культуры и отдыха, царь надумал устроить образцовый питомник: разводить русский виноград, дыни бухарские и «трухменские», то есть туркменские, арбузы, шемахинские и астраханские тыквы — «долгошеи», кавказский кизил, венгерские дули и даже сажать финиковые и тутовые деревья.

Ездившим в Англию послам был дан наказ привезти оттуда семян всяких. Прежде чем сажать эти семена, землю просеивали через решето. А из Астрахани даже стали доставлять на баржах по Волге и на возах «виноградную и арбузную землю».

Судя по записям в приходо-расходных книгах села Измайлова, хорошо привились только дыни. В 1676 году их было заприходовано больше полутора тысяч. Виноград же явно не оправдал царских надежд.

Кроме заморских плодов, в Измайлове в большом количестве сажали и отечественные яблони, груши и сливы разных сортов.

Из ягод же — главным образом смородину, крыжовник, клубнику, малину и вишню. Для ухода за ними в Измайлово были согнаны из разных мест на вечное житье «семьянистые» крестьяне. Но, должно быть, уж очень скудными были царские харчи. В Тайном приказе подсчитали, что шестьсот девяносто три крестьянские семьи сбежали. Пришлось нарядить вдогонку за ними специального сыщика со строгим наказом: «сыскать беглых и вернуть».

Из проруби за стол

Набожный Алексей Михайлович усердно соблюдал посты. В великий пост, например, по свидетельству того же Котошихина, он питался «по одиножды на день» и пил один квас, а в понедельник, в среду и в пятницу не ел ничего, разве только кусок черного хлеба с солью, соленый гриб и соленый огурец. В промежутке между постами три раза в неделю не ел мяса. В такие дни на царский стол подавались лишь рыбные блюда. Но их было не меньше шестидесяти.

«А будут которые торговые люди, станут ослушатца рыбу у себя на судех и в зимовьях выбирати не дадут, а на тех людей велено давать стрельцов, сколько человек пригоже», то есть попросту сажать их в тюрьму.

Такими мерами Тайный приказ подгонял купцов, заготовщиков рыбы, заботясь об изобилии блюд на царском столе.

Обед начинался ухой щучьей, стерляжьей, окуневой, а также из многих других рыб, а «меж ух» давались пироги косые и долгие, печерские и пряженые с сигами, с вязигою, с маком или с маковым соком, с горошком, караваи присыпные, сдобные, с грибами и монастырские с сыром.

После ухи на столы ставились блюда со всякой икрой, с белорыбицей и раками, сиги паровые, вязига в уксусе, чрево осетрины, щучина живопросольная, тушеная, под чесноком или с хреном, башка белужья и просто белужина «ветреная» в рассоле, сельди свежезастуженные и в тесте, караси с пшеном, лососья спинка, головы щучьи в шафране, всякие «прикрошки» и «присолы».

Рыба поступала в царскую кухню не только с шестидесяти дворцовых прудов, но главным образом с промыслов на Белом и Каспийском морях, Волге, Каме и Оке, а также с Ладожского, Ильменского и Белого озер. Одних только крупных белуг и осетров ловилось не меньше шести тысяч. Снабжая царский двор отборной рыбой, промыслы отбивались от ловли для собственных нужд. Это вызвало ропот среди рыбаков, но высказывать громко свое недовольство они не смели. Ведь принимал всю рыбу подрядчик для учреждения с зловещим названием — Приказ тайных дел.

По уцелевшим приходо-расходным книгам этого приказа можно проследить, как много всякой снеди доставлялось на царскую кухню из состоявших в его ведении сорока дворцовых имений. А сведения о том, в каком виде она поступала на царский стол, можно почерпнуть из тщательного описания торжественных кремлевских приемов в особых, «разрядных» книгах.

В мясоед на один только царский стол ставилось три лебедя с потрохами под белым медвяным взваром, и отдельно лебяжьи шейки с шафраном, жареные журавли и цапли, зайцы ярые в лапше и в грече, гуси и индейки верченые, то есть на вертеле или под гвоздичным взваром, «куря бескостное», баранье плечико и ноги в обертках, начиненные яйцами, косяки буженины, лосиные ребра и мозг, говяжий кострец и многое другое — всего не меньше восьмидесяти блюд, в том числе даже одно, называвшееся… «караси с бараниной».

Гости так наедались, что для сладкого в их желудках уже не оставалось места. Все же и в постные дни на стол еще подавались оладейки в ореховом масле, ягодники с коринкой, сырники да кисели овсяные и яблочные с патокой и шафраном. Из сладостей одному только «великому государю» на стол ставилось две головы сахару больших, «спица», сахарного леденцу белого и такая же красного, труба корицы китайской и такая же немецкой, десятки блюд разных сладких заедок, сахаров узорочных, постных, просто леденцов и конфет.

В особенно торжественные дни царских семейных праздников стол загромождался искусными изделиями придворных кондитеров.

Так, например, по случаю рождения царевича Петра на один только «родильной» царский стол было подано сто двадцать сладких блюд, «коврижка сахарная, большая — герб государства Московского; вторая коврижка сахарная же, коричная; голова сахару большая, росписана с цветом, весом два пуда двадцать фунтов; орел сахарной, большой, литой, белой; другой орел, сахарной же, большой, красной, с державами, весу в них по полтора пуда; лебедь сахарной, литой, весом два пуда; утя сахарное, литое ж, весом двадцать фунт; голубь сахарной, литой, весом в восемь фунт; город сахарной — кремль с людми с конными и с пешими; башня большая с орлом; башня средняя с орлом; город четвероугольной с пушками…» и т. п.

После парадного обеда, тянувшегося иногда от пяти часов дня до девяти вечера, рассылались еще подачи с царского стола на дом отсутствовавшим или особо почетным гостям. Всего же каждый день для царского двора требовалось не меньше трех тысяч яств. Приготовляли их пятьдесят девять поваров и ставили на столы на парадных приемах сто восемьдесят три стольника и стряпчих.

В ведении Тайного приказа состоял и Аптекарский двор. Здесь под надзором его подьячих приготовлялись лекарства для царской семьи и напитки для царского стола: брага и меды ставленные, пиво «доброе» и расхожее, морсы ягодные и фруктовые. Там же производилось «сиденье» коричной, анисовой и тминной водки и разных настоек в таком количестве, что они шли даже на продажу в московские кабаки и приносили царю значительный доход. Виноградные же вина «романея», «малмазея» и «кинарея» закупались обычно у иностранных купцов.

Судя по тем же записям в приходо-расходных книгах Приказа тайных дел, царь не прочь был заработать и на торговых операциях с заграницей. Так, например, в 1663 году Алексей Михайлович послал в Персию подьячего Тайного приказа Кирилла Демидова с соболями и другими товарами, взятыми на комиссию у московских купцов. Выгодно продав их, подьячий купил там ковры, бархат, шелк и парчу и рассчитался с купцами таким образом, что часть этих товаров досталась царю почти даром.

Новые и довольно жесткие порядки навел «кроткий» царь Алексей Михайлович и в самом дворце. Отправляясь в поход, царь требовал, чтобы во время его отсутствия традиции и церемонии соблюдались бы так же строго, как и при нем. Наводить страх на «детей боярских», несших обычно караул на дворцовых лестницах, он поручал начальнику Конюшенного приказа, своему двоюродному брату и приятелю, занимавшему должность «царского ловчего», Афанасию Ивановичу Матюшкину.

В одном из своих писем к нему Алексей Михайлович наказывал:

«И ты прикажи дьяку Петру Арбеневу моим словом про детей боярских… чтоб сам почасту их днем и ночью смотрел, таки ль все тут, да и сам ты смотри их почасту; да прикажи и то ему: а которова не будет, и он бы насмерть сек батоги».

Даже своих стольников, будущих бояр, если они опаздывали на смотр, царь приказывал тут же купать в пруде в любую погоду.

«Да извещаю тебе, — писал он в том же письме, — что тем утешаюся, что стольников беспрестанно купаю ежеутр в пруде; иордань хорошо зделана; человека по четыре и по пяти и по двенадцати человек, за то, кто не поспеет к моему смотру, того и купаю…»

По поводу встречающегося в этом письме вышедшего из употребления слова «иордань» в конце прошлого века разгорелся спор между двумя знатоками русской старины — издателем «Русского архива» П. И. Бартеневым и уже известным читателю И. Е. Забелиным.

Бартенев утверждал, что «иордань» — это прорубь, пробиваемая в январе во льду для водосвятия, и делал отсюда вывод, что царь купал провинившихся стольников в лютый мороз в ледяной воде.

Забелин же доказывал, что «иордань» — это отверстие в плоту с перилами, сооружаемом для вторичного водоосвящения, совершавшегося обычно первого августа, и считал, что принудительное купание стольников могло иметь место поэтому только летом.

Кто из них был прав, так и не выяснено до сих пор. Вероятно все же, что купание происходило при любой погоде, потому что в том же письме к Матюшкину Алексей Михайлович счел нужным оправдываться: «Да после купанья жалую, зову их ежедён, у меня купальники те едят вдоволь, а иные говорят, мы де нароком не поспеем, так де нас и выкупают да за стол посадят».

После холодной ванны стольники, оказывается, обсыхали за царским столом.

Заповедные птицы

Даже потешные дворы, устроенные в подмосковных селах — в Семеновском и Коломенском — специально для царской забавы, тоже числились за Тайным приказом, и царь завел там такие же строгости, как и во дворце.

Наставляя Матюшкина, заведывавшего в качестве главного ловчего и сокольничего обоими потешными дворами, как надо ухаживать за ловчими птицами, требовательный царь нагонял на него страху: «А будет вашим небрежением Адарь или Мурат или Булат или Стреляй или Лихач или Солтан умрут и вы меня не встречайте, а сокольников всех велю кнутом перепороть».

Приезжавший в Москву наблюдательный иностранец, посол германского императора барон Мейерберг, подметил, что обучение царских ловчих птиц тщательно скрывалось от посторонних глаз.

«…Но вот однажды в воскресенье на масленицу, когда у нас было несколько человек гостей и мы сидели с ними за столом, — вспоминал посол, — вдруг вошел к нам в комнату первый наш пристав и с великой важностью, как будто было какое-нибудь особенное дело, пригласил нас перейти в секретный кабинет наш. Вслед за ним явился туда царский сокольничий с шестью сокольниками в драгоценном убранстве из царских одежд. У каждого из них на правой руке была богатая перчатка с золотыми обшивками, и на перчатке сидело по кречету…

Пристав, обнажив голову, вынул из-за пазухи свиток и объяснил нам причину своего прихода. Мы стоя слушали, как он читал. Дело было в том, что великий государь, царь Алексей Михайлович, узнав о нашем желании видеть его птиц, из любви к верному своему брату императору Леопольду прислал к нам на показ шесть кречетов.

В почтительных выражениях стали мы говорить с сокольничим, хвалили птиц, удивлялись их необыкновенной величине и спросили, как они ловятся. Но сокольничий, не желая выдать тайну своего повелителя, приложил палец ко рту и сухо отвечал нам: «Во владениях нашего великого государя».

В архиве Приказа тайных дел сохранилось много любопытных документов о соколиной охоте, любимом развлечении Алексея Михайловича.

С той минуты, как птица была поймана, она уже считалась «государевой», ее усаживали в закрытый войлоком возок или сани и везли в Москву «с великим бережением».

«…Едучи дорогою, смотреть великого государя кречетов и беречь накрепко, — гласил особый наказ, — чтоб те великого государя кречета были довезены до Москвы здоровы, во всем в целости, и никоторые бы птицы небережением без призрения не истеряти и с голоду не поморити и дурна никакого над государевыми кречетами не учинить».

Ямщики обязаны были везти птиц бережно и не погонять лошадей кнутом, чтоб от быстрой езды «порухи птицам никакой не было», в противном случае они сами отведывали кнута. Воеводы же предупреждались, что, если птицы пострадают из-за задержки лошадей, вотчины и поместья этих воевод будут отписаны на государя.

Царь требовал, чтобы главный сокольничий и его помощник постоянно сообщали ему о малейшем недомогании его пернатых любимцев.

«…Да ты писал с сокольником с Офонькою Кельиным, — упрекал он Матюшкина, — и его Мурату кречету есть легче, а какою болезнью болен был, того к нам не пишете; да ты ж пишешь, что сибирский кречет Колмогор болен, а какою болезнью болен, того к нам не пишете и от чего заболел…»

С хищными ловчими птицами — кречетами, соколами и ястребами — царь охотился на лебедей, гусей, уток, а иногда и на зайцев.

По приказу царя на одном из потешных дворов ежедневно велся дневник: «в который день, которого числа дождь будет». Эти сведения были нужны на случай выезда на охоту. Но, судя по заносившимся в этот дневник записям, никакой дождь и даже снег не могли удержать царя от любимого развлечения. Алексей Михайлович в молодые свои годы тешился охотой с ловчими птицами в любое время «до кушанья» и «после столового кушанья», шел ли дождь «добре велик» или «с переметкою», и возвращался в Москву даже под утро. «А к Москве государь пришел в пятом часу ночи», — такие записи часто встречаются в дневальных книгах того времени.

Из составленной лично Алексеем Михайловичем и сохранившейся в бумагах Тайного приказа черновой росписи видно, что хорошо обученные ловчие птицы посылались в подарок чужеземным правителям, в Англию, Данию, Польшу, Персию, Турцию и Бухару, причем в списке подарков они часто ставились на первое место.

Особенно много певчих птиц дарилось кизилбашскому, то есть персидскому, шаху, так как и он был щедр на подношения и понимал толк в соколиной охоте, с древнейших времен поощрявшейся его предками. Шах был обладателем сотен соколов, умевших охотиться не только на птиц и на зверей, но даже выклевывать глаза людям.

По словам Котошихина, на потешных дворах под Москвой содержалось в среднем не менее трех тысяч ловчих птиц и каждой год прибывало по две сотни. Кормили их говяжьим и бараньим мясом с царского двора и живыми голубями, которых разводили на специальном «Голубином дворе», насчитывавшем якобы около ста тысяч гнезд.

Для ухода за птицами и их обучения царь держал более сотни сокольников и столько же кречетников. Он пользовался своими соколами иногда не только для охоты.

По свидетельствам современников, Алексей Михайлович с годами приобрел склонность к ожирению, отличался полнокровием и поэтому время от времени, особенно при каком-нибудь недомогании, прибегал к кровопусканиям.

Должно быть, не всегда доверяя искусству врачей прокалывать вену с помощью ланцета, Алексей Михайлович решил использовать особый способ кровопускания, не упоминаемый ни в одном из старинных учебников медицины. Жилу на царской руке должен был вскрывать не лекарь, а… сокол.

Сведения о том, что этот способ кровопускания неоднократно им применялся, были неожиданно обнаружены известным археографом П. М. Строевым в старых дворцовых книгах.

Заняв Кремль в 1812 году, наполеоновские гвардейцы стали освобождать дворцовые помещения для своих нужд и выбросили в ров все архивные документы. Древнейшие грамоты и столбцы долго валялись там, занесенные снегом, портились и истреблялись, пока не были снова собраны после изгнания врага и водворены на прежнее место. Приводя их в порядок, Строев перелистывал ветхие расходные и «выходные» книги, в которых отмечалось, какие предметы из вещей домашнего обихода и платья и по какому поводу требовались в царские хоромы. В одной из таких книг, относившейся к 1663 году, он обнаружил следующую запись:

«Майя в пятнадцатый день в пятницу великий государь легчился: бил у руки жилу сокол в комнате. А на государе было платье: ферязи, атлас бел, изподпушки собольи, рука подвязана была тафтою алою».

По приходо-расходным книгам Тайного приказа можно установить, что на содержание одного только Семеновского потешного двора тратилась по тому времени крупная сумма — около тысячи рублей в год.

Сокольники и кречетники получали большое жалованье. Кроме того, им выдавались сукна и атласы на пошивку верхней одежды, бархат и соболий мех на шапку и дорогой цветной сафьян на сапоги. Лучшие из них награждались даже поместьями и вотчинами. «И будучи у тех птиц, едят и пьют царское», — писал о них не без зависти Котошихин.

Для поощрения своих любимцев царь Алексей Михайлович даже сам придумал особый обряд возведения простых кречетников и сокольников в начальные и написал книгу «Уложение чина Сокольничья пути», то есть правила царской соколиной охоты.

В этом сочинении, тоже хранившемся среди бумаг Тайного приказа, описано, как был возведен в начальные рядовой сокольник Иван Ярышкин.

Торжество это обычно справлялось на потешном дворе, в самом нарядном из его домов — передней избе Сокольничья пути.[28]

Посреди избы был постелен большой золотой ковер, специально для этого случая взятый из казны. На него положили царское сиденье — полосатую бархатную подушку, набитую пухом диких уток. Против сиденья по углам поставили четыре нарядных стула. На первые два посадили двух кречетов, «самых добрых», красных, подкрасных или пестрых — самца и самку, на другие два — самых хватких соколов, тоже самца и самку. Между стульев настелили душистое сено, которое покрыли конской попоной. Оно изображало луг и потому называлось «поляново».

Позади царского места был поставлен стол, также покрытый ковром. На нем подсокольничий разложил наряд «нововыборного»: новый цветной суконный кафтан с золотой или серебряной нашивками, смотря по цвету; горностаевую шапку; желтые сафьяновые сапоги; вышитую золотой канителью рукавицу; серебряную перевязь с красной бархатной сумкой, на которой шелковыми нитками была изображена райская птица Гамаюн; кушак из золотой тесьмы, полотенце и охотничьи принадлежности: «вабило», то есть соколиная приманка — оторванное с мясом крыло какой-нибудь птицы, чаще всего голубиное (достаточно подбросить его вверх, как привлеченный этой приманкой сокол тут же садится на руку), «ващага» короткая палка с прикрепленным к ней на толстом ремне деревянным шариком, употребляемая для битья в бубен при спугивании дичи, и серебряный рог.

Тут же был положен так называемый «большой наряд» для всех птиц нововыборного: кожаные или суконные «обносцы» — маленькие птичьи онучи, обертываемые вокруг ног ловчей птицы; «полжики» — тонкие ремни или золотые шнурки, накрепко пришиваемые к рукавице сокольника; другой, легко развязываемый конец должика прикреплялся к ноге птицы; «клобучки» — специальные шелковые или бархатные шапочки, закрывающие глаза птицам, чтобы до начала охоты они не «глазели» по сторонам; и, наконец, серебряные и позолоченные бубенчики и колокольцы, выписанные из заморского города «Кролевца» — так в то время назывался Кенигсберг. Их привязывали к ногам ловчих птиц или прикрепляли к среднему перу в хвосте. Своим серебристым звоном они давали знать охотнику, куда отлетела птица.

Придуманный самим царем, большим любителем пышных церемоний, обряд посвящения в начальные сокольники выглядел так.

…Около покрытого ковром стола выстраиваются по чину товарищи и будущие подчиненные нововыборного. Надев лучшие свои кафтаны и натянув узорные рукавицы, они держат на руках своих птиц.

Начиная торжественный обряд, подсокольничий Петр Хомяков приказывает избраннику, в данном случае рядовому сокольнику Ивану Ярышкину, пока еще называемому просто Ивашкой, надеть новый цветной кафтан и желтые сапоги. Выполняя волю подсокольничего, нововыборный уходит в другую избу в сопровождении нескольких будущих своих помощников.

Устроив все «по чину», подсокольничий становится перед столом, слегка отступая направо, и прихорашивается, лихо заламывая шапку набекрень. Это означает, что все приготовления закончены.

Впрочем, роскошную свою шапку подсокольничий тут же сдергивает, едва только царь входит в избу. Лишь после того как Алексей Михайлович усаживается на бархатную подушку, все сокольники, начальные и рядовые, отвешивают ему низкий поклон.

Испросив разрешение у царя объявлять «образец и чин», подсокольничий прежде всего приказывает одному из начальных сокольников принести предназначенного новоизбранному кречета и, немного помешкав, обращается к остальным с такими словами:

«Время наряду и час красоте».

Начальные сокольники принимаются обряжать кречета и других птиц нововыборного и затем отходят на свои места.

«Время ли принимать, по нововыборного посылать и украшения уставлять?» — снова подступив к царю, спрашивает подсокольничий.

«Время! Приимай, посылай и уставляй», — изрекает царь.

Подсокольничий громко приказывает подать себе парадные рукавицы и, приняв от одного из начальных уже наряженного кречета, становится с ним поодаль царя. Опять немного помешкав, он отдает распоряжение пойти за избранником.

Поклонившись до земли и поблагодарив посланца за высокую царскую милость, Ярышкин, однако, не сразу входит в переднюю избу. Потоптавшись у дверей, он посылает вперед своего помощника уведомить, что он, Ярышкин, пришел.

Когда же подсокольничий разрешает ему войти, он сразу же становится против иконы вместе с сопровождающими его двумя старыми сокольниками и, не глядя ни на кого, начинает усердно креститься. Одетый в новый кафтан и сапоги, он все еще опоясан старым кушаком и мнет в руке прежнюю свою шапку и рукавицу. В этот момент не подсокольничий, а сам «верьховый соколиный подьячий» Василий Ботвиньев докладывает царю о приходе избранника. Услышав свое имя, Ярышкин с товарищами снова кланяется до земли.

Подсокольничий приказывает теперь старым сокольникам вывести Ярышкина на «поляново». Рядовые сокольники учтиво берут под руки недавнего своего товарища и ставят его на разостланную на сене конскую попону, между сидящими на стульях хищными птицами. У нововыборного отбирают старый кушак, прежнюю его шапку и рукавицы. В это время начальные сокольники снимают с покрытого ковром стола все принадлежности его нового наряда.

«Время ли, государь, мере и чести и укреплению быть?» — спрашивает теперь подсокольничий царя.

«Время! Укрепляй!» — приказывает царь.

Один из начальных сокольников опоясывает Ярышкина золотой тесьмой, другой вручает ему вышитую рукавицу и надевает серебряную почетную перевязь с привешенной к ней красной бархатной сумкой. Помощники подносят ему и прицепляют к кушаку на левой стороне «вабило большого наряда», на правой — ващагу и серебряный рог. Последним привешивается полотенце. Начальный же сокольник первой статьи Парфений Табалин остается стоять на месте и продолжает держать за верх «до особого указа» горностаевую шапку.

Верьховый подьячий Сокольничья пути запускает руку в красную сумку и, достав из нее царскую грамоту, читает вслух: «За то, что ты за нашей государевой охотой ходил и семь лет с прилежанием тешил нас, великого государя, — говорится в грамоте, — и птицы у тебя приносили добычу не один год, за доброе послушание служивший в помощниках у первого начального сокольника Иван Гаврилов, сын Ярышкин жалуется «новой честью» — производится в начальные сокольники».

В грамоте перечисляются все полагающиеся Ярышкину в связи с получением этого чина подарки: новое платье и прибавка к денежному жалованью, четыре аршина светло-зеленого сукна и столько же тафты кирпичного цвета, пара добрых соболей. Объявляется также и о том, что звать его теперь следует не Ивашкой, а полным именем Иван и что, жалуючи его, царь велит положить на стол «для чина» золотые монеты и серебряные ефимки.

«…И тебе бы, видя нашу государеву такую премногую и прещедрую милость… — напоминает грамота, — тешить нас, великого государя, до кончины живота своего и за нашею государевою охотою ходить прилежно и бесскучно». Но тут же оглашается и предостережение: если Ярышкин «учнет быть неохоч и нерадетелен, непослушлив, пьян, дурен, безобразен, непокорен, злословен, злоязычен, клеветлив, нанослив, переговорчив и всякого дурна исполнен», то ему придется «не токмо связану быть путы железными», но и «безо всякие пощады быть сослану на Лену».

Ярышкин кланяется еще три раза и произносит ответную речь, дает обещание «тешить царя до конца живота своего».

После этого верьховый подьячий засовывает грамоту обратно в красную сумку. Подсокольничий же, обращаясь к царю, произносит таинственные слова:

«Брели горь соть ло?»

«Сшай дар», — отвечает царь на том же придуманном им тарабарском языке.

Эти загадочные слова означают: «Время ли, государь, совершать дело?» Ответ же гласит: «Совершай дар!»

Получив разрешение, подсокольничий «весело и дерзостно» подступает к Ярышкину и громогласно объявляет ему, что «царь указал тебе свою государеву охоту отдать».

Ярышкин бережно берет из рук подсокольничего гордого кречета и на этот раз — так предписывается «Уложением» — не кланяется.

Только после того как подсокольничий дает указание первому начальному сокольнику Парфению Табалину — «закрепить государеву милость» и тот надевает на бывшего своего помощника горностаевую шапку, новопожалованный, тут же сняв ее, отвешивает три земных поклона.

Затянувшаяся церемония на этом, однако, не кончается. Передав кречета помощнику, Ярышкин принимает теперь от своего бывшего начальника Парфения Табалина по очереди и трех других птиц — еще одного кречета и пару соколов…

После этого Ярышкин в последний раз кланяется царю, а Парфений Табалин, взяв его за руку и поставив рядом с собой, поздравляет вместе с остальными сокольниками «с новой честью».

«Верьховый» же подьячий Сокольничья пути Василий Ботвиньев объявляет еще об одной царской милости: все участники торжества приглашаются к столу…

Интересно, что в необычайно подробно разработанном царем «Уложении чина Сокольничья пути», содержание которого здесь вкратце пересказано, упоминается также имя одного из помощников Ярышкина, сокольника Федора Кошелева. Во время торжественного обеда он подает избраннику обагренное кровью свежее голубиное крыло для кормления кречета.

До окончания обеда Федор Кошелев стоит рядом с Ярышкиным, «мало отступя», держа на руке нарядную птицу своего начальника. Имя этого скромного сокольника встречается еще раз в другом, с нашей точки зрения гораздо более примечательном документе.

Найденные в архиве Приказа тайных дел многочисленные рукописи Алексея Михайловича, посвященные соколиной охоте, были использованы многими историками для облагораживания облика царя. Они не переставали восхищаться и умиляться охотничьими способностями Алексея Михайловича, а также его добротой, выражавшейся в заботе о приставленных к ловчим птицам сокольниках. При этом, однако, историки обычно умалчивали об одной, тоже собственноручно написанной царем и весьма характерной для него грамоте. Эту грамоту впервые предал гласности в 1917 году исследователь деятельности Тайного приказа историк А. И. Заозерский.

Из текста ее видно, что сокольники потешного двора подали однажды царю челобитную с жалобой на задержку в выплате им жалованья. Челобитную эту по поручению сокольников написал наиболее грамотный из них помощник начального сокольника пятой статьи Федор Кошелев, неоднократно упоминаемый в составленном царем «Чине Сокольничья пути».

Требовавший от сокольников «тешить царя до кончины живота своего», Алексей Михайлович возмутился такой дерзостью. Усмотрев в этой робкой челобитной чуть ли не бунт, царь тут же продиктовал дьяку грамоту о том, что, собираясь в Семеновское на очередную потеху, он намеревался осчастливить сокольников таким «многим денежным жалованьем, какого у них и на уме не бывало», они же этого не дождались и завели «воровски» челобитье.

Отчитывая прежде всего начальных сокольников, в том числе и новопожалованного Ярышкииа, царь напоминал им об их обязанностях «за своими людьми смотреть и от воровства и от всякого дурна унимать».

Для устрашения же челобитчиков, чтобы в другой раз неповадно было подавать такие жалобы, он указал «главному заводчику Федьке Кошелеву отсечь левую руку» и… положить ее на написанную им челобитную, к которой и другие сокольники также приложили свои руки. Остальных же челобитчиков в грамоте указано было бить кнутом и батогами. Как долго должна была лежать на челобитной отрубленная рука чересчур грамотного и смелого сокольника Федора Кошелева, еще недавно державшая кречета на вышитой шелком рукавице, царь указать не изволил.

Для государевой потехи

Какими только прихотями царя не занимался Тайный приказ!

В его приходо-расходных книгах встречается имя Ивана Гебдона, по происхождению англичанина, выполнявшего сначала обязанности толмача при английских купцах и потом оставшегося жить в России.

По поручению Алексея Михайловича «гость и комиссариус» Иван Гебдон несколько раз ездил в Венецию и в Голландию за разными заморскими диковинками.

В сохранившейся, к сожалению, не полностью росписи поручений Гебдону, составленной в Тайном приказе, упоминается между прочим и приглашение в Россию мастеров, которые умели бы делать, чтобы «птицы пели на деревах, так же и люди играли в трубы», и, кроме них, еще двух мастеров «комедии делать».

Еще в начале царствования Алексея Михайловича театральные зрелища и другие «соблазнительные игрища» считались бесовской затеей. В 1648 году царь издал специальный указ, запрещающий сходиться по вечерам «на позорища», слушать и петь песни, танцевать и бить в ладоши, водить медведей, плясать с сучками (то есть собаками), «жёнкам и девкам скакать на досках» (качелях) и даже… играть в шахматы. Преследовалось накладывание на себя «личин» и «харь» (масок) и платья скоморошьего, а всякие музыкальные инструменты: домры и зурны, гудки и гусли и другие «гудебные бесовские сосуды» — приказано было сжечь. Сам же Алексей Михайлович при всей своей набожности не отказывал себе в забавах и зрелищах, а просвещенный его советник боярин Артамон Матвеев, возглавлявший после удаления Ордина-Нащокина Посольский приказ и осведомленный от ездивших за границу русских послов о виденных там ими придворных спектаклях, сумел впоследствии пробудить у царя интерес и к театру.

Поручение привезти из-за границы двух человек, «которые б умели всякие комедии строить», получил и еще один иноземец полковник Николай фон Стаден, ездивший в Ригу к «курляндскому Якубусу князю». Он же должен был навербовать там и целую труппу актеров. Но они так и не прибыли, испугавшись, должно быть, что царь их не отпустит назад. Начальник Посольского приказа Артамон Матвеев сумел, однако, помочь беде. В ведении этого приказа числилась московская «Немецкая слобода» с «богомольной хороминой», то есть лютеранской церковью при ней, которой заведовал пастор Иоганн Готфрид Грегори, бывший учитель, ставивший в Германии школьные спектакли. Ему и был объявлен указ — «учинить комедию, а на комедии действовати из библии», поставив пьесу из «Книги Эсфирь». Актерами должны были быть сначала учившиеся в церковной школе дети жителей Немецкой слободы, потом сыновья русских мещан. Из архивных же документов известно, что царем были отпущены большие средства на постройку для театра специальной «комедийной хоромины» в селе Преображенском и на изготовление декораций и костюмов.

Переделанный пастором Грегори в пьесу занимательный рассказ из «Книги Эсфирь» был назван «Артаксерксово действо», так как одним из его героев был персидский царь Артаксеркс, взявший в жены еврейскую девушку Эсфирь. Скрыв от него свое происхождение, Эсфирь потом выдала себя, вступившись за свой народ, когда над ним нависла угроза истребления.

По свидетельству ассистента придворного врача Лаврентия Рингубера, помогавшего пастору Грегори в постановке этой пьесы, «царю до того понравилась игра, что он смотрел ее в продолжение целых десяти часов, не вставая с места».

Пьеса эта считалась навсегда утраченной. Только совсем недавно, в 1953 году, она была неожиданно найдена научным сотрудником Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина И. М. Кудрявцевым. Приехав в Вологду и просматривая в местной библиотеке хранящиеся там старинные рукописи, И. М. Кудрявцев заинтересовался одной из них. Она числилась в описи как рукопись начала XVIII века. Опытный палеограф установил ее истинный возраст. Это был подлинник давно разыскиваемой историками и литературоведами первой пьесы, поставленной в XVII веке в Москве в придворном театре царя Алексея Михайловича.

Книга была переплетена в украшенный золотыми узорами красный сафьян. Заголовки, ремарки, И имена действующих лиц и роспись, «которым отрокам в коем чине быть в комедии», были выведены киноварью. Это был специально изготовленный для царя экземпляр, искусно переплетенный иноземцем Яганом Элкузе. Каким же образом эта книга очутилась в Вологде? Спектакли первого русского придворного театра прекратились со смертью царя Алексея Михайловича и вступлением на престол его еще более набожного сына Федора, отменившего всякие зрелища. Покровитель же театра боярин Артамон Матвеев подвергся опале и был назначен воеводой на север в далекий Пустозерск. Вероятно, Матвеев и увез с собой никому не нужный после смерти царя экземпляр пьесы, но по дороге его утратил. Через шесть лет он возвращался из ссылки как раз через Вологду. Сын его вспоминал впоследствии, что, когда они ехали на север, «что ни взято было, и те запасёнка переменами, переволоками, горами, водами, порогами, потоплено, помочено, погнило, рассыпано, разбросано, раскрадено, с голоду разтеряно, мало что до Пустозерска довезено». О том, что книга успела побывать во многих переделках, свидетельствует поврежденный переплет, отсутствие титульного листа и еще двадцати листов. Но текст пьесы хорошо сохранился, хотя бумага и потемнела и кое-где покрылась пятнами от сырости.

Все пропуски в пьесе удалось восстановить благодаря другой неожиданной находке. В том же 1953 году уже не в Советском Союзе, а за границей отыскался еще один экземпляр этой пьесы.

Известный французский ученый славяновед Андре Мазон заказал однажды в Парижской библиотеке нужную ему книгу и в ожидании выполнения заказа стал перелистывать случайно попавший ему в руки каталог Лионской городской библиотеки. К большому своему удивлению, из этого каталога он узнал, что в библиотеке хранится пожертвованный жившим в XVII веке иезуитом Менестрие рукописный экземпляр пьесы «Артаксеркс и Эсфирь», поставленной в Москве при Алексее Михайловиче. Для осмотра этой книги французский ученый вскоре выехал в Лион.

Лионский экземпляр был оформлен не так роскошно, как вологодский, и менее тщательно переписан. Переплет был из простого картона. Текст пьесы был написан на двух языках — русском и немецком. Профессор Мазон выяснил, что предисловие к этой книге написано рукой «строителя комедии», пастора Грегори. Конспект же пьесы, список действующих лиц, а также пометки, касающиеся ее постановки, сделаны на немецком языке и частично по-русски и по-латыни его помощником Лаврентием Рингубером. Исследование текста пьесы показало, что он списан с того же оригинала, что и вологодский. Вероятно, по этому экземпляру разучивали роль актеры-иностранцы; попасть же во Францию рукопись могла через Лаврентия Рингубера, бывавшего в Париже. Таким образом, оба экземпляра пьесы «Артаксерксово действо» пролежали почти триста лет незамеченными в двух библиотеках и были найдены почти одновременно в СССР и во Франции.