РАЗГОВОР В БОЛЬНИЦЕ

РАЗГОВОР В БОЛЬНИЦЕ

Вы спрашиваете, за что вам теперь взяться? Какую тему выбрать для следующей работы? Что ж, я мог бы подсказать одну очень интересную тему. Я сам хотел ею заняться, но все как-то не удавалось. А теперь, вероятно, уж и не смогу…

Сказано это было с еле заметным оттенком горечи. Лежавший в постели еще не старый, но тяжело больной человек уже приучил себя к мысли о близкой смерти. Но этим его словам не хотелось верить, столько было еще бодрости и живости в его глазах. Больной с грустью посмотрел на свою исхудавшую руку.

— Да, мне бы еще лет пять пожить, ну, хотя бы годика три, пускай год — и я доделал бы по крайней мере самое важное. Но оставим этот разговор… Я хочу вам предложить одну нелегкую работу, которая, несомненно, вас заинтересует как будущего историка-источниковеда. Речь идет о весьма головоломной загадке. Решение ее имело бы огромное значение…

— Спасибо, Михаил Дмитриевич. А справлюсь ли я с такой, как вы сами говорите, нелегкой работой? Хватит ли мне моих студенческих знаний?

— Думаю, что справитесь. Ваши первые опыты — статья о летописных источниках, посвященных Куликовской битве, и книжка о нашествии Батыя — убеждают меня в этом. Одним словом, берите блокнот и записывайте! — Больной, как бы заранее отстраняя все возражения, сделал резкий жест рукой. — Вы, вероятно, знаете, что в шестнадцатом веке по желанию Ивана Грозного была создана многотомная всемирная история, так сказать «от сотворения мира» и почти до середины его собственного царствования.

— Вы имеете в виду так называемый Лицевой свод?

— Вот именно, большой, многотомный труд, написанный великолепным четким почерком — полууставом и исполненный «в лицах», то есть украшенный цветными миниатюрами — рисунками лучших художников того времени. Этих миниатюр было сделано около шестнадцати тысяч. Свод писался на специально закупленной во Франции отличной королевской бумаге. Короче, на создание этого монументального труда было затрачено немало усилий и средств. Разумеется, он должен был прежде всего прославить царствование самого Ивана Грозного. Однако как раз с посвященным ему последним томом и приключились всякие странности. Вы что-нибудь знаете об этом?

— Нет, не знаю.

— Ну, тогда слушайте внимательно. Последний том Лицевого свода принято называть Синодальным списком. Его так окрестили потому, что он когда-то принадлежал библиотеке Синода. В этом томе изложены события тридцати двух лет — с 1535 по 1567 год, то есть с того дня, когда Ивану Грозному исполнилось пять лет, и до разгара опричнины. И вот, на листах этого тома, начисто переписанного и, как можно судить по раскрашенным рисункам, уже полностью законченного, чья-то неизвестная нам рука сделала многочисленные поправки, приписки, вымарки… Пришлось переписывать его заново. Так родился второй вариант этой летописи, обнаруженный в XVIII веке историком князем Щербатовым среди всякого хлама в патриаршей библиотеке и названный Царственной книгой.

— Ну, и как же? — спросил внимательно слушавший больного собеседник. — В этом втором варианте были учтены поправки неизвестного автора?

— В том-то и дело, что все они, до единой, оказались внесенными в текст Царственной книги. Но самое удивительное случилось потом. Когда Царственная книга была уже готова, та же властная рука испещрила ее листы новыми замечаниями, добавлениями и поправками.

— Значит, и второй вариант летописи был испорчен тем же придирчивым редактором?

— Еще как! На этот раз он сделал в десять раз больше приписок и поправок, а главное, перечеркнул многое из написанного раньше им самим. Прежние свои вставки он заменил другими, большей частью с ними несовместимыми, даже опровергающими их. Видите, какая штука! Вот и надо выяснить, кто и зачем этим занимался.

— Не понимаю пока, что тут трудного, — пожал плечами юноша, — надо взять и сравнить почерк приписок с почерками живших в том веке государственных деятелей, и автор сразу обнаружится.

— Недурно для начала, — улыбнулся ученый. — Когда не знаешь сущности вопроса, всегда приходят в голову самые простые его решения.

— Но почему же нельзя так сделать? — смутился студент.

— Да потому, мой друг, что до нас не дошли, за ничтожными исключениями, автографы тогдашних государственных деятелей.

— Разве? А автографы самого Ивана Грозного?

— Ни одной буквы, написанной им, мы пока не знаем.

— То есть, как это «не знаем»? А его знаменитые послания к князю Курбскому и в Кирилло-Белозерский монастырь, письма к «пошлой девице» Елизавете, королеве английской, и другие?

— Все это дошло до нас только в списках, сделанных значительно позже, в семнадцатом веке, то есть лет через сто после написания подлинников. Что же касается официальных документов того времени, то все они переписаны руками писцов.

— А я всегда думал, что Иван Грозный сам писал, по меньшей мере, черновики исходивших от него бумаг, — удивился студент. — Ну и, наконец, подписывал он хотя бы грамоты, рассылавшиеся от его имени во все концы Руси?

— В том-то и беда, что в то время не было обычая хранить черновики. Поэтому мы и не знаем подлинной истории многих памятников древней письменности. Последний же том Лицевого летописного свода является в этом отношении счастливым исключением, потому что правка наносилась на листы уже готовой книги. Это редчайший и единственный известный науке случай, когда мы можем проследить черновую историю древнего памятника. Что же касается подписи Ивана Грозного, то искать ее безнадежно. Когда дьяк того или иного приказа приносил царю начисто переписанную грамоту, царь прикладывал к ней вместо подписи свою личную печать. Она была вделана в перстень, который он носил на указательном пальце правой руки. В некоторых случаях прикладывалась другая, так называемая «Большая Государева печать» с изображением орла.

— А скажите, Михаил Дмитриевич, приписки как исторический источник представляют какой-нибудь интерес?

— Не какой-нибудь, друг мой, а самый наипервейший. Целый ряд важнейших политических событий XVI века и много характеризующих ту далекую эпоху ценных деталей известны нам только из одного источника — из замечательных приписок неведомого редактора Лицевого свода. Ни в основном тексте свода, ни в других летописях вы этих сведений не найдете.

— Простите, Михаил Дмитриевич, — продолжал расспрашивать студент, — но вы, кажется, сказали, что приписки, сделанные при первом редактировании, противоречат последующим замечаниям того же редактора?

— Да, и вот в этом-то вся трудность. Надо определить, почему в первом случае сообщается одно, а во втором — иногда совсем другое.

— Но как же можно доверять такому источнику, даже если он единственный?

— Каждый источник надо исследовать. Только тогда можно решить: заслуживает он доверия или нет. А при изучении документа нередко выясняется, что если он в чем-нибудь отступает от истины, в нем все же можно найти ценные сведения. Даже искажающим факты источником нельзя пренебрегать. Внимательный исследователь должен выяснить причину их искажения. Это поможет ему понять обстановку, в которой появился документ. Если вы в самом деле возьметесь за исследование загадочных приписок, вы столкнетесь, например, с таким фактом. В одной из них сообщается, что в 1542 году трое русских воевод по своей нерадивости и трусости сдали несколько городов крымскому хану. Попробуйте проверить это известие по разрядным книгам — беспристрастным записям о назначениях и перемещениях военачальников. Вы обнаружите, что воевод обвиняли напрасно. Во время набега крымцев они находились в других местах. О чем же свидетельствует возведенное на них обвинение? Да о том, что к тому времени, когда была сделана приписка, воеводы, о которых идет речь, попали в опалу и на них свалили вину за чужие ошибки.

— Выходит, что надо не только установить, кто автор приписок, но и выяснить, что из написанного им — правда, а что — нет.

— Именно так, — кивнул ученый. — И, кроме того, конечно, вы должны установить и те мотивы, которые побудили автора излагать события в том или ином освещении. Он ведь не предполагал, что его черновики подвергнутся исследованию, а рассчитывал, что приписки будут включены в текст летописи, и ровные строчки полуустава навсегда скроют следы его вмешательства в описание исторических событий.

— Все это в самом деле очень увлекательно, Михаил Дмитриевич. Но, берясь за такую работу, надо обладать способностями, по крайней мере, Шерлока Холмса.

— Ваша задача, мой друг, значительно труднее, — оживился больной. — Шерлок Холмс имел дело с современными ему фактами, а вам придется разбираться в том, что было четыреста лет назад.

— Можно еще один вопрос? — нерешительно сказал студент. — Он будет последним. Я вижу, что очень утомил вас.

— Нет, нет, ничего, пожалуйста.

— Как могло случиться, что такие важные записи оставались чуть ли не двести лет вне поля зрения историков?

— Можно было бы обвинить в этом князя Щербатова. Наспех приведя в порядок разрозненные листы найденной им Царственной книги, он поднес ее Екатерине Второй, «яко достойную любопытства», и получил разрешение ее издать. Но он сделал это довольно неряшливо. Приписки неизвестного редактора он включил в основной текст без всяких оговорок и примечаний и, таким образом, как бы накрыл их шапкой-невидимкой. Изучая Царственную книгу по его изданию (подлинник-то не каждому был доступен), читатель не обнаруживал в ней никаких приписок. Они объявились снова лишь через много лет, когда было выпущено первое научное издание русских летописей. Но, строго говоря, взваливать всю ответственность на князя Щербатова нельзя. Содержавшиеся в приписках сведения историки использовали уже давно. Вы найдете их в любом учебнике, в любой популярной книжке об Иване Грозном, не говоря уже о посвященных ему повестях и романах. Вы тоже, конечно, читали о боярском мятеже 1553 года в дни опасной болезни Грозного… Все это так романтично выглядит: царь умирает, бояре взбунтовались у него на глазах, больной умоляет царицу бежать с маленьким царевичем за границу, мятежники выдвигают другого царя… И вдруг, к ужасу бояр, умирающий поправляется…

— Да кто же этого не знает!

— А было ли так на самом деле? Известно ли вам, что об этом столь важном событии молчат все летописи. Рассказ о мятеже 1553 года содержится только в приписке, сделанной неведомым автором при втором редактировании. Прежде он удовлетворялся кратким рассказом о болезни Ивана Грозного в основном тексте Лицевого свода… Больше того, в первых приписках их автор сообщает сведения, просто несовместимые с позднее сделанной вставкой о мятеже.

— Ну, а все-таки, как же историки? — Студент, видимо, забыл, что он обещал больше ни о чем не спрашивать больного.

— Да, да, я еще не полностью ответил на ваш вопрос. Дело в том, что Лицевой свод долгое время считался произведением XVII века, созданным через сто лет после событий, описываемых в его последнем томе. Отсюда вытекало, что автор приписок был не современником этих событий, а уже историком. Ну, а с историка, как говорится, взятки гладки. При первом редактировании он мог пользоваться одними материалами, а потом наткнулся на новые, более подробные сведения, ради которых он и стал вторично исправлять основной текст. Рассуждая так, позднейшие историки спокойно выбирали из противоречивших друг другу приписок более поздние, так как они были богаче разными подробностями. Оказываемое им предпочтение объяснялось и крайней скудостью сведений о тех давно прошедших временах. Вот когда академик Лихачев, изучая водяные знаки на старинной бумаге, доказал, что Лицевой свод создавался не в середине семнадцатого века, а на сто лет раньше и отсюда вытекало, что автор приписок — современник описанных им событий, тут уж, казалось бы, следовало пересмотреть отношение к этому историческому источнику. Но если современник события излагает его дважды и каждый раз по-другому, — значит, в одном случае он наверняка пишет неправду. В каком же именно? Это-то и надо узнать. К сожалению, после того как выяснилось, что приписки сделаны в шестнадцатом веке, никто из историков ими больше не занимался. Каждый брал оттуда то, что ему больше нравилось. Известие поподробнее да побольше размером всегда перевешивало. Вот и выбирали, так сказать, «на вес».

Рассказчик, казалось совсем забывший о своей болезни, засмеялся…

— Вот, только покойный Александр Евгеньевич Пресняков, еще в молодом возрасте, обратил внимание на приписки. Он не на шутку заинтересовался ими и заметил многое из того, что я вам сейчас рассказал. Но он в то время целиком находился под влиянием академика Соболевского, считавшего Лицевой свод памятником семнадцатого века, и это помешало ему в них разобраться. Позднее, после того как Лихачев доказал, что Соболевский ошибся на сто лет, Александр Евгеньевич к припискам уже не возвращался. Это, собственно, и все, что я могу вам сообщить. Остальное, я надеюсь, вы выясните уже сами.

Прощаясь со своим учеником, больной достал из стоявшей возле его постели тумбочки незапечатанный конверт.

— Это письмо в издательство по поводу моей книги, — пояснил он. — Я хочу попросить поместить на титульном листе посвящение. Я посвящаю свой труд вам.

— Мне?!

— Не вам лично, а всем вам, моим дорогим и близким — студентам исторического факультета Ленинградского университета.

Этот разговор происходил 16 января 1941 года в одной из палат Ленинградского Рентгеновского института, где уже два месяца лежал больной раком выдающийся русский историк декан исторического факультета Ленинградского университета профессор Михаил Дмитриевич Приселков, автор известного труда «История русского летописания» и многих других интересных и смелых исследований.

Собеседником ученого был студент четвертого курса исторического факультета Даниил Натанович Альшиц. Ни учитель, ни ученик не подозревали в тот день, что они разговаривают в последний раз. Через три дня профессор Приселков скончался.

Не скоро, однако, удалось начинающему исследователю приступить к изучению загадочных приписок на листах Лицевого свода.

В июне 1941 года, когда экзаменационная сессия была в самом разгаре, началась Великая Отечественная война. Среди студентов исторического факультета, ушедших добровольцами на защиту Ленинграда, был и Д. Н. Альшиц. В течение всей войны он служил в частях Ленинградского фронта. Сразу же после победы над фашистской Германией демобилизованный старший лейтенант Альшиц вернулся в университет и сдал экзамены за последний курс. Дипломная работа его называлась «Приписки к Лицевому своду XVI века». Это был только первый вариант будущего обширного исследования, представленного им по окончании аспирантуры на соискание ученой степени кандидата исторических наук.