ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В продолжение всего своего царствования Наполеон преследовал во внешней политике одну неизменную цель: прочным миром с Англией обеспечить устойчивость своему делу, величие Франции и спокойствие мира. Во тот период времени, сделавшийся началом конца его карьеры, главным политическим средством, которым он пользовался для достижения этой цели был союз с Александром I, русским императором. Если бы единодушие, к которому стремились в Тильзите, упрочилось и установилось надолго, быть может, Англия была бы побеждена, и Франция и Европа приняли бы иной вид. Разрыв с Россией оживил угасавшую коалицию, вовлек Наполеона в роковые предприятия и привел его к гибели. Как образовался союз? Какие превратности встретил он на своем пути? Как видоизменялся и разрушался? Мог ли он существовать долее? Вот те вопросы, которые занимают главное место в европейской истории от 1807 г. до 1812 г., т. е. от свидания в Тильзите до занятия Москвы. Изучение этих вопросов и составляет предмет нашего труда.

Наша политика не имела опыта в осуществлении союза с Россией. В восемнадцатом столетии некоторые наши монархи, некоторые государственные люди считали желательным и как бы предчувствовали этот союз. По времени сближение как будто и налаживалось. Несмотря на то, что по природе своей оба государства были созданы для союза, политика нагромоздила между ними противоречивые интересы. Восточные страны, предмет русских вожделений, были привилегированным рынком Франции, и наше правительство считало обязанностью устранять оттуда всякого конкурента. Выступление России на европейскую сцену расстраивало нашу политическую систему на Севере и на Востоке в том виде, как ее создала мудрость наших королей и министров. Чтобы угрожать тылу Австрийской монархии, они в былые времена искали союзников в Стокгольме, Варшаве и Константинополе. Развиваясь за счет Швеции, Польши и Турции, Россия сражалась с нашими союзниками, а Версальский кабинет, не поддерживая их надлежащим образом, не сумел вовремя пожертвовать ими ради государства, которое могло бы нам их заменить. Со своей стороны, русское правительство для изучения политики, администрации и военного дела поступило в немецкую школу. Подчиняясь влиянию избранных им наставников, оно попеременно опиралось то на Берлин, то на Вену. Несмотря на то, что образованная Россия чувствовала к ним влечение, подражала нашим нравам, пропитывалось нашими идеями, любила наш склад ума, она не прерывала сношений с нашими противниками и умела тщательно отделять свои симпатии от своих союзов.

После 1789 г. Екатерина II сделалась одним из главных двигателей коалиции: ее целью было не столько подавить революционное движение, сколько отвлечь внимание Пруссии и Австрии. Представляя германским государствам действовать против нас, она обеспечила за собою свободу действий в Польше и на Востоке, и спокойно могла довершать там свое дело. Ее сын Павел, политик менее искусный и более увлекающийся, бросил Россию в самый пыл борьбы. Она вышла из нее разочарованной в своих союзниках и в восхищении от противника. Ради Бонапарта Павел примирился с республикой. Их горячее сближение является первым из тех личных союзов, когда главы двух народов думали, что поняли и полюбили друг друга, тогда как их правительства не сумели ясно установить взаимоотношений. По смерти Павла, Александр I возобновил войну во имя принципов. Сын наследственного императора и воспитанник Лагарпа, он ненавидел в Наполеоне и узурпатора, и деспота. Вступая в борьбу с революцией, дисциплинированный одним человеком, он думал, что служит и делу королей, и делу свободы.

Сторонники русского союза попадались во Франции редко, отдельными единицами. Их голоса робко возвышались против двух общепризнанных и горячо поддерживаемых политических доктрин, которые разделялись как общественным мнением, так и правительством. Одно учение, имевшее большой кредит, восхваляло союз с Пруссией. Его приверженцы льнули к Бранденбургской монархии, которая в правлении Фридриха II сумела воспользоваться модными идеями, хвасталась безверием, льстила Вольтеру и сумела снискать дружбу этого великого творца общественного мнения. Они указывали на Пруссию как на нашу единственную союзницу, тогда как именно она разжигала против нас ненависть Германии, и в былые времена, в царствование Людовика XIV, подала сигнал к первой коалиции, составленной против Франции. С другой стороны, союз с Австрией с 1756 г. по 1789 г. создал официальную доктрину и вошел в традиции кабинета. Затянув долее, чем следовало, борьбу с Австрийским домом и продолжая ее даже в то время, когда прусская вековая система потеряла всякое значение, правительство Бурбонов сумело, однако, в конце концов от нее отрешиться. Как умный новатор, оно поняло, что Франция и Австрия, достигнув нормального развития и полной зрелости, могли выгодно заключить союз с целью взаимно сдерживать друг друга, с целью заставить уважать охранительную политику и упрочить европейскую устойчивость. Правда, этот принцип был извращен в применении, скомпрометирован благодаря недостаточно энергичному проведению его в жизнь, и благодаря преследующим его неудачам потерял цену. Но накануне своей гибели старая монархия сумела направить нашу политику на благоразумный путь и на прощание оставила нам это благодеяние. После ее падения, когда под руководством великого человека установился, по-видимому, новый порядок вещей, защитником былых принципов и союза с Австрией выступил перед Наполеоном Талейран. После революции он старался восстановить порванную цепь традиций кабинета. Нам кажется, что мысль его была верна и проницательна, но он ошибался, думая, что осуществление ее зависело от воли Наполеона, что Наполеон мог по собственному желанию избрать тот или другой союз и остановиться на какой-либо одной политической системе; ошибка Талейрана состояла в том, что он хотел подчинить определенным правилам ту политику, роковой и неизбежный характер которой делал ее неспособной подчиняться ни одному из них.

Наполеон завоевал все, кроме мира. Позади каждого поверженного врага он встречал во всеоружии Англию, готовящую против него новые коалиции. Чтобы добиться мира от Англии и дать его Европе, он чувствовал необходимость приобрести надежного друга, который обеспечил бы ему послушание континента на то время, пока он употребит все свои средства для борьбы на морях. Он повсюду искал необходимый ему союз, просил о нем и повсюду встречал только вероломство. Борьба Европы с Францией, прежде чем превратиться в восстание народов против всемогущества властелина, была беспощадной дуэлью, кастовой войной. Пруссия то льстила, то изменяла Наполеону. Сближение с Веной казалось еще более невозможным. Сдерживая свое личное предубеждение, император несколько раз обращался к Австрии и получал только отказы. Этот традиционно-аристократический двор, гордый вековой славой и величием, уклонялся от всякой определенной сделки с революционным императором, он уступал его оружию, но не переставал ненавидеть его. Позднее, стремясь связать себя с Австрией родственными узами, вступая в брак с одной из ее принцесс, Наполеон только наружно соединился с этим С.-Жерменским предместьем Европы. Сверх того, трудность заключить союз с каким бы то ни было государством увеличивалась для императора и оттого, что, вынужденный со всеми сражаться и всех побеждать, он должен был искать себе союзника среди вчерашних врагов и мог сойтись с ним, только изувечив его предварительно до полусмерти.

Явление, неоднократно повторявшееся, – примирение с Россией подготовилось благодаря именно ожесточенной борьбе. Обе нации не знали друг друга. Встречаясь на двадцати полях битв, сражаясь лицом к лицу, они научились уважать друг друга. Эйлау подготовил сближение, Фридланд докончил его; в этот день Наполеон своей шпагой завоевал русский союз.

Чтобы остановить победоносное шествие Наполеона, Александр пошел ему навстречу, и монархи начали переговоры в Тильзите. Эти два человека, которых сблизило случайное стечение событий, – один необычайный, другой; выдающийся, – представляли полный контраст. Их сношения представляют особый интерес, ибо дают возможность проследить, как вырисовываются во всей полноте их характеры, с их необыкновенными свойствами и глубокими различиями, при условиях установившегося между ними тесного общения и исключительно-личного воздействия, которые они стремятся оказать друг на друга. В Тильзите как бы встречается и сопоставляется гений двух рас. Наполеон олицетворяет латинский гений в его наиболее ярком проявлении, в его лучезарном блеске, с его живой энергией и склонностью к стройному и точному мышлению; его воображение, как бы пылко оно ни было, всегда подчиняется законам логики. Александр унаследовал от северных рас склонность к высоким, неопределенным и туманным стремлениям, развитую в нем благодаря чисто-умозрительному воспитанию. Обаятельный, скрытный и неискренний, он проявляет великодушные намерения и весьма часто полное бессилие действовать; он увлекается мечтами, проводит жизнь в погоне за идеалом, в борьбе с противоречивыми стремлениями, что делает его нерешительным и вредит ясности и искренности его характера; в работе его мысли всегда остается что-то неопределенное и незаконченное. Наполеон – само действие, Александр – мечта.

В Тильзите Наполеон немедленно задается определенной и практической целью. Так как люди для него – только орудие, он сходится с Александром, имея в виду властвовать над ним и пользоваться им для своих целей. В это время неуравновешенная душа Александра легко делается его добычей. Потеряв голову и сознавая, что он не в силах бороться, царь просит только о мире. Он удивлен, что нашел победителя, который утешает его в его поражении и дает ему надежду приобрести путем союза с ним все те выгоды, которых он мог бы достигнуть только победой. Тогда он уступает судьбе и подчиняется влиянию Наполеона; он привязывается к его делу со свойственной ему относительной и скоропреходящей искренностью, и некоторое время льстит себя надеждой, что Наполеон, увлекая его на путь, усеянный волшебством, сделает его участником своей сверхчеловеческой судьбы.

Но, чтобы принести плоды и осуществить надежды Александра, союз пришел слишком поздно. Во время кампании, закончившейся Фридландом, имея дело с храбрыми и доблестными русскими войсками, которые в климате и в природе находили себе драгоценных помощников и обновляли свои силы, вступая на родную почву, Наполеон должен был прибегнуть ко всевозможным средствам борьбы и всевозможным диверсиям. Чтобы победить Россию, он окружил ее врагами и поднял на ее границах тех, которые, по его мнению, были окончательно сломлены. Он вытащил из могилы Польшу и разбудил Турцию от продолжительной летаргии. Но, вызвав эти силы, он не счел возможным снова обратить их в ничто. Он сохранил на свидании в Тильзите Польшу под именем Великого Герцогства Варшавского и, хотя и поддерживал вожделения Александра на Востоке, отнюдь не желал окончательно принести ему в жертву Турцию и оставить двум доверившимся ему народам надежду на свое покровительство. Это значило опять стать относительно России в то положение, в какое некогда поставили себя Людовик XV и Людовик XVI, друзья России и покровители ее врагов.

Такое поведение Наполеона, не имевшее стеснительных традиций, объясняется различными побуждениями. До приобретения мира со всеми государствами он считал опасным выпускать из своих рук какой бы то ни было козырь. Вооруженная Польша была ему полезна для обуздания Пруссии и для надзора за Австрией. С другой стороны, дозволить русским теперь же расширить их границы за счет Турции – значило бы бросить Турцию в объятия Англии и снова открыть Восток влиянию, интригам и оружию наших врагов. Сверх того, долго ли будет верна нам Россия? Не была ли внезапная склонность Александра только кратковременным увлечением? Вокруг царя по-прежнему все оставалось враждебным нам: торговый мир сожалел об английских продуктах; высшее общество, эта сила тогдашнего времени, оказывалось непримиримым. Оно вело с нами салонную войну, иногда более опасную, чем на полях битв; продолжало интриговать против нас заодно со всей европейской аристократией, влияло на монарха и даже угрожало его власти и жизни. Наполеон, имея в виду внезапную смерть Павла и последовавшие затем перемены в политике Александра, не решался окончательно связать себя с неустойчивым правительством, с правительством без прочного будущего, которое ежеминутно могло от него ускользнуть. Наконец, он питал к России известное принципиальное недоверие. С некоторым беспокойством смотрел он на эту непроницаемую грозную громаду, таившую в себе неведомые силы; на народ, население которого “возрастало на полмиллиона душ в год”;[1] на эту вздымавшуюся вдали на горизонте людскую волну. Он задавал себе вопрос: что, если Россия когда-нибудь прорвет плотины, не погребет ли она под своими волнами Европу? Даже тогда, когда он считал нужным использовать эту силу, он думал о средствах ее обуздать. Он возымел надежду заключить союз с Александром, а не с Россией, чтобы пользоваться им исключительно для своих целей, не давая России бесспорных выгод. Предоставляя ей надеяться на многое, он сохранил за собой право уступать ее требованиям как можно меньше и позднее. Он обособил государя от его двора и народа, обворожил его и подчинил своему влиянию, удовлетворяя его самолюбию и чувству.

Правда, мало-помалу в силу обстоятельств, он вынужден был предоставить своим союзникам более, чем завоевали Петр Великий и Екатерина: на Севере провинцию, которая дополняла их империю и защищала ее столицу: на Востоке настолько значительные выгоды, что сохрани их Россия, она могла бы разрешить в свою пользу восточный вопрос, который постоянно волновал ее. Но Александр, пришедший было в экстаз от идей, внушенных ему Наполеоном, быстро опомнился. Охваченный снова сомнением, он по свойственной ему подозрительности разгадал в игре императора затяжной способ действия, и наши великолепные, но запоздалые уступки не были уже достаточны, чтобы установить доверие и скрепить союз.

Между тем, могущество императора выходило из пределов, вызывая усиленное беспокойство у всех государств. Впрочем, видеть в неудержимом стремлении Наполеона вперед только страсть к захвату, только бред честолюбца, обезумевшего от побед, значило бы не понимать его. Спору нет, его планы были величественны и не укладывались в обыкновенные рамки. Он одновременно хотел воскресить прошлое и опередить будущее. Сделавшись Цезарем, он мечтает быть Карлом Великим. Он хотел создать из рассеянных государств Запада как переходную стадию романский союз и, вместе с тем, овладевая народами, отрывая их от прошлого, от их традиций, подчиняя их своей преобразовательной, но твердой власти, насильно бросить их на путь грядущих судеб. Но подобные замыслы не зарождались в нем беспричинно; они являлись у него как бы результатом его мыслей, вызываемых потребностями борьбы против Англии. Чтобы покорить своего неуловимого врага, он вынужден был повсюду искать средства для косвенной борьбы с ним, брать обязательства и залоги, захватывать все позиции, откуда он мог бы беспокоить Англию, угрожать ей и наносить материальный вред. Повсюду он должен противопоставить океану сушу. Хотя эта постоянно преследующая его мысль не оправдывает его ошибок и удивительных уклонений в его политике и честолюбивых замыслах, но она объясняет их и служит их первопричиной. Действуя то с бешеным порывом, то мягко, Наполеон преследует намеченную цель, пользуясь приемами, свойственными его гению. Он то открытой силой, то коварством водворяет свою власть во все окружающие его государства. Лишь только его рука прикасается к ослабевшим и одряхлевшим государствам, они распадаются в прах. Тогда его творческое воображение внушает ему мысль создать на их развалинах более правильный строй и из мероприятий, вызываемых потребностями данного момента, извлечь стойкие выгоды. Видя, как Европа разрушается от его прикосновений, он не может удержаться от искушения пересоздать ее по новому плану. Так, расширяя свое господство на берегах Северного и Южного морей, с целью закрыть этим путем доступ английской торговли, он приходит к мысли переделать Германию и Италию. Если он на свое и наше несчастье забирается в Испанию, то он делает это только потому, что видит в ней орудие против Англии. В портах полуострова дремлют остатки внушительных морских сил. Наша старая монархия для борьбы с вечной своей соперницей искала себе в Испании вспомогательный флот и средства для морской войны, которые пополняли бы недостаток наших собственных, и создала себе из нее западный арсенал. В свою очередь, и Наполеон точно так же хотел использовать Испанию. Он опутывает ее сетью интриг и утверждает в ней свое влияние; затем, пораженный слабостью и позорным поведением ее правительства, он мало-помалу, доходит до единственного в своем роде и пагубного проекта; он хочет отнять ее у ее династии и водворить Бонапартов везде, где царствовали Бурбоны. Наконец, стремясь проложить себе через Турцию путь в те страны Индии, где Англия вдали от всех поместила свои сокровища и думала, что сделала их недосягаемыми, он обдумывает перестроить попутно Восток и подчинить нашей власти целиком все Средиземное море.

Однако, прежде, чем подготовить или начать какое-либо из предприятий, он обычно обращается к Англии, предлагает заключить сделку, предлагает мир. В ответ Англия выдвигает против него новых врагов. Но поле сражения все еще остается за ним. Может ли он остановиться на полпути и не довести до конца победы после борьбы, во время которой он должен был ставить на карту все приобретенные результаты? Вместо поверженного врага наша соперница выставляет нового, постоянно поддерживает наших противников, и до бесконечности затягивает войну. Главнокомандующий не останавливается в самый разгар боя, в тот момент, когда смешались войска, когда приводятся в исполнение задуманные движения или когда повсюду оспаривается поле битвы. Царствование Наполеона – не что иное, как двенадцатилетнее сражение, данное англичанам на пространствах всего света. Ни одна из его кампаний не представляет отдельного, особого дела, после которого он мог бы поставить предел своему господству и закончить кровавую эру; его кампании составляют дела, неразрывно соединенные в одно целое, в одну войну, в которой наша нация, пройдя насквозь Европу и преобразовав ее, кончила тем, что пала к ее ногам. Франция пала, но ее идея победила.

Но если основная задача историка заключается только в том, чтобы оценить во всей его полноте этот перелом в жизни человечества и дела человека, игравшего в нем главную роль, чтобы придать тому и другому их истинный характер, то от современных государей такой высший взгляд на вещи неизбежно должен был ускользнуть. По мере того, как чрезмерно возраставшая Франция все сильнее давила на Европу, каждый из них все более чувствовал угрозу, растущую для его независимости и безопасности; даже те из них, которых мимолетная симпатия или кратковременная общность интересов сближали с Наполеоном, скоро возвращались к мысли о сопротивлении и восстании и принимали соответствующие меры. Однако, союз с Россией мог бы продлиться, если бы смутные опасения этого менее, чем другие, теснимого государства, не сосредоточились на определенном предмете, если бы в сближении, которое установилось между двумя империями, не было болезненно-чувствительного пункта, помимо захваченной Германии. Этим пунктом было великое герцогство Варшавское. Следствием кампании против Австрии 1809 г. было расширение герцогства. Его усиление, вызывая у России опасения полного восстановления Польши, настраивало ее, скорее, против воображаемой, чем действительной опасности.

Если бы Александр, как заклинал его в Эрфурте Наполеон, строго заговорил с Австрией, он, вероятно, мог бы предупредить роковую для союза войну 1809 г., может быть, ему удалось бы удержать Австрию, готовую бросить на нас свою восстановленную армию. Позднее, когда Венский двор раскрыл свои карты, и вспыхнули враждебные действия, царь мог бы, исполняя свои обязанности союзника, чистосердечно присоединяясь к борьбе, изменить ее результаты и обеспечить свои интересы. Он мог бы в силу оказанных общему делу услуг вмешаться в переговоры о мире. Его поведение было нерешительно и вероломно. Он не посмел отказать Наполеону в своем содействии, но оказал только кажущееся содействие и втайне ободрял Австрию, делая только вид, будто сражается с ней. Он задержал наступление своих войск и предоставил полякам одним появиться рядом с нами на покинутом русскими поле сражения. Солдаты Понятовского своими заслугами завоевали благодарность Наполеона и получили награду за свою доблесть.

Тем не менее, Наполеон продолжал верить в пользу и необходимость хотя бы кажущегося соглашения с Россией. Он чувствовал, что связь разрывается и, чтобы снова скрепить ее, он чистосердечно испытал два средства: просил у царя руки одной из его сестер и предложил ему гарантии против восстановления Польши. Переговоры по обоим вопросам, которые велись одновременно, отмечают решительный поворотный пункт в деле союза. Колебания и требования Александра привели тот и другой вопрос к неудачному результату. Он захотел продиктовать окончательный смертельный приговор Польше в выражениях, которые возмутили гордость Наполеона, и вместе с тем позволил своей матери отказать ему в руке великой княжны Анны и вынудил этим обманутого, раздраженного победителя принять супругу из рук Австрии, тогда как он просил ее у России. Сам, вызвав эту эволюцию, царь ухудшил ее последствия, благодаря тому, что судил о них с предубеждением. Он истолковал австрийский брак как полный поворот в наполеоновской политике, как противоположность Тильзиту и отыскал в нем угрожающий замысел против России. Постепенно отказываясь от выгод и обязанностей, вытекавших из союза, он думал только о том, чтобы снова стать в оборонительное положение. Следовательно, ответственность за разрыв падает, главным образом, на русского монарха. Не следует, однако, забывать, что факт захвата Наполеоном трона испанских Бурбонов вместе с проклятой войной, которую он вызвал на Пиренейском полуострове, нанес удар уверенности в безопасности всех законных династий, усилил в 1808 г. страх Австрии, и доставил ей повод и случай снова взяться за оружие. Это-то и было главной причиной кампании 1809 г., которая породила кампанию 1812 г. Предприятие в Испании имеет тесную, легко уловимую связь со всеми событиями, которые привели Наполеона к гибели. Оно-то и послужило исходной точкой роковому движению; оно – первое звено в непрерывной цепи, подобно разделу Польши, который, заставляя русских постоянно страшиться воскресения их жертвы, вызывая в них неотступный, как угрызение совести, страх, был началом всех тех бедствий, которые вышибли их политику из ее естественной колеи. Признаем же в этом ниспосланную Провидением справедливость, умеющую рано или поздно, независимо от событий, настичь и покарать виновных. Если Наполеон и Россия снова начали пагубную борьбу, которая обагрила кровью свет, привела наши войска в пылающую Москву, и позднее, подобно грозному отливу, привлекла в Париж армии царя, уничтожила могущество Наполеона и, быть может, лишила Россию целого царства на Востоке, то все это было не столько результатом действительной противоположности интересов, действительных и взаимных обид, сколько косвенным следствием злоупотребления силою, совершавшегося той и другой стороной за счет слабых. В 1812 г. Наполеон понес наказание за то, что в 1808 г. самовластно распорядился Испанией, Россия же была наказана за участие полвека до этого в разделе Польши.

Начиная с первых месяцев 1810 г., союз – не что иное, как обманчивая завеса, прикрывающая затаенную вражду. Обе стороны подозревают друг друга, следят и шпионят. Не имея предвзятого намерения и вовсе не желая войны, делают ее неизбежной только потому, что ее предусматривают и к ней готовятся. Оба государства называют один другого союзником и другом; иногда они бросают друг на друга нежные взгляды, обмениваются ласковыми словами, но все это делается только для того, чтобы обмануть друг друга, чтобы, выказывая несуществующие доверие и уверенность в своей безопасности, выиграть время и на свободе собрать средства вредить друг другу. Однако, в деле враждебных маневров Александр всегда впереди. Он первый потихоньку расставляет на своей границе грозную армию, пускает против нас в ход все дипломатические пружины, повсюду ищет врагов против Франции. Однако, с исторической точки зрения, каждой из этих мер, основанных на неправильном толковании намерения императора французов, Наполеон доставляет оправдание, по крайней мере, кажущееся, увеличивая и без того большое число самовластных актов и международных государственных переворотов, к которым он уже чересчур приучил Европу. Таким образом, он усугубляет беспокойство России, вызывает ее на все более компрометирующие поступки и со своей стороны ускоряет разрыв. Наконец, уступая чувству страха, Александр делает неизбежным и вызывает кризис. Опасаясь нападения, он хочет его предупредить, берет на себя роль зачинщика и верит в возможность застать Наполеона врасплох.

Его намерение напасть на нас не подлежит сомнению: убедительные и точные доказательства существуют в изобилии; они будут указаны в надлежащем месте. Зимой 1811 г., за восемнадцать месяцев до перехода великой армии через Неман, Александр думает перейти эту реку, занять и преобразовать Варшавское герцогство, создать русскую Польшу в противовес французской, которой он опасается в своем воображении: он хочет поднять Пруссию, подкупить Австрию и снова составить против Франции европейскую лигу; словом, он до 1812 г. думает сделать все то, что ему пришлось осуществить после.

Уже подняв руку, чтобы нанести смелый удар, он останавливается в смущении. Он надеялся, что ему удастся изменить к себе отношение поляков и переманить их на свою сторону; но они отказываются его слушать и не хотят идти за ним. Сверх того, хотя французская армия, стоящая на страже в Германии, и уступает силам, которыми он располагает, хотя наши лучшие войска сражаются и умирают, в Испании, престиж Наполеона остается неприкосновенным; одно имя великого полководца останавливает готовую перейти свои границы Россию. Тогда, благодаря принятому после некоторых колебаний решению, которому его империя обязана своим спасением, Александр отказывается от наступления и задумывает план войны, по которому Россия будет сражаться у себя дома, укрываясь в своих дебрях. Он решает ждать нападения, которое его поведение делает неизбежным. И в самом деле, только тем, что Россия вооружилась и протянула по направлению к нам острие своей шпаги, она уже парализует все действия Наполеона и мешает ему докончить его дело. Раз Север враждебен, это значит покорение Испании затруднено, рынок вновь открыт продуктам Великобритании, наша ослабленная соперница вновь одобрена, и кризис, в котором истощаются Франция и Европа, затянут на неопределенное время. Наполеон подпадает под действие неумолимого закона, который повелевает ему сокрушить всякого, кто не его подданный и не союзник; лишась возможности победить англичан при содействии России, он вынужден нанести им косвенный удар, поразив Россию. Между Наполеоном и Александрам среднего не существует: или союз, или война.

Прежде, чем решиться на войну, Наполеон колеблется в последний раз. Весной 1811 г. он спрашивает себя, нет ли способов для мирного решения вопроса, обсуждает их, старается найти и не находит. Во избежание разрыва нужно было бы отозвать наши войска с Вислы, Одера и Эльбы, отступить от Данцига и Варшавы. Но пожертвовать Польшей значило бы снова ввести враждебную Россию в соприкосновение с возбужденной Германией, дать царю возможность попытаться привести в исполнение наступательные планы, которые Наполеон разгадал и о которых получил сведения. Отступить только на один шаг – значит потерять все. Наполеон констатирует невозможность сговориться. Начиная с лета 1811 г., он решается на войну, назначает ее на следующий год, считает, что она представится ему тогда, как роковая необходимость, если только его громадные приготовления не приведут Россию к сдаче до боя и к подчинению его воле. Хотя он и не старается более вести переговоров о мирном соглашении, его все-таки не покидает надежда заранее предписать противнику капитуляцию, воздвигая перед его глазами потрясающую обстановку. Тогда выставляются такие силы, которые едва может представить себе самое пылкое воображение: двадцать народов входят в состав нашей армии; Юг идет войной против Севера, и поток великого переселения народов направляется к своему первоисточнику. Но надвигающаяся опасность не смущает более Александра. Душа молодого монарха закалилась в испытаниях; гений его народа, сотканный из покорности и терпения, народной гордости и мужественного упорства, целиком отражается на нем и возносит его на высоту той роли, к которой влечет его судьба. Вместо того, чтобы унижаться, он гордо высказывает свои требования. Тогда начинается война – судьбы свершаются. Наполеон думал, что его предприятие должно удаться, так как оно было логическим результатом его системы, было им прекрасно задумано и подготовлено, потому что средства его были несметны, и гений безграничен. Подготовляя будущее предприятие, он все рассчитал, все предусмотрел, исключая то, что ускользает от человеческой оценки, т. е. ту силу сопротивления, которую черпает в самой себе верующая душа великого народа. Он думал, что для покорения России достаточно ее победить и победил ее. Но после своих невзгод она сделалась еще более сильной, более непреклонной, более упорной. Она жертвовала своими очагами для спасения родины и стойко ждала, чтобы на помощь ей пришла и отомстила за нее природа. Надеясь добраться до России и согнуть ее так же, как он покорил под свое иго столько правительств и народов, победитель слишком положился на свои силы, на свое счастье, погнался за недосягаемым.

При изложении этих трагических событий история отклонилась бы от своей задачи, если бы не освободилась от современных тенденций и симпатий, как бы законны они ни были. Она не достигла бы своей цели, если бы не стала искать предостережений и уроков а прошлом. Географическое положение Франции и России – вот причина и условие союза. Политическая система завоеваний вдвоем, установленная в Тильзите и восхваляемая в Эрфурте, сводя по мере сближения владений обеих империй к нулю промежуточные массы, неизбежно должна была создать из них соперников и в конце концов породить между ними первоначальную причину к разладу. “Мир достаточно велик для нас”,– сказал Наполеон Александру. Он ошибался, ибо отличительная черта необузданных честолюбий – искать друг друга и сражаться, даже если для поединка им пришлось бы назначить друг другу свидание на краю света. Хотя внушенная Наполеоном Александру система захватов и была навязана императору французов обстоятельствами, но тем не менее она осуждена ее результатами. По-видимому, теперь судьбе обоих народов открывается более правильное, более плодотворное будущее, так как их связывают параллельность интересов и взаимная симпатия. Соединяясь на почве политики мудрости и благоразумной твердости, они будут в состоянии упрочить независимость на континенте после того, как некогда тщетно старались разделить над ним власть. По-видимому, обоим полюсам Европы суждено сдерживать ее влияние и размещать в ней различные элементы, поддерживая истинное равновесие.

История франко-русского союза во время первой Империи большею частью находится в архивах Парижа и Петербурга. В особенности документы, хранящиеся в национальных архивах и в хранилищах государственной канцелярии, представляют наибольшее значение. Это – переписка, адресованная императору его посланниками при Русском дворе. Наполеон не допускал, чтобы его представителями при монархе, с которым он обходился, скорее, как с другом, чем как с союзником, были обыкновенные дипломатические агенты. Начиная с 1807 г. он назначал своими уполномоченными только лиц, непосредственно к нему приближенных: таковыми были известные наиболее видные члены его свиты, как то генералы Савари, Коленкур и Лористон. Первые два пользовались дружеским расположением Александра I. Они были в постоянных и непосредственных сношениях со своим государем; они издалека так же подробно, так же аккуратно отдавали ему отчет, как бы они это делали в Тюльери или Сен-Клу. Поэтому-то их переписка не состояла только из одних депеш в общепринятом смысле этого слова, адресованных министру иностранных дел и хранящихся в архивах департамента. С каждым курьером отправлялись частные письма к императору, в которых наши посланники подробно передавали свои впечатления. Более того, после каждого разговора с царем, – а беседы происходили почти ежедневно – они записывали их слово в слово, в форме диалога, ничего не изменяя в них. Подобного рода акты, приложенные к письмам в виде оправдательного документа под названием донесение, дают нам буквально как бы это сказанных слов. На расстоянии восьмидесяти лет мы как будто слышим разговор императора Александра с посланником Франции, ничего не теряя из тех особенностей мысли и речи, которые часто служат показателями характеров. Словом, ничто не было упущено, что могло иметь значение для политики или удовлетворить любознательность государя, который хотел все знать и всем лично руководить. Часто к письмам и донесениям присоединялись листки новостей; в них передается придворная хроника, происшествия из светской жизни, так называемые on dit (что говорят) городские и салонные слухи. Эти страницы легкого содержания, в которых изображается общество всецело, с его сильными и мелкими страстями, с его интимными взглядами, дополняют и иногда достаточно ярко освещают бумаги чисто-политического содержания. Коллекция, образовавшаяся из этих сообщений агентов, до сего дня осталась не вполне исследованной. Тьер пользовался ею для большого труда, который установил на непоколебимых основах его славу историка.[2] Однако, так как теперь эти документы предоставляются для более продолжительных и подробных исследований, нам казалось, что новое исследование могло бы взять их за точку опоры, поставить читателей в более непосредственное соприкосновение с ними, выделить большее число извлечений, имеющих сами по себе цену, словом, они не могли бы занять место после общей картины, которая сохранилась в памяти всех. В дополнение к переписке с Россией мы прочли, как в национальных архивах, так и в архиве министерства иностранных дел всякого рода документы, касающиеся сношений императора с другими дворами, главным образом с Австрией, Пруссией, Турцией и Северными государствами. Подобное параллельное изучение казалось нам необходимым и как средство контроля, и для более точных изысканий: часто секрет отношений между Францией и Россией нужно искать в Вене и Берлине.[3]

Посещение архивов министерства иностранных дел в Петербурге, куда удостоил нас чести ввести наш посланник дел в России де-Лабуле, и где мы встретили самый радушный прием, позволило нам сравнить по некоторым вопросам русское изложение с французским. Мы могли навести справки не только относительно донесений русских посланников при их дворе, но частью и относительно переписки, которой обменивался император Александр непосредственно со своими министрами и посланниками.

Кроме того, нам было разрешено черпать сведения из различных частных источников. Граф Карл Поццо ди Борю любезно открыл для нас некоторую часть тех фамильных архивов, из которых он лично делает такое полезное употребление; главным образом, он предоставил в наше распоряжение документы, относящиеся к миссии Поццо ди Борго в Вене в 1806 и 1807 г. г. Приносим ему за это нашу благодарность. С другой стороны, изысканная благосклонность дала нам возможность познакомиться с некоторыми рукописями, оставленными одним из тех лиц, которые были вполне посвящены в тайну обоих императоров, и непоколебимая преданность которых никогда не вредила беспристрастной проницательности. Характер, заслуги и роль этого лица служат порукою, что он оставил памятник высокой ценности. Да будет нам позволено засвидетельствовать здесь нашу благодарность всем, которые пожелали оказать нам их полезное содействие.

С некоторого времени в печати в изобилии стали появляться документы, сборники дипломатических актов, переписка и мемуары, относящиеся к периоду первой Империи. Высокое и либеральное вдохновение обещает познакомить нас в недалеком будущем с имеющими наибольшую цену. В ожидании, пока издание этих документов удовлетворит нужды истории, опубликование некоторых из них подстегнуло наше любопытство.[4] За границей уже вышла в свет большая часть документов, оставленных министрами, руководителями коалиций. В Берлине, в Вене государственные архивы частью раскрыли свои тайны. В России общественная и частная инициатива недавно дала нам особенно интересные сочинения и продолжает печатать имеющие большое значение издания.[5] Мы сделали попытку воспользоваться этими многочисленными, но разбросанными документами, освещая их показания современников, с которыми приходится постоянно считаться, когда дело идет о том, чтобы проникнуть в политику, где все связано и согласованно, и понять общую, – уже изданную, переписку Наполеона.[6]

При оценке лиц мы постоянно старались отстранить от себя всякое побуждение, чуждое истории. Конечно, мы собирались доводить наше беспристрастие до того, чтобы воздерживаться от воспоминаний о великих благодеяниях и от восхищения великими делами. Разве можно говорить об Александре I, не вспомнив, что этот монарх, победитель Франции в 1814 и 1815 гг., повинуясь внушению возвышенной души и предусмотрительного ума, сделался другом только что побежденной им нации и сумел защитить ее от убийственного злопамятства? С другой стороны, чудеса, встречаемые на каждом шагу в царствование Наполеона, непрерывно поддерживают удивление перед гением, который их совершил или заставил совершить, магическая мощь которого необычайно возбудила присущие нашей расе качества – честь, храбрость, повиновение и преданность. Как не преклоняться перед гением, который, примирив нашу нацию с ней самой, создал из нее армию героев и на некоторое время сделал француза сверхчеловеком. Но нет сомнения, что рядом со зрелищем блестящих побед и великих дел, неуверенность в завтрашнем дне и страх перед грозящей опасностью вносят в наше чувство удовлетворенной гордости нечто тревожное и захватывающее дух. Мы лично предпочитаем блеску царствования Наполеона, как бы ослепителен он ни был, ту картину, которую представляла Франция в другие периоды своей истории; когда она соединяла спокойствие духа с силой, веру в свое будущее с полным обладанием настоящим, мужественную доблесть с длинным рядом традиций; когда она не испытала еще самого труднопоправимого несчастья, которое когда-либо может поразить народ, – утрату попечительной и освященной веками династии. Как не трепетать при воспоминании о ни с чем не сравнимой героической эпохе, если бы величие человека могло заменить величие старинных учреждений! История Наполеона явилась позднее легенды. Она и теперь медленно совершает свое дело, и мы не думаем, чтобы престиж колосса, появившегося на пороге девятнадцатого века, мог пострадать от свободного и тщательного изучения. К тому же содержание нашей книги не допускает всесторонней оценки Наполеона – не такова наша цель. Не много найдется писателей, которые стоят на высоте подобной задачи. Впрочем, пользуясь выражением одного из лиц, которые более всего сражались с Бонапартом, которые ненавидели его и восхищались им, судить его – значило бы хотеть судить мир![7] Наше желание более скромное, более отвечающее слабости наших сил, ограничивается тем, чтобы познакомить только с внешней политикой Наполеона, изучение которой и составляет нашу задачу, т. е. указать преследуемые ею цели и способы действия и восстановить свойственные ей черты в том виде, как их создали характер человека и необычайные требования времени. Попытаться показать гения в его истинном свете как деятеля, ничего о нем не скрывая и предоставляя его делам заботу судить о нем и объяснить, и прославить его. Такова, нам кажется, единственная дань уважения, которая достойным образом может быть ему воздана.

Париж, июль 1890 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.