Глава XI Их высочества строят заговор

Глава XI

Их высочества строят заговор

В конце 1916 года о дворцовом перевороте «воробьи чирикали в каждой гостиной»[390]. Огромным спросом пользовались книги об убийстве Павла I. А ведь даже среди профессиональных историков никто не знал ту эпоху лучше Николая Михайловича. Не удивительно, что мысль великого князя лихорадочно работала в этом направлении. Позже к нему присоединились и другие высочества.

На деле заговорщикам удался только один акт – убийство Распутина. Убийство – сюжет детективный, заговоры – конспирологический. Расследуя убийство Распутина, мы можем опираться на улики и свидетельские показания. Из улик мы располагаем разве что заключением судебной экспертизы, которое противоречит «свидетельским показаниям». Впрочем, эти показания и в остальном изобилуют таким количеством противоречий и явных несуразиц, что приходится признать – выяснить правду невозможно. Остается лишь строить предположения. В еще большей степени это относится к заговорам. Так что сослагательного наклонения в этой главе будет больше, чем изъявительного.

И все же – начнем разбираться. «Классическая» версия убийства Распутина хорошо известна и давно нашла отражения в художественной литературе и кинематографе. Можно вспомнить романы Валентина Пикуля или фильм Элема Климова «Агония». Эта версия основана на воспоминаниях Феликса Юсупова и дневнике Пуришкевича.

В ночь с 16 на 17 декабря Юсупов завлек Распутина в свой дворец на Мойке, 94, чтобы познакомить с красавицей-женой Ириной. Участников заговора было пятеро: Юсупов, депутат Думы Пуришкевич, поручик Сухотин, военный врач Лазоверт и великий князь Дмитрий Павлович. Для «старца» были приготовлены отравленные цианистым калием пирожные и мадера. Пока Феликс потчевал Распутина в полуподвальных апартаментах, остальные заговорщики дожидались в верхних комнатах. Через какое-то время Распутин начал беспокоиться, где же обещанная Ирина. Юсупов проявлял не меньшее беспокойство, почему не действует яд.

Он поднялся к сообщникам, взял у Дмитрия Павловича револьвер, спустился и выстрелил в Распутина. «Услыхав выстрел, прибежали друзья». Склонились над телом. «Лазоверт констатировал, что пуля прошла в области сердца. Сомнений не было: Распутин мертв».

Далее: «Согласно плану, Дмитрий, Сухотин и Лазоверт должны были изобразить, что отвозят Распутина обратно к нему домой, на случай, если все же была за нами слежка. Сухотин станет “старцем”, надев его шубу и шапку. С двумя провожатыми “старец”-Сухотин уедет в открытом автомобиле Пуришкевича. На Мойку они вернутся в закрытом моторе Дмитрия, заберут труп и увезут его к Петровскому мосту».

Эта троица уехала, во дворце остались Юсупов и Пуришкевич. Феликс зачем-то спустился в подвал. И вдруг «старец» ожил. Набросился на Юсупова, тот «нечеловеческим усилием» вырвался. Распутин выбежал во двор. «Я помчался наверх звать Пуришкевича, сидевшего в моем кабинете. – Бежим! Скорей! Вниз! – крикнул я. – Он еще жив!»[391]

Пуришкевич бросился вдогонку и дважды выстрелил на бегу – оба раза промахнулся. «Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтобы заставить себя сосредоточиться, и выстрелом попал ему в спину. Он остановился, тогда я уже тщательно прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногой в висок»[392].

Слуги Юсупова внесли тело «старца» в дом. Тогда Феликс «резиновой гирей» начал избивать уже мертвого Распутина. А Пуришкевич в это время разговаривал с прибежавшим на выстрел городовым и сообщил ему, что он, депутат Пуришкевич, только что убил Распутина. Тут подоспели Дмитрий Павлович, Сухотин и Лазоверт. Тело погрузили в автомобиль и все, кроме Юсупова, уехали, чтобы сбросить труп с Петровского моста в Малую Невку.

С вопросом, почему не подействовал яд, более или менее ясно. В эмиграции, незадолго до смерти, доктор Лазоверт признался, что не смог нарушить клятву Гиппократа и вместо яда подсыпал безвредный порошок.

Сложнее с выстрелами. В заключении судебно-медицинского эксперта профессора Косоротова сказано: «Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и ещё рана в упор, в лоб, вероятно уже умиравшему или умершему. Грудные органы были целы и исследовались поверхностно, но никаких следов смерти от утопления не было. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым»[393].

Итак, последний, «контрольный», выстрел был сделан не сзади, как уверяют Пуришкевич и Юсупов, а спереди – в лоб. Это ясно даже без экспертизы – достаточно посмотреть на фотографию извлеченного из реки тела Распутина.

Ясно также, что Пуришкевич и Юсупов лгут и выдают себя за убийц, покрывая кого-то третьего. Кого? Тут безграничное поле для фантазии.

В последние годы стала популярна версия, что «старца» застрелил Освальд Рейнер, агент британской разведки и оксфордский однокашник Юсупова. Распутина все считали сторонником сепаратного мира с Германией, так что у англичан были веские причины для его устранения. А у Юсупова с Пуришкевичем – веские причины скрывать участие в «патриотическом акте» английского разведчика.

Кстати, такие слухи ходили уже в то время. На новогоднем приеме английский посол Бьюкенен говорил об этом с Николаем II: «Поскольку я слышал, что его величество подозревает молодого англичанина, школьного друга Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем убедить его, что такие подозрения абсолютно беспочвенны. Его величество поблагодарил меня и сказал, что он очень рад это слышать»[394]. Вряд ли слова английского дипломата о непричастности англичан к убийству убедили царя. Не убеждают они и нас.

Британские ученые даже провели экспертизу и установили, что Распутина застрелили из револьвера 455 Webley – стандартного оружия британской армии времен Первой мировой войны. Правда, это те самые британские ученые, которые чуть ли не ежедневно снабжают интернет-сообщество сенсационными открытиями, среди которых мне особенно памятны неопровержимые данные о гомосексуализме глубоководных омаров и умении овощей разговаривать друг с другом. Впрочем, когда нельзя ничего доказать, невозможно и с уверенностью что-либо отрицать.

Для нашей «великокняжеской» темы представляет интерес версия петербургского историка Даниила Коцюбинского – «в Распутина стрелял великий князь Дмитрий Павлович»[395]. Имеется в виду выстрел в голову. Мотив Пуришкевича и Юсупова понятен – выгородить великого князя, поскольку члену императорской фамилии как-то не пристало заниматься убийствами.

19 декабря Юсупов рассказал подробности дела великому князю Николаю Михайловичу. В целом, они совпадают с изложенной версией. Но в деталях расходятся. Когда – уже после выстрелов Пуришкевича – Юсупов схватил резиновую палку и «начал колотить ею труп Гришки по лицу мертвеца» (за великокняжескую стилистику я ответственности не несу. – Г. С.), то «прочие, видя этот припадок бешенства, с трудом его оттащили». Среди остальных фигурируют и Дмитрий Павлович, и Лазоверт, и Сухотин[396].

Из записанного со слов Юсупова рассказа Николая Михайловича следует, что никакого отъезда «старца»-Сухотина с «двумя провожатыми» и последующего их возвращения не было. Когда в Распутина стреляли во дворе, Дмитрий Павлович тоже при этом присутствовал. Логично предположить, что отъезд заговорщики придумали позднее, чтобы создать Дмитрию алиби. Недаром Пуришкевич в дневнике, явно предназначенном для печати, особо подчеркивает, что «старца» убил он, а вовсе не Дмитрий Павлович.

Дмитрий Павлович никогда ничего не рассказывал об убийстве Распутина. А когда Юсупов в эмиграции начал болтать направо и налево, великий князь прекратил с ним всякие отношения – Феликс нарушил уговор хранить подробности дела в тайне.

Косвенным доказательством может служить и сообщение генерала Лайминга, который сопровождал великого князя в Персию: «На следующий день после отъезда у Дмитрия было вроде нервного припадка. Он плакал почти весь день»[397]. Вряд ли великого князя заставила плакать высылка на безмятежно сонный Персидский фронт. Скорее – угрызения совести.

Правда, Дмитрий клялся отцу, что не убивал Распутина. «Первыми словами великого князя (Павла. – Г. С.) к Дмитрию были: “Я знаю, что ты связан словом, и не буду задавать тебе никаких вопросов. Скажи мне только, что это не ты убил его”. – “Папа, – ответил Дмитрий, – клянусь тебе памятью моей матери, что руки мои не запятнаны кровью”. Вел. князь вздохнул свободнее, так как до сих пор ужасная тяжесть сжимала ему сердце»[398]. Остается гадать, что для Дмитрия было важнее – желание успокоить отца или чувства к покойной матери, умершей при его рождении.

Если Пуришкевич открыто выгораживает Дмитрия Павловича, то Юсупов столь же открыто говорит о непричастности к делу другого великого князя – Николая Михайловича. Он несколько раз повторяет, что тот ничего не знал и никакого отношения к убийству не имел. И, естественно, невольно закрадывается подозрение, что имел и знал.

Возникает другой вопрос: кто надоумил Юсупова убить Распутина? Влияния матери и жены он и сам не отрицает. А через них – в свою очередь – тянется ниточка к старшему поколению их высочеств, и даже в здание Государственной думы.

Мать Феликса – Зинаида Юсупова – близкая подруга великой княгини Елизаветы Федоровны. Елизавета – вдова Сергея Александровича, сестра императрицы Александры Федоровны и воспитательница Дмитрия Павловича. И Елизавета, и Зинаида – давние, еще с довоенных времен, противницы Распутина.

Мать, хоть и находилась в Крыму, прекрасно знала обо всем, что делал ее сын. И это в общем-то естественно. Но обо всем знала и Елизавета Федоровна. 18 декабря она послала две телеграммы.

«Москва, 18. XII, 9.30. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. – Елла».

«Москва, 18. XII, 8.52. Княгине Юсуповой. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. – Елизавета»[399].

18 декабря толком ничего не было известно даже в Петрограде, не говоря о Москве. В этот день Юсупов написал письмо императрице, уверяя в своей невиновности. А Елизавета Федоровна точно знает, что «патриотический акт» исполнил именно он. Впрочем, как следует из телеграмм, она знала о планируемом убийстве то ли за неделю, то ли за 10 дней, проведенных в молитвах за «вас всех».

Жена Феликса – дочь великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны, сестры Николая II. И Сандро, и Ксения, и бабушка Ирины Мария Федоровна – все они заклятые враги «старца». С семьей жены Феликс поддерживал самые близкие отношения. Он, собственно, и жил тогда не в Юсуповском дворце, а во дворце Александра Михайловича, вместе с его сыновьями.

Кроме того, жена председателя Думы Михаила Родзянко – сестра Зинаиды Юсуповой. Дядя Миша, как называл его Феликс, сочувствовал заговорщикам: «Да выход один: убить негодяя. Но в России нет на то ни одного смельчака. Не будь я так стар, я бы сам его прикончил»[400]. Ссылка на старость 57-летнего Родзянко не выглядит слишком убедительной. По крайней мере, в те же годы ему хватило сил однажды вышвырнуть Распутина из Казанского собора. Впрочем, убивать «старца» председателю Думы и главному кандидату в председатели «правительства доверия» было как-то совсем не с руки.

В таком семейном окружении Феликсу было не сложно воспылать ненавистью к «старцу». Разумеется, Юсупов хорошо знал и дядю своей жены – Николая Михайловича, или по-семейному Бимбо. Именно его некоторые историки считают «инспиратором», «подстрекателем» или даже «главным организатором убийства»[401].

Будем разбираться. Юсупов хотел заполучить в союзники какого-нибудь думского депутата. И отправился сначала к Василию Маклакову, а потом к Владимиру Пуришкевичу.

С Пуришкевичем еще более или менее ясно. Феликс слушал его антираспутинскую речь 19 ноября. Правда, возникает вопрос – с чего молодой князь, который, по собственному признанию, никогда не интересовался политикой, вообще пошел в Думу? И – совершенно случайно – попал именно на то заседание, на котором была произнесена самая яркая антираспутинская речь.

Совсем странно, почему первым делом Феликс обратился к правому кадету Маклакову, который, несмотря на репутацию прекрасного оратора, не входил в число думских звезд первой величины. На профессионального киллера адвокат Маклаков тоже не смахивал.

Ситуация несколько прояснится, если учесть, что незадолго до Юсупова с Пуришкевичем и Маклаковым встречался Николай Михайлович.

С Маклаковым великий князь разговаривал буквально за день до того, как к нему заявился Юсупов. Николая Михайловича с думским депутатом связывала не только некоторая общность политических взглядов. Оба они масоны. Этим в то время никого не удивишь – масонами были как минимум четверо членов первого Временного правительства. Но Маклаков не вполне обычный для России масон – он вступил в ложу во Франции. Как и Николай Михайлович. Неслучайно примерно тогда же Маклаков вместе с князем Волконским выдвигает в лидеры великокняжеской оппозиции именно Николая Михайловича, о чем говорилось в предыдущей главе.

Приблизительно в это же время Николай Михайлович пригласил к себе Пуришкевича. Тот «боролся с самим собой: ехать или не ехать» – «великий князь Николай Михайлович, в своих исторических трудах выставлявший в крайне неприглядном виде своих царственных дедов и прадедов и маравший их, мне казался крайне несимпатичным». Как видно, репутация у Николая Михайловича не лучшая – правому Пуришкевичу он несимпатичен, октябрист Волконский говорит о его низком нравственном цензе.

Впрочем, «дряхлеющий лев в генерал-адъютантских погонах» зачитал свое письмо к Николаю II от 1 ноября и сразу же очаровал Пуришкевича. Да так, что тот «несколько минут под впечатлением прослушанного сидел как загипнотизированный»[402].

Скорее всего, именно Николай Михайлович свел Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем, так что вполне может считаться «инспиратором» и «подстрекателем». А Феликс выгораживает его по той же причине, что и Дмитрия Павловича – негоже великому князю быть «инспиратором» убийства.

23 декабря, через шесть дней после убийства «старца», Николай Михайлович записывает в дневнике: «Мое почтение, кошмар этих шести дней закончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни.

Не могу еще разобраться в психике молодых людей (Юсупова и Дмитрия Павловича. – Г. С.). Безусловно они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, – хотя и очистили воздух, – но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом, а графиня Н. А. Бобринская и Миша Шаховской меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем, – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще можно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом (Юсупова и Дмитрия. – Г. С.) и Пуришкевича я других исполнителей не знаю. Но, ей-ей, я не из породы эстетов и, еще менее, убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости»[403].

Николай Михайлович ведет дневник для себя. Но ему ли, историку, скрупулезно изучившему семейные архивы Романовых, не знать, что «рукописи не горят» и частенько попадают в чужие руки. Что, собственно говоря, и случилось с его дневником. Поэтому даже дневнику он не поверяет всех своих мыслей, выражается туманно, а порой и просто загадочно. Хотя кое-что все-таки ясно.

Во-первых, он признается, что замыслы убийств мелькают у него не впервые. Понятно, что предшествующий замысел – это убийство Распутина. Больше вроде бы некого.

Фраза «я других исполнителей не знаю» наводит на мысль, что Юсупов, Пуришкевич и Дмитрий – лишь исполнители, а он – заказчик. Впрочем, выражения типа «заказчик – исполнитель» появились позже.

Еще больше удивляет фраза: «А то и сам на старости лет попал бы в убийцы». Вряд ли великий князь имеет в виду, что за эти шесть дней, «живя в возбуждении», мог бы сгоряча кого-нибудь убить, несмотря на «отвращение к убиению ближнего». Видимо, «попасть в убийцы» – значит, «быть записанным в убийцы, попасть под подозрение». А теперь «кошмар закончился», т. е. «исполнители» уехали, и правду о его участии в подготовке к убийству Распутина никто не узнает. Еще одно подтверждение, что Николай Михайлович в этом деле вовсе не сторонний наблюдатель, как то изображает Юсупов.

Во-вторых, Николай Михайлович расценивает убийство Распутина как «полумеру», как первый шаг, за которым должны последовать следующие – убийство Протопопова и Александры Федоровны. Проблема лишь в исполнителях.

Проследим за великим князем, которого непрерывно одолевают «замыслы убийств» и которого в исторической литературе обычно называют лидером великокняжеской фронды.

1 ноября он разговаривает с Николаем II в Ставке. «Я не только удовлетворен, но просто на седьмом небе от счастья оттого, что выполнил свой долг по отношению к моему Государю и Отечеству, теперь моя совесть спокойна», – пишет великий князь Марии Федоровне 5 ноября. И добавляет, что «ближайшие дни окажутся решающими во всех отношениях»[404].

Выражение «совесть спокойна» вовсе не означает, что Бимбо угомонился. Просто на нем больше не висит нравственный долг: он предупредил, а если его не послушают – пусть пеняют на себя.

В эти «решающие дни» он активно зондирует почву. Встречается с политиками из самых разных лагерей, без разбору. Скажем, в один день у него побывали Юсупов, затем Пуришкевич, а через два часа после Пуришкевича – Владимир Бурцев, знаменитый разоблачитель Азефа, про которого в то время ходили упорные слухи, что он собирается убить царя. Изумительный подбор знакомств – революционер Бурцев, либерал Маклаков и черносотенец Пуришкевич.

Бимбо готов иметь дело с кем угодно, но только не… с великими князьями. Странная позиция для «лидера великокняжеской фронды».

Он не просто отказывается возглавить эту фронду – он вообще не желает в ней участвовать: «Брат (Александр Михайлович. – Г. С.) хотел бы, чтобы великие князья написали коллективное письмо на имя государя и открыли ему глаза на опасность вмешательства в дела его супруги и выразили чувство личной преданности семьи к нему. Нелепое предложение. Я не допускаю возможности, чтобы великие князья поднялись на борьбу! И потом вообще все коллективные послания приносят прямо противоположный результат».

Нежелание подниматься на борьбу – это, конечно, отговорка. Скорее уж Николай Михайлович не хочет выражать чувство личной преданности. В том же письме (19 ноября) он пишет Марии Федоровне: «Есть только один способ, каким бы неприятным он ни казался Сандро и Павлу, – самые близкие, то есть Вы и ваши дети, должны проявить инициативу, пригласить лучшие медицинские светила для врачебной консультации и отправить Ее (Александру Федоровну. – Г. С.) в удаленный санаторий – с Вырубовой или без нее – для серьезного лечения. В противном случае будьте готовы ко всяким случайностям. Таково мое убеждение, передайте это Сандро»[405].

Ни Сандро, ни Павел Александрович еще не отказались от мысли переубедить Александру Федоровну. Поэтому Николай Михайлович и не желает иметь с ними дела. Он готовит свои «случайности», о которых и предупреждает вдовствующую императрицу. Какие? Видимо, те самые, о которых уже говорилось, – он сводит Феликса Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем.

Историк-эмигрант Сергей Мельгунов, выпустивший в 1931 году книгу «На путях к дворцовому перевороту», сделал очень точное замечание: «Люди действовали под влиянием своего рода психоза»[406].

Ненависть Николая Михайловича к Александре Федоровне приобрела какие-то явно маниакальные формы. Он верит любой чепухе, тиражирует любые – самые невероятные – сплетни. Скажем, Николай Михайлович рассказывает Марии Федоровне, что графиня Гендрикова призналась графу Гудовичу, что императрица и Вырубова «имеют тетрадки, в которых в алфавитном порядке записаны имена лиц всех сословий», и из них они выбирают кандидатуры на министерские посты[407]. Это ж сколько должно быть тетрадок, где «записаны имена лиц всех сословий»? Тем не менее на основании этой информации Бимбо и делает вывод, что императрицу нужно лечить. Хотя очевидно, что во «врачебной консультации» и отправке «в удаленный санаторий» нуждался прежде всего он сам.

Естественно, Николай Михайлович верил и россказням Юсупова, будто Распутин хвалился ему, что в декабре будет заключен сепаратный мир. «Ну, а как покончим, объявим Лександру регентшей при малолетнем наследнике»[408].

Это важно, чтобы почувствовать атмосферу психоза. Люди, которые замышляли дворцовый переворот против Александры Федоровны, находились под впечатлением слухов, что она сама замышляет дворцовый переворот против мужа. О коварных планах императрицы тоже «воробьи чирикали в каждой гостиной».

Несколько раз об этом пишет в дневнике французский посол Палеолог. В частности, некая m-me Г., которая «состоит уже много лет Нимфой Эгерией Штюрмера», будто бы рассказывала «одной из своих подруг»: «Вы скоро увидите великие события. В скором времени наше дорогое отечество вступит на истинно спасительный путь. Борис Владимирович (Штюрмер. – Г. С.) будет премьером ее величества императрицы…»[409].

Известный авантюрист Манасевич-Мануйлов, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, тоже упоминал о планах Распутина сделать Александру Федоровну регентшей. Для многих августейших заговорщиков это было своего рода оправданием – они защищали царя от заговора императрицы.

Так или иначе, в ночь на 17 декабря Распутин был убит. Как и ожидалось, убийство подстегнуло великокняжескую активность.

Уже 17 декабря по Петрограду поползли слухи, а 18-го «вся Россия и весь свет узнали, что Распутин исчез»[410]. Пуришкевич благоразумно укатил на фронт. Юсупов также должен был уехать в Крым вместе в сыновьями Александра Михайловича. Но на вокзале Феликса перехватил жандармский полковник и объявил, что ему запрещено покидать Петроград, «надлежит вернуться во дворец великого князя Александра Михайловича и ждать дальнейших распоряжений».

Юсупов вернулся. «Пошел к себе в комнату и просил Федю и Райнера побыть со мной». Федя – 18-летний сын Александра Михайловича. Райнер – тот самый однокашник и английский разведчик Освальд Рейнер (Oswald Rayner), которого некоторые историки считают истинным убийцей Распутина.

«Несколько позже лакей сообщил нам, что приехал великий князь Николай Михайлович. Поздний его приезд не сулил ничего хорошего. Видимо, великий князь хотел слышать от меня подробности… Когда появился великий князь, Федя с Райнером вышли»[411].

Даже здесь заговорщики путаются в показаниях. Николай Михайлович в дневнике описывает свое посещение не совсем так. В половину одиннадцатого вечера ему звонит Феликс и «очень просит меня заехать к нему». Когда великий князь приехал, Юсупов лежал в кровати, а рядом с ним были дети Сандро – Федор и Андрей[412].

Выходит, Николай Михайлович не свалился как снег на голову, а приехал по просьбе Юсупова. Феликс, как всегда, скрывает свои близкие отношения с великим князем. Но при чем тут Андрей, если, по Юсупову, третьим был Рейнер? Трудно представить, что великий князь перепутал английского разведчика со своим племянником. Получается, Николай Михайлович – в свою очередь – не хочет писать о Рейнере. Кстати, об убийстве Распутина великому князю сообщили из английского посольства. Опять же – поле для фантазий на тему «английского следа».

В этот же вечер Дмитрий Павлович был вынужден уйти из театра, где публика собиралась устроить ему овацию. А на утро Юсупов, наплевав на приказ оставаться во дворце Александра Михайловича, перебрался к Дмитрию Павловичу.

«В час пополудни, во время обеда, адъютант его величества генерал Максимович вызвал великого князя к телефону.

Дмитрий вернулся взволнованный.

– Я арестован по приказу императрицы. У нее на то нет никаких прав. Арестовать меня может только император.

Меж тем доложили о приходе генерала Максимовича. Войдя, он сказал великому князю:

– Ее величество императрица просит ваше императорское высочество не покидать дворца.

– Что это значит? Что я арестован?

– Нет, не арестованы. Но дворец покидать не должны. Ее величество на это настаивает.

Громким голосом Дмитрий ответил:

– Значит, все-таки арестован. Передайте ее величеству, что я подчиняюсь ее воле»[413].

Александра Федоровна действительно нарушила закон – приказ на задержание великого князя мог отдать только император. «Есть описание, что эти два мальчика затевают еще нечто ужаснее», – объясняла свое императрица[414]. Она была недалека от истины. Не один Николай Михайлович считал, что устранение Распутина – это всего лишь полумера.

«Посещать нас позволено было только членам царской фамилии. Все же тайком мы принимали и прочих, – признается Юсупов. – Несколько офицеров пришли сказать нам, что их полки готовы нас защитить. Даже предложили Дмитрию поддержать политическое выступление. Иные из великих князей считали, что спасенье России – в перемене монарха. С помощью гвардейцев решили затеять ночью поход на Царское Село. Царя убедят отречься, царицу принять постриг, а царевича посадят на престол при регентстве великого князя Николая Николаевича. Дмитрий участвовал в убийстве Распутина, стало быть, пусть возглавит поход и продолжит дело спасения отечества. Лояльность Дмитрия заставила его отказаться от подобных предложений»[415].

Заговорщики не делали тайны из своих намерений. По крайней мере, о них было известно французскому послу. «Несколько великих князей, в числе которых мне называют трех сыновей великой княгини Марии Павловны: Кирилла, Бориса и Андрея, говорят ни больше, ни меньше, как о том, чтобы спасти царизм путем дворцового переворота, – пишет Палеолог в дневнике. – С помощью четырех гвардейских полков, преданность которых уже поколеблена, двинутся ночью на Царское Село; захватят царя и царицу; императору докажут необходимость отречься от престола; императрицу заточат в монастырь; затем объявят царем наследника Алексея под регентством великого князя Николая Николаевича.

Инициаторы этого плана полагают, что великого князя Дмитрия его участие в убийстве Распутина делает самым подходящим исполнителем, способным увлечь войска. Его двоюродные братья, Кирилл и Андрей Владимировичи, пришли к нему в его дворец на Невском проспекте и изо всех сил убеждали его “довести до конца дело народного спасения”. После долгой борьбы со своей совестью, Дмитрий Павлович в конце концов отказался “поднять руку на императора”; его последним словом было “я не нарушу своей присяги в верности”»[416].

Как видим, дневник посла в точности соответствует мемуарам Юсупова. И приоткрывает имена великих князей, замысливших «поход на Царское Село», – Кирилла, Бориса, Андрея. Но это не все. Большую активность в эти дни развил еще один член императорской фамилии – князь императорской крови Гавриил Константинович, сын великого князя Константина Константиновича (поэта К. Р.) и приятель Дмитрия Павловича. Он навестил Дмитрия еще раньше Владимировичей. А вскоре до него дошел слух, что «приверженцы Распутина собираются убить великого князя». Такие слухи действительно ходили.

Князь крови не на шутку перепугался. «Я, очень взволнованный, полетел во дворец великой княгини Марии Павловны, у которой завтракал великий князь Андрей Владимирович. Вызвал его вниз, в переднюю, и мы решили, что он, Кирилл Владимирович и я поедем к Дмитрию. Это было 19 декабря. На подъезде у Дмитрия стоял часовой. В кабинете у Дмитрия мы застали Феликса Юсупова, который переехал к нему. Дмитрий был взволнован, а Феликс совершенно спокоен. Мне кажется, что Дмитрию поставили часового не только потому, что он был арестован, но также и для того, чтобы его охранять. Дмитрий опять отрицал свое участие в убийстве, но проговаривался. Юсупов же был непроницаем, как стена. После нас приехал великий князь Николай Михайлович. Он был очень возбужден»[417].

Итак, Александровичи (Кирилл, Борис, Андрей, Дмитрий), Константиновичи (Гавриил), Михайловичи (Бимбо) и Николай Николаевич как кандидат в регенты. Все четыре ветви дома Романовых «в сборе».

Великих князей возмущал не только арест Дмитрия Павловича, но даже тот факт, что из-за убийства «какого-то мужика» началось следствие. Протопопов уверяет, что «шайка, убившая Распутина, не кончила своего дела и хочет убить и других лиц повыше, – пишет Андрей Владимирович. – Ежели эта точка зрения восторжествует, то можно ожидать суда над Дмитрием, а это значит бунт открытый. И подымать в такое время! Война, враг и мы такой бранью заняты. Как не стыдно было подымать шум из-за убийства такого грязного негодяя»[418].

Не очень ясно, что Андрей подразумевает под бунтом. Суд над Дмитрием – это бунт? Или в случае суда великие князья поднимут бунт? Видимо, второе.

19 декабря из Ставки приехал Николай II. Иногда пишут, будто он специально примчался в Петроград из-за убийства Распутина. Полная чепуха. Царь задолго до этого планировал приехать сразу после большого военного совещания, которое прошло как раз 17 декабря. По дороге он телеграфировал жене: «Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами…»[419].

Николай II лукавил. Антираспутинская кампания так измотала его, что он не мог не чувствовать облегчения. Об этом свидетельствуют и очевидцы. «С самого первого доклада – о таинственном исчезновении Распутина, до последнего – о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни – я ни разу не усмотрел у его величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения», – пишет дворцовый комендант Воейков[420].

Павел Александрович и вовсе был поражен «выражением особенной ясности и довольства на лице государя, который был весел и в хорошем расположении духа, чего давно уже с ним не было». «Любя свою жену настолько, что он не мог идти против ее желаний, государь был счастлив, что судьба таким образом освободила его от кошмара, который так давил его», – делает вывод жена Павла княгиня Палей[421].

О княгине Ольге Палей стоит сказать несколько слов. Она-то как раз была самым тесным образом связана с Распутиным. Родная сестра княгини Любовь Головина и ее дочь Мария (Муня) Головина – одни из самых преданных почитательниц «старца». Как и сын Ольги Валерьяновны от первого брака, жена которого была сестрой Анны Вырубовой. Интересно, что и сама Ольга записалась в почитательницы старца, когда добивалась княжеского титула. О встречах с Распутиным она оставила дневниковые записи: «Впечатление странное, но чарующее. Он меня целовал, прижимал к сердцу, “тяжко полюбил” и обещал, что все сделает “у мамы”, хотя “она строптивая”»; «Григорий Ефимович заперся со мной в Любиной спальне, и я ничего не понимаю. Говорил, что любит меня так, что ни о чем другом думать не может, целовал меня, обнимал, и мой глаз не мог не заметить его волнение. Взял у меня по секрету 200 рублей! Господи, что это за люди!»[422]

Павел Александрович, конечно, был против подобных «контактов» своей жены и запрещал ей встречаться со «старцем». Такие свидания и сами по себе неприятны для любящего мужа, кроме того, великий князь знал, что «в семье его считают последователем Распутина»[423]. Ольга пренебрегала запретом. Впрочем, добившись княжеского титула, сама прекратила отношения с Распутиным.

Так причудливо тасовалась колода. Жена Павла – почитательница Распутина, сын – его убийца.

19 декабря Павел Александрович едет к царю просить за сына. Николай II ведет себя еще нерешительней, чем обычно. С одной стороны, он испытывает облегчение оттого, что «старца» больше нет. С другой стороны – давление супруги. И не только. Царь понимает, что родственники зашли слишком далеко.

Дяде Павлу он говорит, что не может «сейчас дать ответ». И только на следующий день присылает письмо: «Отменить домашний арест Дмитрия не могу до окончания следствия. Молю бога, чтобы Дмитрий вышел из этой истории, куда его вовлекла его горячность, чист»[424].

Дмитрий уверял всех, что Распутина не убивал. А то, что присутствовал при убийстве «такого грязного негодяя», так это для великих князей вообще не преступление. Дмитрий для них чист. Поразительно, что излагает это не кто-нибудь, а Андрей Владимирович, выпускник Военно-юридической академии.

22 декабря хлопотать за Дмитрия и Феликса поехал Александр Михайлович. Он выразил общее мнение собиравшихся накануне великих князей: «все дело надо прекратить и никого не трогать». Характерна позиция Николая II: «Сандро просил Ники сразу кончить дело при нем же по телефону, но Ники отказался, ссылаясь на то, что он не знает, что ответить Аликс, ежели она спросит, о чем они говорили. Сандро предложил сказать, что говорили об авиации, но Ники сказал, что она не поверит, и решил обождать доклада Протопопова, обещав дело все же прекратить»[425]. И это самодержец, который совсем недавно обещал «стать резким и ядовитым»![426]

Не хочу оправдывать великих князей, но своей нерешительностью и апатичностью Николай II сам подталкивал их если не к действиям, то к помыслам о дворцовом перевороте. Подлило масло в огонь и погребение Распутина в Царском Селе, на котором присутствовала императрица, что воспринималось как признак явной невменяемости Александры Федоровны и явного отстранения от дел Николая II.

В эти дни промышленник Богданов давал обед, о котором рассказывает Палеолог. Присутствовали «князь Гавриил Константинович, несколько офицеров, в том числе граф Капнист, адъютант военного министра, член Государственного совета Озеров и несколько представителей крупного финансового капитала, в том числе Путилов»[427].

Наконец-то – дождались! Что, в самом деле, за заговор без олигархов? Вот вам и олигарх – Алексей Путилов, глава финансово-промышленной группы Русско-Азиатского банка. Более того – обиженный, можно даже сказать, опальный олигарх. В годы войны правительство навязало Путиловскому заводу «заведомо разорительную схему управления», а потом и вовсе его национализировало вместе с заводом б. Беккер, заводом Посселя и Владимирским пороховым заводом, которые тоже входили в «империю Путилова». А в конце 1916 года началась ревизия ряда банков, в том числе Русско-Азиатского, причем отчеты чиновников минфина «представляли собой по существу обвинительное заключение против банков»[428].

В общем, Путилов имел свои счеты с властью и помимо захоронения Распутина в Царском Селе. Возвращаемся к дневнику Палеолога. «Обращаясь к князю Гавриилу, Озеров и Путилов говорили, что, по их мнению, единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим это – собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Думы, а также представителей дворянства и армии, и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать, и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей.

Нисколько не протестуя, князь Гавриил ограничился тем, что формулировал несколько возражений практического характера; тем не менее, он обещал передать своим дядюшкам и двоюродным братьям то, что ему сказали»[429].

Гавриил передал. Случай представился очень быстро. Вечером 23 декабря Гавриил позвонил Андрею Владимировичу и рассказал, что наутро Дмитрия высылают на Персидский фронт, в отряд генерала Баратова. К Андрею тут же съехалась внушительная компания высочеств – Кирилл с женой, Мария Павловна-старшая и Гавриил. «Надо было решить, что предпринять, – пишет Андрей. – Попытаться ли спасти Дмитрия и помешать его отъезду или предоставить событиям идти своей чередой. Решили последнее». Кроме того, позвонили посоветоваться с председателем Думы Родзянко. Тот «отказался приехать из-за позднего часа», «боясь вызвать излишние толки»[430]. О чем именно «спасители» Дмитрия хотели поговорить с Родзянко – чуть позже.

Кирилл, Андрей и Гавриил поехали к Дмитрию. «У Дмитрия мы застали великого князя Александра Михайловича. Все были очень взволнованы и огорчены отъездом Дмитрия. Мы не стали ждать его отъезда, а уехали раньше, трогательно с ним простившись. Великие князья Николай и Александр Михайловичи провожали его на вокзал»[431].

На следующий день во дворец Марии Павловны приехали Кирилл с женой и Андрей. Подскочил и Родзянко, поскольку час был уже не поздний. Председатель Думы сказал, что «непосредственно он нам в этом деле помочь не может, не имея власти, но морально он безусловно на нашей стороне»[432].

Посовещались, решили ничего не предпринимать, трогательно простились – так история с отъездом Дмитрия выглядит в дневнике Андрея и воспоминаниях Гавриила. Однако мемуары Родзянко рисуют иную картину. Он, правда, относит события на начало января 17-го года, но совершенно очевидно, что речь идет о 23–24 декабря 16-го.

«Довольно странное свидание произошло у меня с великой княгиней Марией Павловной», – вспоминает председатель Думы. Она позвонила около часу ночи и попросила приехать по очень важному делу. Родзянко взял паузу на размышление. «Слишком подозрительным могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор»[433]. Заговор пугал Родзянко, но не вызвал безусловного желания отказаться от встречи.

Председатель Думы посоветовался по телефону с двумя однопартийцами-октябристами – Гучковым и Савичем. В мемуарах он об этом не пишет, но в эмиграции Гучков рассказал о звонках историку Мельгунову[434].

Видимо, Гучков и Савич посоветовали не срываться посреди ночи. Когда через 15 минут Мария Павловна перезвонила, Родзянко отказался ехать. Договорились встретиться у нее за завтраком.

Пока все сходится с рассказом Андрея, сына Марии Павловны. Вот только разговор вышел не таким безобидным, как описывал в дневнике осторожный Андрей.

Родзянко застал великую княгиню с сыновьями, «как будто бы они собрались на семейный совет».

«Они были чрезвычайно любезны, и о “важном деле” не было произнесено ни слова. Наконец, когда все перешли в кабинет и разговор все еще шел в шутливом тоне о том о сем, Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: “Что же Вы не говорите?”

Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находила вредным ее влияние и вмешательство во все дела, говорила, что она губит страну, что благодаря ей создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить…

Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:

– То есть, как устранить?

– Да я сама не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…

– Кого?

– Императрицу.

– Ваше высочество, – сказал я, – позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу»[435].

Мельгунов уверяет, что совещания в салоне Марии Павловны продолжались и после 24 декабря. «Из других источников я знаю о каком-то таинственном совещании на загородной даче, где определенно шел вопрос о цареубийстве», – рассказывает о великокняжеских замыслах историк, опросивший в эмиграции массу свидетелей[436].

Итак, августейшие заговорщики из кланов Владимировичей и Константиновичей обсуждают планы дворцового переворота и с гвардейскими офицерами, и с председателем Государственной думы, и с финансово-промышленным магнатом. Возникает вопрос: чем в это время занят неугомонный Бимбо – Николай Михайлович, у которого кровожадные «замыслы убийств» появились раньше всех?

А он лишь выведывает подробности убийства Распутина да болтает с графиней Бобринской и Мишей Шаховским. Так, по крайней мере, следует из его дневника. В воспоминаниях Гавриила Константиновича сказано лишь, что он бывал во дворце Дмитрия Павловича и ездил провожать его на вокзал. В дневнике Андрея Владимировича упоминаний о Бимбо в эти дни совсем нет.

Странно. Целая «преступная группировка» высочеств готовит заговор, а Николай Михайлович, мечтая об устранении императрицы, только сидит и сокрушается: не могу же я, мол, действовать в одиночку.

Здесь могут быть две версии, причем прямо противоположные.

Первая. Так называемый «лидер великокняжеской фронды», наконец, присоединился к этой самой фронде и выполнял самую ответственную часть работы. Поэтому остальные высочества, вообще не склонные к откровенности, предпочитают вовсе о нем не упоминать. Какого рода поручение мог выполнять Бимбо?

В 20-е годы бывший тифлисский городской голова Александр Хатисов опубликовал статью в парижской газете «Последние новости». Он рассказал, как по поручению князя Георгия Львова склонял к заговору великого князя Николая Николаевича. К этому сюжету мы еще вернемся. В статье «Хатисов указывает, что немаловажное значение имел одновременный приезд в Тифлис (30 декабря) инкогнито великого князя Николая Михайловича со специальной целью посвятить Николая Николаевича в те суждения, которые перед тем имели между собой 16 великих князей по поводу критического положения и роли императора»[437].

«Миссия Хатисова» – это факт. Николай Николаевич дал ему разрешение на публикацию статьи, соглашаясь с тем, как Хатисов описал их переговоры.

Но люди, близкие к Николаю Михайловичу, выступили с опровержением тех слов, которые касались непосредственно Бимбо – в последних числах декабря он находился в Петрограде и быть в Тифлисе никак не мог.

Но «посетить Кавказ Николай Михайлович мог сейчас же непосредственно после убийства Распутина», – считает Мельгунов[438].

Вырисовывается фигура главного заговорщика и опытного конспиратора Бимбо. Он берет на себя ответственную миссию связать представленные в Петрограде кланы Владимировичей, Константиновичей и Михайловичей с находящимися в Тифлисе Николаевичами. Ведь Николай Николаевич должен стать регентом. Без него никак. Правда, с Бимбо, который едет его уговаривать, они в многолетней ссоре. Впрочем, Владимировичей Николаша тоже не жаловал, так что посылать больше некого. Не Гавриила же – он слишком молод, с ним бывший генералиссимус и разговаривать не станет.

Поездка в Тифлис – столь ответственная миссия, что Николая Михайловича на время выводят из игры. Он не участвует ни в каких великокняжеских совещаниях, чтобы не вызвать подозрения. А для верности еще и мистифицирует вдовствующую императрицу. «К сожалению, царит полное смятение, – пишет он Марии Федоровне 24 декабря. – Не только среди министров, но и среди великих князей. Имели место семейные собрания вместе с М[арией П[авловной] (какой позор!)… Разумеется, я не принимал участия в этих собраниях, но добрый Сандро… будет участвовать в этих беседах, на которых не будет сказано ничего, кроме глупостей… Я бы еще понял, если бы устроили собрания во главе с Вами, а то с М[арией] П[авловной]! Что за убожество!»

В том же письме Николай Михайлович еще раз возвращается к этой теме и подчеркивает, что он «решительно отказался принять участие в коллективном выступлении высочеств»[439].

Зачем обманывать Марию Федоровну – понятно. Она в любом случае будет интересоваться, почему Бимбо не участвует в великокняжеской борьбе за Дмитрия и Феликса. Сказать правду нельзя – заговор-то уже не только против Александры Федоровны, но и против Николая II, а этого вдовствующая императрица знать не должна.

Сообщив Марии Федоровне, что он, дескать, не при делах – «я все надеюсь, что Ники призовет меня», – Николай Михайлович едет на Кавказ.

Мельгунов предполагает, что об этой поездке стало известно царю, поэтому 31 декабря он и решил выслать Бимбо из Петрограда. И вообще «связью между “великосветскими” разговорами о дворцовом перевороте и аналогичными начинаниями, рождавшимися в общественной среде, легко мог явиться Николай Михайлович»[440].

Мельгунов, когда писал книгу, еще не знал опубликованных дневников Николая Михайловича, из которых ясно, что «сейчас же непосредственно после убийства Распутина» великий князь не мог уехать на Кавказ. Утром 24-го декабря он еще был в Петрограде. И 28 декабря он был в Петрограде. Остается только этот промежуток. Можно ли за четыре дня съездить в Тифлис и вернуться обратно?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.