Глава 8 Смоленск

Глава 8

Смоленск

«Как нам хотелось, чтобы эти русские наконец остановились. Пусть даже, чтобы дать нам бой, лишь бы избавить нас от этой беспрестанной каждодневной маршировки».

Немецкий офицер-пехотинец

Пехота

8 июля 1941 года штаб 4-й танковой армии разместился в Борисове на реке Березине. Перед войсками стояло множество проблем. В первую очередь требовалось ликвидировать увеличивавшийся с каждым днем отрыв пехотных частей от танковых, в противном случае это могло обернуться катастрофическими последствиями. Из воспоминаний генерала Гюнтера Блюментритта:

«Я помню, будто это было вчера — непроглядные клубы желтой пыли, поднятые колоннами отступающих русских пехотинцев и преследующих их наших».

Окружение крупной группировки советских войск под Смоленском представлялось для немецкого командования очень заманчивой целью, поскольку позволяло уничтожить те армии противника, которым удалось отойти из Белоруссии, а также давало возможность создать плацдарм для наступления на Москву. В Борисове многое напоминало о пребывании здесь армии Наполеона 130 лет назад. В нескольких километрах к северу от города в XIX веке русские вынудили армию Бонапарта переправляться через скованную льдом Березину. Это было зимой 1812 года. Форсирование Березины обернулось для французов страшными, невосполнимыми потерями. Впрочем, немцы предпочитали рассматривать это лишь как исторический факт, а вовсе не мрачное предзнаменование. Генерал Блюментритт, начальник штаба 4-й армии, отметил: «Когда вода прозрачная, в ней можно разглядеть остатки мостовых опор, построенных еще французами». Немцы тоже построили переправы и теперь дожидались прибытия пехоты.

Где-то в тылу 22-летний пехотинец Гаральд Генри совершал пеший марш в составе полка группы армий «Центр» «по испепеляющей жаре и с привалами, на которых проваливаешься в мертвый сон». Лейтенант Генрих Хаапе, врач 18-го пехотного полка, вспоминал краткие паузы для отдыха, которые еще выдавались в первые дни кампании:

«Несчастные полтора часа сна, от них больше вреда, чем пользы. Попробуйте разбудить уставшего как собака солдата. Кости ноют, мышцы костенеют, ноги распухли так, что еле сапоги снимаешь».

С начала века выкладка пехотинца менялась мало. Обувались солдаты все в те же сапоги с высокими голенищами, а в бою вели огонь из винтовки образца 1898 года. Килограммов тридцать обмундирования плюс еще паек, запасной боекомплект, оружие и части пулеметов или минометов. Гаральд Генри сетовал по этому поводу:

«Точно не скажу, сколько весит выкладка, но приходилось таскать с собой еще и толстое шерстяное одеяло, ящик с патронами, уже от этого можно свихнуться. Поэтому пришлось отослать домой книги».

Солдаты на марше старались отделаться от лишней поклажи, складывая ее в полковые грузовики. Стандартная выкладка на марше весила около 14 кг. Кожаный подсумок вмещал до 60 винтовочных патронов, саперную лопатку, противогаз (его носили не все, но тем, у кого его не было, поручалось нести еще что-нибудь), фляга с водой, коробка для еды с хлебом, мясом или колбасой, банка смальца и штык. Весившую 1,5 кг каску на марше обычно не надевали, она крепилась на ремешке к выкладке. Винтовку весом в 4 кг носили через плечо.

Каждому солдату полагался алюминиевый жетон, разламывавшийся на две половинки в случае гибели военнослужащего, — одну отдавали капеллану либо в административное подразделение. Мешочки для хлеба и карманы обмундирования постоянно оттопыривались от всякого рода мелочей, без которых трудно обойтись солдату на марше. Число их в зависимости от продолжительности марша уменьшалось. «Все дороги в этой стране идут в гору, — делился впечатлениями ветеран нескольких кампаний. — Местность равнинная, но дороги независимо от направления почему-то представляют собой сплошные подъемы…» На марше чаще всего солдата поднимали без четверти три утра, чтобы полчаса спустя, когда рассветет, выступить. Некоторые роты в день одолевали до 50 км. Один искушенный вояка даже подсчитал: если предположить, что каждый шаг равен 60 см в среднем, то 50 км означало 84 000 шагов.

Германские танкисты на привале

Завтрак проходил второпях, он состоял из чая или эрзац-кофе, хлеба с маслом, маргарином или вареньем и консервированной колбасы из печенки. После команды быть готовым к маршу иногда оставалось время, чтобы проглотить сырое яйцо. В неверном свете наступавшего дня формировались ротные колонны. В первые минуты солдаты шагали бодро. Но уже час или два спустя, по мере того, как солнце поднималось выше, плечо начинало ныть от двух висевших винтовок. Обер-лейтенант артиллерии Зигфрид Кнаппе рассказывает:

«Ноги проваливались в песок или поднимали пыль, от которой скоро было уже не продохнуть. Лошади храпели и фыркали, пытаясь избавиться от попавшей в ноздри пыли, распространяя специфический резкий запах. Им вообще трудно было передвигаться и по песку, и по жидкой грязи. Солдаты шли молча, эта пыль не давала рот раскрыть, она оседала на губах, забивала глотку».

Понемногу напоминали о себе застарелые мозоли, сапоги немилосердно натирали ноги до пузырей, вскоре превращавшихся в кровавые волдыри. Солдату в таком состоянии было на все наплевать, из состояния апатии его мог вывести разве что огонь противника. Лейтенант Генрих Хаапе из 18- го пехотного полка заметил на небе белые шапки разрывов — зенитки. Вскоре показались и русские самолеты.

«Но солдаты, казалось, не замечали ничего, что не касалось бы непосредственно их самих. А в тот момент их касалось исключительно количество шагов, пересохшая глотка и осточертевший груз на спине. Только бы добраться до привала и сбросить его! Или уж хотя бы просто услышать приказ «стой!», когда можно будет перевести дух, — вот о чем мечтали наши бойцы. Никому и в голову не приходило затянуть песню, просто пошутить или даже переброситься словом с шедшим рядом».

И после нескольких часов этих мук: «…однообразный темп марша отпечатывался убийственным равнодушием на лицах солдат, их можно было различать между собой разве что по висящим в уголке рта сигаретам. Странное это было курение — не в затяжку, просто хоть чем-то отвлечься, пусть даже щипавшим глаза вонючим табачным дымом».

На привалах боль от кровавых мозолей, которые саднили от попавшего в сапоги песка, становилась нестерпимой. Все тело гудело. Горели натертые обмундированием места. Уже ни пить, ни есть не хотелось. Пехотинцы варились в собственном едком поту. Чесалась голова, волосы были забиты песком, каска на голове превращалась в пыточное орудие.

По словам Гаральда Генри, «пыль въедалась в обмундирование, белесой пудрой покрывала лица, волосы, от чего все враз превращались в блондинов, до ужаса напоминавших солдат Фридриха Великого в париках, лица же, напротив, были черными от грязи, как у африканских негров». Эти знойные дни тянулись нескончаемо.

И вот полдень — солдатское счастье — полевые кухни! «Гуляшные орудия», как их окрестили военные. Эти передвижные полевые кухни на конной тяге были важнейшей и неотъемлемой частью ротного обоза. Овощи и мясо закладывали в котел емкостью 175 литров (или же два котла по 60 литров каждый), а варка происходила на ходу. Котлы имели особое противопригарное покрытие. Этот нехитрый, но весьма удобный в эксплуатации агрегат играл огромную роль для поднятия боевого духа вермахта, служа своего рода сборным пунктом, как ничто другое способствовавшим сплочению солдат, средством психологической разгрузки. После неудавшейся атаки или при отступлении, в случае серьезных потерь, личный состав подразделения приходилось собирать офицерам полевой жандармерии, что было отнюдь не просто. А полевые кухни, подобно некоему центру тяготения, привлекали всех отбившихся от подразделений, легко раненных и случайно уцелевших в мясорубке боя бедняг. Возле них узнавали последние новости, обменивались слухами, писали письма домой. Специфический институт полевой кухни удовлетворял потребность солдата в душевной близости, его стремление как-то защититься от враждебного окружения чужбины, от опостылевшего однообразия будней. Полуденный обед на марше, часто единственная и главная трапеза дня, служил мощным стимулом продвижения вперед, заставлял позабыть все тяготы. И еще немаловажная деталь — после обеда полагался часовой отдых.

Стрижка в полевых условиях. На груди парикмахера висит «смертный» идентификационный жетон, заключенный в кожаный чехол

Измотанные длительными переходами пехотинцы засыпали при первой возможности

«Все, будто по команде, проваливались в глубокий сон. И этих людей не беспокоило ничто — ни треск мотоциклов, ни гул моторов. Подушкой могла служить и подложенная под голову каска, и на ней, поверьте, солдату спалось ничуть не хуже, чем на пуховой подушке. Сон, даже под аккомпанемент орудийной канонады — одно из немногих удовольствий солдатской жизни, поскольку солдат прекрасно сознает, что впереди еще долгий день и много-много километров».

Пробудившись, народ, потягиваясь, неохотно поднимается на ноги. Сейчас очень многое зависит от личности и авторитета командира — предстоит, не мешкая, подтянуться к идущим впереди колоннам во избежание крайне опасных брешей по интервалу. Вот поэтому на командные должности предпочитали ставить людей постарше, умудренных опытом Первой мировой войны. Обер-лейтенант Кнаппе маршировал в составе своего подразделения на Минск:

«Низкие холмы подымались из-за горизонта и снова исчезали за горизонтом позади. Казалось, что картина местности не меняется вовсе. Километр за километром одно и то же.

Сплошная трудноразличимая серо-зеленая масса. Совсем, как мы… И еще эти бесконечные поля подсолнухов».

В памяти офицера Потсдамского 9-го пехотного полка первые дни кампании в России запечатлелись «ежедневными пешими маршами в невыносимую жару, которым, казалось, конца не будет».

Мало кто из солдат находил в себе силы воспринимать окружающую обстановку. Мало кто смотрел по сторонам — шли, опустив головы или же тупо уставившись в спину идущего впереди. И эта отрешенность от мира, погруженность в себя позволяла куда легче переносить боль и муки, заполняла собой полнейший психологический вакуум. Лейтенант Хаапе вспоминает, как «солнце медленно садилось, погружаясь в непроницаемые облака пыли, поднятой нашими сапогами и колесами машин. А мы все шагали. До самой темноты».

Вражеские засады воспринимались чуть ли не с радостью — хоть какое-то отвлечение от этой серятины. Ощущение опасности насыщало адреналином кровь, отрезвляло, и потом шагать дальше на восток было куда легче.

«Нам хотелось, чтобы нас обстреляли русские, черт с ними, пусть даже это закончилось бы настоящим боем, пусть, лишь бы хоть ненамного прервать это ужасающее однообразие, это безвременье ходьбы. Было уже 11 вечера, когда мы наконец дотащились до какой-то огромной фермы и встали там на ночлег. В тот день мы сделали 65 километров!»

Три часа сна, и снова подъем — подготовка к маршу следующего дня. А когда черкнуть письмецо домой? Некоторым приходилось стоять в карауле. Времени на отдых катастрофически не хватало. Везде, на фронтах всех трех групп армий пехотинцы старались не отстать от танкистов. К 1 июля действовавшая на участке группы армий «Север» 6-я пехотная дивизия сумела покрыть 260 км от Мемеля до Риги — 10 дней по отвратительным дорогам, в условиях постоянных стычек с разрозненными частями противника. В период с 9 по 30 июля 98-я пехотная дивизия (группа армий «Центр») ежедневно одолевала 40–50 км.

Велосипеды существенно ускоряли продвижение пехоты вермахта

Гаральд Генри писал домой:

«Никому не убедить меня, что тот, кто не служил в пехоте, в состоянии представить себе, каково нам здесь приходится. Пусть попытается представить эту нечеловеческую усталость, это палящее солнце и горящие от мозолей ноги. Причем не в конце ежедневного 45-километрового отрезка, не перед долгожданным привалом, а в начале марша. Минуют часы, пока твои ноги станут нечувствительными к боли от многочасовой ходьбы по этим песчаным или гравийным дорогам».

Железная солдатская выдержка являлась результатом воспитания в «гитлерюгенде», на трудовой повинности — там смолоду приучали к продолжительным пешим переходам. В те времена вообще люди больше передвигались пешком. И дети, и взрослые. Транспортная революция второй половины XX столетия еще не наступила — люди были более привычными и к длительным пешим маршам, и к пешим прогулкам. Все это очень пригодилось на этой войне. Молодежь старалась не отставать от закаленных в прошлых кампаниях ветеранов. Любому понятно, что пресловутые танковые клинья входили в оборону противника не просто, как нож в масло, а иногда здорово притуплялись, если противник действительно всерьез относился к обороне. Случалось, что эти танковые клинья, истончившиеся вследствие растягивания сил, не выдерживали натиска с флангов и обламывались.

Наступавшие танковые дивизии в ходе блицкрига были крайне уязвимы, поскольку вследствие прорыва в тыл противника оголялись их фланги. Но немцы особенно не горевали по этому поводу, поскольку противник в первую очередь тревожился за собственную уязвимость и тылы. Основные потери в условиях блицкрига приходились на пехоту — именно она входила в непосредственное боевое соприкосновение с противником, именно за ней оставалось последнее слово. Ветераны прежних кампаний, весьма болезненно воспринимавшие потери в своих рядах, справедливо полагали, что потерь куда меньше, если враг, убедившись в бесполезности сопротивления, сдается в плен. И пехотинцы твердо знают: чем мы ближе к танкам, тем меньше боев с врагом — танки возьмут на себя всю тяжесть сражений. Именно убежденность в этом и гнала пехотинца вперед. «Жуткое и неизгладимое впечатление на нас производили картины того, что осталось от многочисленных армий противника в результате наших танковых атак при поддержке «штукас», сообщал Гаральд Генри, вместе со своим подразделением наступавший на Могилев (группа армий «Центр»):

«У огромных воронок по обочинам дорог, оставшихся после атаки наших пикирующих, всегда были ровные края, будто их вырезали в земле. От взрывов бомб самые тяжелые танки подлетали вверх, словно игрушечные, и переворачивались. После этих внезапных бомбовых атак дело довершали наши танки. Подобные картины разгрома нередко тянулись километров на 25».

«Мы маршируем, а противник тем временем продолжает пятиться на восток, — констатировал лейтенант Генрих Хаапе из 18-го пехотного полка. — Начинает даже казаться, что нашему батальону так и не догнать его». Монотонность маршей притупляла все, даже страх возможных схваток с врагов. «Эта война — непрерывный марафон, кажется, что он продолжится до самого Урала, а может, и еще дальше», — уверенно заключает Хаапе.

«Кажется, что эти многочасовые переходы никогда не кончатся, — заявлял Гаральд Генри, достигнув подступов к Днепру. — На 25–30 км вдоль русла реки одни лишь обгоревшие обломки грузовиков, подбитые опрокинутые танки, разоренные или дотла сожженные деревни, от которых остались одни печки».

От пристального взора этого солдата не ушли и случайно уцелевшие от огня цветы — тигровые лилии, призрачно и неуместно рдевшие на фоне обугленных бревен. Эти марши мало напоминали помпезные военные парады, они требовали от пехотинцев максимального напряжения сил, чтобы не отстать от мчавшихся дальше на восток танков. Таким образом, платить приходилось дважды — потерями личного состава и физическим изнеможением. «Навеки я запомнил характерный смрад этой кампании — гарь пожарищ, пот и вонь от разлагавшихся лошадиных трупов». Яркий солнечный свет лишь усиливал ужас от зрелища раздувшихся на жаре конских трупов.

«Самое отвратительное [зрелище] представляли собой трупы лошадей, кошмарно раздутые или с выпущенными внутренностями и обезображенными мордами. Повсюду этот невыносимый смрад, бьющий в нос гибельный дух мертвечины, зловоние скотобойни, и тут же рядом наша колонна на марше. Еще более жуткая картина — свинья, повизгивая, пытается отхватить шмат падали от павшей лошади. Эту зловещую символику было угадать нетрудно — и нас ждет участь этих лошадей, наступит день, когда мы, околев, будем валяться и гнить, как эти лошади».

Медленно, но неотвратимо масса германской пехоты приближалась к точке смыкания с танковыми силами. «Мы готовы были хохотать от радости, петь, плясать — нам оставалось всего каких-то 30 километров, — продолжает лейтенант Хаапе. — Нашим передовым частям вместе с танкистами выпало пережить ожесточенные схватки». Битва близилась. Сопротивление врага, закрепившегося на другом берегу Двины, крепчало не по дням, а по часам. «Наконец война добралась и до нас!» — с безудержным оптимизмом объявил Хаапе.

«Колонна бодро шагает по дороге. Теперь цель уже близка, она в нескольких километрах от нас».

Близость противника, осознание того, что тебе скоро придется убивать, а может, и самому быть убитым, — это было для пехотинца уже не метафизикой, а суровой реальностью. «В бою я, как и любой солдат, — вспоминал уже после войны лейтенант Губерт Бекер, — понимал, что любой из моих товарищей может погибнуть, как и я сам — в любой момент меня могли убить». Каждый муссировал эти предбатальные ужасы на свой лад. «Убить — такого мы еще не осознавали; гибель — это было нечто пока неизведанное». Но, как бы то ни было, гибель становилась реальностью, с которой приходилось считаться.

Бой в одном из белорусских городов

«Во время атак, когда русские наседали на нас или же мы на них, нам было очень и очень не по себе. Никогда нельзя было знать, что станет с тобой в следующую секунду».

Физические нагрузки, психические… И в этом смысле пример рядового пехоты Гаральда Генри вполне можно считать самым что ни на есть типичным. Сегодня, пройдя маршем за день километров 25, он вместе со своими товарищами по подразделению проводил ночь на посту боевого охранения. Посты выставлялись на влажном заливном лугу. Следующий день также выдался «весьма напряженным». Пара часов сна на привале в полдень, потом марш до следующего пункта назначения, что в 44 километрах. В полночь ночлег. Едва улеглись, как враг обстрелял их. Пришлось хитрить, маневрировать в поисках нового пристанища. И так миновало еще три четверти часа. Приказ разобрать носимое имущество. Это значило, что вот-вот грянет бой. «Но первой пришла мысль, что лично мне придется тащить тяжеленный ящик с патронами». Последовал заурядный ночной бой, до рукопашной дело не дошло, но перенервничали не на шутку. Генри досадовал:

«Сил на эту решительную атаку ушло масса, а теперь с наступлением рассвета надо было думать о следующих 44 км марша. Я был как выжатый лимон, пальцем шевельнуть не мог».

Ничуть не меньшие трудности выпадали на долю моторизованных подразделений, шедших в авангарде танковых. Те не имели вообще ни минуты отдыха, по пути участвуя в сдерживающих противника схватках, и конца этому не было. Подобного рода стычки с неприятелем, бои местного значения, всегда были чреваты неуклонно возраставшими потерями. Гауптштурмфюрер Клинтер, командир взвода 3-й моторизованной дивизии СС «Мертвая голова», действовавшей в районе Даугавпилса, вспоминал атаки русских пехотинцев, начавшиеся в 5 часов утра после неспокойной ночи. Бесчисленные фигуры в серых гимнастерках надвигались на их позиции «лавиной — или, точнее — неукротимым потоком лавы». Артиллерийской поддержки не было и быть не могло — боеприпасы закончились, и их не успели подвезти.

«И этот серый поток подбирался все ближе и ближе. Все плотнее становился винтовочный и пулеметный огонь, пули то и дело свистели у самой головы. Плотнее становился и артиллерийский огонь противника. И вот они в 100 метрах… в 60… в 30! И тут это внушающее ужас громовое «ура!» Но тут заработали наши пулеметы, и фигурки стали падать на землю. Это было справа от моего участка… Глухо разорвалось несколько ручных гранат, и они, отпрянув, бросились назад».

Потери личного состава взвода Клинтера оказались внушительными. Погиб один из командиров отделения.

«Обессиленные, мы буквально свалились в траншеи. И лежали там, как трупы, не в силах шевельнуться.

Три часа спустя, едва мы успели оправиться, как началась новая массированная атака русских. Боеприпасов катастрофически не хватало, мы едва отстреливались. Прямо перед тобой эта серая волна, до нее было метров пятьдесят, не больше. Сжав в руках саперные лопатки и ручные гранаты, мы ждали рукопашной, — продолжал Клинтер. — И вдруг над нашими головами что-то засвистело. Мы завертели головами, пытаясь понять, что это, и тут увидели, как прямо в гуще наступавших русских замелькали разрывы.

Над нами со свистом продолжали проноситься снаряды, разрываясь в гуще врага. В воздух летели изувеченные тела и винтовки…»

Немецкие артиллеристы, собрав по крохам последние из остававшихся снарядов и выбрав подходящий момент, поддержали своих огнем. Линию обороны удалось удержать. Клинтер вспоминает:

«Полумертвые от ужаса, без сил, мы снова свалились в траншеи. С великим трудом опомнившись, мы почувствовали голод и жажду».

Враг отступил. Вскоре бойцы Клинтера получили возможность напиться. Позже, когда подвезли боеприпасы, роте снова было приказано атаковать противника. Тут уж стало не до еды.

Преследование противника осуществлялось на 28-градусной жаре. Вскоре рота вынуждена была спасаться от огня, который русские открыли из-за железнодорожной насыпи. Солдаты были на грани исчерпания психических и физических сил. Они не сразу поняли, что окружены на клубничном поле, посреди длинных грядок клубники. Сначала двое, потом за ними и вся рота поползли вдоль насыпи, срывая и жадно отправляя в рот ягоды. «И тогда кто-то, не выдержав, рассмеялся, — вспоминает Клинтер, — впервые рассмеялся».

Но на этом муки не кончились. К десяти часам вечера в завершение этого душного дня разразилась страшная гроза. «Нигде нельзя было укрыться от ливня, превратившего в кашу наш трехсуточный рацион, — рассказывал Клинтер. — Люди так и стояли во тьме под проливным дождем, даже не пытаясь бежать. Всю ночь мы старательно окапывались в этой грязище и не закончили даже к 3 часам утра». На рассвете, кое-как обсохнув, они добрались до деревни Краслава, лежавшей в 14 км. Там их дожидался транспорт. Преследование противника продолжилось уже на грузовиках. Откинувшись к бортам, истомленные бессонной ночью солдаты попытались заснуть. Офицеры и водители такой возможности не имели. Время от времени останавливались, и офицеры внимательно изучали небо, опасаясь налета вражеских самолетов, и, как оказалось, не зря.

Обер-ефрейтор Йешке из 18-й танковой дивизии вспоминал, как он наблюдал с земли воздушный бой. Их танковая колонна передвигалась по автостраде. «Самолеты носились в воздухе, совершая невероятные кульбиты, и невозможно было понять, где кто». Сначала на землю стали падать бипланы русских, взрывы гремели по обе стороны от колонны на придорожных полях. Вот тогда танкисты пережили, по словам Йешке, «леденящий» ужас. Один немецкий истребитель взорвался в воздухе, а второй, объятый пламенем, рухнул на землю в нескольких метрах от пути следования колонны.

«Разлившийся бензин полыхал, перекрыв дорогу, от него загорелся наш полугусеничный бронетранспортер. Водитель и остальные выскочили наружу, сами полыхая будто факелы и стали кататься по земле. Еще один «мессершмитт» попытался совершить вынужденную посадку впереди нашей колонны, но русский на своем толстобрюхом биплане в упор расстрелял машину, едва она колесами коснулась земли!»

Атаки русских с воздуха всегда отличались внезапностью. Лейтенант Губерт Бекер, офицер-артиллерист (группа армий «Север») и страстный кинолюбитель, ухитрился снять на любительскую камеру одну из таких атак. «Русские истребители-бомбардировщики доставляли нам массу хлопот, — жаловался Бекер, — внезапно налетев, они расстреливали наши позиции». Его расчет сумел сбить один из самолетов, причем из личного оружия — зенитных орудий в их распоряжении не имелось.

«И тут же раздались победные крики. Мы были вне себя от радости, подбив этого засранца…»

После Бекер заснял на пленку догоравшие остатки самолета. В кадр попало и то, что осталось от пилота, — обугленные останки. Когда уже после войны Бекер показал эти кадры кое-кому из своих друзей и знакомых, те восприняли сцену с нелепым пафосом. А все было куда проще. Как считает сам Бекер: «Не скрою, мне было приятно смотреть эти кадры. Но все дело в том, что мы просто-напросто действовали так, как будто нужно было прихлопнуть ужалившего тебя шершня… Поймите, — безо всякой злобы или ненависти добавил Бекер, — не сделай мы этого, он бы уничтожил нас. Он уже расстрелял человек пять из наших — поверьте, именно так все и было».

Солдаты войск СС трогательно ухаживают за свежей могилой своего товарища. Скоро таких могил станет очень много, и в кинохронике их перестанут показывать

Тем временем измотанное подразделение гауптштурмфюрера Клинтера из дивизии СС «Мертвая голова» всю ночь обустраивало оборонительные позиции на заболоченном участке местности в мелколесье. Ночь выдалась беспокойной, — подразделение получило приказ о подготовке к атаке, а отбивать эту атаку пришлось весь день. В конце концов с прибытием двух штурмовых орудий, расстрелявших, когда рассвело, противника, операцию можно было считать успешной. Наконец после трех суток непрерывных боев выдалась минута отдыха. «Но, — лаконично отмечает Клинтер, — как это всегда бывает, если ты надумал поспать и даже нашел для себя уютное местечко, скорее всего, выспаться тебе не дадут». Именно так и произошло. Части 290-й пехотной дивизии выдвинулись вперед и заняли тот рубеж, на котором Клинтер планировал отдохнуть. И вот еще 10-километровый марш в темноте и по ужаснейшим русским дорогам. А провиантом и не пахло. После всех невзгод предыдущих дней командир эсэсовского взвода сетует: «Какой смысл считаться моторизованным соединением, если тебе почти всегда приходится передвигаться на своих двоих, в особенности тогда, когда транспорт нужен позарез?» Ветеран танковых частей не скрывал сарказма:

«Моторизованный транспорт служит лишь для того, чтобы лишний разубедить нас, несчастных рядовых мотопехоты, что нас бросают на врага почаще, чем наших собратьев — обычных пехотинцев. Но до боя и после него мы вынуждены топать, как и они, а единственное наше преимущество в том, что на нашу долю этих боев выпадает больше».

К трем часам утра они на грузовиках и бронетранспортерах добрались до места и спешились, чтобы уже пешком продолжить преследование противника в направлении Опочки. И с наступлением дня снова вступили в бой. Вымотались адски, впрочем, иного и быть не могло, если речь шла о пехотинцах на марше. Теперь им предстояла переброска в район смоленского котла.

Окружение под Смоленском

Передовые моторизованные части немецкого бронированного кулака сумели с боями подавить растущее сопротивление русских. Пехота или танки прорывались вперед при поддержке артиллерии и авиации, сминая тех, кто пытался противостоять им. Участки, где прогнозировалось ожесточенное сопротивление, попросту обходили, чтобы затем взять в кольцо, но не терять темпа наступления. Танковым дивизиям предстояло обойти противника с флангов и соединиться уже в его тылу, тем самым замкнув кольцо окружения на востоке.

Формирование смоленского кольца окружения и оба сражения: начальное (11 июля) и заключительное (11 августа) наглядно иллюстрируют характер боевых действий этой стадии кампании в России. Сражения на окружения у Белостока и Минска, разгоревшиеся 24 июня, завершились только за 3 дня до возникновения еще одного «котла» — смоленского. Для выполнения этой операции было отвлечено до 50 % сил группы армий «Центр» в составе 23 пехотных, танковых и моторизованных дивизий. Перечисленные силы, подавив сопротивление противника, должны были продвигаться дальше на восток, располагая достаточной мощностью для окружения и уничтожения крупнейшей до сих пор группировки врага. 18 июля всего 7 германских дивизий сковывали сопротивление 12 окруженных советских дивизий. Целью русских был не только прорыв из кольца окружения изнутри. Их подтянутые с востока силы собирались прорвать немецкое кольцо снаружи и вызволить своих.

На начальном этапе войны тактика глубокого охвата войск противника с их последующим окружением широко применялась немецким командованием.

Она удачно зарекомендовала себя в предшествующих кампаниях на Западе, однако, следует отметить, не всегда оправдывала себя в России, ибо здесь немцам пришлось столкнуться с упорно, если не сказать фанатично, сопротивлявшимся противником. Неувязки, присутствовавшие в немецкой оборонительной доктрине, уже соответствующим образом оцененные высшим командованием вермахта по завершении кампаний во Франции и Польше, проявлялись снова и снова. Хотя сама доктрина молниеносной войны «блицкрига» основывалась на стремительных прорывах танковых частей при поддержке люфтваффе, конечный результат зависел от того, насколько быстро передвигается пехота перед вступлением в бой с силами противника, и от того, насколько эффективной окажется оборона танковых сил, создавших очередное кольцо окружения.

Судьба же котла в целом зависела от боеспособности пехотных частей — именно пехотинцам предстояло пресекать и подавлять отчаянные попытки неприятеля прорвать кольцо окружения. Роберт Рупп, воевавший в моторизованной пехоте в составе группы армий «Центр», говоря о боях по ликвидации одного из «котлов», заметил 31 июля 1941 года: «Здесь приходится обороняться куда чаще, чем при обычной обороне».

Слева: четыре стадии уничтожения сил русских, попавших в кольцо окружения.1. Танковые клинья создают первое кольцо окружения, отрезая советские войска от их основных сил. 2. Закрепление кольца. Немецкие войска пресекают все попытки врага вырваться из окружения, а также блокируют возможные попытки противника прорвать кольцо окружения извне. 3. С прибытием сил пехоты ее тяжелая пехотная артиллерия приступает к уничтожению окруженных сил неприятеля. По периметру наглухо закрытого котла проводятся концентрические атаки. Танки тем временем продолжают наступление на восточном направлении. 4. Атаки пехотных сил при поддержке артиллерии служат для рассечения сил противника на мелкие и легко уничтожаемые по очереди группировки.

А между тем моторизованные части, накопившие солидный опыт ведения наступательных боевых действий, практически не умели переходить к обороне и выполнять оборонительные задачи. Один молодой лейтенант из 1-го батальона мотопехотного полка «Великая Германия» упоминал о проблемах, возникших при переходе к обороне в районе Смоленска:

«Батальон занял охраняемую полосу, которая слишком выдавалась вперед. Это было для нас в новинку, ни с нем подобным нам до сих пор сталкиваться не приходилось. Обороны не было, только охранение. А что, если противник надумает атаковать нас?»

Во Франции и Польше моторизованные части, как правило, ограничивались созданием постов боевого охранения вокруг окруженной вражеской группировки. В России этот принцип не срабатывал. 20 июля 1941 года генерал-фельдмаршал Фёдор фон Бок, командующий группой армий «Центр», был близок к отчаянию:

«Сегодня и началось! С утра донесение о том, что противник сумел прорвать под Невелем оборону корпуса Кунтцена (57-й моторизованный армейский корпус)[34]. Кунтцен вопреки всем моим требованиям маршем направил свои главные силы, то есть 19-ю танковую дивизию (Кнобельсдорф), на Великие Луки, где она оказалась не у дел. Ночью противник предпринял серьезную контратаку под Смоленском. И с юга на Смоленск также наступают разрозненные части неприятеля, но эти попытки успешно отбиваются 17-й танковой дивизией (Арнима). Действующая на южном фланге 4-й армии 10-я моторизованная дивизия (Лёпер) в районе Бобруйска также была атакована, ей на выручку пришла 4-я танковая дивизия. Брешь между обеими танковыми группами восточнее Смоленска так до сих пор и не ликвидирована!»

Губерт Коралла, ефрейтор санитарного подразделения 17-й танковой дивизии, оказался в самой гуще ожесточенных боев, развернувшихся вдоль шоссе Москва-Минск, ведущего в Смоленск. Попытки русских вырваться из окружения решительно пресекались.

«Это не имело ни малейшего смысла. Раненые русские валялись по обе стороны шоссе. Их третья по счету атака захлебнулась, и от криков тяжелораненых у меня кровь в жилах стыла!»

Оказав помощь своим раненым, Коралла получил приказ вместе с двумя пехотинцами оказать помощь русским, по его словам, «вповалку лежавшим в придорожном кювете». Санитары с хорошо различимыми красными крестами находились в каких-то 20 метрах, когда русские внезапно открыли по ним огонь. Двое санитаров сразу же залегли, и Коралла знаком велел им ползти назад. И отползая, он «увидел, как русские, выбравшись из кювета, поползли к нам и начали бросать в нас гранаты. Мы выстрелами из пистолетов припугнули их, затем стали пробираться к своим».

Позже эти самые раненые щедро поливали огнем шоссе. Начальник санитарного подразделения попытался утихомирить их выстрелами из пистолета, но они не желали реагировать. «Десять минут спустя, — продолжает Коралла, — все стихло». Взвод пехотинцев очистил придорожные кюветы от русских.

«Они сражались до последнего, даже раненые и те не подпускали нас к себе. Один русский сержант, безоружный, со страшной раной в плече, бросился на наших с саперной лопаткой, но его тут же пристрелили. Безумие, самое настоящее безумие. Они дрались, как звери, — и погибали десятками».

Стремление удержать во что бы то ни стало границы кольца окружения превратилось для фон Бока почти в навязчивую идею. Запись от 20 июля: «На участке группы армий на данный момент существует лишь один котел! И в нем брешь!» Поредевшим танковым частям, удерживавшим кольцо окружения, отчаянно недоставало поддержки пехоты. Не говоря уже об отсутствии сил противовоздушной обороны, которые, в случае необходимости, смогли бы противостоять атакам русских с воздуха. Это лишь усугубляло и без того непростую ситуацию. Пришлось срочно использовать 88-мм зенитные орудия для стрельбы по наземным целям. И те зарекомендовали себя как весьма эффективное средство борьбы с русскими танками. На участке 7-й танковой дивизии 7 июля во время отражения контратаки советских войск было уничтожено от 60 до 80 машин противника[35]. Силами 84-го дивизиона ПВО подбито 27 из 59 танков противника, еще 5 подбили пехотинцы и 15 — силами противотанкового дивизиона (также имевшего на вооружении зенитные орудия).

21 июля даже фон Бок вынужден был признать серьезность намерений противника, пытавшегося прорвать кольцо окружения[36]. «Весьма значимый успех для получившего такой сокрушительный удар противника!» — таковы его слова. Кольцо окружения не было сплошным. И два дня спустя фон Бок сокрушался: «До сих пор не удалось заделать брешь на восточном участке Смоленского котла». Той ночью через кое-как охраняемую долину Днепра из окружения сумели выйти примерно 5 советских дивизий. Еще три советских дивизии прорвались на следующий день. Унтер-офицер Эдвард Кистер, командир отделения в подразделении мотопехоты в составе 17-й танковой дивизии, участвовал в боях с русскими, пытавшимися выйти из котла в районе Сенно и Толочина[37]. Речь идет о частях советской 16-й армии.

«Они надвигались на нас без артподготовки, даже без офицеров во главе наступавших. Вопя осипшими глотками, они неслись вперед, и земля дрожала от топота их сапожищ. Мы подпустили их метров на 50, после чего открыли огонь, кося их рядами. Трупы громоздились друг на друга. Разбившись на небольшие группы, они, даже не пытаясь использовать рельеф местности, не прикрываясь, хотя местность вполне позволяла, двигались прямо на наши пули. Раненые кричали, но все-таки продолжали отстреливаться. Атаковавшие устремлялись вперед волнами, упираясь в груды тел».

Рядовой Менк из роты 20-мм зенитных орудий полка «Великая Германия» описывал свое состояние, когда от ужаса перед этой надвигающейся на тебя массой идущего на явную гибель противника ты начинаешь стрелять, уже ничего вокруг не замечая.

«Орудие приходилось заряжать постоянно, только мелькают руки заряжающего. Приходилось периодически менять перегретые стволы орудия — для этого расчет вынужден был вылезать за бронированный щиток. Раскаленный ствол вытаскивали голыми руками, отчего ладони покрывались волдырями ожогов. Повсюду мелькали руки, эти постоянные крики подать заряды, люди не слышали их, оттого что глохли от выстрелов… за всем этим на страх уже просто времени не хватало — мы были вынуждены вести огонь беспрерывно, потому что русские метр за метром неудержимо приближались».

Кистер признавал, что крайне трудно было сохранить самообладание при таких атаках противника. «Казалось, они готовы были угробить сколько угодно своих, Лишь бы оставить нас без снарядов». Кистеру и его товарищам пришлось в тот день отбить 17 атак.

«Они даже ночью не успокаивались, бросаясь на наши позиции, невзирая ни на какие потери, лишь бы подобраться к нам поближе. В воздухе уже чувствовался смрад начинавших разлагаться трупов — неудивительно на такой жаре. А тут еще стоны раненых, нервов просто не хватало их слышать».

На следующее утро Кистер и его расчет отбили еще две неприятельские атаки. После этого «был получен приказ отойти на подготовленные позиции».

Группа красноармейцев сдается в плен. Сцены отчаянного сопротивления противника германская кинопропаганда оставила за кадром

Так что подобные котлы были не только непрочными, но и подвижными. Танковым частям приходилось непрерывно менять позиции, чтобы воспрепятствовать попыткам частей Красной Армии вырваться из окружения. Эти «блуждающие котлы» сильно осложняли управление постоянно менявшейся обороной и, в особенности, действиями утомленной переходами и спешившей на подмогу пехоты, в задачу которой входило создание внутреннего кольца окружения. Наступавшим вслед за танковыми частями пехотным дивизиям приходилось особенно нелегко. Они часто вынуждены были менять направление, переходить на второстепенные пути следования, чтобы не мешать танкистам решать возникавшие задачи. Вести наступление в таких условиях было делом весьма рискованным. Это подтверждает и фельдфебель Мирзева, следовавший в составе колонны 18-й танковой дивизии.

«Внезапно появились они. Мы издали услышали гул двигателей, но все равно опоздали. Советские танки Т-26 и Т-34, ведя непрерывный огонь, продвигались параллельно нашей колонне. Уже через несколько секунд начался ад кромешный. Следовавшие в центре колонны три грузовика с боеприпасами взлетели на воздух. Жуткий взрыв разметал во все стороны их обломки».

Вопящие от ужаса и боли люди, обезумевшие лошади — все перемешалось. Неожиданно русские танки сменили направление и, ведя непрерывный огонь, врезались в колонну.

«Никогда не забыть, как вопили несчастные лошади, попадавшие под гусеницы танков. Автоцистерна с горючим взорвалась, подняв огромный ярко-оранжевый гриб. Один из Т-26, совершая маневр, оказался слишком близко от нее и тут же в одно мгновение сам превратился в пылающий факел. Царила ужасающая неразбериха».

Из хвоста колонны удалось выкатить 50-мм противотанковое орудие, оно выстрелами в гусеницы остановило пару Т-34. Обе машины, потеряв управление, отчаянно завертелись на месте. Тем временем более маневренные и легкие Т-26 стали методично поджигать один за другим грузовики. Трупы тех, кто безуспешно пытался выбраться, усеивали дорогу. «Помню, как вопили раненые, — вспоминает Мирзева, — но недолго — пока один русский танк не проехал по ним гусеницами». За дело взялся продвинувшийся вперед взвод противотанковых орудий. Первыми под его огонь попали неповоротливые Т-34. Затем противотанковые снаряды угодили прямо в ведущие огонь Т-26.

«Удары снарядов о броню смешались с жутким воем бушевавшего пламени. В воздухе свистели искореженные куски металла. Как только пехотинцы попытались укрепить на броне рядом со щелью мощные заряды, застучали танковые пулеметы. Но тут же прогремели взрывы. Адское зрелище усиливали взрывавшиеся повсюду танки. Стальные колоссы, образовав огненную стену вдоль нашей колонны, догорали у обочины дороги.

Даже на нашей позиции не было сил терпеть жар горящей бронетехники. Но самым ужасным было видеть десятки трупов наших солдат, усеявших дорогу. И при этом сознавать, что их родным и близким никогда не узнать, как погибали их дети».

«Блуждающие котлы» представляли собой постоянную головную боль. Фон Бок, не стесняясь в выражениях, писал: «…мысль фюрера сводится к тому, чтобы, не организовывая крупных, стратегических котлов, создавать мелкие, тактические и уничтожать в них неприятеля. Мол, так было бы быстрее и куда эффективнее, нежели согласно методе, используемой до сих пор. К сожалению, должен был заявить о порочности подобной практики». Это означало бы подчинить стратегию блицкрига мелким тактическим стычкам. Командующий группой армий «Центр» со всей остротой сознавал опасность продолжавшей увеличиваться бреши между танковыми и пехотными частями, сводившей на нет все недавние успехи блицкрига, основанного на взаимодействии этих двух родов войск. Танки вполне справлялись и с решением оборонных задач, а вот пехота оставалась не защищенной на марше.

Советское командование неоднократно предпринимало попытки деблокировать свои окруженные войска. Но все его усилия оставались тщетными из-за того, что контратаки, как правило, готовились наспех, а взаимодействие между войсками было налажено плохо. Но вот по части агрессивности и отчаянного отпора врагу, тут Советам равных не было. Фон Бок досадовал по поводу возникновения новых русских формирований: «На многих участках предпринимаются попытки организовать контрнаступление. Все это довольно странно для, казалось бы, наголову разбитого противника; для этого необходим колоссальный людской и материальный потенциал — наши войска продолжают жаловаться на интенсивный артиллерийский огонь русских». На следующий день «удается с севера блокировать смоленский котел».

Однако битва затянулась еще на две недели. Когда она достигла кульминационной точки, вермахт вынужден был задействовать полевые части 32 дивизий, включая 2 танковых группы в составе 16 танковых и моторизованных (а также одной кавалерийской) дивизий и 16 пехотных дивизий. Это составляло 60 % боевой мощи группы армий «Центр». С 24 июня по 8 июля примерно половина ее сил удерживала белостокско-минский котел. Этим же войскам предстояло продвинуться дальше на восток для участия в создании еще более внушительного котла в районе Смоленска в сражении, продолжавшемся с 10 июля по 11 августа. В кольце окружения оказались 16-я, 19-я и 20-я советские армии. К 8 июля, согласно данным ОКХ, было уничтожено 89 из 164 советских дивизий. К этому моменту уже стало ясно, что блицкриг в России получился не таким триумфальным, как на Западе. Немцы больше не располагали крупными соединениями, способными решать задачи подобного стратегического размаха, — у них попросту не хватало сил для продолжения наступления на восток с одновременным разгромом окруженного противника. И какими бы убедительными ни казались победы, цену их теперь понимали все командующие фронтовыми соединениями.

Два дня спустя после замыкания кольца окружения под Смоленском в дневнике фон Бока появится еще одна запись: «Почти на всей линии фронта 9-й армии продолжаются интенсивные наступления русских. На восточном фронте 9-й армии на одном из участков установлено 40 батарей». Русские сумели прорваться даже южнее Белого. «То, что наши войска измотаны, — факт, и вследствие значительной потери офицерских кадров существенно снизилась и стойкость отдельных подразделений», — признается генерал-фельдмаршал. К концу июля вермахт приступил к завершающим сражениям, в которых ставилась цель окончательно разгромить советские войска в западной части России. Лишь сейчас становилось понятно, что эта победа — по сути — пиррова, несмотря на не в меру бодрые реляции немецких газет.

21 июля штаб 7-й танковой дивизии сообщил, что в строю осталось всего 118 танков. 166 машин были подбиты (хотя 96 из них еще можно было отремонтировать). Один из батальонов 25-го танкового полка временно передал технику в распоряжение двух других, чтобы доукомплектовать их хотя бы частично. Что касалось личного состава, то большинство экипажей уцелели.

Стрелок-танкист Карл Фукс хвалился накануне Смоленского сражения: «Наши потери минимальны, а успехи — поразительны, — писал он своей жене Мади. — Эта война скоро закончится, потому что мы уже добиваем остатки врага». Шесть дней спустя он писал:

«Я временно нахожусь там, где пока тихо. Вот только воды не хватает, даже умыться нечем. От пыли и грязи вся кожа зудит, и от того, что негде побриться, успела отрасти борода. Вот бы тебе со мной сейчас поцеловаться! Не сомневаюсь, что даже бумага грязная, на которой я пишу это письмо».

15 июля он рассчитывал, что «через 8-10 дней кампания завершится». Солдаты нередко в письмах домой избирали этот безудержно-оптимистичный тон. Ими руководило желание подбодрить родных, уверить, что они живы-здоровы и надеются на лучшее. Карл Фукс — типичный солдат того поколения. Двумя днями позже он все с тем же оптимизмом напишет:

«Вчера я участвовал в своей уже 12-й по счету атаке. Разные они были, одна тяжелее, другая легче. Имея на своем счету 12 атак, я сравнялся с теми нашими ребятами, которые успели побывать во Франции! Можете догадаться, как я этим горжусь».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.