Глава V После войны

Глава V

После войны

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик?

А. С. Пушкин

Наконец-то война была победоносно завершена. Русская армия возвращалась в пределы своей отчизны. Радостно встречал народ своих освободителей. Триумфальные арки и гром оркестров, колокольный звон и толпы встречающих, ликующие возгласы, восхищенные взгляды и объятия.

Увы! Не было среди возвратившихся главных творцов победы. Прах Михаила Илларионовича Кутузова покоился в Казанском соборе, Барклаю же была уготовлена участь «провинциального генерала».[97]

Истинным героем войны и спасителем отечества стал русский царь, деяния коего в славословия двора и молениях церкви звучали денно и нощно. Вся слава свалилась на венценосную голову «величайшего из политиков» и столь же «величайшего из стратегов», охарактеризованного, между прочим, Александром Сергеевичем Пушкиным как «правитель слабый и лукавый», и злыми словами «под Аустерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал».

И тем не менее портреты императора и его брата Константина (посредственного командира корпуса), в отличие от многих других участников Отечественной войны, красуются в военной галерее Зимнего дворца.

Не остались без внимания и те, кто «преданно окружал» императора в годы войны. Во главе сухопутных сил России вновь замаячила мрачная фигура графа Аракчеева, о коем все тот же Пушкин писал:

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто он? Преданный без лести,

……… грошевой солдат.

Что же касается Барклая, то государь определил его, боевого генерала, великолепного администратора, полководца и фельдмаршала, полного георгиевского кавалера в скромной должности командующего Западной армией, с дислокацией оной в Польше, а затем в Могилеве (подальше от столицы, дабы не затенять личность победоносного монарха).[98] Конечно, с точки зрения стратегии размещение Западной армии в Могилеве было вполне целесообразным. Однако с человеческой точки зрения оставлять выдающегося полководца, бывшего военного министра в должности командующего обычной полевой армией с подчинением тому же Аракчееву (не справившемуся с задачей реформирования сухопутных сил), по воинскому званию своему ниже Барклая де Толли, было некорректно. Словом, несмотря на великолепный столичный прием, устроенный Барклаю в декабре 1815 года, в Могилев Михаил Богданович уезжал с тяжелым сердцем. Вскоре в столичных кругах о Барклае стали понемногу забывать, а затем и вообще упоминать имя его стало дурным тоном.

Действительно, как можно было столь резко выступать против «военных поселений», если и «ежу было ясно», что это плод соображений самого монарха, навязанных ему тем же Аракчеевым?

Надо заметить, что император в феврале 1817 года направил Барклаю де Толли рескрипт с приложением «Проекта учреждения о военном поселении пехоты» с предписанием представления своих (Барклая) замечаний.

Замечания, представленные Барклаем, были ошеломляющими.

Вот они: «Хлебопашество, сельская экономика и сельская промышленность там только могут иметь хороший успех и желаемые последствия, где земледельцам дана совершенная свобода действовать в хозяйстве своем так, как они лучше для себя находят. Где повинности, на него возлагаемые, не превышают сил и способов его». Обращаясь к царю, он предлагал: «Отслуживших свою службу солдат наделять землей, освобождать на 15–20 лет от податей с занесением в вольные хлебопашцы». И далее: «Долговременная и, могу сказать, весьма близкая и неразлучная с сиими сотрудниками военная служба дала мне многие случаи удостовериться, что в хорошем солдате надежда когда-либо иметь свободу и возможность увидеть, ежели бы то было при последнем даже издыхании, место своей родины и умереть там — есть единственное в его помышлениях благо, и я не вижу существенной причины и ни малейшей пользы для государства лишить такого солдата сей надежды».

И наконец: «Кто и чем докажет, что он (поселянин) вместо чаемого благоденствия не подпадет отягчению в несколько раз большему и непосильнейшему, чем самый беднейший крепостной! Его, как осужденного за вину, преследовать будут тяжкий труд земледельца, брань и побои — в учении, тоска и уныние — в минуты отдохновения».

Из сказанного нетрудно заключить негативное отношение Барклая к крепостному строю в России. Конечно, он не мог не видеть того, что русский мужик в период отчаянной борьбы за спасение отечества мог на войне позабыть пугачевскую вольницу и встать на защиту государства. Но он же после победы над Наполеоном должен был возвратиться снова под крепостное ярмо.

Возможно, поэтому и обязанности свои по выполнению «дружеской договоренности» между русским и французским монархами о возвращении беглых солдат (не желавших возвращаться в Россию под иго крепостного права) исполнял он без особого рвения.

Впрочем, причиной тому могли быть и жестокие наказания по отношению к возвратившимся «патриотам». Некоторых из них пропускали через солдатский строй, с «подарком за возвращение» до 500 шпицрутенов.

Словом, Барклай оставался самим собой. Неслучайно декабрист Н. Тургенев писал: «Военные смогут оценить Барклая де Толли как генерала, а люди благопристойные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера».

Странно, но Михаил Богданович в ту пору был почитаем не в России, а на Западе, откуда ему продолжали жаловать награды: то Орден Меча из Швеции, то шпагу, украшенную бриллиантами, из Англии.

Между тем получив ответа Барклая на «военные поселения» император, по-видимому, пытаясь смягчить мнение оппонента, приглашает его в сентябре 1817 года принять участие в «совместном путешествии», которое проходило, между прочим, по району дислокации Западной армии.

Все обходилось более или менее благоприятно, если не считать пренеприятнейшего зрелища. Когда император проезжал по Курску вдоль главной улицы города стояли на коленях тысячи курян, приветствуя его императорское величество, держа над головами тысячи прошений. «Зрелище ужасное», — писал об этом сопровождавший царя А. Михайловский-Данилевский.

Путешествие закончилось в Тарутине посещением избы, в коей Кутузов принимал французского посла Жака Лористона. Все былое воскресло в памяти Барклая! И Михаил Богданович, не дожидаясь финала, поспешил в Могилев.

И тем не менее, не сетуя на судьбу свою, не кичась ни заслугами, ни наградами, Барклай исправно выполнял обязанности по командованию Западной армией. Энергично насаждал опыт минувшей войны, мало сообразуя его с официальными взглядами Петербурга.

Реакция, охватившая в ту пору российское общество, особливо уродливые формы приняла в армии. Основой подготовки войск вновь стали прусская муштра и шпицрутены. И надо было обладать огромным мужеством, чтобы противостоять этому.

Чиновники военного министерства с удивлением знакомились с циркулярами командующего Западной армией, в коих в числе первейших требований начальников к подчиненным говорилось: «Беречь людей, уважать человеческое достоинство низших чинов». Подчеркивалось: «Чем ближе будет командир к солдату, тем выше будет его авторитет в момент опасности». И далее: «Кроткое и благородное обхождение начальников с подчиненными не вредит порядку, не расстраивает чинопочитания, но, напротив, рождает то истинное и полезное честолюбие, каковым каждый должен воодушевляться. Унижение же сих благородных чувствований… рождает чувство ненависти и недоверчивости к начальству».

Одновременно Барклай вводит систему подготовки войск, далекую от плац-парадной муштры. Практикует учебные сборы с привлечением наиболее подготовленных командиров. При этом требует проводить занятия не в любое время суток, а не иначе как с утра (после полковых разводов), отводя на строевую подготовку не более двух часов. Одновременно требует, чтобы все офицеры, независимо от званий и чинов, были на местах учений тотчас же по прибытии войск, «дабы не ждали все одного».

Он же проводит опыты по совершенствованию рассыпного строя пехоты в бою, «затвержденные» в наставлениях, а в 1815 году присутствует при испытании нового оружия — ракет. В письме своем, отправленном конструктору А. Д. Засядько, он писал: «Я с удовольствием видел особенные труды и усердие Ваше с открытием сего нового и столь полезного орудия, кои поставили меня в приятный долг сказать Вам за то истинную мою признательность».

Впрочем, как свидетельствует очевидец, «под нажимом обстоятельств, исходящих от самого монарха», Барклаю приходилось все же иногда обращать внимание на «красоту строя». «Можно было видеть, — писал И. Паскевич, — как фельдмаршал свою высокую фигуру наклоняет до земли, чтобы разглядеть носки гренадер». Что было, то было. Из песни слов не выкинешь. Однако это не означало отказа Михаила Богдановича от своих принципов, главным из которых был — видеть в солдате человека.

Вот почему Барклай снова и снова выступает против мер физического наказания нижних чинов, утверждая: «Никакие случаи не дают права посягнуть на честь подчиненного обидным и неприемлемым взысканием. Такой поступок унижал бы звание начальника и служил бы верным доказательством его неспособности управлять людьми». По словам современников, такое поведение Барклая по-прежнему вызывало неудовольствие монарха и сильное озлобление Аракчеева.

Что же касается самого Михаила Богдановича, то он, как и ранее, являл пример для подчиненных. Никогда не допускал грубостей и оскорблений, был всегда выдержан и вежлив «даже с самыми злостными своими врагами и интриганами». Небезынтересно отметить и изменения, происшедшие в характере полководца. В отличие от прошлых времен, он стал довольно общительным и гостеприимным человеком.

Дом фельдмаршала, арендуемый в имении Эленберг (в пригороде Могилева), стал наполняться сослуживцами и соратниками по походам и молодежью. Многие из них, пройдя «половину Европы», познавшие жизнь народов освобожденных ими стран, могли сравнить увиденное с российскими реалиями. Михаил Богданович внимательно наблюдал за шумными и горячими спорами. Послушать же было что. Ведь в ту пору зарождалось движение декабристов.

Надо заметить, что для тех, кто предпочитал карточную игру, места в доме Барклаев не находилось.

Сам же фельдмаршал по-прежнему много читал, побуждая к этому и подчиненных. Опять же в одном из приказов по армии он настоятельно рекомендует командирам полков «приучать» к этому офицеров, особенно же к чтению литературы, в коей излагаются вопросы военного дела.

Однако жизнь брала свое. Лета, невзгоды, походы, ранения и контузии, неимоверные физические, моральные и духовные перегрузки все более давали знать о себе. Барклай все чаще обращался в Петербург с «прошением на лечение». Однако император по-прежнему считал пребывание его у столичных эскулапов нежелательным и в то же время не допускал мысли о выезде для лечения за границу человека, чье имя вошло в историю как достойного соперника Наполеона.

И Михаилу Богдановичу ничего не оставалось, как терпеть, перенося изнуряющие боли, слабость и недомогания. Не зная отдыха, он всецело отдается работе, стараясь хоть как-то облегчить страдания. И все же в начале 1818 года в Петербурге серьезно заговорили о тяжелом состоянии здоровья фельдмаршала, о том, что армией руководить он уже не может.

В январе 1818 года Михаил Богданович приезжает в столицу с твердым намерением либо получить долгосрочный отпуск на лечение, либо выйти в отставку. Александр I разрешил отойти от дел на два года и выделил 100 тысяч рублей на покрытие предстоящих расходов на лечение с выездом за границу. Деньги были немалые, и Михаил Богданович решил выехать вместе с семьей. В мае 1818 года из Бегкофа в сопровождении врача и адъютанта выехали они в Пруссию.

Вскоре прибыли в только что купленное имение Столбен, где провели несколько дней. В последующем остановки были все более частые и более продолжительные. Несколько дней провели в Риге, Мемеле, а затем в Тильзите. Здесь здоровье Михаила Богдановича сдало окончательно. Он жаловался на сильные боли в груди. Когда карета фельдмаршала подъезжала к Инстербургу, решено было сделать экстренную остановку на мызе Штилитцен.[99] Больного, уже неспособного передвигаться, его осторожно пересадили в кресло и перенесли в дом, где он 26 мая 1818 года и скончался.

Слова девиза на княжеском гербе Барклаев «Верность и терпение» оказались для обладателя оного роковыми. Долготерпение привело к чрезвычайной запущенности болезни и трагическому исходу.

Император узнал о смерти Барклая де Толли 7 июня. В донесении генерала Н. Дибича говорилось: «14 мая[100] на мызе Штилитцен вблизи Инстербурга на 57-м году жизни скончался фельдмаршал князь Михаил Богданович Барклай де Толли». К донесению прилагался небольшой ящик с бумагами фельдмаршала.

Трудно сказать, какие чувства овладели монархом. То ли горечь утраты человека, которому он обязан был спасением отечества, то ли чувство облегчения в связи с уходом из жизни последнего из претендентов на славу победителя Наполеона. Известно лишь, что полученное сообщение царь чрезвычайно внимательно дважды прочитал, прежде чем вернуть его. Что же касается бумаг, находившихся в ящике, то часть из них император вернул жене покойного, другие же, содержание коих до сих пор неизвестно, оставил при себе.

В письме же к Елене Августе император писал: «Государство потеряло в его лице одного из самых ревностных слуг, армия — командира, который постоянно показывал пример высочайшей доблести, а я — товарища по оружию, чья верность и преданность всегда были мне дороги».

Петербургская пресса, воздав должное заслугам фельдмаршала, не преминула в своем обычном славословии воздать хвалу монарху, определившему вдове полководца пожизненный пансион в размере годового (85 тысяч рублей) жалованья супруга.

Вернемся, однако, на мызу Штилитцен. На следующий день после кончины тело умершего было вскрыто. Эскулапы были удивлены тем, что все органы полководца были поражены гораздо сильнее, чем это бывает в его возрасте. Безусловно, сказались бесчисленные походы, ночевки под открытым небом, в стужу, в дождь и на ветру, грубая пища, нервные перегрузки и старые раны.

Решено было тело забальзамировать и перевезти в Россию. Сердце же после бальзамирования было помещено в урну и захоронено в 300 метрах от дома, где он скончался.[101]

Фридрих Вильгельм III выслал в Штилитцен почетный караул и прусский эскорт, сопровождавший гроб Барклая де Толли до русской границы.

11 июня в Риге состоялась торжественная церемония похорон. На улицах шпалерами стояли войска. Во время гражданской панихиды с прочувствованными надгробными словами обратился генерал-губернатор города маркиз Ф. Паулуччи (бывший начальник штаба 1-й Западной армии). Во время отпевания по обеим сторонам гроба стояли два священника: лютеранский и православный — символизировавшие близость умершего к обеим религиям. Под колокольный звон, траурную музыку военных оркестров и гром артиллерийских залпов останки полководца перевезли в часовню гарнизонного кладбища, а затем в родовую усыпальницу Смиттенов, в имение Хельме, что неподалеку от местечка Тырве.

В последующем (1823 году) на средства жены покойного в Бекгофе было закончено строительство мавзолея (по проекту зодчего Аполлона Щедрина). Над двухколонным портиком усыпальницы помещено изображение княжеского герба Барклая де Толли. Внутри мавзолея — скульптурное изображение полководца и барельеф «Вступление русских войск в Париж», выполненные скульптором В. И. Демут-Малиновским. Мавзолей размещен на возвышенном месте, где Михаил Богданович часто любил прогуливаться, предаваясь воспоминаниям и размышлениям. Здесь же, еще при жизни полководца, был захоронен под курганом его боевой конь. Через десять лет после ухода полководца рядом с ним была упокоена и его жена Елена Ивановна.

В 1826 году имя полководца было присвоено 2-му карабинерскому полку, некогда сформированному и руководимому Барклаем де Толли. В 1849 году по проекту Демут-Малиновского на деньги, собранные сослуживцами, в городе Тарту был установлен памятник, на пьедестале которого были высечены слова: «Незабвенному полководцу от войск, под начальством его состоявших, в память военных походов в 1812, 1813 и 1814 годах». Другой памятник полководцу «В ознаменование столетней годовщины избавления России от нашествия Наполеона» был воздвигнут в Риге в 1913 году.[102] Барклай изваян был во весь рост с фельдмаршальским жезлом в руке, в плаще и треугольной шляпе.

Судьба памятника оказалась довольно трагичной (как и биография полководца). В ходе Первой мировой войны, в связи с выходом немецких войск на подступы к Риге и планируемом демонтажом монумента (после захвата Риги) с последующим водружением его на территории Германии, памятник был спешно снят с пьедестала и погружен на корабль для перевозки в Петроград. Однако судно при выходе из Рижского залива было атаковано немецкой подводной лодкой и затонуло. Так и покоится поныне на дне Балтийского моря памятник выдающемуся полководцу. Лишь в 90-х годах прошлого века памятник по чертежам и снимкам усилиями русской диаспоры Риги был заново изготовлен и установлен на прежнем пьедестале.

Курьезным следует считать установку скульптуры Барклая де Толли в знаменитой регенсбургской Валгалле — гигантском мемориале выдающихся германских полководцев. Считая Михаила Богдановича Барклая де Толли немцем, учредители мемориала поместили фигуру его среди выдающихся прусских полководцев и военачальников. Так русский дворянин, граф и князь, убежденный в своем шотландском происхождении, оказался «чистейшей воды арийцем».[103]

Кроме того, бюсты Барклая де Толли были установлены в Смоленске и Москве (у Кутузовской избы).

Вернемся, однако, снова в столицу государства российского, где о Барклае де Толли тоже не забывали.

В декабре 1826 года взору восхищенной публики Петербурга предстала Военная галерея Зимнего дворца. В ней во всем великолепии представлены были генералы русской армии — участники Отечественной войны 1812 года. Здесь были все: герои Смоленска и Бородино, Москвы и Тарутино, Березины и Немана, Лейпцига и Парижа. Тут мудрый Кутузов соседствует с бесстрашным Витгенштейном, а пылкий Багратион — с хладнокровным Барклаем, а также Милорадович, Дохтуров, Волконский, Раевский, Коновницын, Платов и многие другие их сотоварищи по минувшей войне, те, кто пал на поле брани, и те, кто праздновал победу.

Выдающиеся мастера кисти, художники Д. Доу, А. В. Поляков и В. А. Голике, великолепно представили генералитет русской армии Отечественной войны 1812 года. При этом портреты фельдмаршалов Михаила Илларионовича Кутузова и Михаила Богдановича Барклая де Толли, в отличие от остальных, выполнены в полный рост.

В годовщину кончины Барклая де Толли рескриптом царя велено было установить памятники М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю де Толли перед Казанским собором Петербурга.

Во исполнение повеления монарха статуи полководцев выполнены были скульптором Борисом Ивановичем Орловским (Смирновым). Посетив мастерскую скульптора в период работы над образами полководцев, Александр Сергеевич Пушкин, восхищенный увиденным (как и Военной галереей Зимнего дворца), написал замечательное стихотворение «Полководец», посвященное Михаилу Богдановичу Барклаю де Толли. Вот строки из него:

О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле тебе чужой,

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой,

И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал…

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полупути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —

И в полковых рядах сокрыться одиноко.[104]

Монументы были открыты 23 декабря 1837 года в присутствии императора, духовенства, войск и многочисленной публики, с отданием воинских почестей и звоном колоколов в православных церквях.

Барклай де Толли (как и Кутузов) изображен в мундире и плаще, с непокрытой головой, с маршальским жезлом в руке, у ног полководцев — знамена поверженного врага. В отличие от Кутузова, в правой руке которого — обнаженная шпага, шпага Барклая де Толли в ножнах. На гранитном пьедестале его начертано: «1812, 1813, 1814 и 1815 гг.»

Между тем появление Военной галереи Зимнего дворца, открытие памятников и публикация стихотворения «Полководец» вновь всколыхнули российскую общественность и особливо столичную знать. Дело в том, что современники и потомки не были едины в оценке личности Барклая де Толли. Особое усердие в этом проявил двоюродный племянник Михаила Илларионовича Кутузова Л. Голенищев-Кутузов. В брошюре, написанной им, и в других статьях он обвинял Пушкина в извращении событий войны, принижении роли в ней Кутузова, в антипатриотизме и даже в русофобии.

И Александр Сергеевич вынужден был оправдываться, отсылая негодующих оппонентов своих к своему же стихотворению «Перед гробницею святой», прославляющему деяния Кутузова.

В опубликованной же им статье писал: «Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова, однако же меня в этом обвинили…

Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог оставить Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один был обличён в народную доверенность, которую он так чудно оправдал!»

И далее: «Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены и награждены.

Но кем и когда? Конечно же, не народом и не в 1812 году! Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его страдальческого сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым, не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подчиненному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтичным лицом».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.