3. Полвека над одной рукописью (1903-1938)

3. Полвека над одной рукописью (1903-1938)

Бывают рукописи, перед которыми чувствуешь себя, как тот легендарный ученик чародея, который вызвал духов и не мог сам с ними справиться. Только вспомнишь про них и захочешь 150 рассказать, как рядом с ними встает такая цепь фигур и далекого векового прошлого и близких лет своей собственной жизни, что надо было бы писать об этом не то целую книгу, не то роман. „Жизни мышья беготня“ не позволяет уделить много времени одной теме, и усилием воли прогоняешь встающие мысли, чаще всего о той именно рукописи, о тех сюжетах, которые особенно дороги, с которыми особенно сжился. Но иногда рукописи оказываются настойчивыми. Беспомощным сознаешь себя, когда они сурово и властно поставят вопрос: „А кто после тебя расскажет об этом? Разве мы дали тебе право унести это с собой?“ Веления вековой, неумирающей науки строги, и своя индивидуальная воля в конце концов отступает перед ними.

Мало проходит в моей памяти старых рукописей, которые были бы в такой мере связаны с современным ученым, как ленинградский сборник стихотворений аль-Ахталя, друга Иоанна Дамаскина, и его издатель, бейрутский ученый Сальхани, араб из Дамаска. Имя этого поэта давно вошло в мои воспоминания, еще со второго курса Университета в 1903 году.

Скитаясь достаточно беспомощно по страницам толстой арабской хрестоматии Гиргаса и Розена, я случайно набрел тогда на три поразивших меня стиха. Халиф предложил аль-Ахталю, христианину, принять ислам, а он, не то из озорства, не то под влиянием винных паров, ответил ему энергичным экспромтом:

„Не стану я поститься в рамадан добровольно, не стану я есть мяса жертвенных животных“.

„Не стану я никогда подниматься, взывая как осел: «спешите на молитву»“.

„Нет, буду я пить вино прохладным и падать ниц на рассвете зари“.

И это издевательство не только над мусульманским запретом вина, но и над обрядами поста, хаджжа и азана прошло поэту безнаказанно. Разгневанный халиф удовлетворился двумя другими, не менее озорными стихами, в которых поэт живо обрисовал настроение, овладевающее им под влиянием вина.

Эти строки дали мне для понимания внутренних отношений в халифате едва ли не больше, чем некоторые страницы не раз перечитанной „Истории ислама“ А. Мюллера. Стихи были, конечно, дерзки, и когда в 90-х годах прошлого века они впервые появились в печатном виде в Бейруте, их можно было провести через турецкую цензуру, только превратив, при помощи одной точки над буквой зазорного „осла“, с которым поэт сравнил муаззина, в безобидных „других“. Так, турецкая цензура XIX века оказалась щепетильнее дамасского халифа VIII века. Хитроумный издатель обошел ее еще и тем, что в печатных экземплярах, предназначенных для Европы, сохранил неприкосновенным правильное чтение с „ослом“.

Про этого издателя я впервые услыхал обстоятельно от барона Розена, когда он в январе 1906 года, по окончании мною Университета, предложил заняться вместе разбором всего дивана аль-Ахталя. Для меня это было двойным праздником. Опять вернулся ко мне поэт, на которого так случайно натолкнулся я в хрестоматии, а кроме того теперь я мог близко познакомиться со знаменитой рукописью стихотворений у нас, которая послужила основой издания.

Рукопись находилась тогда в Учебном отделении Министерства иностранных дел, куда поступила с коллекцией того же Италийского, семинариста и медика, посланника и археолога, который сохранил нам и историю ад-Динавери. Как выразился Розен, она была лучшим украшением библиотеки Италийского и стала жемчужиной собрания Отделения. Знатоки, имевшие „нюх“, ее находили. Еще в 1867 году списал ее для себя арабский эмигрант, переводчик Крылова, живший тогда в Петербурге, Ризкаллах Хассун, и эта копия, попавшая через два десятка лет в Бейрут, дала первый толчок изданию. До этого нашу рукопись думал издать английский арабист В. Райт, но… „дуют ветры не так, как хотят корабли“, сказал арабский поэт, и Райт не успел осуществить план, закончив свой путь в 1889 году. По-настоящему рукопись открыл только Розен своим каталогом, но и до этого наши историки знали, что у аль-Ахталя находится едва ли не древнейшее у арабов упоминание „саклабов (славян)“: верблюды каравана сторонятся встречных людей, „точно видят в них толпу златокудрых саклабов“.

Как раз в год смерти Райта копия Хассуна попала в Бейрут и здесь, можно сказать, изменила течение жизни уже не молодого ученого А. Сальхани. Он сам позже писал: „Перечитав эти страницы, оживленные дыханием чистейшей поэзии, мы решили, что нельзя дольше оставлять зарытым такое сокровище“. И до этого Сальхани был известен в науке, как основательный филолог и тонкий знаток памятников родной литературы. Им было выпущено пятитомное издание „1001 ночи“, единственное пригодное для широкого обращения; он подготовил тщательно обработанную, удачно составленную хрестоматию из классической громадной антологии „Книга Песен“. Теперь его внимание устремилось почти целиком на давнего земляка.

Антун Сальхани (Род. в 1847)

Трудностей было немало, прежде всего технических. Нашу рукопись в то время нельзя было выслать в Бейрут; фотографии с манускриптов еще не были распространены. Выход предложил Розен. Сальхани подготовлял издание по копии Хассуна и присылал свой список в Петербург, где его полностью сличал по оригиналу Розен, снабжая всякими дополнительными замечаниями. Печатание в Бейруте шло быстро: начатое в 1891 году, оно закончилось уже через год четвертым выпуском. Наша рукопись была издана полностью, с тщательным детальным комментарием. Началась работа над составлением указателей, дополнительной отделкой текста и собиранием цитат по всяким источникам. Как часто бывает в науке при целеустремленном внимании, стали выплывать новые материалы – „на ловца и зверь бежит“. Нашлась рукопись в Багдаде, затем в Йемене; обе были, правда, дефектны и состояли из разрозненных листков, но все же во многом вносили новое освещение. Обе издал Сальхани в 1905 и 1907 годах, воспользовавшись услугами прогрессировавшей техники фототипии.

Эти издания совпали по выходу с началом моих занятий у Розена: ему захотелось еще раз вернуться к поэту, которому 15 лет тому назад он посвятил немало труда и времени. Сальхани по просьбе Розена, перед которым он благоговел, быстро прислал мне свои издания, и я, не без некоторой гордости по малолетству в науке, мог заниматься по собственным книгам. Для меня такая школа текстуальной работы по изданию и трем рукописям была на первых порах трудновата, но исключительно полезна. Целый год мы усердно штудировали исто-бедуинские, „верблюжьи“ касыды „певца омейядов“, ярко отражавшие жизнь халифата в VII-VIII веке, хорошо знакомившие с традицей всей доисламской древности.

Переписка Розена с Сальхани явилась одним из обстоятельств, направивших мою поездку на Восток, в Сирию. Приехав в Бейрут летом 1908 года, я на другой же день отыскал в Университете св. Иосифа издателя аль-Ахталя. В небольшой комнатке, где ничего не было, кроме самой необходимой мебели, за столом, заваленным корректурами и книгами, передо мною оказался невысокий худенький старик (ему было уже за 60 лет) с очень пытливыми глазами, чисто библейской наружности, с большой седой бородой. Строгая выдержка сквозила у него в обращении, но чувствовалось, что память Розена, которого он никогда не видел, была для него священной. С первые же моих шагов он счел нужным заботиться не только о моих ученых делах, но и житейском устройстве. Преклонный возраст позволил ему оставить долголетнее редакторство университетской газеты и прекратить преподавание в средней школе. В Университете он тоже не вел занятий, но это не мешало мне беседовать с ним чаще, чем с моими профессорами. Разница лет не могла не сказываться, но аль-Ахталь быстро нас сблизил.

В это время он готовил пятый выпуск со всякими дополнениями и комментариями, главным образом, по текстуальной критике. Выпуск настолько разрастался, что пришлось подумать о разделении его на две части, отнеся указатели ко второй. Мне было интересно следить за всей системой работы, доведенной до крайней степени тщательности. Акрибия Сальхани требовала, несмотря на очень высокое искусство бейрутской типографии, до 10-15 корректур, и я с большим удовольствием и не меньшей пользой для себя помогал ему в чтении. В июне 1909 года выпуск появился в свет; началась работа над указателями, в которой я также принял участие. Расставаясь с Сальхани летом 1910 года, я не подозревал, что выход второй части затянется на долгие годы.

Сальхани трудился неустанно, но аль-Ахталь ставил перед ним все новые задачи и увлекал дальше и дальше новыми рукописями. В 1914 году заслуженный издатель поехал специально в Стамбул, чтобы непосредственно изучить находившийся там сборник полемических стихотворений аль-Ахталя и его современника Джерира. Вспыхнувшая война задержала надолго все планы. От нее значительно пострадал и Университет и типография. Только к 20-м годам работа стала восстанавливаться, и в 1922 году Сальхани мог выпустить издание стамбульского сборника, а через три года, наконец, и вторую часть пятого выпуска с дополнениями и указателями. Однако на этом его работа с аль-Ахталем не кончилась: в декабре 1925 года он напечатал еще небольшую выборку касыд, которые до тех пор существовали только в фототипическом воспроизведении багдадской и йеменской рукописи и, естественно, не всем были легко доступны. Заканчивая предисловие к этой работе, он назвал ее последней своей публикацией, относящейся к аль-Ахталю. Основания так думать по человеческим соображениям, конечно, были: ведь в том году истекло 35 лет занятий его нашей рукописью, а возраст близился к 80 годам, когда человеку мало свойственно строить планы далеких работ.

Однако рукописи часто неожиданно распоряжаются судьбой людей, направляя ее по-своему: трудно уйти из-под их власти тому, кто с ними сжился. И на этот раз дружба Сальхани с аль-Ахталем не прервалась на издании 1925 года; мало того, и мне пришлось сыграть некоторую роль в новом открытии, и я не расстался с близким мне поэтом.

Возвращаясь к нему время от времени, главным образом в связи с периодическими публикациями Сальхани, я чувствовал какую-то неудовлетворенность от своего научного эгоизма: занимаясь столько лет его творчеством, я, однако, ничего о нем не писал, хотя разных мелких тем и материалов накопилась у меня изрядное количество. Подходящий случай представился в 1931 году, когда я получил приглашение принять участие в международном юбилейном сборнике Георга Якоба. Я высоко ценил его эпохальные работы по арабской поэзии, в особенности непревзойденные исследования ранней бедуинской жизни на анализе поэтических источников. В параллель к его изысканиям мне захотелось проследить мотив вина, как он отразился в стихах аль-Ахталя и с культурно-исторической, и стилистической точки зрения. В своей статье попутно я отметил еще одну рукопись стихотворений аль-Ахталя, которую открыл в Тегеране мой младший товарищ, иранист А.А. Ромаскевич, трагически погибший в ленинградской блокаде 1942 года. Сборник вышел в 1932 году к 70-летию почтенного ориенталиста, и первый оттиск своей работы я направил старому наставнику и другу в Бейрут, чтобы показать, как его любимый аль-Ахталь живет и в наших мыслях.

Через месяц я получил от Сальхани письмо, писанное все тем же каламом – тростниковым пером, которым он предпочитал пользоваться вместо стальных, все тем же своеобразным почерком, к которому я привык с 1906 года, а ведь теперь ему было 85 лет! Он просил сообщить некоторые детали о новой рукописи, что я постарался выполнить при содействии А.А. Ромаскевича, который когда-то рассматривал ее на месте.

Наша переписка на этом прекратилась, и, при сложных в то время сношениях с Востоком, я часто думал, жив ли мой последний бейрутский учитель: ведь он был старше многих отошедших и всю жизнь страдал перемежающейся лихорадкой. Неожиданно, в конце 1938 года я получил его новую, довольно большую работу, посвященную анализу тегеранской рукописи, с трогательной собственноручной надписью. Оказалось, что после моего письма Бейрутский университет начал переговоры с тегеранским владельцем рукописи о ее приобретении. Переговоры о цене тянулись больше четырех лет, но в конце концов рукопись перекочевала из Тегерана в Бейрут в мае 1937 года. Сальхани, которому в августе того же года исполнилось 90 лет, погрузился в ее детальное изучение; через год передо мною уже лежал итог его трудов – аккуратный тщательно отпечатанный, образцово прокорректированный, с хорошими таблицами выпуск, где в первой же строке поминалась наша петербургская рукопись, работа над которой была начата в 1891 г., а на второй странице шла речь об обстоятельствах открытия тегеранской рукописи, найденной русским ученым. Она, действительно, заслуживала внимания, и я представлял, с каким удовольствием на закате дней Сальхани наслаждался работой над ее изучением, как бы вознагражденный за долголетние труды новым приветом своего любимого поэта. Рукопись оказалась наиболее древней среди всех, теперь известных, и точно датировалась 1105 годом нашей эры; она была наиболее полна сравнительно с прочими и лучше всех сохранилась.

Не мог я не подивиться одному совпадению, про которое узнал из новой книжки Сальхани. Именно этой рукописью в 80-летнем возрасте занимался тот самый филолог ат-Тибризи, который молодым человеком пришел учиться к слепому Абу-ль-Аля, „заложнику двойной тюрьмы“, со словарем на спине. Здесь мне опять довелось с ним встретиться. Так мир оказывается „тесен“ не только для людей, с которыми неожиданно сталкиваешься в неожиданном месте: если долго проживешь с рукописями, то и при новом знакомстве встретишь часто старого друга в новой обстановке.

Сведений о Сальхани я с тех пор не получал; думаю, что он кончил свою близившуюся к столетию жизнь. Больше половины ее было связано с его земляком, „певцом омейядов“ аль-Ахталем и с нашей ленинградской рукописью стихов поэта.