Глава 2 «Я обвиняю», или история несожженной рукописи

Глава 2

«Я обвиняю», или история несожженной рукописи

Те из этих людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его, представляя из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляя из себя людей неправдивых, притворяющихся и, вместе с тем, самоуверенных и гордых.

Л. Толстой. Воскресение

Никогда слово революция не заключало в себе конкретного содержания. Это был простой крик: так жить нельзя. Теперь оно стало ассоциироваться со слишком частными, слишком близкими явлениями. И стихия революции показалась нам – многим из нас – не той, какой хотелось нам ее видеть.

Александр Мейер. О смысле революции¹

Общая хронология борьбы взбунтовавшегося против эсеровского ЦК Рутенберга описана им самим в ДГ. Однако целый ряд «промежуточных» звеньев в записках отсутствует: некоторые документы опубликованы частично, некоторые и вовсе не приведены. Кроме того, в намерения Рутенберга не входило устанавливать некий более широкий контекст этой истории. Между тем лакуны, о которых идет речь, в известной степени лишают ее определенной панорамности и полноты, в особенности для современного читателя. Когда-то Е.Е. Колосов, брошюра которого в поддержку Рутенберга уже упоминалась, сетовал на то, что в ДГ

не все партийные документы, которые он <Рутенберг> цитирует у себя в воспоминаниях, приводит полностью, а ограничивается иногда только простым пересказом их, что очень жаль: раз эти документы в его руках, то было бы необходимо в таком, как у него, документальном рассказе привести их без всяких сокращений. Теперь же этими сокращениями он затрудняет проверку своего рассказа (Колосов 1911: 23).

Мы попытались восполнить указанный Колосовым недостаток и «залатать» известными нам документами существующие у Рутенберга прорехи, дабы свести к минимуму ощущение, если оно возникает, субъективности изложения и смещения акцентов в сторону «заинтересованного лица». Безусловно, представляя такую – «расцензурированную» – версию конфликта Рутенберга с эсеровским ЦК, которая в некоторой своей части основывается на неизвестных документах из RA, нет возможности избежать повторов уже известного документального массива.

* * *

В конце январе 1907 г. Рутенберг поселяется на Капри у Горького². В целях конспирации, дабы избежать преследования зарубежной агентуры длиннорукого российского охранного отделения, его выдавали за Василия Федоровича, брата гражданской жены Горького М.Ф. Андреевой³. При этом ее «братом» он стал еще в свой докаприйский период, перейдя на нелегальное положение после убийства Гапона, ср. в письме Л.Б. Красина («Никитича») Горькому и Андреевой (май 1906 г.), в котором тот пишет, что не знает, где находится «брат» (Андреева 1961:108).

4 февраля 1907 г. Андреева писала И.П. Ладыжникову:

Поселился у нас на Капри двоюродный брат мой Василий Петрович. Вы его помните? Как человека я его люблю, и сейчас он в таком тяжелом душевном состоянии, что приласкать его необходимо, но не скажу я, чтобы радовало меня его присутствие (там же: 119-20).

Одна из самых красивых актрис русской сцены, Мария Федоровна Андреева (урожд. Федорова-Юрковская; по первому мужу Желябужская; 1868–1953), женщина столь же яркая, сколь и чувственно-плотоядная, вызывает к себе сегодня неоднозначное отношение. Любовница миллионера Саввы Морозова, от которого МХАТ и русские социал-демократы получали с ее помощью значительные денежные средства⁴, большевика Леонида Красина, гражданская жена Горького, Андреева, безусловно, занимает в истории революции и финансовых тайн российской социал-демократии видное место. Она родилась в семье профессиональных актеров, отец – главный режиссер Императорского Александрийского театра, мать, Мария Павловна Юрковская (по сцене Лелева, 1843–1919), – актриса этого же театра. Андреева была примадонной МХАТа, в создании которого она принимала участие наряду со К.С. Станиславским и В.И. Немировичем– Данченко (покинула театр в 1904 г. из-за соперничества с O.A. Книппер-Чеховой, которой Станиславский отдавал безусловное предпочтение). После большевистского переворота бывшая звезда русской сцены и одновременно член РСДРП(б), куда она вступила по рекомендации Ленина, называвшего ее «товарищ феномен», становится комиссаром по театрам и зрелищам Союза трудовых коммун Северной области. В. Ходасевич в «Белом коридоре» (1937) писал, что Андреева претендовала на то, чтобы заведовать театрами во всероссийском масштабе, но ей предпочли О.Д. Каменеву, сестру Троцкого и жену председателя Моссовета Л.Б. Каменева (Ходасевич 1954: 369). В 1921 г. Мария Федоровна была командирована в Берлин официальным представителем в советское торгпредство для сбора средств в Европе и Америке в помощь голодающим России (о назначении ее на эту должность и об отношении к этому назначению высших советских чиновников, включая будущего премьера А.И. Рыкова, см.: Соломон 1995: 207-10). В Берлин она выехала вместе с П.П. Крючковым (1889–1938), литературным секретарем и поверенным Горького, который до этого был секретарем самой Андреевой, и именно она привела его осенью 1918 г. на Кронверкский проспект. Крючков работал в Берлине в издательстве «Книга» (с 1924 г. – акционерное общество «Международная книга»), занимаясь изданием горьковского Собрания сочинений. Позднее был переведен в Госиздат. После смерти Горького – директор его Дома-музея. В 1937 г. арестован за связь с «антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским блоком» и расстрелян. Андреева же после Берлина в течение семнадцати лет, с 1931 до 1948 г., занимала скромную должность директора московского Дома ученых.

Рутенберг близко сошелся с Андреевой в 1907 г., когда, как было сказано, в качестве ее брата скрывался у Горького на Капри. У нас нет достоверных данных о том, в каких отношениях были в ту пору «брат» и «сестра». Остается только гадать о том, распространялось ли на Рутенберга широко известное желание Марии Федоровны пленять встречавшихся на ее пути мужчин, как и вообще нравиться и обвораживать окружающих, ср., например, в воспоминаниях наблюдавшей ее на Капри Т. Варшер:

На площади городка Капри компанию Горьких окружают каприйские крестьянки. Мария Федоровна восхитительна. Она пожимает заскорузлые руки, для всех у нее припасено ласковое слово, для всех обворожительная улыбка… Чувствуется, – она убеждена, что улыбка ее скрашивает жизнь этих людей (Варшер 1923: 45).

Однако по тону ее писем к нему, которые относятся уже к другой эпохе – ко второй половине 20-х гг., т. е. к берлинскому периоду жизни Андреевой (ниже мы их коснемся), можно предположить, что это была очень близкая дружба и, возможно, даже нечто большее, чем дружба…

На Капри Рутенберг начал писать воспоминания о «деле Гапона». В одном из примечаний он отмечал:

Относительно публикования рукописи просил Г<орьжого взять на себя сношения с издателем, а вырученные деньги, за покрытием расходов, прислать ЦК. Рукопись не была тогда опубликована, так как издатель потребовал от меня дополнить ее. А меня брал ужас не только писать, но даже думать об этом деле. На этой почве у меня вышло недоразумение с Г<орьки>м, который, очевидно, не совсем ясно представлял себе мое тогдашнее душевное состояние (ДГ: 103).

Издателем, о котором пишет Рутенберг, должен был стать И.П. Ладыжников, владелец берлинского «B?hnen und Buchverlag russischen Autoren J. Ladyschnikow», специализировавшегося на выпуске марксистской литературы, а также сочинений Горького и писателей его круга (группа «Знание»). Многие годы связанный с Ладыжниковым деловыми и дружескими узами, Горький, рассчитывая опубликовать воспоминания Рутенберга, предполагал дополнить общественный скандал, разразившийся в связи с разоблачением Азефа, новыми фактами. В письме Ладыжникову от 25 января/7 февраля 1909 г. он об этом пишет прямо, употребляя само слово «скандалище»:

Дело Азева должно разгореться в большой скандалище. На днях в него вступит известное Вам лицо, связанное с делом Гапона (Горький 1997-(2007), VII: 83).

Принимая в подготовке этого «скандалища» нетерпеливое участие, Горький еще за два без малого года до этого, 15 (28) марта 1907 г., предупреждал Ладыжникова:

На днях я вышлю Вам рукопись Рутенберга «Предательство и смерть попа Гапона». Пока держите это в секрете – история большая и громкая (там же, VI: 36)⁵.

Речь, по-видимому, шла о посреднических услугах в организации публикации рутенберговской рукописи в каком-либо солидном иностранном периодическом издании, типа лондонской «Times» или парижской «Matin». «Пристраиванием» рукописи непосредственно занимался помощник Аадыжникова Р.П. Аврамов⁶, который 31 мая 1907 г. писал Рутенбергу (RA):

Многоуважаемый Василий Федорович!

Вот в кратких чертах результат моей поездки в Лондон и Париж по делу известной Вам рукописи.

1. В том виде, в котором Вы передали нам рукопись, ее в Англии и Франции печатать нельзя. Заграничная публика, по словам всех лиц, с которыми мне пришлось говорить, уже успела о главном герое драмы забыть; необходимо восстановить в ее памяти его историю до 9-го января <19>05-го года и после этой даты. Это легко сделать в кратком предисловии или введении к книжке. Необходимо также в целом ряде примечаний автора выяснить, кто те лица, о которых идет речь в рукописи. Чем больше биографических сообщений будет дано на этот счет, тем лучше. Вообще требования и англичан, и французов сводятся к тому, что заграничный читатель должен так же легко понимать изложение, как это будет делать русский читатель. Но, с другой стороны, они настаивают на том, что обязательно нужно сохранить за рукописью характер отчетов, документов. Они предлагают заключить все разъяснения, примечания и пр. автора в скобки [] и внести их прямо в текст.

2. Гонорар, который я требовал от них, они считают каким-то недоразумением. <«>Times<»> может дать в лучшем случае 75-100 фунтов. <«>Deily Mailo» еще меньше. <«>Matin<»> может дать до 1000 франков, хотя имя Витте на него произвело неприятное впечатление (дело в том, что во Франции в данный момент подготовляют новый русский заем, и «oMatino» относится с симпатией к этому займу), «ojournalo» дает такую же сумму. <«>La petite Republiqueo» тоже желала получить рукопись.

Как видите, до поставленного Вами минимума очень далеко. По выяснившемуся положению, за рукопись (конечно, в дополненном виде) можно получить maximum 6–7 тысяч марок. Если Вы думаете, что эту сумму следует постараться получить, то напишите, когда Вы пришлете нам предисловие и примечания.

Я хочу прибавить еще, что опять-таки ввиду выявившихся обстоятельств нам невозможно будет взяться за устройство рукописи на намеченных здесь, в Берлине, условиях (10 % комиссии). Мы предложили бы Вам отдать нам вещь на половинных началах – 50 % Вам, 50 % нам, расходы по переводу, устройству и т. д. за наш счет.

Что касается русского издания здесь и за границей, то опять придется констатировать некоторую неудачу. «Русь» закрыли, а это была единственная газета, с которой можно было выгодно связаться⁷. Здесь, в Берлине, началась погоня за русскими «анархистами» – и нас ежедневно почти посещают любезные и любознательные персонажи, желающие узнать, имеем ли мы связь с русскими «коллегами». О русском издании книжки здесь (у нас) не может пока быть и речи. Остается еще возможность выпуска рукописи у русского издателя в России – но мы еще не знаем, найдется ли таковой. Б<ыть> м<ожет>, «Шиповник»?

Если Вы решите напечатать вещь в России, то я просил бы Вас дать нам право распространить ее за границей. В результате этого возможно будет получить, как я говорил выше, известную сумму, которую Вы можете рассматривать как случайный и побочный доход, а не как действительную цену за данное произведение.

Сообщите, пожалуйста, Ваши намерения, а также что нам делать с рукописью.

С совершенным почтением.

Уважающий Вас,

Р.П. Аврамов

Тогда у Рутенберга не нашлось ни сил, ни терпения выполнить требования заказчиков. О некоторых бредовых видениях, которые сопровождали его душевный кризис, он рассказал в письме Савинкову от 19 февраля 1908 г. (полностью приведено в Приложении И. 1) (RA, копия):

Одно время в течение моих скитаний я себя чувствовал очень скверно. Часто останавливался на Гапоне и спрашивал себя: не ошибся ли? Каждый раз я приходил к одному же ответу: нет, не ошибся. Гапон предал не меня, не тебя, третьего, десятого. А то, что предавать немыслимо. Гибель его была необходима и неизбежна. Резкими чертами вызывался в мозгу этот образ. И рядом с ним во весь рост подымался другой вопрос: а Павел Ив<анович> <Савинков>? а Ив<ан> Ник<олаевич> <Азеф>? а другие? Разве они не предали того же? В других формах, других размерах, но того же? Где грань, где мерка для большего и меньшего предательства? Ведь Гапон был только начавшим свою карьеру в охранном отделении тюремным священником. А Пав<ел> Ив<анович> всего себя посвятил красоте и правде? И с неумолимой логикой я подводил к тому, что раз повесил Г<апона>, то на такой же вешалке должен повисеть и Пав<ел> Ив<анович>, Ив<ан> Ник<олаевич>. И перед глазами стояли та же комната с печкой в углу, та же вешалка и на ней два тела, толстое и тонкое, с равно потемневшими лицами, с равно вытянутыми шеями, равно сломанными торсами и подтянутыми ногами. А рядом такой же контур гапоновской жены. И волосы подымались дыбом. И душу жгло от еле переносимого удовлетворения от правильности и нужности стоявшей перед глазами картины. И кто знает, чем бы окончилось это больное время, если бы я имел возможность двигаться, если бы оставил это.

«Недоразумение с Горьким», о котором Рутенберг пишет в ДГ, заключалось в отказе следовать горьковскому плану публикации рукописи, причиной чему послужило преследовавшее инициатора убийства Гапона (не только тогда, но и потом) желание поскорее забыть эту кровавую и мучительную историю. В письме к Ладыжникову (около 23 мая/5 июня 1907 г.) негодующий Горький давал выход своему раздражению:

Возвратился Василий, он совершенно невменяемый субъект, чорт бы его побрал!

Мне просто неловко пред Вами и Р<оманом> П<етровичем> за то, что я связал Вас с ним, это какая-то дикая башка, в которой совершенно нет логики. Я готов рекомендовать Вам послать его ко всем чертям с его капризами, которые, на мой взгляд, страшно путают его задачу (Горький 1997-(2007), VI: 54).

Несколькими неделями раньше он писал тому же Ладыжникову (около 3 (16) апреля 1907 г.):

Считаю нужным сказать, что брат М<арии> Ф<едоровны> – человек, на мой взгляд, нервнобольной, он слишком измучен своим положением. В записке, посланной Вам с ним, мне неудобно было сказать это, а предупредить Вас о некоторой ненормальности его психики – следовало.

Боюсь, что Вам с ним будет тяжело (там же: 42).

Несмотря, однако, на душевный кризис, своих намерений Рутенберг не оставил и по крайней мере в конце 1907 – начале 1908 г. вновь вознамерился довести задуманное до конца. 23 января 1908 г. Савинков, который, по собственному признанию, «вне зависимости от всяких "дел и отношений”» испытывал к Рутенбергу дружеские чувства, обращался к нему из Парижа (письмо написано на почтовой бумаге Cafe/Restaurant de la Paix, 5, Place de ГОрёга) (RA):

Дорогой Петр,

Я узнал, что Ты хочешь печатать Твои Записки. Прошу Тебя, подумай, нужно ли это, подумай также, какую ответственность берешь на себя. Говорю Тебе, как старый приятель, добрым чувствам которого Ты не можешь не верить⁸.

Если все-таки решишь печатать, прошу: перешли раньше мне. Ты ведь сам знаешь, неприятно и мне и Тебе, если в печати начнется полемика, если наши взгляды на вещи не сойдутся и придется нам опровергать друг друга.

Крепко надеюсь, что Ты не забудешь моей просьбы и ничего не предпримешь, не списавшись со мною.

Пиши через Л.Э. <Шишко>.

Обнимаю Тебя.

Твой Павел⁹

Вероятно, это послание Рутенберг воспринял как предложение Савинкова быть посредником между ним и ЦК. 27 января он отвечал ему:

Дорогой Борис!

Добрым чувствам «старого приятеля» безусловно верю. Рукопись все-таки будет напечатана при первом удобном случае, т. е. скоро. Ложащаяся на меня за это ответственность очевидно ясна мне.

Списаться с тобой и согласовать заранее наши отношения к делу – рад. Тебе будет переслан экземпляр, который ты не задержишь и ответом тоже не замедлишь. Писать будешь через жену. Адрес ее знаешь.

Товарищам привет.

Петр¹⁰

В письме от 11 февраля Савинков постарался внести ясность и отделить отношения официальные от частных. Не будучи членом ЦК, объяснял он Рутенбергу, он не может выполнять посреднические функции. Письма этого в RA найти не удалось, но общий его смысл пересказан в ДГ: 103-04.

Ответ Рутенберга от 19 февраля приведен в ДГ в виде двух развернутых цитат (одну из них, о коллективном предательстве ЦК, мы использовали выше). Письмо это, однако, было намного объемнее. Ограничимся здесь одним ненапечатанным фрагментом из него:

Я писал тебе официально как представителю ЦК, не считаясь с тем, состоишь ли ты его членом или нет. Т<аж к<аж фактически это безразлично.

Ты меня поправил. Подчеркиваешь, что эта переписка личная. За ЦК говорить не можешь. И посредничество на себя не берешь.

Жаль. Очень жаль, что в который уже раз ты дипломатически стараешься отойти в сторону, предоставляешь другим расхлебывать дело, в котором ты обязан дважды.

Во 1-х), к<аж фактический участник, хотя бы в 1-ой стадии его. Во 2-х), к<аж человек, товарища которого (ибо в свое время ты был мне товарищ, а не «старый приятель») другие твои товарищи подвергли глубокому оскорблению, поношению, которое было предвыдано, по поводу которого и они, и ты, ты это знаешь, брали на себя определенные обязательства по отношению ко мне. Обязательства, которые ни они, ни ты не исполнили.

Горькие слова о том, что цекисты подвергли его «глубокому оскорблению, поношению», Савинков, по-видимому, передал «по инстанции». Об этом свидетельствует недатированное письмо Рутенбергу члена ЦК Л.Э. Шишко¹¹, в котором мотив «оскорбления» повторен трижды (RA):

Уважаемый товарищ!

Мы послали для сведения предполагаемый текст добавления ЦК. В изложении фактической стороны дела ЦК<омите>том Вы усматриваете и не опротестовываете никакой неточности.

Вы не указываете ничего конкретного в тексте добавления, что было бы в действительности для Вас в какой бы то ни было мере «оскорбительно». Так как в этот текст целиком вошла формула, выработанная Вами вместе с В.М. <Черновым> и Вас всецело удовлетворившая, то не понимаем, почему Вы можете находить оскорби-

Во всяком случае в намерение ЦК<омите>та отнюдь не входило сказать в своем добавлении что-либо для Вас «оскорбительное».

Ваше письмо с добавлением сдаться в газету и появиться в № «Знамени труда», имеющем выйти в конце этой недели.

Вместе с этим ЦК просит Вас поспешить с составлением послесловия и Вашим «докладом ЦК<омите>ту», так как каждую минуту может представиться необходимость в их немедленном опубликовании, и вряд ли для ЦК<омите>та будет возможность долго медлить с этим делом.

За секретаря

Э. Шишко

Стремление партийных вожаков воспрепятствовать появлению рутенберговских воспоминаний, и прежде всего аргументы, подбираемые для того, чтобы доказать их несвоевременность и скандалёзность, можно было бы воспринять как изощренную демагогию и оказание морального давления, если бы за ними не стояло действительно искреннее выражение подлинных убеждений. Крайний интерес в этом смысле представляет письмо М.А. Натансона¹², который, являясь решительным противником убийства Гапона и последовательно отстаивая необходимость суда над ним, пытался убедить Рутенберга отказаться от намерения разглашать революционные тайны перед «нереволюционным читателем». В том, как воспринимал Натансон описанную Рутенбергом драму, вольно или невольно сдвигались акценты: на первый план выходило совершение жестокого насилия, в котором автор воспоминаний якобы играл «непривлекательную» в глазах общества роль, в то время как казненный провокатор оказывался его несчастной и беззащитной жертвой. Небезынтересным, с точки зрения оберегания секретов подпольщиков, в письме было хотя и беглое, но достаточно внятное замечание о «психике революционной» и «остального общества», из чего вытекало настойчиво отстаиваемое требование не выставлять первую на обозрение второму, т. е. наряду с конспирацией внешней соблюдать своего рода конспирацию внутреннюю, психологическую. В то же самое время Натансон, по крайней мере на словах, проявлял расположение к оставшемуся без товарищеской поддержки Рутенбергу, которое тот не мог не оценить по достоинству. В ДГ это письмо охарактеризовано эпитетами «хорошее» и «товарищеское». Поскольку сам текст его отсутствует, оно заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным полностью (RA): 16 февр<аля 1908>

Дорогой Мартын, выскажу Вам несколько слов по поводу рукописи. Для меня не подлежит сомнению, что она производит на широкую публику впечатление, невыгодное для автора. Ее действие на нереволюционную среду будет несомненно в пользу Г<апона> как жертвы, слишком жестоко поплатившейся за свою вину. Такое выступление объясняется главным образом двумя причинами, вытекающими из свойств рукописи. Во-первых, автор слишком умаляет личность и значение Г<апона> в день 9-го января. Говоря о личных несовершенствах Г<апона>, автор умалчивает о той крупной стихийной силе, которая была в нем, которая чувствовалась и которой объяснялся его огромный успех в рабочих массах. Это умаление производит крайне неблагоприятное впечатление; читатель сразу чувствует пристрастное отношение, и это впечатление невольно переносится им на вторую часть рукописи. Во-вторых, роль автора во всей второй части для читателя, далекого от требований революционной среды, невольно окрашивается очень непривлекательным светом, прежде всего в его глазах выступая на первый план, – это высматривание, выпытывание и заманивание жертвы, обреченной на гибель. Я повторяю, что в глазах читателя нереволюционной среды этой жертвой всегда останется действительно погибший Г<апон> и погибший так ужасно под взрывом полубессознательной стихийной жестокости. Все те черты события, которые способны остановить внимание революционера, которые имеют в его глазах чрезвычайно важное значение, пройдут тогда незамеченными для читателя, тем более что они отчасти скрыты для него под иксами и игреками и тем более что они не привели в его глазах ни к каким реальным бедствиям. С этой точки зрения ужасный конец всей драмы вообще не имеет характера полной неизбежности, легко можно представить себе, что при простом публичном обнаружении поступков Г<апона> он оказался бы уже совершенно обезвреженным. Тем более это будет казаться так нереволюционному читателю и тем более непривлекательными красками будет окрашена для него роль, взятая на себя автором. Имейте в виду, что автор будет иметь дело именно с таким читателем; в глазах этого читателя даже всякий террористический акт, даже наиболее санкционированный обстоятельствами, всегда носит на себе известную печать, обусловленную предубеждениями. Нельзя сравнивать в этом случае психику революционную с психикой остального общества. Между тем автор, так сказать, выворачивает наизнанку перед этим обществом всю свою психику и надеется на то, что он будет понят. Это огромное заблуждение, и я боюсь, чтобы оно не принесло совсем неожиданных последствий.

Теперь спрашивается: нужно ли, необходимо ли это выворачивание всей своей психики для той цели, которую имеет в виду автор? Я думаю, что этого совсем не нужно. Мне кажется, что для цели автора достаточно было бы короткой газетной заметки за своей подписью. Результаты последовали бы те же самые.

Если бы по ходу дела пришлось давать подробные объяснения перед какой-нибудь комиссией, то в доказательство чисто политического характера всего происшествия автор мог бы представить все нужные подробности. Печатание полной исповеди имеет в виду, очевидно, реабилитацию перед широкой публикой – и вот я сильно опасаюсь, чтобы результаты не получились прямо противоположными ожидаемым. Я даже не только опасаюсь, но прямо уверен в этом.

Ваш Натансон

Ответ Рутенберга на это письмо был самим воплощением сдержанности и почтительности (впервые приведен в: Будницкий 1996: 448 – по беловому автографу, хранящемуся в HIA. Nicolaevsky Collection. Box 194. Folder 11; копия – RA):

Марк Андреевич,

В ответ на написанное Вами мне через Л<еонида> Эм<мануиловича> <Шишко> я с большим почтением низко кланяюсь Вам как старшему товарищу, которого всегда глубоко уважал. Даже когда знал и видел, что Вы были против меня, вернее, против злополучного дела Г<апона>, с которым я нераздельно¹³ связан.

Виноват в том, что не сумел раньше убедить ни Вас, ни других в необходимости ликвидировать дело, не сумел добиться того, что достигнуто теперь. Такого небольшого и в то же время такого важного. Многое было бы избегнуто.

Еще раз низко кланяюсь.

Сердечный привет,

Петр

Ответ Натансону, датированный 20 апреля 1908 г., был написан Рутенбергом из Женевы, куда он приехал в марте «для личных сношений с ЦК», как он пишет об этом в письме к Савинкову от 24 марта. В RA сохранилась его копия:

Дорогой Борис.

Прочитай и передай, пожалуйста, Р<акити>ну мой ответ на его просьбу. Письмо твое об этом от 16 февраля получил от Е<гора>

Ег<оровича> <Лазарева> только 19 марта.

Приехал сюда для личных сношений с ЦК. Покуда из этого толку вышло мало. Ег<ор> Ег<орович> передаст в Париж ЦК мое письмо. Ты его, конечно, прочтешь и на P.S. обратишь внимание.

Ты напрасно не ответил на последнее мое письмо.

Привет.

Низко кляняюсь праху Григория Андреевича¹⁴.

Петр

24 марта 1908

Здесь следует прояснить три момента (пойдем от конца к началу):

1. Под письмом, на которое не ответил Савинков, Рутенберг, по всей видимости, имеет в виду свое послание к нему от 8 февраля 1908 г. Как вытекает из содержания этого письма, еще до него Рутенберг передал Савинкову рукопись своих записок о «деле Гапона» (стало быть, эта передача состоялась между 27 января и 8 февраля 1908 г.):

Дорогой Борис!

Если до 20 февраля н<о>в<ого> с<тиля> не получу редакцию тех изменений, которые центральный комитет нашел нужным сделать в переданной тебе рукописи, она будет окончательно проредактирована и сдана в печать. Ты сам писал, что знаешь, как мне неприятны будут возможные в печати недоразумения по отношению к партии. Прошу тебя, именно тебя, помочь мне избежать их. Прошу тебя содействовать, чтоб вопрос этот со стороны ЦК был разрешен как можно скорее. Ты-то понимаешь, насколько это для меня важно.

Считаю нужным отметить, что та форма, в которой мной изложена причастность ЦК<омите>та к делу, мне представляется минимальной. Речь может идти об изменении выражений, слов, но не сущности.

Привет.

Петр¹⁵

2. В постскриптуме рутенберговского письма в ЦК от 25 марта 1908 г. (которое он написал не без подсказки Е.Е. Лазарева, см. ниже) говорилось:

Мне пишут, что в годовщину смерти Г<апона> рабочие на могиле его служили панихиду, после которой оставшиеся около 100 человек поклялись отомстить Р<утенбер>гу за смерть «праведника».

Даже сознательные рабочие убеждены, что Г<апон> убит по приказанию правительства.

Считаю нужным сообщить об этом ЦК<омите>ту. Не потому, что боюсь быть убитым, а п<отому> ч<то> мне кажется неудобным, чтоб ЦКПСР оказался причиной того, что в сознании широких рабочих масс Г<апон> представлялся праведником и мучеником революции.

Самому ЦК виднее, конечно.

3. Упоминаемый в письме Ракитин (возможно, фамилия конспиративная) – рабочий, участвовавший в казни Гапона, находился в это время в Париже. Через Савинкова он передал Рутенбергу просьбу не печатать мемуров, так как они могли, по его мнению, навести полицию на след и оказаться роковыми и для тех, кто остался в России, и даже для него, укрывшегося в эмиграции. Ту же его просьбу (изложенную, по всей видимости, в форме заявления) передал Рутенбергу Е.Е. Лазарев, письмо которого, датированное 16 февраля (тем же самым днем, что и приведенное выше письмо М.А. Натансона), тот получил 19 марта¹⁶ (.RA):

Дорогой Петр,

Передаю Тебе заявление Ракитина.

Он настойчиво предлагает не печатать мемуаров, ибо:

1) они могут повредить тем из участников, кто не в безопасности;

2) могут отразиться и на нем, ибо есть основание думать, что едва ли о нем не известно более, чем кажется.

Это его категорическая просьба.

Кроме того: непременно официально снесись с ЦК. Это мой Тебе дружеский совет.

Обнимаю Тебя.

Привет Тебе.

Твой Лазарев

Упорно сопротивлявшийся печатанию рукописи ЦК, как уже отмечалось, в качестве наиболее ходового аргумента использовал мотив «несвоевременности» подобной затеи. Это было совершенно безошибочное средство, поскольку для его опровержения требовалась в особенности изощренная контраргументация, доказывающая обратное. Рутенбергу, которому была вполне ясна демагогическая подоплека данного аргумента и который и без того тратил предостаточно сил и средств на доказательства очевидного, отверг его без какого-либо желания пускаться в подробные объяснения: «Вопрос о несвоевременности опубликования дела Г<апона> считаю себя вправе снять с обсуждения», – твердо писал он своим оппонентам в упомянутом письме от 25 марта 1908 г. (полностью приведено в Приложении И. 2).

После того как ЦК просмотрел рутенберговскую рукопись, автору было предложено внести в нее некоторые изменения. В этом документе, полученном Рутенбергом 7 апреля 1908 г. все от того же Е.Е. Лазарева (в хранящемся в RA оригинале отмечено его рукой: «Получено от Егор Егор<ови>ча <Лазарева> 7 апреля 1908 года. П. Рутенберг. Geneve»), говорилось (приведено в ДГ: 106):

Комиссия большинством голосов находит, что печатание рукописи Мартына (2-ой ее части)¹⁷ является несвоевременным ввиду того, что:

а) дело Гапона в настоящее время забыто и возбуждать его вновь, вследствие невозможности открытой защиты¹⁸ партийных интересов, нецелесообразно;

б) ни для партии, ни для автора пользы от напечатания рукописи быть не может.

2. Комиссия находит печатание рукописи несвоевременным еще и потому, что <принимавшие участие в деле Г<апона> люди частью находятся в России и могут быть обнаружены при возобновлении дела, чему, по-видим<ому>, может послужить такое напечатание>¹⁹.

Подробности 2-го мотива будут переданы на словах.

3. В случае наступления момента возможности напечатания комиссия полагает необходимым изменение рукописи согласно прилагаемому списку.

Далее следовали конкретные замечания по тексту рукописи²⁰ (приведем лишь некоторые из них)²¹:

Стр. 15

1) Сделать сноску: «Членом БО я никогда не состоял и никакого

22

участия в ее делах не принимал».

Стр. 17

2) Предположение И<вана> Н<иколаевича> <Азефа> и мое. Мартын не имеет основания утверждать как факт²³.

Стр. 18 – всю выкинуть.

Стр. 25

3) Не лучше ли всю 24, 25 и 26 стр. средактировать так:

«Я застал товарищей Х.Х., Y.Y. и Z.Z. Изложив мою беседу с Талоном, я просил у ЦК инструкций. Имя Гапона стояло еще очень высоко. Неоспоримых улик с предательством не было. Мои сообщения были достаточны для Центр<ального> Ком<итета>, но могли быть непонятны рабочим. Цен<тральный> Ком<итет> счел поэтому политически невозможным убийство Гапона на основании одной его со мной беседы. Было решено: одновременно и совместно убить Р<ачковского> и Г<апона>. Убийство это достигало двоякой цели: 1) Г<апон> уличался на месте – факт свидания с Р<ачковским> неоспоримо доказывал его сношения с полицией и

2) устранялся Р<ачковский> – непосредственный враг партии. Из этих двух целей ЦК важнейшею считал вторую, я – первую²⁴. <…>

Одно из оснований, по которому Рутенбергу следовало воздержаться от печатания записок («2-й мотив» в письме ЦК), был в особенности развит, как уже отмечалось, в просьбе Ракитина. Как только мемуары увидят свет, предостерегал Ракитин, всплывут тщательно скрываемые от полиции имена, и правительство приложит все силы арестовать этих людей. 19 марта, в тот же день, когда Рутенберг получил оба письма – от Савинкова и Лазарева, в которых заключалась эта просьба, он написал свой ответ Ракитину, а через пять дней, 24 марта, отослал его вместе с приводившимся выше письмом Савинкову (или же включил в него нижепубликуемый текст). Рассеивая опасения Ракитина, он в спокойной и трезво-рассудительной форме приводил следующие аргументы (RA, копия):

<Сверху надпись, сделанная рукой Рутенберга:> Ракитину

Дорогой друг. Только сегодня получил письмо товарища <Савинкова> (от 16 февр<аля>), который передает мне Вашу просьбу не опубликовывать известное Вам дело по следующим причинам:

1) это может повредить тем из участников, кто не в безопасности,

2) может отразиться на Вас, ибо есть основание думать, что едва ли о Вас не известно более, чем кажется.

О первом обстоятельстве ЦК знает, и я уверен, что все нужное будет сделано, чтоб лица эти оказались в безопасности.

Второе – не может служить препятствием для опубликования дела, потому что если русское правительство знает о Вашей роли что бы то ни было и о Вашем местопребывании, оно потребовало бы уже Вашего ареста и выдачи (как и моей) независимо от опубликования дела.

Показания свидетелей (хотя бы дворников) для судебной власти более существенны, чем мое изложение. А фамилии и адреса Вашего я ведь не указываю.

Беспокоиться, друг мой, не надо, так как не из-за чего. Опубликование дела в Вашем личном положении ничего не меняет.

Это по делу. А теперь о Вас вообще.

Я очень рад был узнать о Вас, хоть о том, что Вы существуете. Много раз разыскивал Вас. Хотел повидаться, п<отому> ч<то> мне казалось, что Вам тяжело и одиноко. Но когда я был в Париже, Вас там не было. Не писал, п<отому> ч<то> ни настроения, ни мыслей Ваших, ни жизни Вашей не знал. И результат моего писания мог оказаться противоположным тому, что я хотел.

Много думал о Вас, о том, как необходимо помочь Вам устроиться серьезно. Ведь я Вас оставил хорошим, но слишком молодым. И тогда, по крайней мере, помощь и совет Вам нужны были. Мне всегда было неловко перед самим собой за Вас, за то, что предоставил Вас самому себе в таком бесприютном положении. Но мой собственный образ жизни до последнего времени был довольно безобразен.

Пишите, друг, о себе подробно. Сердечный привет.

Обнимаю Вас,

Петр

Одновременно с этим Рутенберг старался успокоить Ракитина и в упоминавшемся выше письме-заявлении в ЦК партии эсеров от 25 марта, где, в частности, говорилось:

<…> На переданный мне протест Р<акити>на против опубликования дела я ответил ему:

a) Если бы русское правительство знало роли и имена остальных участников, оно их арестовало бы или потребовало выдачи, как требовало моей.

Опубликование мной дела в их положении ничего не меняет.

b) Уверен, что ЦК до опубликования примет меры, чтоб находящиеся в России лица оказались в безопасности.

Ответ Рутенберга Ракитина, однако, не удовлетворил, и он решил изложить свою позицию повторно, на сей раз без посредников (его большое письмо Рутенбергу от 4 апреля 1908 г. приводится в Приложении И. 3). Нам неизвестно, ответил ли на него Рутенберг, и если ответил, то что именно. Скорее всего, ответа с его стороны не последовало, поскольку вряд ли можно было прибавить что-либо новое к уже сказанному, но, хотел он того или нет, аргументы Ракитина в какой-то мере на него все же подействовали. Прямой их отзвук слышится и в том, что он пишет в ЦК по поводу безопасности «находящихся в России лиц», и в особенности в ДГ, где прямо упоминаются, с одной стороны, «условия и обязанности конспирации», а с другой – «условия дисциплины партии»:

Заявить публично обо всем я не мог. Во 1-х, по условиям и обязанностям конспирации – к делу ведь причастно много лиц. Во 2-х, по условиям дисциплины партии и, следовательно, ее интересов: я должен был ведь сказать, что ЦК говорит неправду, т. е. дискредитировать партию на радость и пользу оправившейся уже реакции и во вред покачнувшейся уже революции (ДГ: 95).

Ответ на решение комиссии ЦК о несвоевременности печатания рукописи и сделанные по ней замечания, полученные 7 апреля, Рутенберг написал в три дня. 10 апреля 1908 г. он был готов и отправлен (за исключением одного фрагмента, о котором см. прим. 25, приведено в ДГ: 107-08). В нем он констатировал, что его и ЦК позиции в деле Гапона «диаметрально противоположны», но чтобы достигнуть возможного компромисса, он согласен говорить «только об одном данном мне ЦК<омите>том поручении: Р<ачковского> и Г<апона>». Однако, пишет далее Рутенберг,

подчеркивать, как этого хочет комиссия, в моем изложении дела, что никакого другого поручения ЦК мне не давал и даже запрещал, не буду. Ибо это не соответствует тому, что на самом деле происходило между мной и представителем ЦК<омите>та.

Рутенберг давал в этом письме понять, что компромисс, на который он мог бы пойти, чтобы не дискредитировать «в глазах широких масс партию и, следовательно, революцию», имеет на самом деле весьма относительный и ограниченный характер. Он готов, готовя рукопись к печати, вывести за линию огня ЦК как коллективную силу (как «учреждение»), но вовсе не готов жертвовать собой, покрывая его представителей (намекая, естественно на Азефа), введших в заблуждение обе стороны:

Если Центр<альный> К<омите>т не удовлетворится таким решением вопроса и разрешит мне, я изложу дело во всех деталях, так, как оно было. Т. е. изложу рядом то, что было мне поручено представителем Ц<ентрального> К<омите>та, и то, что, как мне стало известно позже, ЦК как учреждение на самом деле поручал.

По существу, единственной приемлемой формой компромисса для Рутенберга была отсрочка публикации записок, для чего в том же письме он просил прислать ему «письменный документ такого приблизительно содержания»:

П.М. Рутенбергу. ЦКПС.-Р. своей дискреционной властью запрещает Вам как члену партии опубликовывать дело Гапона впредь до тех пор, когда по политическим условиям и по общему с Вами согласию такое опубликование будет найдено своевременным²⁵.

Из поиска компромисса, однако, в очередной раз ничего не получилось, да и получиться не могло: тому препятствовал «дух Азефа», который, как пишет Рутенберг, витал над комиссией (Д Г: 108).

Трудно сказать, дошло бы ДГ до печати, не случись разоблачения полицейского агента в обличье главного заправилы и организатора российского революционного террора. Нет необходимости объяснять, что, когда обнаружилось, что Боевой организацией руководил тайный агент охранки, имевший, среди прочего, прямое отношение к убийству Гапона, актуальность рутенберговских показаний неизмеримо возросла. Разоблачение Азефа и ДГ оказались в тесном обюдном контакте, расставляя один в другом недостающие точки над «i».

26 декабря/8 января ЦК передал в главный партийный орган «Знамя труда» текст следующего сообщения (1908. № 14. Декабрь. С. 36):

Центральный Комитет п<артии> с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азев, 38 лет (партийн<ные> клички: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом БО и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания следствия над ним, Азев, ввиду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азева и ее разоблачении будут напечатаны в ближайшем времени.

Правда, пытаясь хоть как-то смягчить эффект этого чудовищного события и соблюсти хорошую мину при плохой игре, ЦК старался показать партийную силу и изобразить «половинчатого» Азефа, который хотя и промышлял на провокаторской ниве, но все же организовал покушения на Плеве, великого князя Сергея Александровича, Дурново, готовил теракты против Столыпина и самого государя.

Позднее, когда в 1916 г. вышло 1-е издание книги А.И. Спиридовича «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники», находящийся в ту пору не у дел, но продолжавший внимательно следить за борьбой российского политического сыска с революционерами С.В. Зубатов писал автору (7 августа 1916 г.):

Очень мне понравились приведенные Вами данные о «провокации» Азева. С одной стороны, обвинения Центрального Комитета партии, а с другой – разделывание этих фактов «Знаменем Труда» <…>. Вот так противоречие! Тон истых иезуитов, выступающих с лживо-тенденциозными утверждениями перед широкой публикой. Где же тогда «провокаторство» Азева?! Нет, это прелестно, бесподобно, подлежит громкому оглашению… По извещению Центрального Комитета, Азев ставил террористическую работу против Плеве, Вел<икого> Кн<язя> Сергея Александровича, П.Н. Дурново, Столыпина и Государя Императора. Прочитав это, многие члены партии усомнились в ней, началась деморализация. Тогда «Знамя Труда» заявило: «Необходимость актов диктовалось не соображениями Азева или тех, кто стоял за ним, а политическим положением страны; объекты террористической борьбы указывались не Азевым, а партией, в связи с их политической ролью в данный момент; герои, шедшие на акты, шли не ради Азева, а ради революционного дела, которому они служили до конца, стоя в рядах партии. Террор не с Азевом возник, не Азевым начат, не Азевым вдохновлен и не Азеву и его клике разрушить или морально скомпрометировать его»…

Что же после слов остается от Азева-провокатора? Азев – посредственность, Азев – отголосок террора, придерживающийся пословицы: «с волками жить – по волчьи выть». Как связать между собою эти два документа, принадлежащих социалистам-революци-онерам? Вот где «своя своих не познаша», гад гада ужалил. Выходит, переврали… Вот бы в Гос<ударственную> Думу для посрамления гг. Родичевых и Милюковых, болеющих провокацией… (Зубатов 1922: 281-82).

Что испытал Рутенберг, когда до него дошла эта сенсационная новость о двойной жизни Иуды-Азефа? С одной стороны, до самого последнего момента, покуда кольцо доказательств не сжалось до предела, он, как и многие другие, продолжал выражать ей энергичное недоверие, настолько Азефово предательство не укладывалось в сознании. Произошедшее было столь неожиданным и сверхординарным, что чувство сомнения не поколебала даже его личная неприязнь к Азефу – то отвращение, которое он испытал к нему в связи с делом Гапона. Это отвращение выразилось в решительной записке Рутенберга Азефу, где было сказано, что он не может и не хочет ни видеть его, ни слышать. Записка не могла не произвести соответствующего впечатления, и ее автор получил суровую отповедь от Савинкова:

Ты оскорбил в его <Азефа> лице честь партии и всей истории партии (ДГ: 78).

Принадлежа кругу потенциальных жертв «великого провокатора», доведенный однажды его беззастенчивой ложью до того, что был готов наброситься на него с кулаками²⁶, Рутенберг, казалось, должен был интуитивно ощущать в отношении Азефа хотя бы смутные подозрения, но нет, их не было: он продолжал стойко и слепо верить в его невиновность. В письме к Савинкову от 18 января 1909 г., вопреки очевидным фактам, Рутенберг все еще не мог смириться с заявлением ЦК и полагал антиазефовскую кампанию великой ошибкой:

Борис!

Вы объявили И<вана> Н<иколаевича> провокатором. Узнал об этом из вчерашних местных газет. Ты не мог не принимать в этом «объявлении» участия.

Не касаясь покуда вопроса по существу, прошу тебя прислать мне то, что партия опубликовала об этом, то, что можешь прислать сверх. Также твое личное отношение. Если найдешь возможным это сделать, конечно.

Прибавлю только: я убежден, что Азев не провокатор.

Петр 18/1 <1>909

Адрес узнаешь у Л.Э. <Шишко>²⁷

В своем неверии в Азефово предательство Рутенберг был не одинок: многие знавшие Азефа люди не сразу справились со столь ошеломляющим известием. Среди других, в его провокаторскую детельность не поверил, например, X. Житловский. Авторы книги «Террористы и охранка» (в оригинале: «Terruristes et policier», 1909) писали:

<…> Самым ярким образчиком того неограниченного слепого доверия, которое провокатор сумел внушить своим товарищам по партии, является, несомненно, следующий невероятный факт. Выдающийся с.-р., писатель, один из основателей «союза социалистов-революционеров» X. Житловский (известный в литературе под псевдонимом Н. Григоровича) продолжал в Америке фанатически отстаивать Азефа в продолжении четырех месяцев после его разоблачения. Одному из авторов книги пришлось лично беседовать в Нью-Йорке с Житловским по этому поводу: «Я скорее мог усомниться в себе, чем поверить в то, что Азеф провокатор. Нужно знать, чем для нас был Азеф, чтобы понять это… Я помню, когда-то, в Берлине каждый приезд Азефа или Гершуни был для нас, заграничников, настоящим светлым праздником… С его именем для нас были связаны самые яркие проявления нашей партии. Кроме того, он с такой чуткостью и вниманием относился к нам всем; так, например, что касается лично меня, он всегда интересовался моими литературными планами и работами, давал советы, практически очень умные, указывая на наиболее подходящие к моменту сюжеты, и все это с такой дружеской, теплой <sic>, с такой сердечностью… Разоблачение Азефа казалось мне чудовищной ошибкой…» (Лонге, Зильбер 1924/1909: 86).

У В. Розанова есть статья «Между Азефом и "Вехами”» (1909), в которой он рассуждает на тему того, что люди высокого творческого духа – писатели, философы, историки, теоретики и критики общественной мысли: Белинский, Грановский, Станкевич, Киреевский, В. Соловьев, Тургенев – никогда близко не подпустили бы к себе Азефа, интуитивно, своей тончайшей чувственной (или, как говорит Розанов, «музыкальною») организацией распознали бы в нем «чужого», «врага». Более того, не только сами писатели, но и их любимые герои в равной мере обладают сходными «органами отвращения»:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.