ДИССИДЕНТСКИЙ ВОПРОС, ИЛИ МАССОВЫЙ ПСИХОЗ НА РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЧВЕ
ДИССИДЕНТСКИЙ ВОПРОС, ИЛИ МАССОВЫЙ ПСИХОЗ НА РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЧВЕ
Король избран — что дальше? — Диссиденты — это православные и протестанты в Польше. — Цена ошибки Панина. — «Бей диссидентов! Спасай католиков!» — Разведка берет свое: Репнин «взрывает» сейм. — Екатерина и маршал коронный обмениваются ударами. За кем очередной раунд? — Раздел Польши и роль дипломатической разведки
Выборы Станислава Понятовского, разгром саксонской партии, приход к власти «фамилии» Чарторижских с исторической точки зрения были значительной победой России над франко-австрийским блоком. Угроза наследственной монархии в Польше отпала.
Эта победа явилась не в последнюю очередь результатом гибкой дипломатической разведки, пользовавшейся в Польше поддержкой части шляхты. Но тот успех был только прелюдией к дальнейшей борьбе России за влияние в Восточной и Центральной Европе.
Никита Иванович Панин считал, что безопасность России должна базироваться на широких международных связях. Он видел одну возможность обеспечения длительного мира — создание Северной системы. Под этим он подразумевал блок России с Пруссией, Англией, Данией, Швецией и Польшей. В таком окружении Россия могла бы не бояться франко-австрийских интриг и турецкой опасности.
В свете этой идеи следует рассматривать и политику России в Польше в первый период деятельности Н.И. Панина на посту руководителя дипломатического ведомства. Что могла представлять собой Польша в «концерте» европейских держав? Какую роль она могла сыграть для России и в делах России?
Сильная Польша с неограниченной монархией, где все архаизмы в виде Liberum Veto и Liberum Rumpo были бы отменены, где король мог бы стать военным вождем нации, — такая Польша была бы опорой России на юго-западных ее границах против Порты и соответственно ее крымского сателлита.
Но такая Польша не была по нутру не только Турции, но и Пруссии — главному партнеру России по Северной системе. Фридрих II давно выжидал удобный момент для вмешательства в польские дела, чтобы спровоцировать конфликт и «прирезать» польскую Пруссию к своим владениям. Он ни под каким предлогом не согласился бы усилить Польшу, сделать ее способной к самостоятельной борьбе. Пруссия была самым ярым сторонником сохранения польских «свобод» как средства для политических интриг.
Екатерина II и Панин во имя сохранения Северной системы и союза с Пруссией, в свою очередь, не хотели соглашаться на реформы в Польше, которые усиливали бы власть короля. Кроме всего прочего, правительство России было заинтересовано в том, чтобы иметь в Польше политическую опору в виде партии, зависящей не от короля. И императрица и Панин прекрасно отдавали себе отчет в том, что a la longue нельзя опираться на властолюбивых Чарторижских и истерика Понятовского. Нужно было использовать их приход к власти для дальнейшего решения задачи создания в Польше солидной идейно-политической опоры. Такую опору русское правительство видело в национальных меньшинствах, проживавших в Польше, — православных и протестантах, которые назывались тогда в Польше диссидентами. Хотя по основным законам Речи Посиолитой (акт Варшавской генеральной конфедерации 1573 г.) все ее граждане пользовались одинаковыми правами, независимо от конфессиональной принадлежности, практическая политика и действия польских королей и крупных землевладельцев в течение нескольких столетий привели к возникновению атмосферы религиозной нетерпимости и исключительных правил по отношению к лицам некатолической веры.
Поддержанные на этом поприще папой римским и иезуитами, они насильно забирали у диссидентов их церкви, изгоняли священников, заставляли прихожан переходить в католичество, а непокорных просто убивали. Все шляхтичи-некатолики были лишены гражданских прав, не допускались к государственной службе.
Борьба диссидентов с польскими противниками встречала сочувствие у широких кругов в Пруссии, Дании, Швеции и России. Но пока они не имели реальной государственной помощи, борьба их с Польшей шла явно «не на равных».
На этих польских граждан и была сделана ставка русского двора. Перед широкими кругами общественности Екатерина мотивировала свой интерес к диссидентам человеколюбием, веротерпимостью и другими гуманными побуждениями. Польскому королю и Чарторижским доказывалась необходимость усилить Польшу, прекратив междоусобную борьбу католиков с диссидентами.
Нельзя отрицать гуманизма в требовании равноправия для всех граждан Польской республики. Но для русского двора это был не поход за гуманность, а широко задуманная дипломатическая комбинация. В депеше Панина князю Николаю Репнину, послу России в Польше, от 14 августа 1767 года эта политическая программа изложена так:
«…в ответ же на разныя его польского в-ства требования во взаимство полному восстановлению диссидентов положу я наперед следующее в том главное правило, которое как сначала было, так теперь есть, да и впредь должно быть непременным руководством всех наших намерений и подвигов, а именно: чтоб совершить диссидентское дело не для распространения в Польше наших и протестантских вер, но для приобретения себе оным через посредство наших единоверных и протестантов единожды навсегда твердой и надежной партии с законным правом участвовать во всех польских делах не по одному ныне от республики испрашиваемому ручательству ея имп. в-ства на целость ея конституции и форму вольного ея правления, но и по присвояемому еще нами себе в вечныя времена покровительству сих законников, яко слабейшей части в будущем правительстве польском, которая потому сохранение свое в оном должна всегда взаимствовать от того нашего покровительства»{51}.
Так для России стоял вопрос о диссидентах в Польше.
При этом не следует забывать, что если бы политика польских «зубров» не была такой тупой и ограниченной и если бы диссиденты получили равноправие из рук Польши, а не России, то Польская республика от этого только выиграла бы: единство польского народа, ликвидация экономического и политического неравенства значительной части польского населения привели бы к экономическому и политическому усилению Польши. Со всей очевидностью этого не понимали заносчивые шляхтичи, но прекрасно понял Н.И. Папин, который в цитированном выше документе высказывает опасение:
«..протестантские религии, обуздывая суеверие и сокращая власть духовенства, могут излишним своим в Польше распространением легко вывесть поляков из невежества, в котором они теперь от большей части погружены, а освобождением от онаго довести их еще по ступеням и до учреждения новых порядков, кои, концентрируя в одно место всю внутреннюю польскую силу и приводя ее тем в большую пред нынешним действительность, могли бы скоро обратиться в предсуждение России, покровительницы их в настоящее время и соперницы первой и главной в будущее; ибо между политическими обществами ни злоба за претерпенное, ни благодарность за прежния одолжения известным образом места иметь не могут».
Даже в отношении православного меньшинства требование русского двора об уравнении в правах было для Панина чревато опасностями. В самом деле, если бы условия жизни православных в Польше оказались хорошими, то каково должно было бы быть настроение русских крестьян в России, где они находились в условиях рабства?
Крепостные крестьяне западных районов России непрерывно убегали в Польшу, где их потом вылавливали русские отряды. Папин поэтому предупреждает Репнина о тех неудобствах, которые могут возникнуть от улучшения положения единоверцев в Польше, иначе… И далее читаем самого Панина:
«…привода их до излишняго распространения, так чтоб они сами собою независимо от нас могли в республике опираться и разделять правление ея, подвергнем мы себя хоть разного рода, но по меньшему однако ж неудобству в рассуждении и без того видя в Польше, при безопасности, большее в вере распространение с выгодами свободного во всем народа, долженствовали бы натурально усугубиться к несказанному вреду всего государства, из чего Россия могла бы еще иметь некоторыя для переду и будущих неизвестных случаев па несправедливый опасения и о самых своих пограничных провинциях, правами и обычаями с Польшею несогласующихся».
С такими мыслями приступил русский двор к реализации своей политики в Польше после выборов короля.
Панину казалось, что Станислав Понятовский, его дяди Чарторижские и все те шляхтичи, которые получили щедрые «дачи» от русских, должны немедленно приступить к проведению закона об уравнении в правах диссидентов. Но эти взгляды были ошибочными. Чарторижские приняли русскую помощь, вовсе не намереваясь выполнять все планы русского двора и вовсе не желая таких либеральных реформ, как отмена исключительных законов против диссидентов.
Станислав Понятовский, князья Чарторижские, Масальские и другие прорусские вельможи ничем не отличались от Радзивиллов, Браницких и Потоцких в их социальной программе. Если Панин боялся реформ в Польше как источника заразы, откуда могли просочиться идеи свободы в Россию, то польские правители боялись этих реформ не меньше. Причина? Они вовсе не хотели поступиться своими привилегиями; им виделись совсем другие реформы. Им грезилась идея великой Польши — неограниченной монархии с королем-марионеткой, ими же управляемым.
Поэтому когда Н.В. Репнин заговорил с Чарторижскими и королем о диссидентах, то обнаружилось, что они говорят на разных языках.
Панин вынужден был признать, что он ошибся: он не понял позицию Чарторижских, они его обманули. И в письме к ним от 4 июля 1766 года мы находим такие горькие слова:
«…я откровенно признаюсь, что при таких обстоятельствах мы не могли ожидать, как то оказалось впоследствии, что наши предложения были приняты, как предложения, которыя рассматривались не скажу, чтобы входящими лишь в наши интересы, но по крайней мере могущими интересовать нас в большей степени, чем касаться существенно и укрепления королевского трона и средств, которые желали употребить для большого усиления и энергии правительства республики»{52}.
«Мы не могли ожидать…» Эта ошибка очень дорого обошлась России. А случилось это потому, что, формируя прорусскую партию в 1762 и 1763 годах, русская дипломатическая разведка пользовалась в основном попутчиками-полуагентами, а не настоящей, преданной агентурой. Чарторижские и Масальские сотрудничали с Кейзерлингом и Репниным не как агенты с разведкой, а как политические партнеры. Они были против саксонской династии, выступали за кандидата из Пястов, но были за националистическую, католическую Польшу.
Когда это обнаружилось, русское правительство схватилось за голову и заговорило об измене короля и Чарторижских. Король действительно поверил в то, что он призван Богом спасать Польшу, что он-де полный суверен, и первым его шагом на пути к этой самостоятельности была попытка установить дипломатические отношения с Францией. Он отправил туда посла, не посоветовавшись ни с Репниным, ни с Коллегией иностранных дел в Петербурге.
Когда Репнину стало ясно, что с наличной агентурой и политическими «друзьями» не удастся «провернуть» дело с диссидентами, он предложил порвать с Чарторижскими. Петербург согласился с ним. Но одни репрессивные меры против бывших «друзей» не могли обеспечить достижение российских целей. Нужна была другая агентура.
К этому сводится теперь вся работа Репнина в Польше.
Между Чарторижскими и Репниным пробежала черная кошка — это стало известно в Польше. Тотчас же нашлись польские «патриоты», пожелавшие использовать эту размолвку в своих личных интересах. Одними из первых подали голос Потоцкие. Панин ухватился за этот графский род и предложил Репнину: «Изыскав пристойные способы, заготовляться к тому, чтобы фамилию Потоцких по их собственно оказанному желанию привязать к нашим интересам»{53}.
Были и другие добровольцы — охотники за «инфлюэнцией», «поверхностью», да и просто за деньгами. Но до 1766 года дипломатическое ведомство России колебалось еще — стоит ли окончательно рвать с Чарторижскими? Дело в том, что ни у Панина, ни у Репнина не было твердого убеждения в том, что Чарторижских окончательно надо списать со счетов. Поэтому из Петербурга идут подчас совершенно противоречивые указания. То предлагается рвать с ними, то предупредить короля, чтобы он их не слушал и не верил им. То вдруг появляется директива строить новую русскую партию при помощи Чарторижских.
Только в октябре 1766 года Петербург убедился окончательно, что хрен редьки не слаще, и предложил Репнину:
а) не жалея ни денег, ни трудов, разорвать сейм и генеральную конфедерацию;
б) обратиться к противникам Чарторижских и предложить им свою помощь в борьбе с правительством;
в) создать новую партию.
«…как при открывающейся ныне перемене в поведении нашем с князьями Чарторижскими, уповательно многие из их соперников и других по сию пору многих без действия оставшихся, магнатов к вам адресоваться будут, чтоб заступить место сих князей, то и рекомендуем мы вам, разбирая свойство и качество людей, поколику который к чему способен, употреблять их по пристойности, стараясь наипаче составлять новую для интересов наших независимую партию, к чему вы и деньгами, когда нужда востребует, вновь немедленно снабдены будете»{54}.
Так гласит инструкция, данная Н.В. Репнину в именном рескрипте от 6 октября 1766 года.
Репнин развивает необычайную активность по организации новой партии. Основными деятелями новой агентурно-политической комбинации являются враги «фамилии», бывшие сторонники саксонцев, хотя сохраняются до времени некоторые старые «друзья».
Первым представителем нового движения является примас — князь Подоский. Он готов лезть в огонь и воду за Репнина и русских, ибо только благодаря Репнину он получил этот наивысший после короля пост — примаса. Король долго боролся с Репниным, но вынужден был уступить и назначить креатуру русского двора — агента Репнина первым чиновником Речи Посполитой. (Подоский всегда был почитателем саксонской партии, т.е. врагом короля Понятовского.) Вторым по важности новым деятелем русской партии оказался не кто иной, как князь Карл Радзивилл — тот самый, который так рьяно боролся с русским влиянием, Чарторижскими и королем Понятовским. Под угрозой репрессии он убежал в Саксонию. Решив создать новую партию, Панин вспомнил раньше всего про Радзивилла и написал Репнину:
«Переменившееся положение дел, отменяя в рассуждении нас резоны изгнания его из отечества, может ныне сделать его иногда полезным для новых наших видов орудием, а по крайней мере пугалищем для стариков Чарторижских; и для того отдаю я на волю вашего с-ва, при усмотрении в том какой пользы, вступить с ним чрез приятелей его в сношение и, есть ли вы согласитесь о нужном, постановить в таком случае, яко посол ея имп. в-ва, письменный договор, а потом и способствовать возвращению его в отечество, дабы его тут тем или другим образом употреблять»{55}.
«Непримиримый» Радзивилл немедленно по получении предложения Репнина смирился, вступил с ним в переговоры, согласился помогать России. Он вернулся в Польшу и был поставлен Репниным во главе коронной конфедерации (маршалом).
Дабы быть уверенным в прочности связи, Панин прикомандировал к польскому маршалу князю Радзивиллу русского полковника Кара в качестве политического комиссара, или, как он сам его назвал, «пестуна». Радзивилл сработался с «пестуном», как и с Репниным, и на посту маршала коронной конфедерации выполнял русские указания.
Затем следует назвать графа Мнишека, который был завербован Репниным и взял на себя руководство конфедерацией в двух воеводствах. Мнишек тоже усердно работал под руководством Репнина и удостоился милостивого отзыва о своей работе со стороны И.И. Панина, который хлопотал за него, чтобы ему разрешили продать некоторые его староства, а в 1767 году представил его к награждению должностью краковского каштеляна.
Большую роль в качестве русского агента сыграл коронный гетман граф Браницкий. Привлеченный к сотрудничеству в 1766 году, он честно выполнил свои обязательства, выставив на сейме пункты в защиту диссидентов. И его намеревались поставить во главе русской партии. Продолжал работать также подскарбий коронный Вессель, бывший министр при Августе III, завербованный значительно раньше. Таков далеко не полный список ведущей агентуры русских в Польше. Формой борьбы с королевской партией была избрана конфедерация. Началось с формирования диссидентской конфедерации. Подготовка к ней относится к декабрю 1766 года, а в марте следующего года она уже была создана. Ее возглавил барон Август Гольц, староста Грауденцкий. На организацию всей работы ему передали 20 000 червонных.
Диссиденты опирались на протестантские элементы польской Пруссии. Им было приказано вести себя весьма корректно в отношении короля Понятовского, дабы не прослыть революционерами. Особой поддержкой они пользовались со стороны Пруссии. По приказанию Панина Репнин добился солидарного выступления в пользу диссидентов и со стороны английского посла в Варшаве.
Конфедерация оказалась весьма действенным инструментом. Король и Чарторижские заметались. Они поняли, что диссидентская конфедерация — это только «цветочки», Впереди уже видны были «ягодки» общей конфедерации и угроза детронизации короля: начались поиски внешних союзников для борьбы с Россией.
В марте 1767 года перлюстрацией почтовой корреспонденции было установлено, что король секретно отправил курьеров в Вену и Константинополь. Панин в связи с этим предложил Репнину срочно проверить агентурным путем эти данные и усилить наблюдение за королевским двором, «стремясь для того изыскать себе надежные в кабинете его каналы, хотя употреблением на то нарочитой суммы».
Затем поступили донесения от Обрескова из Константинополя: поляки ведут большую антирусскую работу в Крыму, склоняя хана крымского к тому, чтобы подтолкнуть султана к вмешательству в польские дела. Панин почувствовал, что с этой стороны нависает серьезная угроза, и вновь повторяет Репнину указание:
«…усугубить ваше рачение иметь беспосредственные верные каналы, дабы благовременно открывать новые подвиги и намерения того двора; а чтоб надежнее на стезю оных нападать, надо с прилежанием собирать все разные во всяких обществах производимые разговоры и рассуждения, кои при их соображениях открывают тщательному министру те предметы, по которым он свои каналы для ближайшего разведания может употреблять с большею действительностью, когда, таким образом, в состоянии будет им сам точно индиковать то или другое, что они для его известия достать или разведать должны»{56}.
Зашевелился и Венский двор. Этот оплот католицизма начал подвигать войска к польским границам, что крайне насторожило русское правительство, которое в свою очередь ввело войска в Польшу и начало расширять конфедерацию.
Наряду с диссидентской (протестантской) были организованы и конфедерация православных и, наконец, конфедерации католические в Литве и коронной Польше. В июле 1767 года во главе коронной конфедерации уже действовал князь Радзивилл. Основным инструментом дипломатической разведки стали католические конфедерации, объединившиеся потом в генеральную конфедерацию. Работа в этих кругах была неимоверно трудной. Репнину приходилось все время лавировать между различными группками ясновельможной шляхты, действовать то лестью, то хитростью, то мздою, то грубым нажимом. Русские разведчики и дипломаты того периода пользовались замечательным выражением, определяя эту тактику: надо показывать врагам, говорили они, то волчью пасть, то лисий хвост.
Если это верно было по отношению ко всем странам, то в отношении польской шляхты это было во сто крат вернее. Коварство панов было притчей во языцех, Репнин постоянно жаловался на тяжелейшие условия работы и писал Панину:
«Извольте видеть со сколь честными людьми я дело имею, и сколь приятны должны быть мои обороты и поведение, истинно боюсь, чтобы самому, в сем ремесле с ними обращаясь, мошенником, наконец, не сделаться…»
А Петербург непрестанно напоминал Репнину, что если он добьется разрешения диссидентского вопроса, то имя его никогда не забудут, что он достигнет вершины своей славы.
Не веря полякам, Панин писал Репнину в августе 1767 года:
«…смотри, чтоб новые друзья поляки нас не провели и наконец не обманули так, как прежние. Для предостережения чего не можно ли вам еще до сейма шефов партии обязать каждого особо письменно к исполнению наших видов с обещанием с вашей стороны таким же образом каждому того, что они для своего собственного авантажа в рассуждении себе чинов, старосте или же какого установления в правительстве ценою нашим делам поставляют».
Да, в ход были пущены все средства разведки. Сторонников и союзников России привлекали материальными благами, соблазняли теплыми местечками, обещаниями политических выгод и высоких постов. Наряду с этим применялись и репрессивные меры ко всем противникам предначертаний русского двора. Не щадили особо никого.
Прежде всего эти репрессии направлялись против короля. В сентябре 1766 года польский посол в Петербурге Ржевусский пожаловался на бедность короля, который, мол, все свои средства истратил на организацию выборов в сеймиках.
Екатерина приказала выдать ему 50 000 рублей. Но Репнин не спешил исполнять это указание и оказался прав: через месяц, в октябре того же года, из столицы поступил приказ не только не давать королю денег, но и сообщить ему, что он не заслуживает доверия русского двора, что он ведет антирусскую политику и в таких условиях грешно было бы давать ему деньги, которые будут обращены против России.
Подверглись репрессиям и Масальские за то, что переметнулись в лагерь врагов. Было приказано разместить в их деревнях для постоя русские части. Такие меры били по карману помещиков, ибо лишали их доходов с имений. В августе 1766 года сформировали своеобразную оперативную группу в составе полковников барона Игельстрома и Василия Кара. Поручение группе в своей общей формулировке выглядело донельзя просто: объехать всех магнатов Польши и выяснить, кто из них намерен поддерживать планы России и кто против них. Инструкция же, подготовленная Н.И. Паниным и К. А. Голицыным в адрес полковников, гласит:
«А напротив того, тем, кои всему делу противны быть могут по корыстолюбным, или другим каким светским видам, что когда они в сем законном и как на самой конституции отечества их, так и на торжественных с соседями обязательствах основанном деле, успеху желаний наших препятствовать будут, то не возможет ея имп. в-ство обойтись почитать их не только явными отечеству злодеями, но и прямыми нарушителями священных союзов дружбы нашей к республике, а почитая их такими, пускай сами определяют они образ наших с ними поступков, о которых после, хотя и поздно уже, раскаиваться причину иметь будут, напротив чего можете вы им на случай, когда они, по представлениям нашим мысли свои переменяя, возьмутся чистосердечно способствовать возстановлению диссидентов, подать им сильнейший уверения о высочайшем ея имп. в-ства благоволения и покровительстве, в коих, конечно, никогда не ошибутся, испытав уже самым делом, сколь они сильны, надежны и достаточны к благополучию тех, кои онаго в них ищут»{57}.
Перед самым открытием сейма поступило указание самых отъявленных врагов России арестовать. Это и было сделано Репниным. Заседание сейма было назначено на 23 сентября 1767 года. Но не дремали и разведки французского короля и австрийского императора. Они тоже готовились к сейму и решили сорвать его, играя на национальном фанатизме поляков. Своим орудием они избрали Ватикан: пана назначил в Польшу интернунциуса Дурини и выступил с посланием против уравнивания в правах диссидентов с остальным польским населением. Таким образом, в Польше орудовала объединенная католическая клика в лице Ватикана, Австрии, Франции и фанатичной шляхты. Они представили дело так, будто русский двор выступает против католической религии. По всей стране распространялись листовки, сфабрикованные Дурини, выступали епископы и крупные землевладельцы.
23 сентября, в день открытия сейма, в доме князя Радзивилла в Варшаве собрались все послы (депутаты сейма). Внезапно туда прибыл Дурини и произнес зажигательную речь против диссидентов, призывая католиков драться до последней капли крови, запрещая послам вести переговоры с русскими и обещая им благословение папы и самого Христа.
Все здание, построенное Репниным, грозило рухнуть и похоронить под собою не только диссидентское дело, но и всю политику России в Польше.
Извещенный об этой трагикомедии, разыгранной разведкой противного лагеря, русский посол немедленно отправился в дом Радзивилла. Этот отчаянный шаг грозил Репнину смертью. Наэлектризованные до предела защитники Иисуса Христа готовы были убить его, справедливо усматривая в лице этого человека непосредственного организатора диссидентского дела. Репнина предупредили, что ему грозит смертельная опасность; но он пренебрег этим и, явившись к взбудораженным послам, сумел укротить их силой своей воли, убежденностью, своим спокойным видом и выдержанностью. Он заявил им, что приехал не к ним и не для переговоров, а в гости к Радзивиллу, что он с ними ни о чем трактовать не будет, ибо они никем не уполномочены, что он им рекомендует не входить в раж, ибо это никого не напугает, что не следует вставать в позу защитников религии, ибо никто на католицизм не покушается, а диссидентский вопрос — суть вопрос правовой, гражданский.
Заявление Репнина, его поведение стали ушатом холодной воды на разгоряченные головы польских шляхтичей. Они моментально успокоились, перешли от угроз к мольбам, и вся комбинация иезуитов лопнула, как мыльный пузырь. Панин в письме от 15 октября 1767 года одобрил действия российского посла и поблагодарил его за умное и мужественное поведение.
1 октября открылся сейм. В первый же день с заявлениями выступили епископы Киевский и Краковский, указав, что акт конфедерации о диссидентах — это дьявольское наваждение, а епископ Краковский Солтык крикнул знаменитое «Не позволям!», подхваченное большинством сейма.
Тогда Репнин решил покончить с вожаками католической оппозиции: ночью были арестованы и отправлены в Россию епископ Краковский Солтык, Киевский Залуский, гетман коронный Ржевуский и его сын староста Долинский.
Надо сказать, что обращение с арестованными панами было весьма мягким, вежливым и в ссылке им были обеспечены хорошие условия. По повелению Екатерины их доставили в Смоленск, где они жили в частных домах, специально снятых за счет Коллегии иностранных дел. Дома были специально меблированы. Для прислуживания арестантам велено было нанять на месте прислугу. Продукты, по инструкции, закупались для них на рынке, и на их содержание на первых порах было ассигновано 10 000 рублей, что по тем временам составляло огромную сумму. После арестов работа сейма протекала спокойно. Сейм избрал комиссию для выработки закона о диссидентах, а Репнин и Панин готовили новый договор с Польшей, где ясно была изложена позиция относительно диссидентов и польской конституции.
Сейм начал свою работу 1 октября 1767 года, а в августе 1768 года Репнин смог рапортовать, что диссидентский вопрос решен, что сейм принял закон о диссидентах и признал Россию гарантом диссидентских прав и основных законов республики. Несомненно, была проделана огромная работа, и Репнин заслужил награду. Он получил орден Александра Невского и 50 000 рублей деньгами. В какой обстановке ему приходилось работать и с какими кадрами, видно хотя бы из краткой характеристики основного его агента, если его можно так назвать, коронного маршала конфедерации князя Радзивилла. В письме от 11 декабря 1767 года Репнин пишет о нем:
«…он нам как теперь, так и впредь не инако может служить, как пугалищем против Чарторижских, а притом по имени и богатству своему представлять его можем как чучелу для подлости и самого мелкого дворянства, а дел делать он своей персоной нимало не в состоянии, и надежды в оном на него ни малой полагать не можно. Почтения он от резонабельных и знатных людей нималого иметь не может по образу подлаго его обхождения, которому и точное теперешнее его состояние явным доказательством, ибо он уже две недели так пьян, что с постели все то время не в состоянии встать, и лежучи всякой день сие безобразие продолжает. Какую же надежду на такого человека положить можно…»{58}
Таков был знаменитый князь Радзивилл — опора Речи Посполитой, вершитель судеб Польши, беспробудный пьяница, грубиян, бездельник, громила и продажная тварь, торговавшая собой поочередно то при саксонском доме, то русской разведке, при любом, кто давал больше, кто мог ему гарантировать нещадную эксплуатацию холопа, крепостного раба. Не многим лучше были и другие. Примас Подоский был плутом из плутов, продажнейшим из продажных иезуитов. Он торговал своей честью и родиной бесстыдно. Подскарбий коронный граф Вессель, подвизавшийся в русской партии, как было установлено перлюстрацией его корреспонденции, вел двойную игру.
Вообще, все магнаты, в том числе и диссидентские вожди, поглядывали одним оком на Петербург, а другим косили в сторону Пруссии, Саксонии и дальше — на Вену и Париж. Когда начались аресты оппозиционеров в сентябре 1767 года, все «сторонники» России бросились толпой к Репнину и Панину хлопотать об амнистии.
Большую игру пришлось вести Репнину со своим «коллегой{59}, прусским послом в Варшаве Бенуа. Фридрих II не был в восторге от того, что России удается проводить свою линию в Варшаве. Он был готов «поделить все тяготы» по диссидентскому вопросу, лишь бы стать вместе с Екатериной II коллективным гарантом решений сейма 1767 года. Но русское правительство, прекрасно понимая прусские маневры, очень ловко отвело притязания его прусского величества, не пожелав принимать его «жертвы».
О поведении польского короля нечего и говорить. Оценка, данная ему Екатериной II, а именно что он был наименее достойным кандидатом в короли, оказалась вполне справедливой. Это был тип истеричного фантазера, который, как самовлюбленный нарцисс, считал, что все может и что ему все простят. Не успел он надеть корону, как вступил в конфликт с Пруссией из-за таможен, и первые годы его царствования сразу омрачились таможенной войной с Пруссией. Затем он возомнил, что может вести собственную внешнюю политику, и обратил свои взоры на Францию — главного врага России, из рук которой он получил польскую корону. Когда возникла проблема с диссидентами, он вдруг воспылал любовью к своему католическому народу и заявил, что готов умереть, но не допустить диссидентов в сейм. Есть любопытный документ — его письмо к польскому послу в Петербурге графу Ржевускому от 26 сентября 1766 года:
«Пользуюсь свободою от занятий, которыя обстоятельствами все более осложняются для меня, чтобы излить вам мою душу. Последния данныя Репнину повеления возстановить диссидентов даже в законодательстве являются истинным громовым ударом для страны и лично для меня. Если только возможно, то поставьте императрице на вид, что корона, которую она мне доставила, станет для меня одеждою Несса: я буду сожжен ею и мой конец будет ужасен. Я не могу скрыть от вас, что я очень ясно предвижу ужасный выбор, на который я вскоре буду вынужден, если императрица будет настаивать на своих повелениях, ибо мне придется или отказаться от столь дорогой для моего сердца и столь необходимой для моего царствования и моего королевства дружбы императрицы, или пришлось бы мне оказаться изменником моему отечеству.
Невозможно живее чувствовать все потери, которыя я предвижу в случае утраты дружбы и поддержки российской императрицы. Но что делать, когда строжайший долг говорит во мне? Я знаю, что это может стоить мне короны и жизни. Я знаю это, но еще раз я не могу изменить моему отечеству, если у императрицы остается хотя малейшее чувство благоволения ко мне.
Я знаю, что сила все может, но разве ее употребляют против тех, кого любят, чтобы принудить их к вещам, которыя они считают величайшим злом? Я не мог решиться написать все это императрице. Я боялся, чтобы мое сокрушенное сердце и крайнее возмущение моего духа не внесли в мое письмо какого-либо выражения, которое вместо того, чтобы умилостивить ее, могло бы ее разсердить, но вы сделайте что можете. Дело идет обо всем для вашей страны и для вашего друга, который никогда не чувствовал сильнее всю горечь своего скорбнаго королевствования, как в этих ужасных обстоятельствах. Погибнуть ничего не значит, но погибнуть от руки, которою любишь ужасно»{60}.
Это «творение» типично скорее для истеричного любовника, героя провинциального романа, нежели для главы государства. На что может рассчитывать государственный деятель, посылая это слезливое, романтическое послание?
Екатерина, прочитав сие «произведение», продиктовала Панину ответ:
«Что она искренне скорбит о том положении, в какое ставит короля дух партий; что она не узнает более просвещенного мужа и искусного политика; что не во власти императрицы изменить, если король желает настаивать на своем мнении между двумя альтернативами — дружбой императрицы к нему и к республике и актом справедливости, собственной славы и прочного блага государства, который он решился в настоящее время рассматривать как измену своему отечеству, что после такого решения со стороны короля императрице останется лишь постоянное и весьма чувствительное сожаление, что она могла ошибиться относительно дружбы короля, его образа мыслей и его чувств»{61}.
Женщина-императрица и маршал коронный, король Польши… Сопоставьте эти два письма, и обнаружатся два уровня интеллекта, два уровня личных и государственных устремлений, пристрастий, ради которых они вершили свои дела, ради какого и чьего блага старались!
Нужно отметить, что по польским делам она лично руководила разведкой. Денежную отчетность по расходам на «довольствие» агентуры Репнин, как, впрочем, впоследствии и князь Волконский, направлял лично ей. Основные указания Репнину исходили от нее непосредственно или же через Панина. В особо важных случаях она вступала в личную переписку с теми поляками, для вербовки которых требовалось ее личное вмешательство. Сохранились ее письма к Радзивиллу, примасу и к Браницкому, многим другим. Переписка преследовала одну цель — привлечь польских магнатов к сотрудничеству. Значительный интерес представляют ее письма к Станиславу Понятовскому. Часто она в этих письмах поучает его государственной мудрости, указывает ему на взаимосвязь между внутренним состоянием государства и внешней политикой его. Так, например, узнав, что польский король вступил в конфликт с Пруссией, она пишет ему по этому поводу следующее:
«Для всех государств есть лишь две альтернативы для оценки и проявления их внутренняго веса относительно соседей — сила и с оружием в руках или посредством разумных и необходимых взаимных переговоров, которые установили бы доброе согласие и взаимную дружбу на взаимной пользе, которая определяет интерес каждого. Всякое среднее положение может и даже должно считаться ошибочным, и эта ошибка не может быть восполнена более или менее тесными связями с державами, внутреннее положение которых или другия соображения более важных интересов одинаково лишают их возможности повредить или оказать значительную помощь, и влияние коих в сущности служит лишь к поддержанию розни в умах и ко вреду интересов частных лиц.
Я весьма удалена приписывать в. в-ву и республике первое решение, но я считаю это изложение моих мнений нужным ввиду моих чувств столь же неизменной, сколь и искренней дружбы. Ввиду этого же соображения, а также и желания видеть вас мирно пользующимся удовольствиями короны, не подвергая себя огорчениям, которые она приносит с собою, я не могут скрыть от в. в-ва, что я как будто заметила в письме, которое вы мне написали, нечто вроде личных чувств, которыя определяют политическую систему более по склонности, чем по государственным соображениям. Полагаю, что это тоже движение душевное, под влиянием которого было написано вами и письмо к королю прусскому, и при нынешних обстоятельствах я бы предпочла, чтобы его не было. Да, государь, наше государство должно определять наши действия и наши поступки в делах, и всякая личность ему вредна»{62}.
Собственно, эта государственная деятельница прямо говорит незадачливому поляку, что его «лирическая» политика, основанная на чувствах, а не на интересах государства, суть не государственная политика. Так же она высказывалась и в 1766 году, а накануне созыва сейма в августе 1767 года, когда необходимо было, чтобы король явно или тайно, но помог Репнину, она пишет вновь Понятовскому личное письмо, в котором требует от него помощи. При этом объясняет, почему она лично так настойчиво проводит линию и дело диссидентов, и, ничуть не смущаясь, сочиняет такую легенду:
«Я не скрою от вашего величества, что на это возстановление я смотрю, как на дело, долженствующее решить вопрос о моей политической способности содействовать и общему благу республики, и вашему личному благосостоянию, что момент достижения этого требования обозначит собою и определит степень влияния, какое я могу оказать в пользу того или другого.
Слава моей короны, равно как и мое личное удовлетворение, ставят мне в этом отношении закон, от которого отступиться я не могу».
При ближайшем рассмотрении оказывается, что диссидентское дело было для русской императрицы только вопросом престижа. К чему понадобилась ей такая явная ложь? Да только для того, чтобы добиться своей цели у Понятовского. Она знала, что для него государственные соображения менее понятны и близки, чем чувства, честолюбие, престиж, ибо он не был политическим деятелем в собственном смысле этого слова. Для Екатерины же главным было не то, что написать, а то, чтобы это дошло до его понимания. Она с ним говорит «во имя дружбы» и просит его негласного «содействия внутренняго и искренняго» путем предоставления должностей, наград и чинов для лиц, которых будет ему рекомендовать Репнин.
Ближайший помощник Екатерины II, один из организаторов российской дипломатической разведки во второй половине XVIII века, Никита Иванович Панин тоже немало потрудился над решением польской проблемы.
Интересна манера поведения Н.И. Панина. Он артистически маскировал свои чувства. Реалист и циник, сторонник применения любых разведывательных методов, мастер политической интриги, специалист по всяким комбинациям, этот представитель крепостнической России менял свой тон в общении, как хамелеон меняет цвет. Образцом гибкости может служить его письмо о диссидентах к польскому королю:
«При просвещенном короле фанатизм и своекорыстие осмеливаются поднять голову и злоупотреблять легковерием народов, которые они наполняют тщетным страхом. Они одни насладятся злом, которое они приготовили; их торжество среди беспорядков и тревог войны. Что им до разорения граждан, лишь бы их мнения и их частный интерес торжествовали. Но первый подвиг монарха, наиболее служащий к его славе и наиболее полезный для его пародов, — это поразить эти гидры и заковать их в те же цепи, которые они держат всегда наготове против свободы и равенства»{63}.
…Невероятно! «Свобода и равенство»… И это из-под пера канцлера мощнейшей феодально-крепостнической империи?! Что, перевернулся мир?! В роли чуть ли не предвестника социальной революции под знаменами социальной справедливости выступает Никита Иванович Панин.
Все проще и сложнее: просто мастер политической игры и интриги, большой актер на дипломатической сцене тех времен, блестящий дипломат, большой радетель за благо России и русских людей, в какой бы земле они ни жили, и блестящий мастер разведывательного дела — таков Н.И. Панин. Можно упомянуть, что он состоял в личной переписке с Радзивиллом, Мнишеком, примасом Подоским. Иногда сам шел на вербовку польских агентов.
Со времени восшествия Екатерины II на престол поляки — довольно частые гости в Петербурге. Приезжали с поклоном послы всех партий и направлений. С послом республики король иногда направлял и отдельного посла. Конфедерации местные и генеральные, отдельные партии и даже отдельные вельможи также снаряжали послов: всем хотелось получить должности, звания, чины, повышения, награды, привилегии. Панин ловко использовал их пребывание в Петербурге для вербовки, а затем передавал их для связи и разведывательной работы Репнину.
С принятием диссидентского закона казалось, что наконец в Польше наступит успокоение, согласие, но… французская разведка уже готовила антирусский фронт, опираясь, с одной стороны, на Турцию, а с другой — на национально-реакционные, фанатичные шляхетские круги в самой Польше.
Французские разведывательные резидентуры в Крыму, Стамбуле, Вене и самой Польше не скупились на деньги, налево и направо вербовали агентуру и готовили вооруженное выступление против России и ее влияния в Польше.
Конечно, в результате деятельности русских в Польше были недовольства, повстанческие тенденции, использованные французской разведкой для организации движения против русских. Играли и на факте пребывания оккупационных войск, католическом фанатизме.
Русское правительство, зная об этом, указывало своим представителям, что смута в Польше происходит не от одного фанатизма, но действует еще тут и тот самый «нам и империи нашей всегда враждебный дух, который возбудил против нас и беззаконную войну от Порты Оттоманской. Франция не жалеет денег, ни трудов для размножения в Польше огня, дабы только наводить нам хлопоты и заботу. Главный ее инструмент епископ Камецкий Красинский сыплет везде деньгами и раздувает огонь где только может. Он имеет под собою множество эмиссаров, кои по земле шатаются и развозят его пастырская наставления».
В результате работы этих «пастырей»-разведчиков тотчас же после заключения Репниным трактатов с сеймом была организована конфедерация в местечке Бар на Подолии против этих решений. Началось вооруженное восстание, которое скоро распространилось на Литву, Краков и остальные воеводства.
Русские войска, которым приказали после окончания дела диссидентов вернуться в Россию, вынуждены были перейти к вооруженной борьбе с польскими мятежниками.
«Войска наши бегают по земле и, где только мятежников находят, везде их бьют, но во все концы не могут они по времени поспевать, следовательно же, и должны поневоле оставлять разные места без прикрытия и защиты»{64}.
Французская разведка развила бешеную деятельность и в Турции (на этом мы остановимся подробнее ниже).
С одной стороны, французы подготавливали общественное мнение в самой Турции, сея провокационные слухи о том, что Россия готовится к захвату всей Польши, с другой стороны, уверяли турецкое правительство в возможности легкой победы над русскими, ибо Вена-де обеспечивает Турции нейтралитет, фактически предоставляя Турции возможность разделаться с русской опасностью. В такой международной обстановке Барская конфедерация явилась ударом в спину России. Вместо желанного успокоения после принятия сеймом закона о диссидентах и гарантии России наступила полоса восстаний. Ни о каком выводе войск не могло быть и речи. Войска, как уже говорилось, должны были гоняться из конца в конец страны за неуловимыми конфедератами, снабженными деньгами и оружием французской, отчасти австрийской и турецкой разведок. Турки начали требовать от русского посла Обрескова обещания вывести войска из Польши. Обресков отказался выполнить это требование, и в сентябре 1768 года Турция объявила России войну.
Так случилось, что польская проблема оказалась не только не разрешенной, но еще и запутанной настолько, что привела к войне. В декабре 1768 года Репнин был освобожден от должности посла в Варшаве и направился в действующую армию. На его место прибыл князь Волконский, хорошо знакомый с польскими делами.
Русское правительство, опираясь на силу, на мощь русской армии и героизм русского народа, приняло вызов франко-австро-турецкого лагеря. Центр тяжести был перенесен на турецкий театр военных действия. Но вот в отношении Польши программа российских действий осталась прежней.
«Было бы неслыханным делом, если бы я добровольно согласилась покинуть то, что можно у меня отнять только силою оружия. Чем более сознаю я обязанности моего положения, чем более я старалась выполнить их в диссидентском деле, тем более я буду виновата, если я покину его».
Так писала Екатерина. Из этого совершенно ясно следовало, что борьба в Польше будет продолжаться. И действительно, Волконскому было предложено, сохраняя внешние приличия по отношению к польскому правительству, продолжать вести диссидентское дело в прежнем направлении и не допустить поляков к соединению с турками.
Волконский взял такую линию: короля он рассматривал как пешку, которой надо уметь пользоваться, но без которой можно и обойтись. Активной же силой он считал «зубров» — польских вельмож, поэтому предложил создать новую шляхетскую партию, назвав ее «патриотическою». Это были люди, настроенные враждебно по отношению к Чарторижским; такая конфедерация без короля и против короля должна была, по мнению Волконского, объединить элементы, хотя и не особенно преданные, но зато, будучи прельщенные большими деньгами, долженствующие из благодарности к России защищать решения сейма и трактат, которые повисли в воздухе вследствие вооруженного выступления конфедераций. Однако Екатерина воспротивилась детронизации короля, считая, что враги России расценят этот акт как признак ее слабости. Панин в свою очередь решил, что не стоит форсировать события в Польше.