ДОНОСЧИКИ В ДРЕВНЕЙ РУСИ
ДОНОСЧИКИ В ДРЕВНЕЙ РУСИ
«Доносчику — первый кнут», «Кто доносит, тот головы не сносит» — русские народные пословицы.
Доносительство в России имеет многовековую историю. В летописных хрониках, рассказывающих об истории Руси, в мемуарах современников и записках иностранных путешественников часто упоминается о «прискорбной склонности» народа к доносительству. Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков, отметил в своей работе «Черты из народной жизни в XVIII веке» известный историк П.К. Щебальский в 1861 году.
Во времена татаро-монгольского ига доносы часто использовались в княжеских междоусобицах. Кажется, что основной заботой русских князей было добраться до Орды, чтобы настучать друг на друга. Отличился на этом поприще и «собиратель земель русских» великий князь Иван Калита, который активно доносил ордынским правителям, погубив немало родственников и князей. Так в 1339 году Калита поехал в Орду с доносом на Тверского князя Александра, после чего тот получил приказ явиться к хану. Приехавшие к хану Александр и его сын Федор были казнены. Калита вернулся в Москву «с великим пожалованием» и приказал снять с тверской церкви Святого Спаса колокол и привезти его в Москву. По понятиям того времени это было большое унижение. Брат Александра Михайловича, Константин, был вынужден подчиниться Калите{17}.
Другие русские князья были не лучше. Летописцы рассказывают, например, о князе Юрии, внуке Александра Невского и сыне Даниила Московского, в честь которого назван Данилов монастырь. Не сумев одолеть своего соперника на великое княжение Михаила Тверского на поле брани, князь Юрий поехал в Орду и там рассказал, что Михаил, во-первых, отравил его супругу Кончаку (Агафью), которая была родной сестрой хозяина Орды хана Узбека а, во-вторых, хочет бежать за границу. Более того, Юрий Данилович «настучал» хану Узбеку, что Михаил Тверской собирается бежать не с пустыми руками, а с его, ханскими, деньгами: «По городам собрал многие дани и хочет бежать в немцы, а к тебе идти не хочет и власти твоей не повинуется». После доноса Михаила Тверского «пригласили в Орду и, на основании свидетельств клеветников, предъявили обвинение об отравлении Кончаки и утаивании части дани, собранной для хана. Не слушая оправданий князя Михаила, его отдали под стражу, оковали цепями, на шею наложили тяжелую колодку и вскоре предали мучительной смерти. Ну а Юрий Данилович вернулся из Дербента, где тогда располагалась штаб-квартира Золотой Орды, в Москву с ханским ярлыком на великое княжение. Правил он семь лет и был убит сыном князя Тверского Дмитрием Михайловичем, мстившим за гибель отца».
Рязанский князь Олег, опасаясь мести со стороны Дмитрия Донского за свою поддержку Мамая во время Куликовской битвы, в сентябре 1380 года «нача, упреждая, клеветати на великого князя». Тохтамыш поверил доносу и в августе 1382 года совершил стремительный поход на Москву. Дмитрий Донской стал было собирать силы для отпора врагу, но большинство удельных князей отказались ему помочь. После длительной осады 26 августа 1382 года Москва пала и была сожжена дотла. С 1383 года Дмитрий Донской был вынужден возобновить выплату дани татарам.
В фундамент государства Российского доносительство было заложено во времена Ивана Грозного. Настало время доносов. Один из иностранцев, побывавший в Москве во времена Ивана Грозного, писал: «Именно москавитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, так, что они убивают себя взаимной клеветой». Основной поток доносов шел от опричников, которые доносили на бояр и князей. По их доносам были казнены двоюродный брат царя Владимир Старицкий, митрополит Филипп II (Федор Колычев), боярин Иван Челядин с семьей, князья Куракин, Булгаков, Ряполовский, Щенятев, Турунтай-Пронский и многие другие{18}.
Опричники доносили царю и друг на друга. Малюта Скуратов, к примеру, организовал доносы на Вяземского, Федора и Алексея Басмановых, Федор Басманов в свою очередь принес царю наветы на Малюту Скуратова, Вяземского, Марию Темрюковну и на Василия Грязного. Нравы не изменились и после смерти Ивана Грозного. Летописец времен Годунова свидетельствует:
«Доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети на отцов. От такого ужаса мужья от жен таились. И в этих окаянных доносах много крови пролилось невинной, многие от пыток померли, других казнили. Обвиненным резали языки, сажали на кол, жгли на медленном огне»{19}.
С царствования Михаила Федоровича (1613—1645 гг.) в России получила распространение система политического сыска «Слово и дело государево». Такими словами доносчики публично заявляли, что знают о государственном преступлении и желают сообщить об этом государю. Каждый, кому становилось известно о злых умыслах по отношению к царю, оскорблении царского имени, государственной измене и т.д., под страхом смертной казни был обязан донести об этом властям.
Доносительство стало приобретать массовый характер. Придворный врач-англичанин «тишайшего государя» Алексея Михайловича (1645—1676 гг.) свидетельствует: «У царя были осведомители буквально на каждом углу. Что бы ни происходило на каком-то собрании, на пиру, на похоронах или на свадьбе, все это становилось ему известным».
Понятие «политическое (государственное) преступление» и первые правовые нормы об извете (доносе) появились во времена образования Московского государства. Однако поначалу политические преступления не выделяли среди других тяжких преступлений. Только в Соборном уложении царя Алексея Михайловича (1649 год) государственные преступления были отделены от других. Служилый человек, принимаемый на службу к великому князю московскому, был обязан доносить о замыслах против него. Соборное уложение 1649 года дополнило договор личной службы нормой о наказании за недонесение: «А буде кто, сведав или услыша на царское величество в каких людях скоп и заговор или иной какой злой умысел, а государю, и его государевым боярам и ближним людем, а в городах воеводам и приказным людем про то не известит… и его то казнити смертию безо всякие пощады».
Закон аб извете (доносе) обязывал доносить и на всех родственников изменника. При побеге изменника за рубеж дети, жены, родители, братья становились не свидетелями, а соучастниками побега, заложниками, которые не могли не знать о готовящемся государственном преступлении. Всем им грозила смертная казнь: «А буде кто изменит, а после его в Московском государстве останутся отец или мать, или братья родные и неродные, или дядья, или иной кто его роду, а жил он с ними вместе, и животы, и вотчины у них были вопче — и про такова изменника сыскивати всякими сыски накрепко, отец и мати, и род его про измену ведали. Да будет сыщется допряма, что они про измену ведали, и их казнити смертию же, и вотчины, и поместья их, и животы взяты на государя».
В царствование Петра I произошло резкое увеличение числа государственных преступлений, караемых смертью. В 1713 году царь довел до сведения всех подданных указ: «Сказать во всем государстве (дабы неведением нихто не оговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякие пощады казнить смертию, деревни и животы брать, а ежели хто пощадит, тот сам тою казнен будет».
К государственным преступлениям Петр отнес «все то, что вред и убыток государству приключить может». Самым опасным государственным преступлением считался умысел на жизнь и здоровье государя. Тяжким преступлением была измена, которая считалась и страшным грехом. Изменник считался богоотступником и подлежал церковному проклятью. Наряду с побегом к врагу или содействием противнику на войне изменой считались намерение выйти из подданства русского царя, побег подданного за границу или его нежелание вернуться в Россию. Петр всячески поощрял поездки своих подданных в Европу по торговым делам и на учебу, но при этом русский человек мог оказаться за границей только по воле государя. Заграница была «поганым» пространством, где жили враждебные единственному истинно христианскому государству — «Святой Руси» «магометане, паписты и лютеране».
К категории государственных преступлений относились также всякое словесное оскорбление государя и неодобрительное слово о его действиях, «похищение его царского величества казны», утайка ревизских душ при переписи, укрывательства беглых крестьян, рубка заповедных корабельных лесов, неявка служилых людей на смотры и службы, принадлежность к расколу, а также все должностные преступления чиновников. Царь был убежден в том, что чиновники-преступники наносят государству ущерб даже больший, чем воины, изменившие государю на поле боя: «Сие преступление вяще измены, ибо, о измене уведав, остерегутца, а от сей не всякой остережется…» Чиновник, «преслушник указов и положенных законов», подлежал смертной казни «яко нарушитель государственных праф и своей должности».
Тяжким государственным преступлением был бунт — «возмущение», мятеж с целью свержения существующей власти, подавляемый самым жестоким образом. «Бунтом» считалось всякое, даже пассивное, сопротивление властям, несогласие с их действиями. В 1698 году по резолюции Петра I: «А смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали…» — казнили около двух тысяч стрельцов. «Бунтовщиками» считались восставшие в 1705 году астраханцы, Кондратам Булавин и его сообщники в 1707—1708 годах и Мазепа с казаками в 1708 году. Само слово «бунт» было запретным, как и слово «измена». Сказавшего это слово арестовывали и допрашивали.
Каждый подданный государя, узнавший о совершенном или готовящимся преступлении был обязан донести властям.
При Петре I большая часть доносов о государственных преступлениях доводилась до сведения властей по системе «слово и дело государево». В это время стало практиковаться несколько форм такого извета. Доносчик мог обратиться в государственное учреждение или к своему непосредственному начальнику и заявить, что имеет «слово и дело государево». Известить власти можно было, обратившись к любому часовому, который должен был вызвать дежурного офицера. Особенно популярен среди доносчиков был пост у царского дворца. Доносы делались и публично. В людном месте доносчик, привлекая к себе внимание, начинал громко кричать «Караул!» и затем объявлял, что «за ним есть слово и дело государево». Таким образом, он вынуждал местные власти заняться его изветом. Лицо, против которого выкрикивалось «слово и дело», немедленно задерживалось и препровождалось: в Петербурге — в Тайную канцелярию, в Москве — в Преображенский приказ, где арестованный, под воздействием жестоких пыток, нередко винился в таких деяниях, к которым не был причастен. Доносы развились до такой степени, что Петру I пришлось принять меры к их ограничению. Было указано, чтобы посадских людей, «сказывающих за собою слово и дело», расспрашивать предварительно в ратуше, в Преображенский же приказ посылать только тех, «о коих по расспросу подлинно окажется, что они знают нечто касающееся особы государя»{20}.
Громогласные заявления доносчиков о государственном преступлении не одобрялись. Кричать «Слово и дело!» рекомендовалось лишь в том случае, если не было возможности донести «просто», без шума. Однако и за шумные доносы изветчиков не наказывали: Для чиновников, занимающихся сыском, было важно не отпугнуть потенциальных стукачей, дабы «доносители имели б к доношению ревность».
Анонимные доносы запрещались. Присылать или подбрасывать письма считалось преступлением, и следствие по ним не проводилось. Их авторов стремились выявить и наказать, а «подметные» (подброшенные) письма палач торжественно предавал сожжению. Обряд сожжения таких писем, видимо, символизировал уничтожение негативной информации, исходящей от недоброго человека и несущей зло. Если же «подметное» письмо содержало важную для государя информацию, по нему проводилось дознание, которое могло привести к сыску. Доносчик не должен был тянуть с доносом, он был обязан донести сразу же после того, как он услышал о «непристойных словах», а именно «того ж дни. А ежели в тот день, за каким препятствием донесть не успеет, то, конечно, в другой день… по нужде на третий день, а больше отнюдь не мешкать». В Тайной канцелярии и Преображенском приказе было принято не верить изветчикам, приговоренным к казни, если к моменту подачи доноса они просидели в тюрьме больше года, однако важные «застарелые доносы», касающиеся интересов государя, все же принимались к рассмотрению. При допросе чиновники записывали, сколько времени пропущено доносчиком сверх указного срока и указывали причину задержки. Обычно изветчики ссылались на отлучку, занятость, необразованность, незнание законов или на «несовершенство даров разума» — «я не доносил простотою своею, от убожества». За запоздалые доносы изветчик или не получал вознаграждения, или его величина уменьшалась.
Учитывая важность и секретность информации, содержащейся в доносе, не каждый чиновник имел право требовать, чтобы изветчик раскрыл ему «непристойные слова» и объяснил содержание доноса. Многие изветчики хранили содержание доноса в тайне от местных властей и требовали доставить их в столицу, а некоторые из них даже заявляли, что расскажут о преступлении только царю. Такие заявления часто делали уголовные преступники в надежде затянуть время, избежать пытки и, возможно, попытаться сбежать по дороге.
Часто власти получали ложные (дурные, недельные, бездельные) изветы. Доносчики заявляли «слово и дело» и извещали о воровстве, разбое, об утаенных во время переписи душах, о нарушителях монополии на юфть, щетину и соль, о других преступлениях. Однако при следствии оказывалось, что никакого «слова и дела» за такими доносами нет. Часто в качестве «дурных изветов» были заявления на собутыльников во время пьяных ссор и драк. Два монаха — Макарий и Адриан — были посажены за пьянство на цепь и тут же объявили друг на друга «слово и дело». Утром, протрезвев, они не могли вспомнить, о чем, собственно, собирались донести. Не мог вспомнить своих слов и пьяный беглый солдат, кричавший «слово и дело» на подравшихся с ним матросов. А кричал он о том, что матросы якобы несколько лет назад хотели убить Петра I{21}.
Следователи быстро определяли, что за сказанным по пьяному делу изветом ничего нет. Протрезвевший буян с ужасом узнавал, что он арестован как изветчик важного государственного преступления.
К ложным доносам часто прибегали опытные преступники, которые пытались с помощью «бездельного» извета затянуть расследование их преступлений или избежать неминуемой казни. За счет доноса на другого, подчас невинного человека преступник стремился спасти свою жизнь или облегчить свою участь.
Люди шли на ложный извет также потому, чтобы привлечь к себе внимание, добиться решения своего дела или настоять на его пересмотре. Среди доносчиков такого рода встречались и люди с признаками душевной болезни, невменяемости и белой горячки. К «бездельным» изветам государственные чиновники относились внимательно. Если приговоренный к казни на эшафоте кричал «слово и дело», казнь отменяли и начинали расследование по его извету, так как казненный изветчик мог унести в могилу важные сведения о нераскрытом государственном преступлении. Таким образом, у приговоренного к смерти появлялась надежда с помощью извета оттянуть на некоторое время казнь.
Известно, что выкрикнувший «слово и дело» перед казнью 6 июня 1671 года брат Степана Разина Фрол значительно отсрочил свою казнь. Как писал современник, Фрол, «придя на место казни, крикнул, что он знает слово государево… Когда спросили, что он имеет сказать, Фролка ответил, что про то никому нельзя сказать, кроме государя. По той причине казнь отложили, и есть слух, будто открыл он место, где брат его, Стенька, зарыл в землю клад». На самом деле Фрол утверждал, что на предварительном следствии он якобы запамятовал о спрятанных в засмоленном кувшине «воровских письмах» Степана Разина на острове посредине Дона, под вербой, «а та верба крива посередке». Фрол морочил голову следователям пять лет. Его казнили лишь весной 1676 года.
В начале XVIII века, когда государство, разоренное Северной войной, нуждалось в деньгах, возросло число доносов, авторы которых «знали», где закопаны большие клады и находятся залежи серебра и золота. Некоторые из таких доносчиков свои знания объясняли божественным озарением: «Мне явися ангел Божий во сне и, водя мя, показуя мне место». Таких изветчиков следователи сразу же отправляли в монастырские тюрьмы — «до исправления ума». Сложнее было, когда преступники под пытками говорили «слово и дело» и даже предъявляли образцы какой-то породы, утверждая, что это и есть найденная ими серебряная или золотая руда, столь нужная государству. С такими изветчиками приходилось дополнительно «работать», но их было много, и в 1724 году Сенат указом запретил верить «рудознатцам», если они объявляли о своих открытиях только тогда, когда их уличали в преступлении или забривали в рекруты. О ставших известными рудных месторождениях следовало доносить «заблаговременно, без всякой утайки».
Известен случай, когда «слово и дело» озвучил изобретатель, дабы привлечь к своему изобретению внимание властей и получить финансирование. В «Дневных записках» Желябужского это событие описано следующим образом: «В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в роспросе сказал, что он, сделав крыле, станет летать как журавль и просил денег на изготовление слюдяных крыльев. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдяные, а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны».
Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. «Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 рублей. И на тех не полетел». Изобретателя били батогами, а в счет потраченных на его замыслы денег отписали в казну его имущество.
Законы об извете постоянно «совершенствовались». По указу от 10 апреля 1730 года ложно объявившие «слово и дело» «подлые» (простые) люди «избывая от кого побои, или пьяным обычаем», наказывались кнутом и возвращались помещику. Если помещик отказывался принимать крепостного обратно, то его пороли плетьми и сдавали в солдаты. При непригодности неудачливого доносчика к воинской службе его били кнутом, вырывали ноздри и ссылали в Сибирь на каторгу. Военных били шпицрутенами, после чего определяли «по-прежнему в службу».
Указ от 25 июня 1742 года «Об учинении за ложное сказывание слова и дела боярским и посадским людям жестокого наказания плетьми и об отдаче помещиковых людей помещикам, а посадских в слободы» смягчал наказание за ложный извет и сводил его только к порке плетьми.
По сенатскому указу от 5 декабря 1760 года солдаты и матросы, уже наказанные шпицрутенами за ложное «слово и дело» и повторившие ложный донос вновь, по решению Военной и Адмиралтейской коллегий, ссылались в Сибирь на Нерчинские заводы.
В манифесте от 21 февраля 1762 года подчеркивалось, что «все в воровстве, смертоубийстве и других смертных преступлениях пойманные, осужденные и в ссылке, также на каторги посланные колодники ни о каких делах доносителями быть не могут».
Этот документ впервые устанавливал различные по степени тяжести наказания ложным доносчикам в зависимости от условий признания подследственными своей вины. Более легким было наказание для «повинившихся с первого увещевания». Более суровым наказаниям подвергались покаявшиеся через два дня после размышлений, и самым суровым — презревшие все доводы и признавшие вину только перед пыткой. Если «подлые» люди начинали доносить в процессе наказания или непосредственно перед таковым, то рекомендовалось удвоить меру воздействия.
В манифесте была также установлена зависимость тяжести наказания от социального статуса виновного. Пункт 9 определял привилегии для подследственных «благородного» сословия: виновных по первым двум пунктам «слова и дела» дворян, в том числе уличенных в ложных доносах, надлежало оставлять на свободе, не давая хода делу до особого указа из Сената{22}. Система сыска «Слово и дело государево» была отменена указом Петра III 21 февраля 1762 года.
В Петровскую эпоху донос стал орудием не только политической власти. В 1711 году Петр создал ведомство штатных доносчиков — фискалов во главе с обер-фискалом. Фискалы были во всех центральных и местных учреждениях, в том числе и церковных. Им предписывалось «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать», а затем доносить о преступлениях. За верный донос фискал получал награду: половину конфискованного имущества преступника. Ложный донос в укор фискалу не ставился, «ибо невозможно о всем оному окуратно ведать». Большее, что ему грозило в этом случае, — «штраф лехкой», чтобы впредь, «лучше осмотряся», доносил.
Создание фискального ведомства имело большое значение для дальнейшего развития системы доносительства в России. Принципы и примеры работы государственных служащих-фискалов, назначаемых и поддерживаемых царем, становились образцом для подражания множества добровольных доносчиков. В указе от 25 января 1715 года, возмущаясь распространением анонимных изветов, царь призывал доносить гласно: «А ежели б кто сумнился о том, что явится, тот бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана». «…Ктомуж могут на всяк час видеть, как учены фискалы, которые непрестанно доносят, не точию на подлых (то есть простых людей), но и на самые знатные лица без всякой боязни, за что получают награждение… И тако всякому уже довольно из сего видеть возможно, что нет в доношениях никакой опасности. Того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах». По мнению царя, в России почти не было честных чиновников. Свояк Петра князь Борис Куракин в записках о первых годах царствования Петра рассказывает, что началось «мздоимство великое и кража государственная, что доныне продолжается с умножением, а вывести сию язву трудно». Петр жестоко и безуспешно боролся с этой язвой. Деятельность фискального ведомства позволила вскрыть крупные хищения государственных средств. «Многие из видных дельцов с Меншиковым впереди были за это под судом и наказаны денежными взысканиями. Сибирский губернатор князь Гагарин повешен, петербургский вицегубернатор Корсаков пытан и публично высечен кнутом, два сенатора тоже подвергнуты публичному наказанию, вице-канцлер барон Шафиров снят с плахи и отправлен в ссылку, один следователь по делам о казнокрадстве расстрелян». Был колесован уличенный во взятках и оберфискал Нестеров — генеральный контролер и гроза вельможных казнокрадов{23}.
Есть свидетельство, что однажды в Сенате выведенный из терпения повальным казнокрадством и взяточничеством Петр хотел издать указ вешать всякого чиновника, укравшего хоть настолько, сколько нужно на покупку веревки. Тогда блюститель закона, «око государево», генерал-прокурор Ягужинский встал и сказал: «Разве ваше величество хотите царствовать один, без слуг и без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее другого»{24}.
В петровские времена к помощи осведомителей стали прибегать и сборщики подати (налогов). Люди прятали заработанное от податных сборщиков, а более состоятельные переправляли деньги за границу в лондонские, венецианские и амстердамские банки.
17 марта 1711 года Петр издал указ: «Если кто донесет, где сосед деньги прячет, тому доносчику из тех денег треть, а остальное — на государя»{25}.
Фискальство широко распространилось как способ наживы и сведения личных счетов. «Донос, — пишет Ключевский, — стал главным инструментом государственного контроля, и его очень чтила казна». «Донос стал государственным делом, свободным от всякого риска», — заключает историк. И добавляет: «Это вносило в управление и в общество нравственно недоброкачественный мотив».
Царские указы об извете сообщали подданным о вознаграждении доносчиков. Указ 1713 года, обращенный к каждому потенциальному доносчику, гласил: «Кто на такого злодея (государственного преступника) подлинно донесет, то ему за такую ево службу богатство тово преступника, движимое и недвижимое, отдано будет, а буде достоин будет, дастся ему и чин его, а сие позволение даетца всякого чина людем от первых даже и до земледелцоф».
В Указе 1721 года о явке дворян на смотр отмечалось, что если кто узнает о неявившихся на смотр дворянах, то может «на таких всем извещать вольно, кто б какого звания не был, которым доносителям все их пожитки и деревни отданы, будут безо всякого препятствия».
Расчеты с доносчиками производили чиновники исходя из сложившейся наградной практики — от нескольких рублей до значительных сумм. За особо ценные доносы, связанные с раскрытием важных государственных преступлений, награду устанавливал сам государь. В качестве награды доносчик мог получить конфискованное поместье преступника, повышение по службе, новые чины и звания, крупное денежное вознаграждение, различные торговые льготы и привилегии. Доносчики из крепостных или «сидельцев» (заключенных) могли получить свободу.
Самую большую денежную награду в истории сыска получила предавшая царевича Алексея Петровича его любовница Ефросинья Федорова. В журнале Тайной канцелярии сохранилась запись именного указа Петра I: «Девке Офросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев изюятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича».
В 1739 году березовский подьячий Осип Тишин, по доносу которого несколько членов семьи Долгоруких были отправлены на плаху, получил в награду 600 рублей и «хлебное» место секретаря Сибирского приказа.
Пензенский посадский Федор Каменщиков за донос на монаха Варлаама Левина, произнесшего «возмутительную» речь на пензенском базаре 19 марта 1722 года, получил награду в 300 рублей и право пожизненной беспошлинной торговли своим товаром{26}.
Первый доноситель «о начальном прельщении злодея Пугачева» крестьянин Мечетной слободы (ныне г. Пугачев Саратовской области) Семен Филиппов получил награду в 200 рублей уже после подавления мятежа в 1774 году. По доносу Филиппова самозванец был схвачен как опасный смутьян еще в 1772 году, но сумел бежать из казанской тюрьмы{27}.
Существенную награду «за правый донос» на своего мужа, обратившегося в иудаизм, получила Елена Возницына, о доносе которой и «поощрении» за него будет сказано позднее.
Недоносительство о преступлениях против Его Величества считалось тяжким преступлением и каралось смертной казнью. Человек, знавший о преступлении и не донесший о нем, признавался соучастником государственного преступления. Указ Петра от 28 апреля 1722 года предусматривал: «А буде кто, видя означенных злодеев, явно, что злое в народе рассеивающих, или ведая, что такое зло тайно они производят, а их не поймает, или о том не известит, и в том от кого изобличен будет, и за это учинена будет таковым смертная казнь без всякого пощажения, движимое и недвижимое их имение все взято будет на его императорское величество». В указе 1711 года о лицах, знавших о фальшивомонетчиках и не донесших о них, было сказано, что им «будет тож, что и тем воровским денежным мастерам», а фальшивомонетчикам в петровские времена заливали горло расплавленным металлом.
В 1724 году по указу Петра I был казнен новгородский священник Игнатий Иванов за недонесение слышанных им «непристойных слов». Многие участники дела царевича Алексея были жестоко наказаны за то, что не донесли о намерениях наследника престола бежать за границу. Одиннадцать священнослужителей Суздаля обвинили в недонесении и подвергли суровому наказанию: они часто видели, что бывшая царица Евдокия — старица Елена, сбросив монашескую одежду, ходила в светском одеянии, но не сообщили об этом куда надлежит.
Следователи в Тайной канцелярии под пытками устанавливали круг людей, которые знали, но не донесли о государственном преступлении. Такие люди сурово наказывались. Страх оказаться недоносчиком заставлял людей доносить друг на друга. Посадский Матвей Короткий в 1721 году поспешил с доносом на своего зятя Петра Раева потому, что о его пьяных «непотребных» словах рассказал ему их холоп. Короткий испугался, что холоп донесет первым, а он в этом случае окажется неизветчиком.
В мае 1735 года Павел Михалкин, «отважа себя», подошел к часовому гвардейцу, стоявшему у Зимнего дворца, и объявил «слово и дело», а затем донес на нескольких человек, обсуждавших в тесной компании сплетню о Бироне, который с императрицей Анной «телесно живет». Михалкин пояснил, что он донес из-за опасения, как бы «из вышеписанных людей кто, кроме ево, о том не донес».
25 декабря 1736 года, в Рождество, на рынок «для гуляния» шли четверо друзей, учеников кронштадтской гарнизонной школы: Иван Бекренев, Филипп Бобышев (им было по 14 лет), Савелий Жбанов (15 лет) и Иван Королев (13 лет). В общем разговоре один из них, Бобышев, позволил себе неприличное высказывание о принцессе Анне Леопольдовне (племяннице императрицы Анны) в том смысле, что она недурна собой и что ей, наверное, «хочетца». После этого, согласно записи в протоколе Тайной канцелярии, между приятелями произошел следующий разговор. Бекренев «сказал Жбанову: “Слушай, что оной Бобышев говорит!”, и означенной Жбанов ему, Ивану, говорил: “Я слышу и в том не запрусь, и буду свидетелем” и (сказал) чтоб он, Иван, о том объявил, а ежели о тех словах не объявит, и о том, он (сам), Жбанов, на него, Ивана, донесет». После этого Бекренев пошел доносить на товарища{28}.
В значительной, если не большей, части доносов, изветчики обвиняли «преступников» в оскорблении государя и членов его семьи «непристойными словами», произнесение или написание которых расценивалось как серьезное нарушение закона. Особо оскорбительные слова власти относили к разряду «неистовых».
Дореволюционный юрист Георгий Тельберг, позднее занимавший пост министра юстиции у Колчака, анализируя политические преступления XVII века, выделил основные группы «непристойных слов»{29}.
Самыми опасными считались преступники, произнесшие «непристойные слова», в которых усматривался умысел к совершению тяжкого государственного преступления.
В 1732 году в казарме Новгородского полка перед сном беседовали солдаты. Речь шла о деньгах, которые императрица Анна Иоанновна пожаловала на новую шляпу проходившему мимо дворца посадскому человеку. После доноса следователи Тайной канцелярии выяснили, что: «к тем словам солдат Иван Седов, сидя среди казармы возле кровати своей, говорил слова такие: “Я бы ее (императрицу) с полаты кирпичем ушиб, лутче бы деньги солдатам пожаловала”». «Террориста» жестоко пытали для выявления сообщников и приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.
Сурово наказывались и лица, которые «непристойными словами» — бранью и матом («матерной лаей») выражались в адрес царственных особ, при том, что «при московской невоздержанности на язык, — как отмечает Тельберг, — брань была в большом ходу у людей XVII века».
Портной Иван Грязной в 1703 году донес на нескольких крестьян нижегородского уезда. Он подошел к ним, когда они сидели, отдыхая после рабочего дня, и говорили о политике. В доносе записано: «И той деревни крестьяне Фотька Васильев с товарищами человек пять или с шесть, сидели на улице при вечере, и он де Ивашко, пришед к ним, молвил: “Благоволите-де православные крестьяне подле своей милости сесть?” и они ему сказали: “Садись!” и он де подле них сел. У них де, у крестьян шла речь: “ Бояре -де князь Федор Юрьевич Ромодановский, Тихон Никитич Стрешнев — изменники, завладели всем царством”, а к чему у них шла речь, того не ведает. Да те же крестьяне про государя говорили: “Какой-де он царь — вертопрах!” и Фотка де учал Великого государя бранить матерно: “В рот-де его так, да эдак, какой де он царь, он де вор, крестопреступник, подменен из немец, царство свое отдал боярам и сам обосурманился, и пошел по ветру, в среды, и в пятки, и в посты ест мясо, пора-де его и на копья, для того идут к Москве донские казаки”».
Жестоко наказывались люди, которые высказывали непристойные суждения о личности и поведении царственных особ. Так за высказывание о принцессе Анне Леопольдовне, что-де «государыня принцесса Анна хороша и налепа… где ей, девице, утерпеть», по доносу своего товарища попал в Тайную канцелярию 14-летний ученик…
Предметом расследования и сурового наказания в виде «урезания» языка или ссылки в Сибирь становились «непристойные слова» в виде распространяемых в народе слухов. Особенно сурово наказывались распространители слухов о «неприличном» происхождении российских правителей. «Роды царские пошли неистовые, — рассуждал в 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков, — царевна-де Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно… и государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял, и мы-де за таково государя Богу не молимся…» «Такие суждения в различных вариациях “записаны” политическим сыском в самых разных концах страны. Из уст в уста передавались легенды о том, как немецкого мальчика из Ко-куя подменили на девочку, которая родилась у царицы Натальи Кирилловны, и из этого немецкого (в другом варианте — шведского) мальчика вырос Петр I. Естественно, толпе не нравилось, что императрица Екатерина I вышла в люди из портомой, что “не прямая царица — наложница”. Петр II был плох тем, что родился от “некрещеной девки”, “шведки”, что “до закона прижит”, да еще и появился на свет с зубами. Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец — немец-учитель и что вообще она — “Анютка-поганка”. О Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: “выблядок”, “прижита до закона”, что ей “не подлежит… на царстве сидеть — она-де не природная и незаконная государыня…”. Не успел родиться в 1754 году цесаревич Павел Петрович, как и о нем уже говорили, что он “выблядок”»{30}.
К «непристойным словам» власти относили Шутки и случайно вырвавшиеся слова, связанные с именем или титулом царя, а также различные описки в документах, которые рассматривались как покушение на честь государя и карались смертью[3].
Если «непристойные слова» были сказаны «без хитрости, спроста ума своего», виновных все равно «били кнутом нещадно» или пытали. Сказанное «по пьяному обычаю» подлежало сыску в обычном порядке. Смягчающим обстоятельством для говоривших «непристойные слова» было только юродство или безумие, когда ответчик был «с ума сброден», т.е. был дурачком, с которого спроса нет. Когда воронежский воевода донес в Москву, что «уродливый (юродивый) человек Сенька Чинной говорил непристойные слова» про государя, то из Москвы пришла государева грамота с вопросом и разъяснением: «…тот Сенька уродливый ли человек, а буде по розыску объявится, что уродливый, его отдать в монастырь и смирить; а буде не уродливый — ему за непристойные слова урезать языка».
Дважды доносчики спасали жизнь Петру I.
В ночь на 5 августа 1689 года активно поддерживающий в борьбе за престол царевну Софью и возглавлявший Стрелецкий приказ воевода Федор Щегловитов (Щегловитый, Шакловитый) обратился к группе из примерно 600 стрельцов с дерзкой речью, призывая их к бунту против Петра. Щегловитов обвинял Петра в том, что он вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, царя Иоанна и всех бояр и в других прегрешениях. Разъяренные стрельцы потребовали, чтоб их вели в Преображенское, чтобы убить Петра, но двое из них, Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельнов, успели добраться до царя раньше мятежников и через князя Бориса Алексеевича Голицына открыли Петру заговор. Петр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь (по словам Гордона — без штанов). Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что приезжал он будто для смены стражи и поспешил обо всем уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.
Из Троицкого монастыря Петр послал в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками. «По указу явились Стремянного полка полковник Цыклер и пятисотный Ларион Ульфов, да пятидесятник Ипат Ульфов, да с ними пять стрельцов с дополнительным доносом на Щегловитого. Щегловитый и его сообщники отданы были боярам на суд. Четыре дня Щегловитый, ни в чем не признавался, но после нескольких ударов кнутом во всем признался и подал свои показания на письме за своей рукою. Он и двое из его сообщников были колесованы, прочим отрезали язык, других ссылали»{31}.
22 января 1697 года два стрельца пятисотский Ларион Елизаров и пятидесятник Григорий Силин донесли Петру о намерении стрелецкого полковника Ивана Цыклера и его сообщников, окольничего Алексея Соковнина и стольника Федора Пушкина, зажечь дом, в котором находился царь и во время пожара убить его самого. Петр приказал гвардии капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в доме заговорщика Соковнина, а сам, не дожидаясь, приехал туда с одним денщиком. Он лично арестовал заговорщиков и нарядил над ними суд из бояр, окольничих и палатных людей. Под пытками Циклер показал, что его к преступному замыслу побудили упреки в старой дружбе с Милославским. На допросе он оговорил царевну Софью, вследствие чего последняя была пострижена в Новодевичьем монастыре, а вырытый труп Милославского, умершего еще в 1685 году, был обезглавлен на плахе во время казни заговорщиков. Головы четвертованных 4 марта 1697 года Цикл ера и его сообщников были воткнуты на «железные рожки» и выставлены на несколько дней на Красной площади[4].
Во время суда над заговорщиками Петр занемог горячкою. Многочисленные друзья и родственники преступников хотели воспользоваться положением государя для испрошения помилования им девяти человек. Но Петр был непреклонен; слабым, умирающим голосом отказал он просьбе и сказал: «Надеюсь более угодить Богу правосудием, нежели потворством»{32}.
В июне 1700 года певчий дьяк Федор Казанцев донес в Преображенский приказ, что его сестра с мужем «живут у книгописца (переписчика книг) Талицкого и слышат у него про государя всякие непристойные слова; да он же, Гришка, режет неведомо какие доски, хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ». Действия Талицкого власти расценили как призыв к бунту. Перед арестом Талицкий сбежал, приказ о его аресте разослали по всей стране, а за его поимку была обещана громадная по тем временам награда — 500 рублей. Талицкого арестовали через два месяца. Сначала он отказывался от обвинений, но после пытки признался, что составил письмо, в котором говорил о наступлении последнего времени и о пришествии в мир антихриста, под которым действительно разумея царя. Писал он также и другие письма в укоризну государю, советуя народу от него отступить, его не слушать и податей не платить. В тех же письмах он советовал стрельцам воспользоваться случаем, когда Петр пойдет на войну, собраться в Москву и на царство выбрать «князя Михаила», то есть боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, от которого народу будет добро, так как он милостив.
Списки со своих воззваний Талицкий, по его признанию, давал читать своим друзьям и единомышленникам, а некоторые статьи об антихристе и последних временах вырезал на доски, намереваясь отпечатать их и раздать в народ с целью возмутить его на убийство государя. Из признаний Талицкого и из свидетельских показаний выяснилось, что «поносные слова» о государе высказывал он и в устных беседах с разными лицами. Говорил он об этом, например, с тамбовским епископом Игнатием, который, слушая его речи, рыдал, рыдал и над чтением написанного в тетрадях, целовал последние и просил Талицкого дать ему список с них. Выяснилось, что подобная же беседа была у Талицкого с князем Иваном Ивановичем Хованским, также отнесшимся сочувственно к его речам. А некий поп Андрей показал, что Талицкий называл Москву Вавилоном, а государя антихристом и говорил: «Какой он царь, сам людей мучит», а про царевича выразился: «От недоброго корня и отрасль недобрая». Монах Матвей рассказал на допросе, что Талицкий однажды, явившись к нему в келью, говорил: «Что вы спите? пришло последнее время; в книгах пишут, что будет осьмой царь антихрист, а ныне осьмой царь Петр Алексеевич, он-то и антихрист».
Высказываемые Талицким взгляды получили широкое распространение среди старообрядцев и среди некоторых представителей духовенства и боярства. В числе почитателей Талицкого находился и царевич Алексей Петрович.
Суд из бояр приговорил: «Гришку Талицкого казнить смертью, других бить кнутом и сослать в Сибирь; тамбовского епископа Игнатия, расстриженного, сослать в Соловки». Был привлечен к этому делу и князь Хованский, но умер до окончания следствия. Талицкий был казнен на костре, на медленном огне «копчением» вместе с его последователем Иваном Савиным. Их в течение восьми часов обкуривали каким-то составом, от которого вылезли волосы на голове и бороде, а тела стали истаивать, как свечи. Не вытерпев невыносимых мук, Талицкий, к негодованию Савина, терпевшего мучения во имя идеи, покаялся, был снят с костра, вновь допрошен и четвертован. На допросе он признал, что все, чему учил, — ложь.
После казни Талицкого его сочинение стали распространять нелегально в копиях. Оно считалось столь опасным, что по приказу царя в 1703 году митрополит Стефан Яворский издал книгу «Знамения пришествия антихристова и кончины века», разъясняющую ошибочность и греховность взглядов Талицкого{33}. Трагической оказалась судьба одного из видных доносчиков Петровской эпохр, генерального писаря и генерального судьи Запорожского войска Василия Леонтьевича Кочубея (1640—1708 гг.), который сделал донос Петру на гетмана Мазепу, обвинив его в стремлении к измене[5].
В 1706 году гетман говорил Кочубею о своих планах отторжения Малороссии от России. В 1707 году Кочубей передал в Москву устный донос на гетмана через беглого монаха Никанора. Над Мазепой был учрежден надзор, но ничего компрометирующего не обнаружилось.
Петр I не поверил доносчикам, так как считал Мазепу своим близким другом и соратником. Кочубей и Искра были схвачены и привезены в Витебск, где их встретили воеводы Головкин и Шафиров, назначенные для розыска.
В 1708 году Кочубеем был послан второй донос с выкрестом из евреев Петром Яценко. Доносу не поверили, Мазепе сообщили о нем, и он принял меры предосторожности. Третий донос Кочубей послал через полтавского полковника Искру и священника Святайлу, которые передали его Ахтырскому полковнику Осипову, а тот в свою очередь переслал его императору через киевского губернатора князя Д.М. Голицына{34}.
Под пытками Кочубей показал, что оговорил гетмана по злобе. За ложный донос доносчиков приговорили к смертной казни и отправили в село Борщаговку под Белой Церковью, где стоял лагерь Мазепы. Там после допроса 15 июля 1708 года Кочубею и Искре отрубили головы.
Вскоре после казни Мазепа совершил измену, о которой Кочубей и предупреждал Петра. Признаваясь в своей ошибке и называя Кочубея «мужем честным, славныя памяти», Петр приказал возвратить жене и детям несчастного доносчика конфискованные имения «с прибавкою новых деревень».
Как считают историки, инициатором доносов была жена Кочубея. Согласно этой версии, основной причиной доноса стала любовная история гетмана Мазепы и дочери Кочубея Мотри, которая произошла в 1704 году. Будучи вдовцом, Мазепа сватал ее, но родители отказали, так как Мотря была его крестницей. Когда она бежала к Мазепе, гетман неприкосновенно возвратил девушку в дом ее родителей{35}.