Душа всякого тела есть кровь его.

Душа всякого тела есть кровь его.

(Лев.17:14)

Глава 1. Природа этноса/этничности

Все обилие существующих теорий и разнообразие подходов к изучению этничности принято сводить к двум основным позициям. Одну из них называют эссенциализмом или (чаще) примордиализмом. Вторую – модернизмом, номинализмом и конструктивизмом. Хотя каждая из этих позиций включает множество оттенков и конкурирующих теорий, между ними существует принципиальное различие в области оценки того, онтологична этничность или же нет, и каково ее происхождение.

Для эссенциалистов, как следует из самого слова, этничность имеет онтологический статус, она субстанциальна. В представлении подавляющего большинства ученых, придерживающихся этого взгляда, этническая/национальная субстанция возникла исторически, однако ее происхождение уходит в такую седую древность, что разглядеть истоки практически невозможно, а поэтому этническое начало можно считать практически вечным. В современности оно обрело новую жизнь, преобразовавшись в нацию; нация – продолжение и развитие этноса. Если этническая субстанция преимущественно культурно-историческая, то у нации к этому добавляются экономические связи, политико-государственное единство и общая территория. Но в любом случае этнос и нация – сущностно социальные явления. Приблизительно таков преобладающий взгляд в рамках эссенциализма.

Альтернативная точка зрения отвергает онтологический характер и органичность происхождения этнического/национального, а также преемственность между этносом и нацией. В конструктивистской перспективе нации – исторически поздние (не раньше Нового времени) социальные конструкты, то есть они не «выросли» из этносов (никакой генетической связи здесь нет), а произведены, сотворены людьми под воздействием разного рода социально-исторических обстоятельств. Нации реальны, но не онтологичны: их реальность – реальность специфического типа социальных отношений, определенного стиля воображения, а не субстанции. Не будет этих отношений, исчезнет и «воображенное сообщество» нации[33].

Тем не менее, при всех принципиальных различиях эссенциализм и конструктивизм сходятся в одном ключевом пункте - понимании этнического/национального как сущностно социального. Не важно, возникли этносы/нации естественно и органично или же сконструированы, - они представляют собой социальные группы людей.

Лишь крошечная группа научных диссидентов уподобляет этнос/этничность биологической популяции (этнос - расширенная форма кровнородственного отбора) и настаивает на сущностно биологическом характере этнических групп. В этой интерпретации этничность и раса – изначальные и фундаментальные биологические данности.

Рассмотренная в таком ракурсе научная ситуация преображается, ее смысловым стержнем становится не примордиалистско-конструктивистская дихотомия, а дихотомия социологического и биологического подходов к этничности. В современном мире социологизаторские концепции доминируют и составляют важный элемент культурной и политической социализации, в то время как биологический подход предан остракизму. Причем аргументация против него носит не столько научный, сколько культурно-идеологический характер: понимать этничность как биологическую данность это де неполиткорректно и чревато расизмом. Очень странная аргументация, ведь истина никогда не определялась большинством голосов, а мораль, культура и идеология не могут быть арбитром в научной дискуссии. Наука внеположна идеологии и морали.

Самое же пикантное состоит в том, что социологизаторское понимание этничности не аргументировано, а его интеллектуальное превосходство представляет фикцию и затянувшееся недоразумение, которое поддерживается по незнанию или умышленно. Социологические концепции полностью провалились в попытках «ухватить» этническую специфику и дать ей научное определение. 

Вне зависимости от парадигмальной принадлежности они описывают этническое через неэтнические признаки, но не могут объяснить, как и почему из неэтнических свойств возникло новое – этническое. Как уже показывалось во введении на примере анализа наиболее популярных определений русскости, язык, культура, религия, психический склад (национальный характер) и т.д. ни по отдельности, ни в любой комбинации не составляют этнического тождества и не способны его породить.

Если понимать этнос/этничность в духе примордиализма (или его мягкого варианта – перенниализма) как изначальную, врожденную, «вечную» человеческую характеристику, то таковая просто не может быть результатом констелляции исторически сложившихся факторов. Исследования по этнической антропологии возводят этногенез к неолиту и даже к палеолиту, когда невозможно говорить о религии, культуре и прочих «этнических» признаках в том смысле, в котором мы знаем их сегодня.

В общем, признавая этническую субстанцию эссенциалистский подход не смог выделить специфическое этническое качество. В этом смысле конструктивизм стал закономерной интеллектуальной реакцией на фиаско поисков этнической субстанции социологизаторскими методами. Однако при внешнем интеллектуальном блеске он оказался в той же самой логико-методологической ловушке.

Конструктивизм не в состоянии объяснить, почему в результате социального творчества людей в неэтнической среде возникает этничность; каким образом половая, демографическая, социальная или культурная группа вдруг превращается в этническую. Напомню, что это суть признаки, а не элементы, они не составляют системы и, следовательно, не обладают эмерджентным свойством.

Этническое самосознание (или этническая идентичность) не может считаться атрибутирующим признаком этничности, пока не установлен тот самый этнический признак, который осознается или хотя бы интуитивно ощущается. Если этнос/этничность существует, то он должен обладать качественной определенностью, собственными реальными признаками, которые и отражаются сознанием. «Не может реально существовать нечто, не имеющее качественной определенности, т.е. не имеющее собственных реальных признаков – такова аксиома, выработанная многовековой историей философской мысли»[34]. Но этого признака конструктивизм не указал точно так же, как его не указал социологизаторский примордиализм. Позиция же врожденной этничности сознания социологическими концепциями исключается как биологизаторская.

Популярные постмодернистские концепции ситуативной этничности имеют своей базовой методологической посылкой бессознательную ошибку или сознательную фальсификацию. Взять, например, идею Фредерика Барта об определяемой культурными границами ситуативной этничности. Суть ее в том, что сам факт проведения границ в гомогенной среде конституирует группы, в том числе этнические. Но почему (само)разграничения создают этническую специфику там, где ее раньше не было и где присутствовало исключительно неэтническое содержание? Оппозиционалистское противопоставление «мы – они» свойственно осознанию индивидом своей принадлежности к любой группе с аналогичными свойствами. В той мере, в какой эти оппозиции формируются и осознаются, они основываются на присущих только им собственных признаках. Иначе говоря, противопоставление мужчин и женщин, стариков и детей основывается на биологических признаках, социальных групп – на их месте в структуре данного общества и т.д. Стало быть, в основе этнической оппозиции должен лежать этнический признак, который, напомню, обнаружить не удалось.

И уж совершенным абсурдом прозвучит допущение, что сам факт проведения границ генерирует этничность из ничего - ex nihilo nihil. Допустить противоположное, значит занять креационистскую позицию, которую вряд ли стоит всерьез обсуждать в научном контексте.

Столь же «убедительна» концепция возникновения этничности вследствие путешествия индивидуальной/коллективной идентичности по набору доступных в данных момент культурных конфигураций или систем[35]. Здесь терминологический блеск прикрывает нищету интеллекта и отсутствие хотя бы элементарной логики. Если те или иные «культурные конфигурации или системы» приобретают этнический характер, значит ли это, что культура хотя бы в части своей имманентно этнична? Если же этническую окраску «конфигурациям и системам» придает «дрейфующая идентичность», то в какой своей части этнична индивидуальная/коллективная идентичность? Если неэтничны ни культура, ни идентичность, то почему в результате их взаимодействия возникает совершенно новое, пусть даже ситуативное, этническое качество? Любые формы взаимодействия культуры и идентичности «не тянут» на статус обладающей эмерджентным свойством (то есть способной порождать новую функцию, новое качество) системы.

Интеллектуальный стиль и концептуальное «богатство» постмодернистской этнологии можно описать двумя хлесткими фразами: логика железная, да точка отправления дурацкая (или откровенно сфальсифицированная); релятивизм – диалектика дураков.

Вне зависимости от парадигмальной принадлежности социологические концепции этноса/этничности оказалась перед общей неприятной дилеммой: оценить собственную теоретическую неспособность «ухватить» этничность как результат отсутствия объекта исследования – этноса/этничности (как бы они при этом не понимались – субстанциально или как реальность отношений), или же признать неадекватность теоретической концептуализации природы изучаемого явления.

Первая возможность была доведена до логического завершения призывами «забыть о нации», устранив само это слово из «языка науки и политики», и организовать «реквием по этносу»[36]. Однако обыденное и научное сознание оказывает непреодолимое сопротивление попытке доказать несуществование того, что не просто самоочевидно, но и капитально в своей самоочевидности. В этом смысле приведенная во введении мысль об этничности как явлении, проявляющемся повсюду, хотя его невозможно методологически «уловить», отражает господствующее в научной среде умонастроение.

Бесспорный кризис понимания этничности вызван не отсутствием самого исследовательского объекта, а ошибочным подходом к самой природе этнического. Как в анекдоте, ученые ищут монету там, где светло, а не там, где она потеряна. Если все попытки обнаружить и доказать социальный характер этнического несостоятельны, то, возможно, его природа вовсе не социальная, а биологическая? Эту мысль последовательно отстаивает один из наиболее глубоких (и остроумных) критиков современной отечественной этнологии: «Человек… в своей этничности – если таковая вообще будет установлена наукой – может быть только сущностно биологичен; социологическая трактовка этноса исчерпала себя и не может считаться приемлемой». И еще: «Этнос, если он существует, есть по определению группа людей с некоторым общим биологическим признаком… только такой признак (условно говоря, этнический признак) и может передаваться от поколения к поколению генетически»[37].

В общем, как говаривал Шерлок Холмс: если все невозможное отброшено, то оставшееся и будет решением проблемы, даже если оно кажется невероятным.

Беда в том, что движение гуманитарных наук в сторону биологического понимания этничности табуировано. Культурно-идеологический контекст втискивает исследование этнической проблематики в прокрустово ложе несостоятельных социологических теорий. В противном случае ученые-гуманитарии с удивлением бы обнаружили, что убедительное и непротиворечивое решение вопроса о природе этничности уже предложено науками медико-биологическими, включая генетику человеческих популяций, и физической антропологией. Предположение о биологической природе этничности/этноса уже не только экстравагантная гипотеза, а основательно верифицированная и получающаяся все больше доказательств научная теория.

Каковы же факты? Физическая антропология и биология человека неопровержимо свидетельствуют о явных антропологических и генетических различиях между расами и этническими группами. Исследование признаков ДНК, генных маркеров, биохимических полиморфизмов, дерматоглифических комплексов, антропологических параметров и других биологических характеристик позволяет четко выделять большие и локальные (полиморфные) расы и этнические группы[38]. Хотя этнические группы/этносы генетически менее «чисты», чем расы, они поддаются надежной идентификации. Еще в 80-90-е годы прошлого века точность отнесения индивида к большой этнической общности приближалась к 90 %.

Комплексное использование методов биологической идентификации повышает их надежность и обеспечивает взаимную проверку. Уверенность в правильности идентификации этничности питается значительным совпадением результатов, полученных различными биологическими методами. Например, в исследовании этнической истории Восточной Европы высокая этнодифференцирующая способность генных маркеров была подтверждена антропологическими материалами[39]. Сами биологические методы, в частности генный анализ, отрабатывались на уже установленных этнических группах: как правило, это группы длительное время находившиеся в изоляции и/или полностью эндогамные.

Сразу следует указать, что средние различия между индивидами в пределах расы и этнической группы больше, чем между расами и этническими группами. На межрасовые различия приходится менее 10 % всего генетического разнообразия между людьми, а на межэтнические – еще меньше (крупный американский генетик Ричард Левонтин оценивал их приблизительно в половину различий между расами[40]). Много это или мало? Ответ зависит от того, о каких генах и генных комплексах идет речь.

Вот, скажем, геном человека и шимпанзе различается лишь на 1 % генов, что значительно меньше генных различий между любыми человеческими популяциями, включая расы и этнические группы. Однако между человеком и обезьяной пролегает «дистанция огромного размера». Есть веские основания полагать, что и 5-10 % отмеченных генных отличий контролируют не всегда заметные внешне, но значительные по сути различия между расами и этническим группами, о которых еще будет сказано дальше.

Как быть, однако, с тем, что генетически «чистых» этнических групп практически не существует, что почти все они включают ту или иную примесь иноэтничных генов, а некоторые этнические группы вообще есть продукт этнического смешения? Ответ прост: в группах существует этническое ядро, сохраняющее в наиболее чистом виде генетическую конституцию и антропологический тип, и смешанная периферия. Если ядро уменьшается меньше критического размера, то этническая группа растворяется в других группах. Другими словами, она ассимилируется до стадии исчезновения, что, к примеру, произошло с очень многими угро-финскими племенами, ассимилированными русскими. От них остались только топонимы, остаточный генный след в русском геноме и некоторые антропологические признаки. 

Когда две или больше этнических групп долго варятся в одном котле (находятся в этноконтактной зоне), то они могут породить новый этнос. Потребуется немало времени, дабы он стал относительно гомогенным и устойчивым в генетическом и антропологическом отношениях, особенно если «материнские» этносы принадлежат к разным расам. Но и у «вторичного» этноса точно так же будет ядро и периферия, правда, признаки образовавших его «первичных» групп будут проявляться тем чаще и заметнее, чем больше между ними генетическая и антропологическая дистанция.

Но это все относится к группе, а как ситуация выглядит на индивидуальном уровне? Ведь многие из наших соотечественников не без гордости утверждают, что в их венах течет кровь четырех, пяти, шести и т.д. народов. Кто же они по своей этнической принадлежности?

Если понимать кровь как метафору генов, наследственности, то никакой полиэтнический гибрид (скажем, чечено-еврее-польско-русский) в результате повторяющегося множественного смешения не возникнет. Таков смысл одного из законов Менделя, изучавшихся каждым из нас еще в школьном курсе биологии. Хотя наследственные детерминанты различных этнических групп складываются в ребенке от межнационального брака в индивидуальную комбинацию, они полностью сохраняют свою дискретность, индивидуальность и расходятся при формировании репродуктивных клеток этого ребенка. То есть ребенку этого ребенка (внуку родителей разной национальности) наследственные детерминанты передаются не в комбинации, а индивидуально. Это можно представить следующим образом: смешение красной и белой красок дает розовую - ребенка от межнационального брака, но уже на следующем уровне – внук (внучка) межнационального брака - розовая краска распадается на два своих исходных компонента. Причем доминировать, определять генетическую конституцию внука будет лишь одна система наследственных детерминант. Проще говоря, если ребенка от русско-чеченского брака можно в генетическом отношении назвать русско-чеченцем, то его ребенок по своей генетической конституции уже окажется русским или чеченцем, хотя будет нести также и другие гены.

Обращаю внимание, что в данном случае речь идет о биологии, а уж кем себя определит дитя или внук межнационального брака зависит от превалирующего культурно-исторического контекста и ряда других обстоятельств. Так, в советское время жившие на Украине (а тем более в России) дети русско-украинских браков идентифицировали себя преимущественно как русских; в «незалежной Украине» значительная их часть переписалась в украинцы. Но в биологическом то смысле они нисколько не изменились.

В общем, иноэтничные примеси нивелируют друг друга. Более того, результатом межэтнических браков (особенно если это близкие этносы) может стать биологическая реверсия - восстановление изначальной генетической конституции и антропологического типа. Другими словами, плодом смешения потомства от, скажем, русско-карельского, русско-украинского, русско-польского и русско-чувашского браков станет не «неведома зверушка», а чистокровный русский человек.

Правда, здесь рассматривался случай этнического смешения, скажем так, умеренной частоты. Если же смешение принимает характер панмиксии (библейский образ вавилонского смешения языков и народов) и длится в течение столетий, то образуется новый народ или новая раса (как, например, метисы Латинской Америки). 

Раз уж я заговорил о такой щекотливой теме, как смешение народов, то попутно коснусь двух очень влиятельных культурных мифов. Первый: межнациональные и межрасовые браки полезны, так как дают красивое и талантливое потомство («обогащают наследственность» в специфической генетической терминологии). Второй: «чистых» народов нет, все они в течение истории многажды смешивались.

Так вот, современная генетика ставит под сомнение позитивный эффект аутбридинга (в просторечье, межнациональных и межрасовых браков) по крайней мере в одном, но очень важном отношении. Если народы далеки друг от друга генетически, то их потомство характеризуется более высокой заболеваемостью и смертностью, несет в себе генетический груз, который может оказаться бомбой замедленного действия[41].

Максимальные масштабы аутбридинга характерны для Бразилии и стран Карибского бассейна, где большинство населения представлено метисами. Но вот что-то это население не производит впечатление сплошь талантливого, если, конечно, не иметь в виду футбол, карнавал, музыку рэгги и стальной джаз. А насчет красоты, это, что называется, вопрос вкуса. Зато распространенное среди метисов и мулатов бесплодие составляет серьезную медицинскую проблему.

Не менее сомнительны представления – не только обыденные, но и научные - о постоянном смешении народов. Хотя некоторые этнические группы и расы действительно представляют собой продукт этнического и расового микста, это совсем не правило. Большинство народов не только в истории, но и в современности придерживается стратегии инстинктивной сегрегации, предпочитая заключать браки внутри собственной группы. Выяснилось, что «подавляющее большинство современных этнических общностей – наций обладает неменьшей (чем первобытнообщинные племена. – В.С.) степенью эндогамности: обычно более 90 % их членов заключает гомогенные в этническом отношении браки»[42]. Но если браки межэтнические, то они заключаются преимущественно (если не почти исключительно) в рамках одной расы.

Возьмем, скажем, США, где родилась знаменитая концепция «плавильного котла», навязываемая всему миру как образец решения этнических и расовых проблем, идеал целостного и гармоничного общества. И что же мы увидим? Во второй половине XX в. в этой стране 99 % всех браков заключалось между представителями своей расы, 90 % - между представителями своей религии, от 50 до 80 % - между представителями своего социального класса. «Число браков между белым и небелым населением в целом по стране составляло только 2,3 % от величины, ожидаемой при панмиксии…»[43]. Итак, даже в США, этом «маяке свободы и равных возможностей», расовый и этнический (об этничности можно говорить в связи с сильной корреляцией религиозной идентификации с этнической) барьер не только выше любого другого, он еще и практически непреодолим.

Среди межэтнических браков обычно превалируют браки между близкими и родственными народами. Характерно, что даже в обстановке «советской дружбы народов» русские предпочитали заключать межэтнические браки с восточными славянами и с евреями, а не с представителями других «советских наций»[44]. Даже если вопрос о соотношении социальных (высокая степень урбанизированности именно этих этнических групп), культурно-исторических (общность исторической судьбы и языковая близость) и биологических факторов в данном случае вряд ли когда-нибудь обретет окончательное решение, очевидно, что биологическая близость (малая генетическая дистанция) русских, украинцев и белорусов представляет в этом балансе очень важную, хотя количественно неопределенную величину.

Впрочем, значение фактора биологической близости варьируется в культурно-исторических контекстах, которые могут способствовать его реализации, а могут блокировать. Взять, например, еврейско-арабские отношения: длительная интенсивная вражда с лихвой перекрывает генетическую близости евреев и арабов, которые если не ближайшие, то уж точно двоюродные родственники.

Несмотря на смешение, в биологическом отношении этнические группы даже внутри одной расы различаются между собой значительно больше любых других сравниваемых отдельных человеческих популяций (кроме рас). Они отличаются ДНК-признаками, генными частотами и биохимическими полиморфизмами, морфотипическими характеристиками, отпечатками пальцев и дерматоглифическими рисунками ладоней и ступней, рядом других биологических характеристик. Приведу несколько конкретных примеров этнической дифференциации с помощь разных методов.

Исследование Спицына по этнической антропологии Северной Азии установило, что на генном уровне этнические группы и расы в этом регионе «дифференцируются друг от друга более чем в 1,5 раза по сравнению с любыми другими сравниваемыми между собой отдельными популяциями независимо от их расовой принадлежности»[45]. Этот вывод был сделан на основании анализа биохимического полиморфизма (изменчивости) человека. (Молекулярные полиморфизмы наследуются, они неизменны и не зависят от средовых факторов и культурных влияний[46].)

Аналогично заключение обобщающего дерматоглифического исследования народов СССР: «Территориальные группы внутри этносов различаются между собой меньше, чем этнические группы. Этнический уровень является наивысшим во внутрирасовом масштабе и достигает 70 % от величины уровня различий между большими расами»[47]. И еще: «…Этнический барьер явился самым мощным фактором дифференциации населения в процессе его исторического и биологического развития»[48].

Название брошюры А.Ф.Назаровой, С.М.Алтухова «Генетический портрет народов мира» (М., 1999) говорит само за себя: в ней приведена подробная характеристика частот генов многих крупных и мелких этнических и расовых групп человечества.

Генетическое различие этносов между собой – лишь одна сторона дела. Не менее важно установление доминирующей роли этноса в определении генетической специфики слагающих его популяций и в генетических различиях между популяциями разной этнической принадлежности. Проще говоря, все современное генетическое разнообразие популяций восходит именно к этническим различиям. Этот сенсационный вывод был сделан отечественными генетиками еще в 1980 г. в ходе изучения элементарных сибирских популяций. «Полученный результат трудно было предвидеть заранее: генетическое разнообразие элементарных сибирских популяций лишь на 17 % определяется фактором их собственной изолированности, вызывающим случайный дрейф генов и генетическую дифференциацию, в то время как на 70 % межпопуляционное разнообразие определяется генетическими различиями между этносами, к которым изоляты принадлежат. Другими словами, основная часть межпопуляционного разнообразия изолятов сложилась не в ходе их собственной микроэволюции, а унаследована от прапопуляции – основательницы той или иной этнической группы». Причем корни такого генетического разнообразия уходят в неолитическую и даже палеолитическую эпоху[49].

Итак, то, что отечественные и западные гуманитарии считают «воображенной общностью», социальным «конструктом», произвольной совокупностью культурных и языковых характеристик, для антропологов, медиков и биологов неопровержимая биологическая реальность. Правда, представителей биолого-медицинских наук нисколько не интересует ведущаяся гуманитариями дискуссия об этничности, в то время как гуманитарии либо не осведомлены о достижениях биологии человека, либо не решаются ввести их в оборот социогуманитарного знания.

Отчасти это игнорирование понятно. Ведь самый важный для гуманитариев вопрос – это вопрос о том, как биология проецируется (если она вообще проецируется) в социальность и культуру. В самом деле, какие социальные, политические или культурные выводы можно сделать из генетически обусловленных этнических различий в компонентах сыворотки крови и дерматоглифических комплексах? Что следует из такой наследственности, кроме, возможно, некоторых гастрономических предпочтений и полезной для криминалистов информации? Что контролируются теми 5-10 % генов, которыми отличаются расы и этнические группы? Если биологический уровень этнической дифференциации безразличен человеческой реализации в истории, тогда он не представляет важности для социогуманитарного знания, оставаясь лишь забавным курьезом.

Однако научно зафиксированную этническую и расовую изменчивость нервной системы и анатомического строения головного мозга (естественно, генетически контролируемую)[50] невозможно отнести к безразличной для человеческой истории стороне дела. Ведь речь идет, - ни много, ни мало, - о степени и даже самой возможности интеллектуального и культурного развития. По данным классиков современной генетики Фогеля и Мотульского, уровень человеческого интеллекта на 80 % определяется генетическими факторами. В фокусе современных дискуссий находится выяснение баланса средовых и наследственных факторов, но отрицать значение последних уже никто из ученых не решается. А среди наследственных факторов очень важная роль принадлежит этничности и расе.

На протяжении многих лет неоднократно подтверждалась сильная корреляция расовой принадлежности и интеллектуального коэффициента (IQ), которая выглядит следующим образом: у европеоидов он в среднем равен 100; у народов Восточной Азии варьируется от 101 до 111; у негроидов, где бы они ни жили – в Африке, США или Англии, - IQ колеблется в большинстве случае от 70 до 90. Сразу надо оговориться, что IQ отражает лишь некоторые стороны интеллекта, в частности, он не дает представления о творческих способностях.

По уверениям американских генетиков, авторов одной из наиболее громких научных публикаций 2005 г., евреи именно генетически умнее всех остальных народов. Правда, оборотной стороной их врожденного интеллектуального превосходства оказываются этнические же наследственные заболевания[51]. (К слову о болезнях: последние несколько лет в американском Сиэтле интенсивно формируется специальный банк наследственных этнических болезней. Вряд ли можно назвать незначительным генетическое различие, которое предопределяет, жить человеку или умереть.)

Возьмем еще один капитальный факт человеческой биологии. Хорошо известно, что восточные азиаты и европеоиды тяготеют к двум различным типам мышления – соответственно к пространственно-образному и логико-дискурсивному, которые, в свою очередь, связаны с преимущественной активностью соответственно правого и левого полушарий головного мозга[52]. Вне зависимости от того, когда и под влиянием каких факторов возникла подобная межполушарная асимметрия, она закреплена генетически. Между тем ее проекции в социальную жизнь фундаментальны. Различный тип мышления означает, что люди, в нашем случае европейцы и восточные азиаты, по-разному видят (в прямом смысле слова!) и воспринимают мир, выстраивают различные социальные и культурные стратегии его освоения. Специально подчеркну, что в этом случае не тип социализации и культурные модели формируют тип мышления, а наоборот, генетически закрепленные биологические свойства предопределяют тип социализации и культурные особенности.

Конечно, генетически закрепленные потенциальные возможности проявляются только в процессе онтогенеза благодаря социальным факторам. Однако дабы проявиться, они сначала должны быть. Причем эти потенциальные возможности генетически дифференцированы как на личностном, так на этническом и расовом уровнях. По своей природе различаются не только отдельные люди, но также целые народы и расы.

Переход к новому пониманию этничности составляет часть принципиального пересмотра соотношения в человеческой истории биологии и социальности, или, воспользовавшись популярной метафорой, «крови» и «почвы». Приведенные выше фундаментальные факты, число которых можно без труда умножить, ставят под сомнение популярную оппозицию биологии и культуры, природы человека и его истории.

Тезис о социобиологической природе человека если не бесспорный, то общепризнанный. Однако это тривиальное утверждение довольно странно трактуется большинством ученых: признавая на словах сущностно единую природу человека, они склонны элиминировать его биологическую сторону в пользу социальной, или же вполне в манихейском духе противопоставлять вторую, как высшее качество, низменному телесному началу. В результате социобиологическая природа человека редуцируется к социальной или же фактически провозглашается дуализм сущности. Однако дуализма сущности не бывает! Если уж мы понимаем человека как сущностно социобиологическое существо, значит, его сущность двухполюсная, но единая.

Нет и не может быть китайской стены между биологией и социальностью в человеке и истории, их разведение – исключительно интеллектуальная операция, предпринимаемая в аналитических целях. В человеческой истории, причем не только на ранних ее стадиях, культурные факторы находятся в синергетическом (взаимоусиливающем) воздействии с биологическими. Вот как это выглядит в случае с этногенезом.

Возникшие вследствие дивергенции сравнительно небольшие генетические различия между двумя группами людей проецируются в культуру и социальность, формируя групповую дифференциацию по культурным, лингвистическим и хозяйственным признакам. В свою очередь, накапливающиеся культурно-лингвистические и социальные различия усиливают склонность к сотрудничеству со «своими» и враждебность к «чужим». Браки заключаются внутри «своей» группы, что ведет к накоплению генетических различий, к увеличению генетической дистанции между группами. Общая схема такова: биология – культура – биология. 

Как бы высоко не воспаряла культура, она в любом случае привязана к биологии – напрямую или через множество опосредований. Казалось бы, что дальше от биологии, чем язык, на котором мы говорим. Ан нет, у народов Европы дифференциация по генетическим локусам совпадает с языковыми границами[53], другими словами, биология и культура совпадают.

Биология – не просто фундамент социальности и культуры, это скорее их каркас, который вплетен в само здание и без которого оно рухнет. В каком-то смысле биологическое и есть социальное, «кровь» тождественна «почве». Это утверждение следует понимать двояко: во-первых, человеческое тело как таковое выступает исходным пунктом культуры и социальности, оно творит их вокруг себя; во-вторых, многие нормы и модели социального поведения носят врожденный характер, то есть по своей сути принадлежат биологии, а не культуре.

Начну с первого тезиса, который принадлежит не грубому расистскому, а рафинированному постмодернистскому дискурсу. Проникнутый стремлением релятивизировать человеческое тело, этот дискурс, по иронии судьбы, онтологизировал его. Культурно-историческая обусловленность восприятия тела не в состоянии элиминировать того, что оно оказывается предельной, нередуцируемой величиной. Постмодернизм вернул тело в человеческую историю и натурализовал гуманитарный дискурс.

Понятие «биополитики» было введено не каким-нибудь расоведом III Рейха, а Мишелем Фуко, который весьма убедительно доказывал, что «для современных обществ, с тех пор как они перешагнули биологический порог современности, в их политических стратегия речь идет о выживании самого вида. Эти стратегии, от регулирования уровня рождаемости через складывание государственной задачи жизнеобеспечения вплоть до борьбы за колониальные ресурсы или, например, за “жизненное пространство на Востоке”, не только руководствуются гегемонистскими и обладающими властью над действительностью образами тела, которые относятся к важнейшим культурным параметрам Нового времени, - они сами занимают центральное место в так называемой “большой” истории» [54]. Итак, по мысли Фуко, стержень истории составляет проблема «выживания вида», то есть биология, хотя и облекающаяся в разнообразные культурные одежды.

Незаурядная заслуга постмодернизма также в том, что он реабилитировал значение телесности как важного (нередко – основополагающего) фактора личной и групповой идентичности. «…Коллективные “идентичности” людей часто основаны на проведении границы на основе телесных различий, служащих линией исключения: анатомические различия половых органов, различия в цвете кожи и т.д. […] …трудно представить себе представления о “я” и “мы”, не исходящие всякий раз из сравнения тел»[55]. Вполне очевидно, что чем больше отличие в телах, тем выше возможность антропологической негативизации и минимизации Другого, превращения его во враждебного чужака. «Радикальное отличие всегда таит в себе смертельный риск» - эта формула не выдумана, а заложена в человеческих генах.

Наконец, постмодернизм конституировал новую парадигму философской антропологии, в которой «тело», «телесность» оказываются основой экзистенции. Тело – средоточие социальной активности, оно воплощает боль и удовольствие, обеспечивает человека опытом, превосходящий вербальный (известно, что 90 % получаемой нами информации обрабатывается на невербальном уровне) В общем, тело творит и выращивает язык и систему понятий, проектирует вокруг себя мир культуры и социальности[56]. (Сомневающимся посоветую вглядеться в ошеломляющую индустрию современной моды. Разве она не выросла из человеческого тела и вокруг него?) Впрочем, оригинальность этой точки зрения сомнительна для знатоков Фридриха Ницше. Еще в конце XIX в. великий немец утверждал, что именно тело – настоящий исток моральных ценностей, воли к знанию и власти.

Но в нашем случае несравненно более важно, что новая (или забытая старая?) парадигма философской антропологии основательно подкреплена последними достижениями антропологии физической. В обобщающей работе Бутырской фактически доказано существование биологической основы человеческой эстетики и выявлена капитальная важность тела в системе человеческих коммуникаций[57].

Так или иначе, биологический и социологический подходы к человеку не противостоят и даже не дополняют друг друга, они фактически совпадают. Впрочем, стоит ли этому удивляться, если человек по своему поведению, физиологии и генам является одной из обезьян? Правда, обезьяной думающей, наделенной сознанием и языком. Во всяком случае традиционная проблема «происхождения человека» в современной науке все более заметно вытесняется проблемой происхождения сознания[58].

Перейдем теперь к идее генетической предопределенности человеческого поведения. Несмотря на жесткую критику социобиологическая гипотеза выдержала испытание временем. Отойдя от своих прежних крайностей, она стала лишь сильнее. Теперь только научные «экстремисты» придерживаются прежнего мнения, что генетика, наследственность определяет все – от социальной карьеры до выбора религии, идеологии и типа политической системы. Верх взял более сбалансированный взгляд, который состоит в том, что чаще всего окончательный выбор в пользу наследственности или средовых факторов невозможен, и поэтому речь должна идти о сложном и динамичном взаимодействии врожденного и приобретенного в человеке в различных контекстах. Такая трактовка выглядит приемлемой и для критиков социобиологии, ведь отрицать роль и значение наследственности в социальной жизни уже невозможно, тем более что этот тезис обретает все более основательные подтверждения.

Новые материалы социобиологии, биологии человека и физической антропологии позволяют всерьез рассматривать проблему существования врожденных социальных инстинктов восприятия и действия. (Обращаю внимание, что речь идет именно об инстинктах, то есть моделях, составляющих самоочевидное (неосознаваемое и нерефлексируемое) изначальное основание человеческого восприятия и поведения.) Более того, выясняется, что эти инстинкты этнически дифференцированы, то есть они отличаются у разных народов. Это значит, что, хотя нам кажется, будто мы видим мир и действуем в нем естественным для человека вообще образом, в действительно мы воспринимаем и осваиваем его в манере человека определенной национальности. И это различие запрограммировано в силу его врожденности.

Не верится? Но вот оформившаяся в рамках физической антропологии новая субдисциплина антропоэстетика изучает «этнические (курсив мой. - В.С.) особенности эстетического предпочтения морфотипа внешности», или, другими словами, восприятие и оценку этническими группами внешности людей. Ее теоретико-методологическое основание составляет тезис о биологической (а не только социальной) детерминированности взаимного человеческого восприятия, о «связи между генофондом (курсив мой. - В.С., напоминаю, что генофонды этнических групп отличаются) и социальными установками (курсив мой. - В.С.), коррелирующими, в свою очередь, с положительным или отрицательным восприятием и эстетическим суждением о морфотипах внешности»[59].

Другими словами, общевидовая биологическая матрица человеческой эстетики (существование которой, напомню, доказано в капитальном труде Л.М.Бутырской) этнически дифференцирована. Нормативные варианты эстетической красоты этнических групп, включая русских, привязаны к их антропологическим особенностям, причем русский идеал красоты не зависит от географического региона. «Во всех русских группах вне связи с географической дифференциацией отмечаются относительно близкие варианты эстетически предпочитаемой красоты…»[60].

Этнически дифференцированные врожденные различия наблюдаются также в восприятии цвета, пластических форм, ландшафтов, пространства и времени. Еще раз повторяю: здесь имеет место генетическая детерминированность, а не культурно-исторической обусловленность. Так, исследование геногеографии Восточной Европы выяснило, что в ходе исторического развития российский природный ландшафт был включен в русский генофонд: из фактора внешней среды он превратился в фактор внутренней, генотипической среды организма человека[61]. Если предельно упростить, то у русских есть «ген русской природы», вследствие чего природа и ландшафт среднерусской полосы вполне бессознательно воспринимаются ими как эталонная и наиболее комфортная среда обитания.

Экспериментальные свидетельства бессознательных связей этничности с типом экосистемы предоставляет также опыт лечения невропсихологических расстройств[62].

Из генетически детерминированного различного видения мира неизбежно вытекают различные стратегии его освоения и действия в нем. Более того, подобно этническим инстинктам восприятия существуют и такие же этнические инстинкты действия.

На уровне обыденного сознания мы хорошо знаем, что в одинаковых ситуациях люди разных национальностей ведут себя по-разному; гипотетический пример такого поведения покойный Лев Гумилев любил использовать для демонстрации врожденных этнических поведенческих стереотипов[63]. Однако бытовые примеры не дают ответа на вопрос о соотношении врожденного и приобретенного в человеческом поведении и даже не позволяют его поставить. Для подобной постановки нужен масштаб Большого времени, а не трамвайных склок.

Вероятно, наилучшим (хотя не бесспорным) доказательством существования врожденных этнических инстинктов восприятия и действия может служить различное поведение и различные результаты в истории народов, живших в одинаковых условиях и стартовавших с общей исходной позиции. Долговременный русский успех в истории – самый близкий и доступный нам пример. Невозможность объяснить его случайностью или любыми комбинациями внешних факторов и обстоятельств ведет к заключению о русской истории как реализации русскости – биологического по своей сути изначального тождества русского народа.

Теоретическое обоснование возможности врожденных этнических инстинктов представляет гениальная гипотеза Карла Густава Юнга о коллективном бессознательном и архетипах. Не пересказывая подробно ее содержание, благо корпус юнговских работ сейчас полностью опубликован и доступен всем интересующимся, остановлюсь лишь на нескольких пунктах, которые важны для моего исследования.

Во-первых, Юнг понимал архетипы как врожденные и передающиеся по наследству, то есть сущностно биологические структуры. Понимание архетипов как ценностных ориентаций, культурных и социальных моделей и т.д., то есть всего того, что усваивается в процессе социализации, не имеет отношения к аутентичной юнговской трактовке. Архетипы не усваиваются в ходе социализации, а передаются по наследству.

Тем не менее, (это, во-вторых) к архетипам восходят все социальные и культурные модели, но восходят не в содержательном, а в структурно-логическом смысле. Архетипы суть неосознаваемые силовые линии человеческой ментальности, к которым тяготеют и вдоль которых группируются модели и образцы человеческого восприятия и действия. Сами по себе архетипы бессознательны, это самые общие инстинкты представления и действия, которые, однако, открывают принципиальную возможность осознанного представления и действия: «Всякое осознанное представление и действие развиваются из этих бессознательных образцов и всегда с ними взаимосвязаны…»[64].

Это возможно потому, что (в-третьих) юнговские архетипы – это мыслеформы, то есть не неосознаваемые содержания сознания, а пустые формы осознания, требующие своего наполнения конкретным материалом. Другими словами, это матрицы. Конкретный материал наполняет их в зависимости от переживаемой людьми исторической ситуации, но формы остаются неизменными при меняющемся содержании[65].

Например, архетипы «мы-они», «свое-чужое» носят характер врожденного биологического фильтра, однако содержание, наполнение этих категорий зависит от контекста. «Мы» могут оказаться русскими, православными, пролетариями, «они» - немцами, мусульманами, буржуа и т.д. В общем, число конкретных выражений любого архетипа потенциально бесконечно.

Наконец, в-четвертых, Юнг прямо утверждал, что архетипы расово дифференцированы[66], а из корпуса его текстов вытекает также возможность их этнической дифференциации.

Об этнических архетипах написано много всякой чепухи: кочующие по верхам наук отечественные интеллигенты охотно объявляют таковыми религию, тип социальных связей, культуру - в общем, все что угодно. Связь с архетипами здесь только в том, что культура, религия и прочее в том же роде включает множество архетипов, хотя сами по себе архетипами не являются. Если конечно, не использовать термин «архетип» расширительно и метафорически.

По-видимому, расовые и этнические архетипы существуют не как нечто противостоящее универсальным архетипам или отдельное от них, а в виде более узких и специализированных проявлений универсальных человеческих мыслеформ, подобно отходящим от ствола ветвям. В этих специализированных мыслеформах отложился не опыт человечества в целом, а специфический опыт групп людей, выделившихся тысячи (или сотни тысяч и даже миллионы, когда речь идет о расовых стволах) лет тому назад. В то же время этнические архетипы предполагают, если следовать юнговской логике, врожденную этническую память, этническое бессознательное.

Современная психология экспериментально подтвердила концепцию Юнга о коллективном бессознательном и архетипах в целом. По словам одного из крупнейших мировых психологов, основателя революционного направления трансперсональной психологии Станислава Грофа: «Материалы, полученные в психоделических изысканиях и при глубинной эмпирической работе, явно свидетельствуют о существовании коллективного бессознательного и о динамике архетипических структур, поддерживают представление Юнга… о существовании креативной и проективной функций бессознательного…»[67].