(Контуры нового мира)

(Контуры нового мира)

 Пятнадцать лет реформирования России – срок более чем достаточный для подведения итогов, пусть предварительных, но далеко не поверхностных. Все множество существующих на сей счет точек зрения вне зависимости от мировоззренческих и идеологических оттенков, глубины анализа и основательности (или, наоборот, легковесности) аргументации тяготеет к трем основным позициям.

Первая: несмотря на трудности и отклонения, так сказать зигзаги истории, события все же движутся в правильном направлении. Какое направление считать правильным – во многом зависит от идейно-политической позиции наблюдателя. Для одних это формирование в России политической демократии и рыночной экономики, ее приобщение к семье «цивилизованных стран». Для других – восстановление сильной независимой власти («суверенной демократии») и военной мощи, возвращение к государственно регулируемой экономике, возрождение России как мирового центра силы, пусть в экономизированной оболочке «энергетической сверхдержавы».

Вторая позиция прямо противоположна, ее существо можно выразить фразой из песни Владимира Высоцкого: «Все не так, рабята, надо…» Оценка российского развития как сущностного «неправильного», вероятно, в большей мере предопределена материальным положением и психологическим темпераментом наблюдателей, чем их политико-идеологическими взглядами. В оптике нищих интеллигентов – неважно, либеральных или государственнических воззрений – Россия одинаково неуспешна: не приближается к западному идеалу, а отдаляется от него – в одном случае, не возрождает традиционную мощь, а продолжает деградировать – в другом.

Наконец, в последнее время все более набирает силу мнение, что события развиваются именно так, как они и должны были развиваться, что в силу специфики российского исторического и социокультурного кода мы получили то, что должны были получить. На новом историческом витке восстанавливается традиционно внедемократическая система «русской власти» и столь же традиционно некапиталистическая и даже нерыночная «раздаточная экономика». В общем, как говорилось в нашумевшей перестроечной книге, «иного не дано». Не стоит думать, что подобный взгляд – монополия русских националистов и империалистов. Не меньше его сторонников среди рафинированных московских либералов, например, в московской Высшей школе экономики – оплоте либеральной экономической мысли.

Возникает естественный соблазн маркировать приведенные выше точки зрения, как оптимистическую, пессимистическую и реалистическую. Но лично меня как человека, гражданина и профессионального историка смущает крайний фатализм предложенного «реализма». Мало того, что он отказывает людям в свободе воли и возможности изменить историческую судьбу, а ведь человеческие существа психологически никогда не смирятся с таким вердиктом. Мало того, что он обессмысливает не только политическую активность любого сорта, но и любую культурную и гражданскую деятельность, выходящую за горизонт повседневного человеческого существования.

Этот реализм ничуть не объясняет и механизм развития русской истории. Ведь возведение ее в ранг неизменной, почти метафизической сущности – ход сильный, но тупиковый, ибо обессмысливает любые интеллектуальные дискуссии и научный поиск. При всех возможных параллелях, сближениях и сходствах не очень верится, что нынешняя российская власть суть едина со сталинским Левиафаном и самодержавной монархией, а современная экономическая система – лишь модификация государственно патронируемой экономики начала XX в. В конце концов, творцами любых институтов, даже самых устойчивых, выступают люди, которые меняются. Значит, не могут не изменяться и сами институты. Считать Россию исключением из общего правила означало бы занять фактически расистскую позицию: страна, которая не меняется, может существовать лишь для того, чтобы преподать миру негативный урок.

В «реалистической» версии психологически и интеллектуально подавляет ее монументальная неподвижность, обрекающая на пессимизм воли. Все равно что в старом советском анекдоте: как ни пытался рабочий из украденных на заводе деталей собрать швейную машинку, у него все время получался пулемет. В то же время «оптимистической» и «пессимистической» точкам зрения, на мой взгляд, не хватает трезвого реализма или, другими словами, пессимизма разума.

Обе эти версии зиждутся на общих культурных и психологических посылках. Они имплицитно исходят из существования смысла человеческой истории и полагают, что знают, в каком направлении, к какому искомому состоянию история движется. Они безоговорочно принимают аксиоматику прогресса, веря, что жить станет, как говаривал один великий «прогрессист» XX века, лучше и веселее… Они надеются, что зигзаги истории носят временный и преодолимый характер, что в конечном счете история России вырулит на «магистральный путь», ведущий ее в семью «цивилизованных наций» или к «возрождению» традиционной мощи. Наконец, они преисполнены антропологического оптимизма: люди рождены для «чего-то лучшего, чего-то высокого», а человеческая природа развивается в направлении совершенствования и улучшения.

В некотором смысле «пессимистический» взгляд оптимистичнее самых «оптимистических» оценок. Оценивая статус-кво как фундаментальное отступление от «красной линии» истории, он в глубине своей убежден, что ситуация поправима и все упирается в дефицит добрых намерений и усилий, слабость институтов и пороки элиты. Возникла даже специальная научная дисциплина – «транзитология», изучающая закономерности «неизбежного» перехода новых демократий к светлому капиталистическому будущему. Этакая паранаучная телеология, или марксизм в либеральной аранжировке. В психологическом и культурном отношении ожидание цивилизованного капитализма как «светлого будущего» ничем не отличается от ожидания коммунизма: в обоих случаях люди не живут, а лишь собираются жить.

Вера в лучшее и культурное обаяние построенных на ней схем настолько велики и неизбывны, что корежат здравый смысл и искажают восприятие действительности. Даже умные люди, профессионально занимающиеся социальными науками, почему-то склонны забывать о том, что, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, эволюция сложных социальных систем необратима. То, что мы считаем досадными и поправимыми отклонениями от «столбовой дороги» истории, на самом деле может составлять не девиацию, а саму суть, стержень современной российской ситуации. Помните старую советскую шутку о том, что нет ничего временного, что не стало бы постоянным?

И вообще, с чего мы взяли, что будущее непременно должно быть лучше сегодняшнего и вчерашнего дня? Не бывает универсального и всеохватывающего прогресса для всех: улучшения и приобретения для одних с неизбежностью оказываются потерями для других, и общий итог не обязательно складывается в пользу большинства. Прогресс в одних областях человеческого бытия не обязательно совпадает с прогрессом в других: большинство индустриальных и технологических (а не только социальных) революций оборачивалось колоссальными социальными потерями для перемалывавшихся революционными переменами слоев общества. Здесь, конечно, можно возразить, что подобный упадок носил временный характер, приводя впоследствии к всеобщему подъему. Но это слишком слабое утешение для миллионов людей, оказавшихся под колесами обезличенной «исторической необходимости». Уж кто-кто, а живущие в России знают это не понаслышке.

Но несравненно важнее другое: упадок, деградация и регресс такие же равноценные и равнозначные формы человеческого развития, как прогресс и эволюция. История человечества не есть постоянное улучшение, развитие от хорошего к лучшему. В ней фазы подъема и прогресса нередко сменялись фазами длительного регресса и чудовищного упадка, когда смыслом человеческого существования становилось простое физическое выживание. При этом достижения предшествующих восходящих эпох пускались в распыл и под нож – нередко в прямом смысле слова.

Упования на то, что природа человека хороша по своей сути, выглядят неоправданно оптимистично. История слишком наглядно доказывает, что нет такого преступления, которое люди не совершили бы, и что глубина человеческого падения, причем падения ни единиц, ни групп, а масс и народов, поистине беспредельна.

Нам не дано выбирать историческую эпоху, в которой мы живем. Не очень велики шансы и предотвратить нежелательные тектонические сдвиги. Хотя бы по причине непонимания, почему и как они происходят - здесь работают масштабные закономерности, смысл и механизмы которых не расшифрованы. Мы твердо знаем лишь одно: регресс и упадок случались не раз, значит, они могут повториться. В том числе выпасть на нашу долю.

Это не призыв отказаться от априори позитивного взгляда на будущее в пользу столь же априори негативного. Смысл моей идеи в другом: пора перестать рассматривать время, в котором мы живем, как несамостоятельное, как приготовление к «светлому будущему» или же ужасный конец «великой эпохи». Признание самоценности и самостоятельности переживаемого исторического момента не исключает его оценки как переходного и даже переломного. Но не стоит заранее предрешать, куда мы переходим, к чему ведет открывшийся перед нами переход. История – открытый процесс, а не движение к заведомо известным целям.

Признание этой, довольно очевидной вещи позволит по-новому взглянуть на перемены последнего пятнадцатилетия и обнаружить в них не одни лишь советские руины, не один лишь недостроенный «цивилизованный капитализм» или не вполне возродившуюся «державность». И даже не сочетание того и другого.

Сотря случайные черты, мы с изумлением обнаружим, что на наших глазах происходит в полном смысле рождение нового мира – мира, еще не знаемого историей. В России интенсивно формируется новое социальное качество, и этот процесс зашел уже настолько далеко, что его можно обнаружить, описать и осмыслить. Зерна перемен взошли и заколосились.

Если же перейти от метафор к более осязаемым вещам, то речь пойдет о формировании в нашей стране государства и общества, образующих новую социальную систему.

Сначала о государстве. На наших глазах и при нашем пассивном или активном участии произошел сдвиг от советской верии социального государства, государства всеобщего социального обеспечения (welfare state) к иному сооциальному качеству. Какому? Известный русский историк Андрей Фурсов называет его корпорацией-государством (несмотря на созвучие, ничего общего с «корпоративным государством» Муссолини) и полагает его принципиально новым в сравнении с уже известными государственными формами – империей и национальным государством. Прежде чем вынести суждение о новизне, рассмотрим характерообразующая черты этого государства. Они суть следующие. (Здесь и дальше следует авторская концептуализация, которая в чем-то перекликается и совпадает с концептуализацией Фурсова, а в чем-то расходится.)

Во-первых, такое государство рассматривает национальные интересы сквозь призму групповых, корпоративных, которым и отдает приоритет при проведении любой политики. В своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать социальные и антропологические инвестиции. За доказательством далеко ходить не надо, достаточно посмотреть на параметры государственной политики и российской социоэкономической ситуации.

Россия – страна с самой низкой в Европе заработной платой и самым низким уровнем социальных расходов; единственная европейская страна, где минимальная зарплата ниже официального прожиточного минимума (на который, как хорошо известно, прожить попросту невозможно). «Золотой дождь» высоких сырьевых цен пролился на немногих, а подавляющему большинству достались даже не его струйки, а лишь капельки. За счет нефтяных сверхдоходов Стабилизационный фонд прибрел только в январе-сентябре 2006 г. иностранной валюты более чем на 1,5 трлн рублей. Это в 7,4 раз больше годовых расходов на образование, в 10,2 раза больше ассигнований на здравоохранение, в 30 раз больше расходов на культуру и даже в 4,5 раза больше запланированных федеральных расходов на развитие экономики.

Так называемые «национальные проекты» не более чем дымовая завеса антиобщественной по своей сути политики или, как сейчас модно говорить, государственный пиар. Эксперты называют бюджет России «военно-полицейским». В нем расходы на силовые функции государства в 3 раза превосходят его социальные расходы, между тем как во всех развитых странах мира соотношение обратное. Но даже способность к насилию приватизируется кланами, составляющими базовую социальную единицу корпорации-государства. Любые же масштабные социальные, инфраструктурные преобразования осуществляются лишь для предотвращения угроз клановым интересам, в интересах кланов и ровно на ту глубину, которая им нужна. «На официальном уровне признается необходимость создания инновационной экономики, в которой знания и и передовые технологии должны играть ключевую роль. Много говорится и о приотитетном развитии человеческого капитала. Онако на практике проводимые реформы преследуют цель не модернизации, а оптимизации сложившейся в посткоммунистической России общественной системы, освобождения от всего лишнего, отягощающего ее. Так, главной целью важнейших социальных реформ ставится не улучшение качества и расширение доступа к достижениям современного образования и здравоохранения, а сокращение роли государства в финансировании этих отраслей. За таким подходами отчетливо просматривается, прежде всего, стремление правящей государственной бюрократии освободиться от какой-либо социальной ответственности, сохранив при этом за собой доминирующую роль в социальной жизни»[463]. И все это под нескончаемый рефрен о том, что главной движущей силой постиндустриальной эпохи являются именно люди и надо инвестировать в «человеческий капитал».

В человека и вкладываются, но людей этих можно перечислить чуть ли не поименно. Экономикоцентризм корпорации-государства направлен на перераспределение национального дохода в пользу узкой группы лиц. В рамках такого подхода большинство населения России обречено быть нищим, а часть его так вообще избыточна. А что вы хотите? «Энергетической сверхдержаве» нужно не так уж много людей для обслуживания газо- и нефтепроводов и добычи сырья. Желательно иметь раза в полтора-два меньше, чем сейчас. Вот убийственная (не только в переносном, но в прямом смысле) оценка тех экономических целей, которые провозглашаются Россией: «Поднять экономику РФ до среднемирового уровня можно только за счет [снижения] уровня жизни собственного населения. […] Государству экономически выгодно сокращение численности “убыточного” населения (детей и пенсионеров. – В.С.) и увеличение “прибыльного”, но переход ко второй модели должен происходить за счет “естественной” убыли ненужного населения»[464].

Тем более не нужны такой сверхдержаве передовая наука, высокая культура и даже машиностроение.

Узко экономикоцентрическая и групповая логика корпорации-государства есть не следствие чьих-то ошибок или заблуждений, которые могут быть исправлены появлением в нем новых персонажей. Жадность и пренебрежение людьми – родовая черта отечественной элиты, ее базовое ценностное основание и даже, в некотором смысле, ее антропологическая специфика. Скажу без обиняков: есть серьезные основания полагать, что наша элита в социальном отношении не вполне относится к человеческому роду.

Ну, автор загнул, скажут читатели. А вот и нет! Это не гипербола, а научная гипотеза, подтверждаемая исследованиями ценностного и социокультурного профиля отечественной элиты. По исследованиям известного политического психолога Елены Шестопал, в ее высшем эшелоне стремительно размывается социальный инстинкт – фундаментальное отличие человека от животного, то, что, собственно, делает человека человеком, превращая биологический вид в человеческую общность в подлинном смысле слова.

Возможность превращения человека в существо, по своему физическому облику человеческое (антропоморфное), но своим поведением отрицающего человечность, принципиально заложена в самой анатомической структуре нашего мозга. Отражающий весь огромный и с трудом представимый путь становления человека, он состоит из трех частей, трех слоев, или, если угодно, из трех мозгов. Самый древний – это «рептильный мозг» (Р-комплекс), доставшийся нам в наследство от рептилий. На него наслоился лимбический мозг – привет от млекопитающих! И, наконец, собственно человеческое приобретение – неокортекс. Эти три мозга отвечают за различные функции человеческого поведения, различные сферы человека, причем «рептильному мозгу» принадлежит ключевая роль в агрессивном поведении, в установлении социальной иерархии (в том числе через половое поведение) и контроле за территорией.

Так вот, неокортекс может вообще отключаться, или его влияние на поведение и мотивацию человека может значительно ослабеть с соответствующим усилением лимбического мозга и Р-комплекса. Это достоверно доказано медициной. Не так уж трудно человеку вызвать из бездн своей памяти не только обезьяну или свинью, но даже змею или доисторического ящера. Одному из крупнейших психологов конца XX в., Станиславу Грофу, это неоднократно удавалось в ходе его революционных экспериментов по изменению человеческого сознания, причем достоверность полученной информации была подтверждена зоологами-палеонтологами[465]. В этом свете сравнение некоторых людей и их поведения с животными перестает быть просто избитым литературным приемом, а приобретает прямой, нередко зловещий, смысл.

Теперь давайте представим людей, у которых неокортекс был изначально ослаблен в пользу лимбического и рептильного мозгов. В прежнем историческом контексте их скрытые потенции подавлялись, и они вынуждены были их скрывать. Но вот открылся уникальный исторический шанс, когда «звериное» начало оказалось не недостатком, а колоссальным исходным преимуществом. Естественно, оно вылезло наружу, стало править бал и адаптировать ситуацию под себя, а не адаптироваться к ней. Говоря огрублено, строить мир для хищников и дичи. 

Внешне это, безусловно, люди, причем зачастую не лишенные внешнего лоска и даже рафинированности. Но вот по своему социальному поведению, по своей глубинной (даже не осознаваемой ими самими) мотивации они уже перестали быть людьми. Мог ли старик Ницше вообразить, что его призыв «преодолеть в себе человеческое» станет игрой не на повышение, а на понижение, приведет не к человекобогу, а к зверочеловеку! Впрочем, опускаться всегда легче, чем подниматься.

Было бы заблуждением полагать, что наша элита асоциальна как таковая. Нет, она социальна – несоциальных животных не существует. С одним крошечным уточнением: присущий российской элите и тщательно пестуемый ею тип социальности по своей сути носит дочеловеческий характер, и в этом смысле он противоположен социальности человеческой.

В лучшем (подчеркиваю: в лучшем!) случае мы – «дикари», с которым вынуждены иметь дело «цивилизаторы». Такова культурная и ценностная аксиология современной российской элиты, в том числе составляющей руководящий государственный слой. Качественное исследование ценностно-культурного профиля российской элиты обнаруживает системообразующую роль ценности иерархии, задающей структуру ценностей и тип поведения. Понимаемая как легитимность неравного распределения власти, ролей и ресурсов, иерархия суть установка на неравенство. В этом смысле базовая ценность элиты субстанциально антидемократична, она последовательно и глубоко антагонистична субстанциально демократической ценности равноправия - подхода к индивидам как равным перед законом, моралью и разделяющим основные человеческие ценности.

Однако отношения между «ними» и «нами» не объясняются только материальным неравенством, для их объяснения явно недостаточны классические теоретические модели вроде социального отчуждения, классовой вражды и культурного разрыва. Это все присутствует, но вместе с тем есть нечто гораздо более глубокое и основательное – антропологический разрыв. Поговорите с теми, кто не понаслышке знаком с нравами правящего сословия или, если есть возможность, сами изучите их изнутри, так сказать, методом встроенного наблюдения.

Вот лишь один пример: приобретение в собственность земли с живущими на ней людьми, что подается как благотворное влияние на экономику. Говоря без обиняков, речь идет о фактическом восстановлении крепостного права. Но ведь подоплеку такого социального сдвига составляет именно антропологическая минимизация человека - наделение его статусом недочеловека, «говорящего орудия»!

Активность элиты, ее социальные и культурные практики сознательно или неосознанно форсируют одичание России, разрушая общественную мораль, нравственность, социальную и культурную ткань. Это не морализаторская инвектива в адрес богатых и преуспевших, а социологическое наблюдение определенной жизненной и социальной стратегии, причем по-своему вполне рациональной. Хотя рынок и капитализм небезосновательно трактуются как воплощение рациональности, «рациональность в своем “чистом определении” – как отимизация связи целей и средств – отнюдь не предполагает… выполнение данных обещаний, соблюдение принятых на себя контрактных обязательств и вообще осуществление каких-либо этических норм и определенных правил поведения (в том числе - и “рыночных”). Ведь кратчайшим и потому более рациональным путем достижения вожделенных целей могут в некоторых обстоятельствах окзааться убийство, обман, вымогательство, а не эквивалентный обмен, оказание взаимной услуги или исполнение обязательства вернуть долг»[466]. Отечественная элита транслирует в общество не «протестантскую этику» как морально-этическое основание цивилизованного капитализма, а ее антипод.

Социальная и культурная пропасть между элитой и обществом не только усугубляется, но и имеет тенденцию к закреплению на антропологическом уровне. Взять, например, интенсивные исследования в области обретения физического бессмертия (или кардинального увеличения продолжительности человеческой жизни), финансируемые двумя видными, знаковыми представителями российской элиты – Олегом Дерипаской и Игорем Сечиным. Цель эта, по оценкам ряда американских исследовательских центров, вполне достижима на современном этапе научно-технического развития. Но каковы будут последствия? Они легко прочитываются: увековечивание социального господства избранных и биологический разрыв между элитой и обществом. Ведь стараются то эти достопочтенные господа не ради блага человечества, а для себя любимых. И нет никаких оснований полагать, что они выпустят из рук, пустят в широкий оборот подобное научное достижение. Наоборот, его будут тщательно скрывать подобно кощеевой игле бессмертия. В этой перспективе отношения между элитой и «остальными» превратятся в отношения имеющих общий антропоморфный облик, но фактически двух различных видов живых существ наподобие уэллсовских элоев и морлоков.

Вторая основополагающая черта современного нам российского государства – отказ от определения, что справедливо, а что нет. По Аристотелю, именно в этом определении и состоит смысл существования любого государства. Дело здесь совсем не в слабости правовых институтов и избирательном применении законодательства (пресловутое «басманное правосудие») в современной России. Правовые нормы лишь одно из выражений универсального, космического принципа справедливости-как-порядка (или порядка-как-справедливости), которому, по Платону, подвержено все – от природы и космоса до социальной жизни. В этом контексте справедливость не только исток легитимности государства, но и основание любой упорядоченной и разумной социальной деятельности. Отказ государства от базовой прерогативы определения, что справедливо, а что нет, подрывает его собственную легитимность и взрывает социальный космос. В соотнесении с метафизическими категориями корпорация-государство оказывается агентом Хаоса, противостоящего Космосу как порядку-справедливости.

Такое государство по самой свой природе не может установить четкие правила игры где бы то ни было – от экономики и политики до правовой сферы. Ведь любые правила потенциально способны помешать подлинному предназначению корпорации-государства – осуществлению узко группового интереса. Этот интерес не просто приоритетен по отношению к любым ценностям общественного блага, он враждебен обществу по самой своей сути.

Итак, третья принципиальная черта корпорации-государства – его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер подобного государства в отношении человеческого общества.

Из этого описания может показаться, что речь идет о чем-то беспрецедентном, характерном лишь для России. Но вот анализ пера известного американского ученого леволиберальных взглядов, выражающего не только его собственное мнение, а представляющего влиятельную интеллектуальную тенденцию. Для максимальной точности я откажусь от собственного пересказа в пользу цитирования – обширного, но в данном случае вполне оправданного.

«Основная задача неолиберального государства состоит в том, чтобы на его основе создать “благоприятный деловой климат” и оптимизировать условия для накопления капитала независимо от последствий этого для занятости или социального благополучия».

«Неолиберальное государство особенно усердно занимается приватизацией активов как средств для открытия новых областей для накопления капитала». «…Лозунг неолиберального государства – это “гибкость” (на рынках труда и при размещении инвестиционного каитала). Оно превозносит достоинства конкуренции, фактически открывая рынок централизованному капиталу и монополистической власти».

«Во внутренних делах неолиберальное государство враждебно (а в некоторых случаях открыто репрессивно) относится ко всем формам социальной солидарности…». «…Оно отказывается от социального обеспечения и максимально сокращает свою роль в здравоохранении и образовании. Сеть социальной безпасности сводится к минимуму. Это не означает упразднения всех форм регулирующей деятельности или государственного вмешательства. Бюрократические правила, гарантирующие “подотчетность” и “эффективность издержек” государственных секторов… расцветают вовсю…».

«Наконец, неолиберальное государство глубоко антидемократично, хотя оно часто пытается скрывать этот факт. Поощряется правление элит, и в ущерб демократическому и парламентскому принятию решений растет стремление править при помощи правительственных постановлений и судебных решений. Представительная демократия если и не разбита окончательно, то… полностью, хотя и законно, коррумпирована властью денег». «С неолиберальной точки зрения, массовая демократия сводится к правлению толпы и создаются барьеры для накопления капитала… Предпочтительная форма правления – проекты сотрудничества государственного и частного секторов, в которых государство и деловые круги тесно сотрудничают в деле согласования своих действий вокруг цели дальнейшего накопления капитала».

«…Неолиберализм не сделал государство или отдельные институты государства… менее значимыми, как утверждали в последние годы многие комментаторы справа и слева. Вместо этого произошло радикальное переустройство государственных институтов и практик (особенно в том, что ксается баланса между принуждением и согласием, баланса между силами капитала и народных движений и баланса между исполнительной и судебной властью, с одной стороны, и парламентско-демократической властью – с другой)»[467].

Может показаться, что это впечатляющее описание практик и риторики современной России, которое совпадает с концептуализацией корпорации-государства. Однако американец Харви описывал вовсе не Россию, а тенденции современного ему Запада! Он называет такое государство «неолиберальным» и определяет его социальную сущность как «реставрацию классовой власти».

Хотя теоретические описания «корпорации-государства» и «неолиберального государства» выросли из анализа различных историко-культурно-географических содержаний – России и Запада, они определяют и описывают одну и ту социальную сущность, правда, облекая ее в различные терминологические одежды. Подобное концептуальное совпадение не просто поражает, но и позволяет предположить, что Запад и Россия находятся в общем векторе историко-культурного развития, движутся в одном направлении, хотя и находятся на разных исторических стадиях этого движения. Теоретическая модель Харви прекрасно, почти один к одному накладывается на современное нам российское государство, но в отношении Запада она описывает не столько его актуальное, сколько находящееся в потенции, прогнозируемое состояние (не факт, что оно реализуется). Другими словами, она больше подходит современной России, чем современному Западу, что объясняется опережающим по отношению к Западу развитием России: в ней уже возникло и вовсю функционирует то, что на Западе наметилось лишь в качеств тенденции, которая не обязательно разовьется.

Тем не менее по своей социальной сути и атрибутам корпорация-государство и неолиберальное государство тождественны. И это тождество опровергает теорию «русской власти» как особого, отдельного от западного вида власти. Социальная субстанция становящегося политического порядка общая для России и Запада.

Вряд ли можно говорить и о ее принципиальной исторической новизне. Классовая власть per se ничуть не нова. Происходит не столько рождение нового социального качества, сколько возвращение к старому, но в новом историко-культурном контексте, что и создает впечатление новизны. На самом деле мы наблюдаем классический пример регрессии к формам социального господства, которые казались исторически изжитыми. На Западе этот сдвиг не только завуалирован, но и чрезвычайно затруднен, а потому его исход проблематичен. В России же он происходит все более открыто, уже почти не прикрываясь фиговым листком квазидемократических процедур и институтов. Дабы не умножать терминологию сверх необходимого, укажу, что классический термин «олигархия» определяет политико-социальное содержание российской власти точнее и лучше термина «корпорация-государство». В 1990-е годы были олигархи, но не было олигархии как системы правления, десятилетие спустя она оформилась и приобретает отчетливый характер.

Сомнительно, что национальное государство постепенно заменяется новым типом (пост)государственности. «..Эмпирически подтвердить тезис о нарастающем преобладании “постнациональных констелляций” и об угасании роли nation-states, конечно же, нельзя. “Наш век” характеризуется прямо обратным этому, а именно колоссальным возвышением над всем остальным миром американского и в нарастающей степени китайского nation-states. Трансанациональные объединения и “постнациональные констелляции” по отношению к этим гегемонам служат скорее защите от них или исполняют функции их обслуживания. Такой гегемонии над миром у привилегированных nation-states не было и в эпоху холодной войны»[468].

Очевидный и драматичный кризис welfare state не влечет за собой гибели nation-state как института. Эти понятия тесно связаны, но не тождественны. Упрощая, nation-state можно трактовать как институциональную форму, а welfare state – как социальное содержание государства. Поэтому кризис welfare state означает лишь исторический откат с той высшей ступени nation-state , на которой она фактически совпадала с welfare state. Тем не менее национальное государство остается и еще надолго останется ключевым субъектом современного мира, пусть даже социальное содержание этого государства регрессирует. Другое дело, что подобный регресс, размывание welfare state угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба, которая может опрокинуть и национальное государство[469].

А вот здесь нам надо приглядеться к современному российскому обществу, которое все больше напоминает зеркальное отражение олигархического государства. Ответом на стратегию минимизации социальных и антропологических издержек стала беспрецедентная для невоюющей страны социоантропологическая деградация.

Невозможно оспорить или перечеркнуть тот фундаментальный факт, что наши люди в подавляющем большинстве стали жить меньше, хуже и беднее, а каждое новое поколение в целом физически слабее и интеллектуально менее развито, чем предшествующее. Российские мужчины живут в среднем на 20 лет, а женщины – на 10 лет меньше жителей западных стран; дефицит белка в питании составляет 35-40 %, а 40 % беременных женщин страдают вызванной плохим питанием анемией; в целом по важнейшим социальным показателям и международным оценкам качества человеческого потенциала Россия в лучшем случае входит в шестую-седьмую десятку стран, в то время как при Советах входила во вторую и третью.

О деградации интеллектуальной и культурной жизни не говорит лишь ленивый. Поверить в «возрождение российской науки» способен лишь законченный идиот[470]. Да и кому ее «возрождать», если пятнадцать лет тому назад наша молодежь по уровню интеллектуального развития входила в первую пятерку, или даже тройку стран, а сейчас еле удерживается в конце четвертого десятка.

А ведь именно социоантропологические показатели (качество жизни и здоровье нации, уровень ее интеллектуального развития) должны ставиться во главу угла при оценке всяких масштабных перемен. Все без исключения современные социологические теории и футуристические прогнозы уверяют, что человеческий потенциал есть главное условие вхождения в постиндустриальную эпоху и залог успешного развития. И в какую же эпоху нас ведет деградация этого потенциала? (Это совсем не риторический вопрос, ответ на который я предложу дальше.)

Крайне сомнительно, что жестокая социоантропологическая деградация может компенсироваться технологическим прогрессом бытовой стороны российской жизни: мобильными телефонами и западными автомобилями, персональными компьютерами и «интернетизацией всей страны». И дело даже не в том, что, как отмечалось раньше, технический прогресс может не совпадать с социальным. Есть серьезные сомнения в том, что метафора и символ современного прогресса – компьютер и Интернет – в принципе ведут к прогрессу человека, а не к его деградации.

Это не доморощенный руссоизм в духе «по мере того, как совершенствовались науки и искусства, развращалась душа», а предостережение, основанное на сформирулированном философами и социологами в XX в. так называемом «основном законе технологии». Он гласит, что каждый новый шаг прогресса, рассматриваемый отдельно, кажется нам желательным, в то время как технологический прогресс в целом – непрерывно сужает сферу свободы.

Новые технические средства не освобождают, а закрепощают человека, ведь у путешественников по виртуальной реальности свободного времени – этого главного богатства человека и ключевого условия его совершенствования и саморазвития – становится не больше, а меньше. Аналогичным образом внедрение электроники привело не к уменьшению бумагооборота, а к резкому увеличению количества используемой бумаги. Но виртуальное рабство, в отличие от прежних форм отчуждения человека, основано не на грубом его подавлении, оно в прямом и переносном смыслах нажимает на точки человеческого удовольствия, маскируя свою суть иллюзорным ощущением свободы, счастья и даже всесилия.

Виртуальная реальность разрушает человеческую природу человека не менее эффективно, но более скрытно и замаскированно, чем новая социальная рамка, поощряющая рептильный и животный аспекты человеческого мозга. «Знаковая, письменная культура, которая с XV в. в Европе превратилась в “галактику Гуттенберга”, создает цельность личности и фиксирует оппозицию “душа – тело”. Компьютерные виртореальность и кибепространство заставляют человека покинуть “галактику Гуттенберга”, поскольку оперируют не знаками, а образами и именно к ним адаптируют человека. Последний в таком случае оказывается отброшен не только в догуттенберговскую эпоху, в XIV в., но проваливается в Колодце Времени значительно глубже – в эпоху до VII в. до н.э., не в допечатную, а вообще в дописьменную эпоху. Виртореальность, таким образом, воспроизводит ситуацию трехтысячелетней давности, стирает различие между телом и душой (результат – живой труп)…»[471] Отключая неокортекс и даже лимбический мозг, виртореальность «на время перемещает человека в далекое (дочеловеческое) прошлое в качестве в значительной степени дочеловеческого существа, не меняя при этом его морфологию, физическую организацию»[472].

Чудовищная правда состоит в том, что наибольшие достижения технологического прогресса ведут не к освобождению, а куют цепи нового рабства, не поднимают человека ввысь, а опускают его вниз. «…Если негативное порождает кризис и критику, то позитивное, возвеличенное до уровня гиперболы, порождает кататстрофу»[473]. Популярные фильмы «Матрица» удачно поймали существо метаморфозы: мы движемся верх по лестнице, ведущей вниз. Просто в России это видно гораздо лучше, чем на Западе.

Деградирующее население, представляющее с точки зрения правящей олигархии социальный и антропологический балласт, тем не менее хочет жить, а потому ищет и обретает новые формы социальной организации и новые ценности. Но эти формы и ценности радикально альтернативны по отношению к формам социальной жизни и ценностям, вырабатывавшимся человечеством на протяжении нескольких последних веков. Если государство бросает людей на произвол судьбы, то они организуются помимо и против государства; если оно отказывается от привилегии установления справедливости и порядка, то отверженные устанавливают собственные справедливость и порядок; если для выживания надо поощрять в себе зверя, то зверь взрастет.

Социальная жизнь России регулируется не государством, правом или институтами, а группами «сильных» - что наверху, что внизу. Изначальный источник их силы не власть, богатство и оружие, а готовность легко перешагнуть все человеческое в себе и в других. Будучи ближе к Природе, чем к Культуре, они задают порядок и структуру нового русского космоса. В перспективе прошедшей эпохи этот космос выглядит беспорядком и несправедливостью, однако в том то и дело, что измерять его прошедшим – бессмысленно.

Мы вступили в новую историческую эпоху, суть которой не гибель старого мира, не временное проседание в архаику, не ситуативное отклонение прогрессистского развития, а рождение нового социального качества, нового общества, если угодно, нового типа порядка и справедливости. Его далеко зашедший генезис не спонтанная реакция на масштабный кризис, а поиск выхода из кризиса, который обретается на путях строительства нового мира.

Это очень жестокое и грубое общество, вероятно, самое жестокое общество постхристианского мира. Невооруженным глазом заметны примитивизация культуры и интеллектуальная деградация, криминализация жизни и рост массовой агрессии. Достаточно сказать, что современная Россия – абсолютный мировой рекордсмен по числу убийств на 100 тысяч населения (и это без учета пропавших без вести, большинство которых также убиты). В сущности, мы живем в социальном аду, который не замечаем лишь потому, что свыклись с ним и для нас он норма.

Этот ад имеет собственные ценностные и социокультурные основания. Характерно, что носителем нового типа ценностей выступает прежде всего молодежь, что указывает на устойчиво воспроизводящийся характер нового общества, развивающегося уже на собственной основе. Вопреки прекраснодушным ожиданиям, современная молодежь – носитель не демократических и либеральных, а субстанциально антидемократических и антилиберальных ценностей и социальных связей.

Социология и глубокие исследования ментального профиля отечественной молодежи показывают, что ее ведущие мотивы и ценности прямо противоположны мотивам и ценностям, составляющим основание демократии: не равноправие, а иерархия; не убеждение, а насилие; не сотрудничество, а воинствующий индивидуализм[474]. Эта базовая социокультурная матрица молодежи не зависит от материального положения и статуса родителей, хотя наиболее отчетливо проявляется среди «золотой молодежи». В целом семантическое пространство и ценностно-мотивационную структуру отечественных молодежи и элиты определяет эгоцентризм почти что биологического толка, в то время как культура воспринимается как репрессивная и внешняя сила. Другими словами, Натура, Природа им ближе, чем Культура[475].

Любой ответственный социолог скажет, что российское общество атомизировано – не индивидуализировано, а именно атомизировано, в нем ощущается острый дефицит горизонтальных социальных связей. Этот дефицит компенсируется группированием, основанным не столько на социальных и культурных, сколько на биологических признаках, главный из которых – общность крови. Но не только молодые люди сбиваются в стаи. Отечественная элита, в том числе крупная финансовая, последнее время внешне незаметно, но все более явственно тяготеет к объединению на этнической основе. В целом в российском обществе происходит отказ от сложных и рафинированных ценностей и идентичностей в пользу простых, примордиальных – ценностей почвы и крови, клановой и племенной лояльностей.

Современная Россия легко и самозабвенно избавляется от ценностей Модерна и наследия Просвещения. На смену универсализму приходит партикуляризм, рационализм замещается иррационализмом, презумпция равенства людей – биологическим инстинктом господства/подчинения, надежда на прогресс – сладострастным погружением в деградацию и упадок. Не только массовая публика, но уже и интеллектуалы предпочитают оккультизм, псевдоэзотерику и иррациональность прозрачности декартовского разума и гордости паскалевского «мыслящего тростника».

Это симптом не только лишь внутрироссийского кризиса – ведь подобной тягой охвачен и западный мир – а присущий эпохам исторического упадка страх перед невыносимым будущим, фундаментальная неуверенность в его способности подарить надежду. Корни коллективного страха лежат на уровне бессознательного, уже не отдельные провидцы и пророки, а массовая интуиция ощущает надвигающийся ужас – приближение «великой Тьмы», как сказал бы Толкиен.

Как назвать тот новый мир, который на наших глазах рождается в России и идет на смену миру старому? Я называю его «неоварварским», подчеркивая этим термином как аналогию с варварской эпохой после падения античного Рима (а ведь мы в полном смысле слова пережили новое падение «Рима» - на этот раз «Третьего»), так и условность проведенной аналогии. Социальный и антропологический регресс не обязательно должны совпадать с регрессом технологическим. Новые варвары вооружены самыми передовыми технологиями – от военных и политических до социокультурных, но их антропологическая суть, существо присущего им типа социальных связей и ценностей – варварское.

Ведь варварство это не просто примитивизация культуры и огрубление жизни, криминализация социальных отношений, интеллектуальная деградация и вторичность в гуманитарной сфере. Все это лишь внешнее выражение и симптомы более глубоких изменений – формирования новой ценностной конфигурации, новых моделей поведения, нового качества социальных связей. Если коротко, варварство – это архетипический инстинкт доминирования, племенная лояльность по крови, стремление к завоеванию, предпочтение примитивных и простых социальных связей и идентичностей сложным и большим.

Да, это колоссальный исторический регресс, причем в некоторых отношениях мы уже опустились ко временам зари человеческой истории. Вот интересное наблюдение. Не секрет, что наши соотечественники, особенно молодые, говорят матом. Именно говорят, а не используют его в качестве риторических фигур или связок подобно старшему поколению. Более того, значительная часть молодежи уже не просто не может изъясняться иначе. А ведь это не просто бескультурье и социальная деградация, как принято думать, здесь более серьезные вещи. Ученые установили, что линвгвистическая структура мата идентична структуре человеческого праязыка. Переход к мату как средству общения влечет активацию глубинных, подвальных этажей человеческого бессознательного. Язык расконсервирует архаичный социальный опыт, пробуждает к жизни самые примитивные модели поведения, превращает их в социальную норму.

Разумеется, невоварварский ценностный и социокультурный комплекс не единственный в современной России. Подобно тому, как в одном пространстве сосуществуют примивная массовая и высокая культура, бок о бок с ним существуют иные ценностные конфигурации и социокультурные комплексы, в том числе самые рафинированные и альтруистические. Но подобно тому, как сфера влияния высокой культуры сокращается под неудержимым натиском поп-культа, так и варварский комлпекс аходится в фазе экспансии, занимая умы и сердца людей, диктуя правила поведения и жизни.

В историософских трудах XVIII в. зрелая цивилизация европейских народов противопоставлялась варварству как юности человечества. Современная Россия стала живым воплощением этой метафоры: носителем варварского комплекса выступает прежде всего молодежь, что придает ему мощную жизнеутверждающую динамику.

В упрощенном виде социальный порядок, сформировавшийся в России, можно определить как сочетание олигархического государства и неоварварского общества. Тем самым нашей страной открыта новая страница мировой истории.