Глава 24 Начало конца
Глава 24
Начало конца
«6-го декабря. Воскресенье. После обеда приехал Григорий; посидели вместе у кровати Алексея».
Дневники императора Николая II
«Любовь живет в изгнанниках, которые пережили все, всяческое, а жалость у всех есть».
Г. Е. Распутин
К концу 1914-го года Алексей опять страшно заболел, и государь, рискуя в очередной раз оказаться обруганным газетчиками, пригласил старца к постели умирающего сына и наследника престола.
«3-го же декабря государь с наследником выехал из Могилева для осмотра войск Гвардии. Эта поездка едва не стоила жизни наследнику. Еще накануне Алексей Николаевич простудился и схватил сильный насморк. 3-го от сильного чиханья началось кровотечение, продолжавшееся с перерывами весь день. Это было уже в поезде. В пути лейб-хирург Федоров признал положение опасным и вечером посоветовал государю вернуться в Могилев. Императорский поезд повернул обратно, а царице была послана телеграмма с просьбой приехать на 6 декабря, день Ангела государя, в Могилев. Утром 4-го приехали в Могилев. Наследник очень ослаб. Температура 39 градусов. Федоров доложил государю, что считает необходимым немедленно везти больного в Царское Село. Государь съездил из поезда в штаб, и в 3 часа выехали в Царское Село. Днем температура спала, самочувствие улучшилось, но к вечеру жар поднялся. Силы падали, кровотечение не унималось. Несколько раз останавливали поезд, чтобы переменить тампоны в носу. Ночью положение ухудшилось. Голову лежавшего наследника поддерживал все время матрос Нагорный. Два раза мальчик впадал в обморок. Думали, он умирает. В Царское послали телеграмму, чтобы никто не встречал.
В 6 ч. 20 м. утра больному стало лучше. Кровотечение прекратилось. В 11 ч. утра поезд осторожно подошел к павильону Царского Села. Встретила одна императрица. Государь успокаивал ее, сказав, что кровотечение прекратилось, стало лучше. Царица спросила Жильяра, когда именно прекратилась кровь. Тот ответил: „В 6 ч. 20 м.“ „Я это знала“, — ответила императрица и показала полученную от Распутина телеграмму, в которой значилось: „Бог поможет, будет здоров“. Телеграмма была отправлена Распутиным в 6 ч. 20 м. утра.
С большими предосторожностями больного перевезли во дворец. Вновь открылось кровотечение. Сделали обычное прижигание железом, не помогло. Царица вне себя от отчаяния. Бедный мальчик лежал белый как воск, с окровавленной ватой у носа. Казалось, что умирает. Царица приказала вызвать Григория Ефимовича. Он приехал»[239].
«Я видела его, — вспоминала Вырубова, — когда он лежал в детской: маленькое восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и Деревенко (личный врач цесаревича приват-доцент Владимир Николаевич Деревенко — не путать с телохранителем, „дядькой“ наследника — боцманом Андреем Еремеевичем Деревенько. — О.Ж.) возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство — это достать какую-то железу из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу, по их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло. Но это — факт»[240].
Спиридович, ненавидевший Распутина, записал, что случилось: «Его привели к больному. Распутин подошел к кровати. Пристально уставился на больного и медленно перекрестил его. Затем сказал родителям, что серьезного ничего нет. Им нечего беспокоиться. И как будто усталым, он вышел из комнаты. Кровотечение прекратилось. Больной мало-помалу оправился»[241].
1915 год был одним из самых несчастливых в истории дореволюционной России. В мае началось отступление русских войск.
«Последние события на театре военных действий развиваются при весьма тяжелых для нас обстоятельствах, — писал в дневнике великий князь Андрей Владимирович. — Отступление всего Южного фронта от важных линий, осада Перемышля — все это весьма грустно. Конечно, решающего значения это не имеет, но все же с такими жертвами и усилиями мы достигли Карпат и Дунайца, а теперь стоим опять на Сане, как осенью. Все пошло насмарку. Слабы наши стратеги. Но нельзя никого винить сейчас. Рано, да и трудно учесть все, что происходит»[242].
Варламов подчеркивает: «И тем не менее виноватых искали. Повсюду говорили об измене и предательстве. Весной был казнен по обвинению в шпионаже (по всей вероятности, ложному) полковник Мясоедов — эту трагическую историю, к которой был причастен Гучков и которая раздувалась теми же газетами, что преследовали Распутина, впоследствии считали прологом к убийству царского друга»[243].
Оплотом недоброжелательства по отношению к Распутину было ближайшее окружение великой княгини Елизаветы Федоровны, в котором Тютчева была непосредственным проводником ее воли.
«Сама великая княгиня, как будто отошедшая от мира сего, очень занималась, интересовалась вопросом о Распутине, что создало около нее как бы оппозиционный круг по отношению царицы. Все падало на голову царицы…»[244].
«Ты знаешь, — возмущалась императрица в одном из писем лета 1915 года, — какую гадкую роль Москва играет во всем этом»[245].
Интересно, что как ни старались скомпрометировать старца, сколько ни посылали фотографов в рестораны, где «гулял» Распутин, а ничего компрометирующего найти не могли. Григорий Ефимович пел христианские и народные песни, беседовал с людьми о Боге, рассказывал им евангельские истории. Он пил вместе с людьми, но, как показывала перед 13-й Комиссией Мария Головина, «пьянство не отразилось на его умственных способностях. Он говорил еще более интересно…»
Но вот Петроград наводнили раздаваемые бесплатно «скандальные» фото «распутинской оргии». Фотография стала стремительно распространяться и по фронтам с комментарием о том, что в то время, как люди сражаются и пухнут от голода, Распутин устраивает пьяные оргии. Фотография была сделана провокатором в столовой лазарета, который посетил Григорий Ефимович во время закладки новой часовни. Ничего хуже или лучше враги найти не сумели — Григорий Ефимович в кругу друзей и улыбающихся сестер милосердия, сидящих за столом.
Оргию это совсем не напоминало. Но и такой фотографии было достаточно, чтобы подогреть ненависть и зависть зазря погибающих солдат. С фото на них глядел человек, который, как им говорили, спит с их государыней и сообщает немцам военные тайны. Солдаты скрипели зубами, и штыки начинали потихоньку поворачиваться на восток. Выпускавшие из бутылки джинна не понимали, что их приказаний этот джинн слушать не будет.
Пропаганда против Распутина была тем успешнее, что фактически не встречала ее противления — все политические партии и фракции были заинтересованы, как им тогда казалось, в устранении старца. Люди понятия не имели, что, выступая против Распутина, они пилили сук, на котором сидели.
«Шум и сплетни в Петербурге увеличились с возвращением 28 сентября из Сибири Распутина, — вспоминал Спиридович. — В политических кругах стали говорить об усилении реакции, об увеличившемся влиянии „старца“. Стали открыто говорить о необходимости государственного переворота. Говорили, что так дальше продолжаться не может. Необходимо назначение регента. Последним называли великого князя Николая Николаевича. Походило на то, что сторонники великого князя, потеряв надежду на замышлявшийся переворот, теперь задним числом разбалтывали прежние секреты. Слухи дошли до дворца»[246].
Варламов пишет: «С Распутиным в 1915 году связывали теперь все — перемены в правительстве, отставки и назначения, военные неудачи, и постепенно в глазах общества из хитрого развратного мужика-сектанта он стал превращаться в злодея, шпиона, главного виновника всех российских несчастий. Эта демонизация шла стремительно и проникала в толпу. Если прежде Распутиным были обеспокоены православные архиереи, депутаты Государственной думы, премьер-министры, Двор, генералы и прочие важные люди, то теперь образ злодея Гришки, докатившись до самого основания русской пирамиды, стал превращаться в разрушительную силу, которая с легкой руки газетчиков и депутатов стала называться темной»[247].
«В течение последних нескольких дней Москва волновалась. Слухи об измене ходили в народе; обвиняли громко императора, императрицу, Распутина и всех придворных, пользующихся влиянием.
Серьезные беспорядки возникли вчера и продолжаются сегодня. Много магазинов, принадлежащих немцам или носящих вывески с немецкими фамилиями, было разграблено»[248], — писал Палеолог 11 июня 1915 года, когда начались антинемецкие погромы в Москве. И несколько дней спустя он добавляет: «На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических сцен, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч.».
А вот что писал в своем дневнике Михаил Пришвин, делясь впечатлениями о том, что видел и слышал в Петрограде: «Опять Распутин! Все говорят, будто он Думу распустил. Государь уже решил было поручить Кривошеину организовать из общественных деятелей министерство, как вдруг переменил решение и назначил Горемыкина. Это будто бы Распутин отговорил. Опасаются, что он теперь в ставке и не подкуплен ли немцами, не сговорит ли царя к сепаратному миру. Вспомнишь только, что слышал за одну неделю здесь — и ужаснешься жизни петербургского человека: в неделю на месяц постареешь…»[249]
Шавельский, будучи главным духовным пастырем русской армии и флота, знал о готовящемся против царской семьи заговоре, и хотя активно не участвовал в его подготовке, все же открыто симпатизировал заговорщикам. Вот что он пишет: «…на почве распутинской истории у меня с князем Орловым завязались откровенные и дружеские отношения. В этот приезд государя он раза два заходил ко мне, и мы делились с ним наболевшими переживаниями. Один раз у него вырвалась фраза: „Я много дал бы, если бы имел какое-либо основание сказать, что императрица живет с Распутиным, но, по совести, ничего подобного не могу сказать“. Эта фраза получает особенное значение ввиду того, что князю Орлову, как никому другому, было известно все сокровенное в жизни царской семьи и служит лучшим опровержением той грязной, к сожалению, весьма распространенной сплетни, будто бы влияние Распутина утверждалось на нечистой связи с молодой императрицей»[250]. Но именно такие люди, как Орлов, и раздували нелепые слухи.
Особенно возмутительным было прошение министру внутренних дел князю Щербатову, поданное ему священником Востоковым и его прихожанами. В нем говорится, что Григорий Ефимович «явно сочувствует преступной немецкой партии и что он более вредный, чем сотни самых отчаянных агитаторов революции».
«Как изволите видеть, — пишет Ю. Ю. Рассулин, — простой, бесхитростный русский сибиряк, беззаветно преданный нашей царственной семье, является для этих господ более опасным и вредным, чем „сотни самых отчаянных агитаторов революции.“ Это ясно показывает, куда метят поп Востоков и его вдохновители Самарин, Джунковский, Гучков и другие»[251].
Подобно одному из библейских пророков древности Бог поставил Григория Ефимовича Распутина «в пробоине», в стене города, окруженного врагами. Город, страна могли стоять, пока, образно выражаясь, «в пробоине» стоял человек Божий. И на этого человека теперь ополчались все злые силы.
Жуковская написала о своей последней встрече с Григорием Ефимовичем. Он прошептал ей: «Мне все видать. Я, думаешь, не знаю, что конец скоро всему… Веру потеряли… Веры не стало в народе, вот что»[252].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.