Послесловие

Послесловие

Ни один смертный не проявлял в себе таких контрастов света и тени, как Павел. Его ум и страсти, восприимчивость и жестокость, добродетели и пороки, энтузиазм в дружбе, переходившие потом в ненависть, его признательность за все, что, по его мнению, делалось для него от всего сердца, и его ярость при малейшей оплошности, которую он замечал относительно себя, — все это проявлялось в нем в высшей степени. И это нагромождение в нем противоположных и враждебных одно другому качеств должно было привести его к гибели.

Барон Гейкинг

Трагическая судьба императора Павла I долго еще будет занимать историографов, как труднейшая для разрешения задача. На пути строго научной, беспристрастной оценки кратковременного царствования «коронованного Гамлета» долго еще будет стоять прочно установившаяся, столетняя традиция полемического взгляда на Павла Петровича как на умалишенного тирана, как на карикатуру человечества, и только. Казалось бы, самая ужасная смерть этого государя является искуплением его ошибок, его увлечений. Эта смерть требует строгого, но праведного и человечного суда истории. Между тем даже настоящее издание, несмотря на свое научное, объективное направление, вызвало в «крайней» печати недовольство.

Несмотря на то что издание является лишь сводом исторических памятников, освещение которых в предисловии строго держится фундамента логики и фактов, косность установившихся взглядов, этих «клише» либеральной традиции, вступает в слепую борьбу с самой очевидностью. Это заставляет нас подкрепить новый взгляд на личность и царствование императора Павла, установившийся после ряда работ авторитетных исследователей, еще несколькими фактами и соображениями.

Барон Гейкинг, которому трудно приписать пристрастие к Павлу, после всего того, что он претерпел от непостоянства его характера, однако говорит в своих мемуарах: «Вы, которые хорошо знали Павла за два первые года его царствования, скажите, разве не было у него чувствительного сердца, благожелательства, просвещенной души? Если он бывал несправедлив, то разве это не вытекало из его слишком сильной любви к правосудию и разве всегда, когда у него слагалось убеждение, что он ошибся, не выказывал он мужества исправить эту ошибку?»

«Просвещенная душа» императора Павла в первые годы его царствования сказалась очевидно для всякого, не ослепленного предвзятым, ходячим, полемическим взглядом, в отношении этого государя к масонам и польским патриотам. Тут факты говорят сами за себя. Мы их и приведем.

Известно, что преследования, которым подверглись московские мартинисты при Екатерине И, главным образом объясняются сношениями последних с великим князем Павлом Петровичем, в которых их заподозрила императрица. Известная записка Карамзина императору Александру объясняет: «Один из мартинистов, или теософистских масонов, славный архитектор Баженов, писал из С.-Петербурга к своим московским друзьям, что он, говоря о масонах с тогдашним великим князем Павлом Петровичем, удостоверился в его добром о них мнении. Государыне вручили это письмо. Она могла думать, что масоны, или мартинисты, желают преклонить к себе великого князя. В деле о Новикове и его товарищах (V том «Летописей русской литературы и древности» Тихонравова) вопросный пункт, предложенный князем Прозоровским захваченным масонам гласит: «4) каким образом вы и товарищи сборища вашего заботились в сети сборища вашего уловить известную особу, о коей имели вы с принцем Гессен-Кассельским и переписки? То открыть вам, для чего вы такие вредные предприятия имели и чему из того быть надеялись, где объяснить о всех товарищах, в сем деле с вами соучаствующих и помогающих?» (с. 48). На этот пункт князь Николай Трубецкой отвечал: «Покойный профессор Шварц предлагал нам, чтоб известную особу сделать великим мастером в масонстве в России. А я перед Богом скажу, что, предполагая, что сия особа принята в чужих краях в масоны, согласовался на оное из единого того, чтоб иметь покровителя в оной. Но чтоб я старался уловить оную особу, то пред престолом Божиим клянусь, что не имел того в намерении и, следовательно, ни соучастников, ни помощников иметь в оном не мог».

Переговоры архитектора Баженова, а также пересылка «к известной особе» мистических масонских книг не подлежат сомнению. Бригадир Тургенев показывал: «Слыша же от Баженова, что великая сия особа привязана к масонству, говорил об этом и с ним и с Новиковым. С принцем Гессен-Кассельским о переписке по сему я не ведал и не ведаю. О том, что Баженов говорил с важной той особой, ведал я, Новиков, Гамалея, Трубецкие, так равно и все сии мои товарищи». По мнению проф. Ешевского, мысль привлечь Павла Петровича в орден принадлежала Густаву III во время его посещения Петербурга в 1777 году. Россия была VIII провинцией ордена; а генеральным мастером всех провинций состоял герцог Фердинанд Брауншвейгский. 30 сентября 1776 года князь Александр Борисович Куракин отправился в Стокгольм с нотой о бракосочетании Павла с Софией-Доротеей Вюртембергской (Мария Феодоровна). Провинциальная петербургская ложа дала ему поручение к шведским масонам главной ложи в Стокгольме. Начальником главного шведского капитула был брат короля герцог Зюдерманландский. Там возвели Куракина в высшие должности, и с актами, дипломами, уставами Куракин возвратился в С.-Петербург в 1777 году, и князь Иван Сергеевич Гагарин, в фиолетовой ленте через плечо, открыл главную масонскую ложу в С.-Петербурге уже по шведской системе («строгого наблюдения»). Летом 1777 года шведский король Густав III посетил С.-Петербург. В 1781 году известный Шварц отправился за границу, но по дороге заехал в Митаву. Там заявил он гроссмейстеру курляндских масонов, что отправлен из Москвы, чтобы отыскивать истинное масонство. Курляндский гроссмейстер сказал Шварцу, что он должен принять шведское масонство. Он дал Шварцу письмо в Берлин к Иоанну-Христофу Вельнеру и другу его Шадену, берлинскому лейб-хирургу. 1 октября 1781 года Шварц выехал из Берлина в Брауншвейг к герцогу Карлу-Вильгельму и там познакомился с известным ученым Иерузалемом, воспитателем владетельного герцога Брауншвейгского и его братьев. Вскоре после отъезда Шварца за границу, именно 19 сентября 1781 года, отправился в чужие края великий князь Павел Петрович со своей супругой, в свите которых были, между прочим, любимец его, камергер князь Александр Борисович Куракин, игравший значительную роль в петербургском масонстве 1776 и 1777 годов, как уже было указано, и Сергий Иванович Плещеев, впоследствии один из деятельнейших сотоварищей Новикова. Есть предание, что великий князь, по примеру большей части тогдашних принцев, вступил в число масонов во время своего заграничного путешествия.

По другим известиям, великий князь посвящен был в масоны в С.-Петербурге принцем Генрихом Прусским в 1776 году или королем шведским в 1777 году. Что масонство оставило след в душе Павла, видно из глубоко мистического его настроения, с одной стороны, а с другой — из его свободного отношения ко всем христианским церквам. Личное же расположение к московским мартинистам проявилось сейчас же по восшествии его на трон.

По восшествии на престол Павел немедленно приказал выпустить Новикова из крепости и разрешил ему пользоваться полной свободой. Затем освобожден от надзора И. В. Лопухин. Князю H.H. Трубецкому и И. П. Тургеневу разрешено выехать из деревень, куда они были сосланы, и жить, где пожелают. Вышел указ о возвращении из Сибири сосланного туда в 1790 году Радищева. Повышены и отличены орловские масоны З. Я. Карнеев и A.A. Ленивцев. Отличены М. М. Херасков, И. П. Тургенев. Князь Н. В. Репнин произведен в фельдмаршалы на третий день по воцарении Павла.

«Говорить, что в начале царствования был составлен проект общей организации русского масонства, но что исполнение его остановилось за принятием государем в 1798 году гроссмейстерства Мальтийского ордена, причем с известных масонов взята была подписка не открывать лож без особого разрешения, что очень повредило успеху масонства в России» (Encyclop. der Freyraaurerei, ч. 3, с. 271. Цитата Лонгинова: Новиков и московские мартинисты, с. 364).

Освобождение Новикова из крепости и возвращение Радищева из Сибири! Вот чем начал свое царствование император Павел. Это слишком крупный факт, чтобы о нем можно было забывать. И в то время, несомненно, отношение к московским мартинистам являлось надежнейшим показателем просвещенности ума, так как то были представители высокогуманных начал в чувственном и грубом русском обществе.

Не менее характерно отношение Павла Петровича к польским патриотам — генералу Костюшко, Немцевичу, Килинскому и другим, содержавшимся под стражей.

«Не было государя, — пишет Чарторыйский, — ни более ужасного в порывах жестокости, ни более щедрого в порывах великодушия. Но в его благосклонности не было никакого постоянства. Одного слова в разговоре, случайно вырвавшегося или сказанного с намерением, тени подозрения было достаточно, чтобы заставить его превратить расположение в преследование. Наиболее взысканные сегодня его милостями трепетали, что завтра они будут устранены от двора и высланы в отдаленные места. Таково было состояние страны в продолжение всего его царствования. Тем не менее император желал быть справедливым. Душе его, рядом с прихотливыми и беспорядочными выходками, присуще было глубокое чувство справедливости, которое часто побуждало его к действиям, достойным всякой похвалы.

Не раз случалось, что, удалив кого-либо, прогрессивно увеличивая преследования, Павел призывал его вновь, обнимал его, почти просил прощения, уверял его, что был обманут, подозревал его несправедливо, и осыпал его новыми милостями, чтобы вознаградить за претерпенное. Страх, который Павел часто сам испытывал, он внушал и всем чиновникам империи, и это всеобщее опасение производило некоторый оздоровляющий эффект. В то время как в Петербурге и в центре управления неуверенность в завтрашнем дне терзала и волновала всех, в провинции гражданские власти, генерал-губернаторы и военные начальники, страшась, чтобы злоупотребления, которые они себе позволяли, не дошли до сведения императора, и чтобы в одно прекрасное утро и без всяких дальних околичностей они не были лишены должности и водворены в каком-нибудь из городов Сибири, переменили тон с их подчиненными, остерегались позволять себе чрезмерно вопиющие злоупотребления. Особенно в польских провинциях обыватели могли заметить эту перемену, и доныне еще в наших провинциях поминают царствование Павла как время, когда злоупотребления, несправедливости, мелочные придирки, которые необходимо сопровождают чужестранное владычество, наименее давали себя чувствовать.

Одной из первых мыслей Павла по восшествии его на трон и, без сомнения, одной из благороднейших было возвращение свободы польским пленникам.

Подобно тому как его отец посетил в темнице Ивана (Антоновича), он сам навестил Костюшку, обнадежив его участием и обещаниями; он сказал ему, что, если бы он был на троне, он не сочувствовал бы разделу Польши, что он сожалеет, что этот несправедливый и антиполитический акт совершился, но раз дело сделано, он не имеет власти повернуть его обратно и должен поддерживать положение вещей.

Император, по просьбе Костюшки, постепенно возвратил свободу всем остальным пленникам, настояв лишь на том, чтобы они принесли присягу на верность.

Костюшко, удрученный скорбью, покрытый еще не залеченными ранами, ослабивший, носивший тогда на своем лице выражение неутраченной надежды, трогательного раскаяния, почти угрызения совести, что он еще живет, тогда как ему не удалось спасти свое Отечество, в этом состоянии мог только интересовать императора, трогать его, не внушая ему никакого опасения или подозрения. Он часто посещал Костюшку, в сопровождении всей императорской фамилии, которая свидетельствовала генералу участие, я почти готов сказать — истинную нежность.

Можно представить себе, как были счастливы пленники, когда могли наконец свидеться, после столь долгой и скорбной разлуки, утешаясь общими сожалениями и слезами.

Славнейшие члены великой Диэты 1788–1792 гг. соединялись: граф Потоцкий, граф Тадеуш Мостовский, знаменитый Юлиан Немцевич, Закржевский, городской голова Варшавы, известный неподкупностью, патриотизмом и бесстрашием; генерал Сокольницкий, который добровольно уединился с ними, чтобы их не покидать; Килинский и Капосташ, достойные граждане Варшавы, первый — сапожник, а второй — банкир или меняла, имевшие огромное влияние на варшавскую чернь».

Так пишет Адам Чарторыйский. Оставляя в стороне те замечания, которые с национальной русской точки зрения можно было сделать хотя бы относительно «достойных граждан» Варшавы, остается тот факт, что Павел Петрович по восшествии на престол, с одной стороны, освобождает Новикова и Радищева, а с другой — Костюшко и Немцевича.

Но уважение его как к безмерным страданиям Польши, так и к пламенному патриотизму ее лучших людей выразилось и потом, в снисхождении, оказанном провинившимся полякам, как об этом сообщает в записках своих барон Гейкинг.

Несколько поляков были отправлены в крепость по обвинению в государственной измене. Император приказал разобрать это дело до самых мелких подробностей в полном собрании Сената. Одним из обвиняемых был ксендз Домбровский, брат генерала Домбровского, командовавшего во Франции польским легионом. В сессии участвовало семьдесят сенаторов, и почти все склонялись к тому, что поляки не виновны. Но их письмо к французскому правительству Директории, от которого они не отрекались, и клятва ввести с помощью Франции республиканское устройство в Польше, в которой они сознались, делали их спасение почти невозможным. Письмо это составлял Домбровский, который был главой этого тайного общества. Центральным местом, от которого шли нити, с одной стороны, в Литву, а с другой — через Варшаву во Францию, был Львов. Имелось даже письмо Барса (адвокат в Варшаве), который был в Париже агентом польской республиканской партии. Доказательств было даже слишком много. Все обвиняемые лично присягали императору. По букве закона все они были приговорены к лишению дворянства, наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. Между тем Сенат представил государю доклад, где было указано на старость одного, молодость другого, ограниченность третьего. Павел изменил строгий приговор Сената. Старика он сослал на родину в Литву без всякого наказания. Другие же отделались только страхом. Их ввели на эшафот и здесь объявили помилование, то есть они избавлены были от наказания кнутом, а их ссылка длилась очень короткое время благодаря смерти Павла и милости Александра, который всех их вернул в их отечество.

Просвещенный ум и стремление к справедливости и правосудию, которые находят в императоре Павле и признают лица, которых никак нельзя заподозрить в пристрастии, и подтверждаемые фактами, конечно, только усугубляют трудность разрешения загадки: каким образом при таких задатках несчастный государь перешел в историю как пример совершенного деспота?

Барон Гейкинг приводит ряд фактов, свидетельствующих о стремлении Павла насадить в России правосудие. «Я должен», — говорит он, — упомянуть об одном факте, в котором обнаруживается желание императора ускорить ход правосудия в интересах его подданных. Услыхав, к своему удивлению и неудовольствию, что в сенате скопилось около 10 тысяч нерешенных дел, он назначил временный сенат для окончания старых процессов и таким образом облегчил рассмотрение новых дел. Для этого он пожертвовал более 100 000 рублей. Хотя это и было важно для счастья его народа, но никто не признал этого акта доброты и справедливости».

Обращаем внимание на подчеркнутые слова. А между тем даже Сивере упоминает об этом: «В царствование Екатерины дела на заседаниях докладывал Вяземский, не обращая внимания на текущей их номер. Оттого ко времени восшествия на престол Павла надо было перевозить чрез Неву около 11 тысяч номеров».

Вот красноречивое изображение высшего в империи судебного установления, «хранилища законов», екатерининского Сената очевидцем бароном Гейкингом.

Сенат помещался за Невой, в старом петровском здании Двенадцати коллегий, где ныне университет. «Грязная опускающаяся вниз лестница вела в довольно большую переднюю, где была кухня старых солдат, которая отравляла вход в святилище правосудия едким чадом.

Оттуда попадаешь в канцелярии и в залу заседаний. Все носило на себе печать обветшания, разрушения, запустения. Кресло президента, изъеденное молью, по-видимому, было когда-то крыто красным сукном. Я пробежал некоторые протоколы и бумаги, валявшиеся на столе секретаря: во всем сказывался беспорядок и небрежность.

Передо мной открылась как будто берлога кляузничества, а не храм правосудия.

Вице-президент Акимов был 70-летний старик, разбитый параличом… Он решительно не имел никакого понятия об основных началах права. Старейший член, отставной пехотный майор, не знал сносно ни одного (sic!) языка… Секретаря нельзя было упрекнуть в невежестве… но за деньги он был на все способен. Представлялись мне и чиновники. Между ними я заметил двух молодых людей, которые были одеты получше. Один из них был племянник первого члена, второй — сын умершего вице-президента. Я спросил их, где они учились. «В Петербурге у родителей». Имея чин титулярного советника, они занимались перепиской бумаг и хотя не могли написать двух строк без ошибки, тем не менее получали тройной оклад… Непотизм царил здесь».

Вот в каком виде представлялось высшее правосудие екатерининских времен! Павел расчистил эту «берлогу кляузничества», обновив состав Сената и вдохнув в него энергию. Необходимо иметь в виду, что высшие сословия России, развращенные семидесятилетним женским правлением, не могли бы сочувствовать искренно ни просвещенному уму на престоле, ни стремлению к правосудию и справедливости, проявляемому монархом, хотя бы это и был монарх, лишенный тех глубоких недостатков характера, которыми отличался Павел. Истинное просвещение не много находило сторонников и поборников в развращенном фаворитизмом обществе; оно заменялось в нем наружным фальшивым блеском спесивого, роскошного барства. Еще менее могло встретить в этом обществе поддержки и сочувствия стремление к правосудию и справедливости. Напротив, Екатерина царствовала, потворствуя и потакая общественной распущенности; она жила и давала другим не столько жить достойной человека жизнью, сколько живиться на счет ближнего. Поддерживая привилегии высшего класса, осыпая подарками любимцев, потворствуя во всем преторьянцам, возведшим ее на престол, Екатерина оставила печальное наследие несчастному своему сыну. Огромный государственный долг екатерининского царствования лег в основание неудержимо затем возраставшей задолженности России. Расхищение земель великороссийского и малороссийского духовенства, вопиющие злоупотребления с секвестром и раздачей польских земель после второго раздела и революции 1792 года — картина беззакония и несправедливости, которая, однако, никого не возмущала.

Чарторыйский отмечает странную снисходительность русского общества к порокам своей императрицы. Ей все прощалось. Все в ней восхищало ее подданных.

«Императрица Екатерина, — говорит Чарторыйский, — о которой вне ее столицы судили, что она не обладает ни добродетелью, ни даже благопристойностью, свойственной женщине, сумела приобрести в своей стране, и в особенности в своей столице, обожание и даже любовь своих служителей и подданных. В долгие годы ее царствования армия, привилегированные классы, администрации пережили дни благоденствия и блеска. Считалось выше всякого сомнения, что со времени ее восшествия на престол империя московитов вознеслась в уважении иностранцев, а в отношении внутреннего порядка ушла далеко вперед от предшествовавших царствований Анны и Елизаветы. Умы были тогда еще полны древнего фанатизма и низкого (?) обожания своих самодержцев. Благополучное царствование Екатерины еще более укрепило русских в их рабстве, хотя некоторый проблеск европейской цивилизации уже проник в их среду. Так вся нация, не исключая ни малых, ни великих, нисколько не была скандализирована развратом, преступлениями и убийствами, совершенными их монархиней. Ей все было позволено. Ее сладострастие было священно. Никому никогда и на мысль не приходило осудить ее распутство. Так древние почитали преступления и распутство олимпийских богов и римских Цезарей.

Что касается Олимпа московитов, то он был трехэтажный. Первый этаж был занят молодым двором, то есть молодыми великими князьями и княгинями: все они, полные очаровательности, возбуждали надежды на прекраснейшее будущее. Второй этаж был занят единственным жильцом — великим князем Павлом, сумрачный характер и фантастическое расположение духа которого внушали ужас, порою презрение. На вершине здания находилась Екатерина, окруженная всем престижем своих побед, своих удач и доверием любви своих подданных, которых она умела увлекать по воле своих прихотей.

Этот легкий набросок поможет уяснить то пристрастие, то идолопоклонство, которое все обыватели Петербурга исповедовали в честь их Юпитера женского пола (Jupiter femelle).

Было весьма трудно, почти невозможно для чужестранца, прибывшего в Петербург, уклониться от впечатления, видя даже и предрассудки, с его точки зрения, столь сильно укоренившимися. Раз вступив в атмосферу двора и ведших туда гостиных, он нечувствительно погружался в вихрь общих всем представлений и чаще всего кончал тем, что присоединял и свой голос к хору похвал, немолчно раздававшихся вокруг трона. В доказательство можно привести знаменитых путешественников, каковы принц де-Линь, лорд де-Сент-Элен, графы Сегюр и Шуазель, равно как и много других. В толпе иностранцев и туземцев, которые подымали назубок всех своих знакомых и ради красного словца не щадили никого, невозможно, кажется, назвать ни одного, позволившего себе какую бы то ни было выходку насчет Екатерины. Ничего не уважали. Надо всем издевались; презрительная и циническая усмешка часто сопровождала имя великого князя Павла; но как только произносилось имя Екатерины, все лица мгновенно принимали важный и преданный вид. Ни улыбочек! Ни шуточек! Никто не осмеливался даже пробормотать жалобу или упрек, как будто бы несправедливейшие оскорбительные действия императрицы, причиненные ею страдания были велениями рока, которые должно переносить с покорной почтительностью.

Екатерина была честолюбива, злобна, мстительна, самовластна, бесстыдна; но к ее честолюбию примешивалась любовь к славе, и хотя в том случае, когда она действовала в силу личного интереса или своих страстей, все ей должно было помогать, ее деспотизм не имел в себе ничего капризного. Страсти ее, сколь беспорядочны они ни были, подчинялись власти ее разума и смышлености. Ее тирания была расчетлива. Она не совершала преступлений бесполезных, которые бы не приносили ей выгоды. Она соглашалась даже порой быть великодушной в безразличных делах, с той целью, чтобы блеск справедливости мог подымать великолепие ее трона. Более того: ревнивая ко всякого рода славе, она жаждала титула законодательницы, чтобы в глазах Европы и истории прослыть справедливой. Она превосходно знала, что монархам должно если не быть, то хотя казаться правосудными. Она дорожила общественным мнением, и пока оно не было противно ее видам, она в нем заискивала, в противном же случай она им пренебрегала. Политическое преступление, совершенное над Польшей, было оправдано государственной необходимостью и военной славой. Она лишила имущества поляков, проявивших особую ревность в борьбе за независимость своего отечества, но, экспроприируя эти богатства, она их распределила между главнейшими русскими фамилиями, и сладость беззаконного приобретения побудила всех ее приближенных прославлять пристрастие императрицы к преступной, беспощадной, завоевательной политике.

Если бы мы не боялись унизить Людовика XIV, мы бы сказали, что двор Екатерины представлял известное подобие двора великого короля. Не будет, однако, унижением для памяти великого короля напомнить, что его любовницы играли абсолютно такую же роль в Версале, как фавориты Екатерины в Петербурге. Что касается безнравственности, распущенности, интриг, низостей куртизанов Петербурга, то мы их сравним с византийским двором. А что касается покорности, обожания народа, мы можем найти подобный пример лишь в Англии, зачарованной Елизаветой, в равной степени жестокой и честолюбивой, но обладавшей великими способностями и мужской энергией.

Самая распущенность Екатерины помогала ее успеху у нации, то есть у армии, двора и привилегированных классов. Все офицерство, все молодые люди, которые обладали физическими достоинствами, мечтали о фаворе у своей государыни, которую обожали. Но если бы она спускалась столь же часто со своего Олимпа, как это делали древние боги, чтобы вступать в связи со смертными, подданные не почитали бы так ее могущество и авторитет; напротив, теперь они не знали, как им восхвалить ее осторожность, ее ум».

Вот жестокая характеристика великой императрицы, сделанная пером поляка. В начале этой характеристики Адам Чарторыйский сам говорит, что одно имя императрицы Екатерины, непосредственной виновницы раздела Польши, внушает ужас, проклято для каждого, в чьей груди бьется польское сердце.

Тем не менее нельзя признать, чтобы Чарторыйский сгустил краски. И на русский взгляд его характеристика как самой монархини, так и русского общества в общем справедлива. Екатерина правила, потакая всем слабостям и порокам своего времени с той целью, чтобы и ей прощались ее пороки и слабости, а главное — средства, при помощи которых она взошла на трон, ее мужеубийство, ее узурпация прав законного наследника Павла Петровича.

Если бы последний не обладал характером, невозможным для правителя, то одно можно сказать: глубоко распущенная, деморализованная среда потому бы именно против него вооружилась, что он обладал просвещенным умом и стремлением к правдивости, справедливости, правосудию. Сибариты екатерининского правления, profession de foi которых так излагает Державин:

Мне час покоя моего

Дороже, чем в исторьи веки!

Жить для себя лишь одного,

Лишь радостей уметь пить реки,

Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом —

Стыд, совесть слабых душ тревога!

Нет добродетели! Нет Бога!

Эти сибариты-вольтерьянцы, смеявшиеся надо всем, но сделавшие себе кумира из хитрой и сластолюбивой ангальтцербстской принцессы, конечно, вооружились бы против всякого государя, который задумал бы положить конец их распутству и расхищению ими государства и вступили бы с ним в жестокую, не стесняющуюся в средствах борьбу.

Возможная вещь, что другой государь, с иным политическим идеалом, с иными свойствами характера, вышел бы победителем из этой борьбы. Но Павел I погиб, и не мог не погибнуть, благодаря именно несчастной неуравновешенности своей природы и благодаря тому политическому идеалу, которым вдохновлялся. Идеал этот лишил его поддержки народа и лучших элементов общества в борьбе с придворной камарильей, преторьянцами, бюрократами и крепостниками. Неуравновешенность характера сделала его игрушкой интриг партий, которыми руководили иностранные агенты.

Политический идеал императора Павла I — Фридрих Великий. Павел копировал этого государя в мельчайших обычаях его частной жизни. Между тем с правдивой и правдолюбивой, бурной, неуравновешенной и романтической душой Павел Петрович всего менее мог уподобиться этому искушенному в коварстве, холодно расчетливому властелину. Все недостатки так называемого просвещенного абсолютизма в личности Павла и в его правлении сказались с удесятеренной силой.

В то же время эта подражательность, эта копировка прусского образца доказывает, что, задумав переустройство всей гражданской и военной системы России, Павел I не обладал самобытным гением. Много полезного он, однако, сделал. Но все же он был подражатель и неудачник, в полном смысле этого слова. Копирование Фридриха Великого объясняет весьма многое в поступках Павла Петровича, объясняет, почему эти поступки в его глазах находили полное оправдание. Павел Петрович считал, что он поступает образцово, по-прусски, по-фридриховски. Что обаяние Сан-Суси сказывалось даже и на Александре, свидетельствует восклицание, которое вырывалось у Благословенного, когда он был доволен чем-либо «образцовым»: «Это по-нашему, по-гатчински!»

«По-гатчински» значит именно «по-фридриховски».

Но оба, и Павел, и Александр, забывали, что Россия все же не Пруссия. Подражательность, пруссофильство, западничество — вот что губило благие намерения Павла Петровича и, несмотря на его просвещенный ум и стремление к справедливости, сделало его синонимом деспота.

Читая характеристику Фридриха Великого, хотя бы у Маколея в его исторических «Essais», мы скоро начинаем в чертах подлинника различать черты списка, Павла I; мы видим, что достаточно немного усилить эти черты, чтобы найти объяснение поступкам несчастного русского самодержца. С начала царствования Фридрих отдался с горячностью, неизвестной среди королей, государственным делам. Людовик XIV, правда, сам был своим собственным первым министром. Он сам осуществлял верховный надзор над всеми частями управления. Но этого было недостаточно Фридриху. Он не довольствовался быть первым министром. Он хотел быть сам единственным своим министром. Около него не было места не только Ришелье или Мазарини, но даже Кольберу, Лувуа или Торси. Он слишком любил сам на себя работать. Он испытывал ненасытимую, нетерпеливейшую потребность приказывать, направлять, заставлять чувствовать свою власть; он чувствовал к себе подобным слишком глубокое недоверие и пренебрежение, чтобы спрашивать их совета, доверять важные секреты или снабдить кого-либо значительными полномочиями. Под его управлением высшие исполнители были чистейшими приказчиками, и к ним король не имел большого доверия, чем каким пользуются верные приказчики со стороны хозяев предприятия. Он был свой собственный казначей, свой собственный генерал, свой собственный интендант общественных работ, свой собственный министр торговли и юстиции, внутренних и иностранных дел, собственный свой шталмейстер, камергер и гофмейстер. В этой удивительной монархии король лично решал множество вопросов, которыми в других странах не занимались и министры. Если путешественник желал получить удобное место на параде, стоило ему только написать Фридриху; он на другой же день получал, через посланца короля, ответ Фридриха, подписанный его собственной рукой. То была какая-то болезненная и экстравагантная деятельность. Система Фридриха истекала из его личных особенностей. Он не мог выносить в государстве никакой иной воли, кроме своей. Помощниками он хотел иметь лишь настоящих приказчиков, достаточно образованных, чтобы переводить с французского (Фридрих очень плохо знал немецкий язык), переписывать, разбирать его черновики и придавать официальную форму его кратким «oui» и «non». Его рвение в работе превосходило все, чего можно ожидать от человеческого тела и духа.

В Потсдаме, его обыкновенной резиденции, Фридрих летом поднимался в три часа, а зимой в четыре утра. Паж приносил тотчас же огромную корзину, наполненную корреспонденцией. Тут были депеши послов, рапорты офицеров, планы сооружений, проекты осушения болот, жалобы лиц, считавших себя обиженными, всевозможные просьбы и т. д. Фридрих все это читал, распределяя по различным пакетам. Потом он клал резолюции, обыкновенно значком, часто двумя-тремя словами, иногда в виде едкой эпиграммы. В восемь часов эта часть королевской работы была окончена. Генерал-адъютант тогда являлся за дневными инструкциями для всего военного управления королевства.

Затем король отправлялся на вахт-парад или ревю гвардии. Но он присутствовал не так, как обыкновенно монархи на парадах, но с мелочной внимательностью и строгостью старого сержанта. А между тем четыре секретаря трудились, составляя по утренним резолюциям короля ответы на письма. Потом Фридрих их подписывал, и они отсылались по назначению в тот же вечер. Главная цель короля была иметь многочисленную, могущественную и хорошо дисциплинированную армию. И отношение, которое существовало в Пруссии между числом солдат и обывателей, было баснословно. Среди зрелого возраста из семи один был под ружьем, с помощью парадов, разводов, учений, розог и палок громадная армия изучала все эволюции с поразительной быстротой и отчетливостью, изумлявшими знатоков дела.

Прусская армия тогда не была проникнута теми благородными чувствами, которые необходимы для превосходных армий. В ее рядах не замечалось ни религиозного и патриотического энтузиазма войск Кромвеля, ни патриотического огня, жажды славы, преданности великому полководцу, которые воспламеняли старую гвардию Наполеона.

Но в отношении всей механической части военного искусства прусские войска превосходили английские и французские войска той эпохи.

Фридрих был первым из числа западных монархов, который отменил судебные пытки. Без его санкции не приводился в исполнение ни один смертный приговор. И он редко давал свою санкцию. Но относительно войска он держался иной системы. Военные преступления в его армии наказывались с такой жестокостью кнутом, что солдаты предпочитали быть прямо расстрелянными. Смерть казалась меньшим наказанием. Главнейший недостаток администрации Фридриха можно резюмировать так: страсть вмешиваться во все. Неутомимая деятельность ума Фридриха, его властный характер, военный привычки, все приводило его к этой ошибке.

Он так же дрессировал свой народ, как и своих гренадер. В судебной практике он не считался ни с судьями, которым нередко давал пинка ногой, ни с законом. Он между тем не хотел быть несправедливым, нет. Он просто полагал, что всегда прав и защищает слабых от сильных. Та же страсть все направлять и всем командовать проникала всякую ветвь политики короля. В конце концов правление его было истинно невыносимо.

Павел следовал системе Фридриха. Он так же вставал на заре, и в Михайловский, объявленный загородным, замок почтовая повозка привозила утром и отвозила вечером с резолюциями императора бесчисленные бумаги.

Так же ежедневно с усердием старого фельдфебеля муштровал он гвардейцев на вахт-параде. Так же вмешивался во все, регламентировал все, неутомимый, вечно деятельный. И так же был невыносим для подданных. Но система, которой он следовал, проводилась и в два позднейшие царствования. Только, приняв прусскую систему, Павел не проявлял прусской последовательности. Воплощенное противоречие, переменчивый, впечатлительный, он по системе во все входил сам, но вносил тем во все хаос своей необычайной натуры. Этим и воспользовались, чтобы сделать его правление не только невыносимым, но и разрушительным, бессмысленным, гибельным для подданных.

Насколько нам известно, до сих пор не сопоставляли личность, систему и трагическую кончину Павла I с не менее в своем роде печальной участью другого подражателя Фридриха Великого, с Иосифом II. Между тем общих черт много. С 1766 года Мария-Терезия взяла себе в помощники 25-летнего сына, вообще весьма почтительного. Однако из этого соправления ровно ничего не вышло. Как только заходила речь о правительственных делах, отношения между матерью и сыном сразу портились. Хотя Мария-Терезия и жаловалась на старость, на самом деле она твердой рукой держала бразды правления. Советуясь с кронпринцем, она поступала по-своему и в то же время заставляла Иосифа подписываться под указами, которые тот считал бесполезными или вредными. Иосиф томился жаждой деятельности, порывался все по-своему повернуть, но годы проходили за годами, а матушка царствовала и царствовала. Так 15 лет изнывал Иосиф. Но именно долгим ожиданием объясняется, почему, получив власть, он мог начать реформу сразу, почему она была всесторонней и велась по строгому плану. Все было заранее обдумано и свалилось, как сеть, на Австро-Венгрию, едва Иосиф воцарился. Аналогия между положением Павла при Екатерине и Иосифа при Марии-Терезии и самой выработки реформы и введения ее напрашивается сама собой. Фридрих Великий так отозвался о Иосифе: «Человек, снедаемый честолюбием, таящий в себе великие замыслы и нетерпеливо желающие свергнуть иго, которое на него наложила мать». Не таков ли был и Павел Петрович цесаревичем — «горе-богатырь Косометович»? Конечно, принимая во внимание явное недружелюбие к нему Екатерины. Мария-Терезия любила сына, однако мучила его бесконечным царствованием. Как мы сказали, Иосиф, как и Павел, следовал гражданской и военной системе Фридриха Великого, что и не удивительно: во всей Европе регламенты последнего, военный устав и организация были приняты за образец. Гражданская система Иосифа, сообразно выбранному образцу проявляла тенденцию всем управлять и все регламентировать, наказывать, стеснять и поощрять.

Подданным объясняли вредные последствия украшения домов березками в Троицын и Духов день (регламентация, которой занимались в России урядники еще в 80-х годах XIX столетия); повелевалось во время летних работ не пить колодезной воды, а смешивать ее с уксусом, приказывалось не позволять детям есть болотные и луговые травы без разбору, ибо между ними есть ядовитые, и т. д. и т. п. Приказы подобного рода сыпались на подданных дождем и заставляли Екатерину высказаться об Иосифе перед смертью: «О союзнике моем я много жалею, и странно, как, имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил: пустяками не раздражать подданных; теперь он умирает ненавидим всеми». Точно сказано о Павле I! И он, «имея ума и знания довольно», по ложной системе «пустяками раздражал подданных»…

Хотя Иосиф и умер от болезни, естественной смертью, но проживи он еще немного — страшные последствия его деспотизма во имя общей пользы сказались бы с разрушительной силой. Взрыва можно было ожидать каждый день.

Аналогично у Павла и Иосифа то, что оба раздражили и восстановили против себя вельмож, пользовавшихся привилегиями при долгом женском правлении. За 40-летнее царствование мягкой и милостивой Марии-Терезии привилегированный класс привык к щедрой раздаче подачек и к тому, что правила и законы не для них написаны. Иосиф сократил пенсии, причем, дабы оправдать свой образ действий, он открыто объявил покойную родительницу расточительницей. То же почти сделал Павел, указывая в актах на дефициты, созданные царствованием его матери. Иосиф II обременял себя массой пустячных дел, как Фридрих и Павел. Он работал с утра до ночи, по 18 часов в сутки, и положительно уходил себя и умер от полного истощения сил. Преследуемый неудачами, Иосиф стал подозрителен, угрюм и раздражителен. Заметно было, что все испытывают панический страх перед ним. Он требовал, как и Павел, экономного образа жизни от своих подданных. Число общественных балов во время мясоеда было сокращено до двух. Жизнь в легкомысленной и веселой прежде Вене стала однообразной и монотонной. Полная аналогия с Павлом I! Последние дни Иосифа были мучительной агонией. «Все, что он любил, и все, чем он дорожил, — говорит русский исследователь его царствования, — было у него отнято. Живой по характеру — он не мог и двинуться; изнывавший без работы — он с трудом лишь подписывал бумаги; властный и строгий — он кругом видел бунт и неповиновение; славолюбивый — он погубил свою армию; страстно преданный общему благу — он чувствовал, что все его ненавидят».

И те немногие, которые о нем сожалели, выражали это в форме, совершенно подобной доброжелательным словам о Павле I: «О, если бы государь остался таким, каким он хотел быть, судя по данной им в начале царствования присяге! Тогда его желания стали бы для народа законом, а теперь все делается насильно и по принуждению». На начало царствования Павла, столь разошедшееся с концом, указывают и те, которые хотели хотя бы что-либо сказать в его пользу…

Три главные партии боролись за обладание волей Павла: французских легитимистов, бонапартистов и английская партия, как называет барон Гейкинг. Но так как легитимисты сами шли на помочах политики английского премьера, то можно сказать, что судьбой Павла распоряжались последовательно только две партии: партия Наполеона Бонапарта и партия Вильяма Питта — ганноверская партия.

Барон Гейкинг в записках своих дает полную схему борьбы этих партий и называет всех главных представителей, так сказать «лидеров» этих партий.

Немедленно по восшествии на престол Павел вызвал в Петербург барона Гейкинга и назначил его президентом Юстиц-коллегии. Женатый на дочери начальницы Смольного, де Лафон, Гейкинг принадлежал к партии Нелидовой и императрицы Марии Феодоровны, в рядах которой были еще Куракины, Буксгевден, Ховен и французские эмигранты. Эта партия первой коалиции европейских держав против революционной Франции, созданной гением Вильяма Питта. В январе 1797 года Павел учреждает особый департамент по делам католиков при Юстиц-коллегии. Дела католиков подчиняются лютеранину барону Гейкингу; против этого начинает действовать митрополит Могилевский, тем более что барон Гейкинг, как это видно из собственных слов его, задумал наложить руку на доходы католической церкви в России. Опасаясь якобинского духа немецких университетов, Павел выразил желание, чтобы в пасторы не посвящались лица, воспитывавшиеся в этих университетах. Но где же тогда подготовлять пасторов? Гейкинг указал, что у католиков есть университеты и семинарии в Вильне, Шеве, Могилеве, есть и средства. Но у лютеран и кальвинистов их нет. Гейкинг просил разрешения запросить от Юстиц-коллегии католических епископов о состоянии и средствах их семинарии. Павел разрешил. Запрос разослан, и, конечно, епископы всполошились, отлично понимая, к чему идет дело. «С этого времени, — говорит Гейкинг, — начинается тайная интрига против меня, которая заставила меня удалиться из Юстиц-коллегии». Во главе интриги стоял римско-католический архиепископ Могилевский, который, по уверению барона Гейкинга, «начал свою карьеру гусарским офицером и лютеранином».

Умер Станислав-Август Понятовский, бывший польский король. В день погребения архиепископ Могилевский надел митру, на которой красовался шифр Павла I. За это император пожаловал ему Андреевскую звезду и стал отличать его при дворе.

Вскоре умер герцог Вюртембергский, отец Марии Феодоровны. С похорон его чувства государя к архиепископу стала разделять и императрица. Католический департамент отделен был от Юстиц-коллегии и поступил в управление архиепископа Могилевского.

А в конце 1798 года барон Гейкинг не только был отставлен от Юстиц-коллегии, но даже выслан сначала в Митаву, а потом и из Митавы в свое имение и уже до кончины Павла I не покидал Курляндию.

Но до этой опалы совершились два события: замена фаворитки Нелидовой юной Лопухиной и принятие Павлом гросс-мейстерства Мальтийского ордена, по-видимому, отстранившее от трона масонский орден.

По словам Гейкинга, создался «план переменить всех окружающих императора лиц»; «подземные кроты», Кутайсов и Пален, создали свою «коалицию» и повели подкоп прежде всего против князя Куракина и генерала Буксгевдена. Как действовали на Павла Петровича? Кутайсов, зная всех тайных шпионов императора, умел ловко пользоваться их услугами, чтобы, по-видимому, совершенно естественным образом при случае расхваливать (или, конечно, опорочивать) того человека, которого нужно было поместить куда следует или, наоборот, свергнуть с занимаемого поста. Можно думать, что, сделавшись петербургским генерал-губернатором и начальником всей явной и тайной полиции, Пален тоже прибегал к этому средству через шпионов играть настроениями, милостью и немилостью императора.

18 июня 1798 года остров Мальта был сдан французам. Английская политика не могла этого допустить. В Петербурге английским двором поручено было послу лорду Уитворду совместно с графом Литтой взять это дело в свои руки. Павел возмущался позорной сдачей резиденции ордена, покровителем которого он только что себя объявил. Князь Безбородко, князь Алексей Куракин, австрийский посланник гр. Кобенцель, гр. Виельгорский, гр. Буксгевден, барон Гейкинг и некоторый другие лица составили верховный трибунал для суда над гроссмейстером ордена Гомпетом. В полчаса он был низложен. Павел не только стал гроссмейстером суверенного ордена иоаннитов, но объявил себя самодержавным сюзереном ордена и новое свое звание внес в российский императорский титул. А гр. Литта стал заместителем гроссмейстера, значит, приобрел огромное значение. Все это было нужно, по объяснению Гейкинга, «окружавшим императора флибустьерам». Буксгевден уволен и выслан. Адмирал Плещеев уволен и выслан. Гофмаршалу графу Виельгорскому приказано отправиться в Вильну и не выезжать оттуда без высочайшего позволения. Графа Строганова, одного из самых осторожных людей, бывших при дворе, екатерининского старого вельможу, Павел изгнал из Павловска за то, что тот не вовремя сказал государю, что скоро будет дождь.

Огромную роль стал играть Ростопчин. Барон Гейкинг едко замечает о талантах графа Ростопчина: «В составлении любовных писем не было ему равного. Он мог даже умно написать и деловое письмо».

Отец новой фаворитки, Лопухин, стал генерал-прокурором, и все сгибались перед ним. Наконец 13 сентября 1798 года барон Гейкинг отставлен и выслан.