Глава 9 Русские за Дунаем

Глава 9

Русские за Дунаем

Сентябрь не сулил спокойствия. Впрочем, в июле – августе, прошедших в мелких стычках, покоя также не было. Много времени Румянцев и отрядные начальники уделяли боевому обучению войска, укреплению дисциплины, а также сбору разведывательных данных о неприятеле. Трудность тут заключалась в том, что из разных мест приходили разноречивые сведения о числе турецких войск и их предполагаемых действиях.

В конце августа Румянцев приказал Потемкину встать со своим корпусом на Дунайском побережье и показать Силистрии, что всерьез намерен вновь осадить ее. Это, по мнению Румянцева, привяжет неприятеля к крепости и не позволит свободно маневрировать своими войсками. Сюда же была направлена часть запорожских казаков с лодками для того, чтобы они своевременно преграждали турецким судам проход между Рущуком и Силистрией.

И как раз в то время, когда корпус Потемкина стал лагерем напротив Силистрии, неприятель собрался напасть на Гирсовский замок. С этой целью Нуман-паша, стоявший в Карасу, послал больше восьми тысяч пехоты и кавалерии под командой Джафер-паши, снабдив его артиллерией и всем необходимым. А в сторону Бабадага, где стоял корпус барона Унгерна, направил опытных военачальников с особыми отрядами, чтобы тем самым обеспечить тыл своих войск, действовавших против Гирсова.

Главный штаб русских получил также сведения и о намерениях турок напасть на Журжу, а из Никополя и Турно распространить свой поиск в Верхнюю Валахию. Но вот где он ударит основными силами, Румянцев не знал.

И 3 сентября турки стремительно подошли к Гирсову. Но Суворов, ожидая их, приказал батареям замка подпустить их поближе, а свою пехоту и конницу расположил так, что отдельные отряды, скрытые от глаз неприятеля в оврагах и за высотами, в любой момент могли бы ударить по флангам рвавшегося вперед неприятеля.

Турки уже хозяйничали около замка, устанавливали свою батарею на небольшой высоте, вовсе не подозревая о хитрости русских. Наконец открыли огонь наши батареи. И тут пришло время действовать Суворову. С двух флангов ударили из засады русские на шедших тремя линиями (спаги на флангах, янычары в центре) турок. Не привыкшие сражаться в линейных порядках, турки смешались и вскоре побежали, уничтожаемые огнем и штыками. Казаки и гусары преследовали их более тридцати верст. Больше тысячи убитыми потеряли турки в ходе этого сражения, оставили на поле боя семь орудий и множество военных запасов. Русские потеряли десять человек убитыми.

По случаю этой победы «торжественные молитвы Всевышнему принесены в армии Вашего Императорского Величества», сообщал 7 сентября Румянцев Екатерине II, отметив, что Суворов «не только по-надлежащему строил свое против сего сильного и внезапного нападшего неприятеля сопротивление, но ко времени и кстати движением бригады, в запас на острову держанной, опроверг его опрометчивость и, преследуя бегущих турок верст до 30, отбил у них артиллерию, обоз и весь снаряд, привезенный для атаки укреплений…».

Только в начале сентября Румянцев получил уведомление от главнокомандующего войсками в Польше Бибикова, что полки, предназначенные для укрепления его армии, вскоре выступят к нему. К Измаилу Румянцев приказал перевести из Бендер и Аккермана гренадерские роты и часть мушкетеров. Это потребовалось, чтобы обеспечить безопасность устья Дуная и оказать помощь корпусу Унгерна, который по-прежнему стоял в Бабадаге.

В середине октября Румянцев по разрешению Петербурга перебрался в Фокшаны. И пока не наступило время уводить войска на зимние квартиры, решил послать князя Юрия Долгорукова с тремя пехотными и одним кавалерийским полками через Дунай у Гирсова. Здесь он, соединившись с корпусом Суворова и установив связь с корпусом Унгерна, должен был совместно произвести поиск на Карасу. Сюда, по данным разведки, под команду Нуман-паши, стекались турецкие деташементы сераскир-пашей Омера и Дегистанли. Если не отогнать неприятеля с побережья, то нынешнее расположение его ничего хорошего не сулит русской армии во время пребывания на зимних квартирах.

Одновременно с этим Потемкин должен был, установив батарею осадных орудий на острове напротив Силистрии, открыть по ней огонь и зажечь город. Полагаясь и в этом случае на искусство и распорядительность командующего, Румянцев предложил ему, если «откроется удобность», и по Туртукайскому посту ударить. Генералу Салтыкову повелел учинить в каком-либо удобном месте поиск на супротивном берегу. Ну а уж если граф Салтыков не найдет возможности на такой рискованный шаг, то хотя бы попытался огнем своей артиллерии нанести вред городу Рущуку.

Теперь неприятель будет одновременно занят на всех участках и привязан к обороне. Так что думать о совместных действиях или хотя бы подать малейшую помощь кому-либо из своих он не сможет. И ежели в той или другой части успех будет отвечать его намерениям, думал Румянцев, то уж он не упустит случая, чтобы развить и укрепить его. Если бы еще вовремя прибыли полки из Польши… Как он их ждал, не открывая заключительную часть кампании! Но в молдавские границы они вступили только в середине октября, да и то командующий ими генерал-майор Лопухин сразу же рапортовал, что по случаю суровой осенней погоды в полках увеличилось число больных, а многие повредили ноги на марше, и потому колонны вынуждены делать малые переходы. Ясно, что приход этих полков только умножит тягость расходов на их пропитание.

Октябрь был на исходе. Болезнь, чуть-чуть отпустившая фельдмаршала в сентябре, когда установилась теплая, ясная погода, снова скрутила его, как только пришло ненастье. К этому времени все европейские армии располагаются, по обычаю давно принятому, на зимние квартиры. А у него, Румянцева, половина армии еще воюет, и он не может точно предсказать, когда нынешняя кампания закончится, а главное, чем она закончится.

Получив разрешение от императрицы, Румянцев перебрался в Браилов. Но близость Дуная по-прежнему сказывалась на его состоянии, а потому он удалился в Фокшаны, где было несколько поменьше ветров и сырости. Два жестоких припадка, от которых он находился в «тягчайшей слабости», приковали его на какое-то время к постели еще в лагере. Врачи советовали ему покинуть неустроенность лагерной жизни, но ради службы Румянцев не щадил себя. Он не удалился ни от службы, ни от дел. Конечно, он понимал, что для пользы службы должен быть подвижным, чтобы вовремя одушевить и поддержать свои войска, знал также и то, что начальствующее лицо многое утрачивает в своих распоряжениях, если оно находится в болезненном положении и не может собственными глазами видеть состояние своих войск. Но у него все было под рукой: карты, схемы движения корпусов, донесения и рапорты начальников и командиров.

Мысли его были прикованы к Задунайской области, где действовали два корпуса под водительством барона Унгерна и князя Юрия Долгорукова. Сначала Румянцев был доволен их действиями, активными и согласованными. Так, полковник Денисов, проявив воинскую смекалку и хитрость, заманил неприятеля в ловушку и уничтожил пятьдесят турок и взял семерых в плен. И потом два корпуса, согласно между собой действуя, обратили в бегство неприятельские силы под Карасу, уничтожая сопротивляющихся и забирая в плен складывающих оружие. Убитыми турки потеряли около полутора тысяч, а взято в плен 772 человека, в том числе трехбунчужный Омер-паша, Испир-чауш, Мегмет-паша, Осман-чорбаджи. Убегая, турки оставили весь лагерь с палатками, И пушек, 18 знамен, 3 бунчука и немалое число ящиков со снарядами и разных экипажей.

Пленные показали, что совсем недавно под командой Нуман-паши в Карасу было до двадцати пяти тысяч войска, но визирь лишил его чинов и сослал в замок Кавалакалесы «за… худые его успехи в сражениях». Вновь назначенный сераскир – трехбунчужный Дегистанли-паша – приказал отступать обозам и части пехоты, оставив всего лишь 15 тысяч войск, но и эти войска при виде стройных каре Унгерна и Долгорукова «бросились в бег». Дорого обошлось им это бегство… Пленные потом рассказали: Черкес-паша, высланный для рекогносцировки вперед, доложил сераскиру, что русских идет около 60 тысяч, и тут единственным спасением, с их точки зрения, был стремительный бег…

Румянцев был доволен и тем, что Унгерн и Долгоруков овладели городом Базарджиком, обратив в бегство трехтысячную конницу все того же Черкес-паши. Жители покинули город, кроме малого числа обедневших христиан и турок. Победителям досталось 18 пушек и 1 мортира, «несколько муки и довольное число ячменю и сена», что и послужило для продовольствия русских войск, на несколько дней оставшихся в городе для того, чтобы отдохнуть после изнурительных маршей.

Румянцев, предчувствуя военную удачу, которая наконец-то точно совпадала с планами Петербурга, предложил барону Унгерну «по лучшему его на месте усмотрению простерти свои поиски на Шумлу и на Варну, ища всего того лишить неприятеля, где бы он в той стороне мог иметь на зиму себе снабжение и убежище». Он приказал также генерал-поручику Глебову, ставшему вместо Ступишина командующим главным корпусом армии, выступить с полками от устья реки Яломицы к Гуробалам, разбить свой лагерь на высотах на берегу Дуная и демонстрировать свои намерения переправиться на правый берег.

Через несколько дней и Глебов, и даже граф Салтыков перешли на супротивный берег Дуная и готовы были, установив связь с передовыми корпусами, идти к Шумле. Но обстоятельства оказались вновь неблагоприятными для исполнения планов главнокомандующего.

В доме тепло и уютно. Румянцев в этот день поднялся с постели и с надеждой глянул в окно. Нет, погода ничуть не улучшилась. «Господи, за что ж Ты так прогневался на нас? – подумал Румянцев. – Три недели сряду беспрерывно льет дождь, а иногда и со снегом и жестокими бурями. В Петербурге и Москве-то это неудивительно, ноябрь на дворе, но здесь-то такая суровая и студеная погода в сию пору вроде бы необычайна. Дождь залил многие селения, а иные, говорят, и с жителями снесло… Вон граф Салтыков доносит, что все мосты на реках снесло, а на Дунае и других реках многие суда наши оказались разбитыми…

Это как-нибудь переживем, ничего не поделаешь. Но как быть, когда на многие дни пресечена связь с корпусами? Если раньше курьеры по неделе дожидались переправы через реки, то теперь, когда совсем порушились коммуникации, и того больше. К несчастию, непогода как раз тогда, когда дорог каждый день и многое зависит от поспешного изворота в делах. Что там мои генералы предприняли после Базарджика? Взяли Варну? Пошли на Шумлу?»

Вошел Василий Долгоруков, дежурный генерал, с которым Румянцев близко сошелся за время болезни. Внимателен молодой генерал ко всем его замечаниям и предложениям, своевременно готовит все бумаги, необходимые для отсылки в Петербург и в корпуса.

– Ваше сиятельство! Барон Унгерн рапортует, что Варну ему взять не удалось, атака была отбита с потерями. А князь Юрий Долгоруков доносит, что его отряд, высланный к Шумле, столкнулся с авангардом армии верховного визиря и тоже отошел сначала в Базарджик, а потом в Карасу, – четко доложил дежурный генерал, передавая рапорты главнокомандующему. – Курьеры только что прибыли, еле живые, ваше сиятельство, насквозь мокрые. Они потом, когда приведут себя в порядок, передадут вам и словесные рапорты командующих корпусами.

– Что ж господа генералы делают?! – не выдержал Румянцев. – Они ж без ножа меня режут! Погубят, ей-богу, погубят такую кампанию! Ведь мы уже диктовали туркам свою волю… М-да-а-а… Вот когда пожалеешь, что Вейсмана нет, а Суворов слег больной. Мой план был рассчитан на самостоятельность и отвагу командующих.

Редко когда Василий Долгоруков видел фельдмаршала в таком возбужденном состоянии. И не толки Петербурга волновали его, а бездеятельность подчиненных командиров.

– В Шумле не может быть никакой визирской армии, а посему и авангарда не может быть. Может, какой-то разъезд разведывательный приняли за авангард? – размышлял Румянцев.

В дверь постучали. Князь Долгоруков открыл и пропустил вперед незнакомого офицера гвардии.

– Ваше сиятельство! Граф Салтыков приказал мне срочно вручить вам свой рапорт.

Василий Долгоруков взял рапорт и передал Румянцеву. Офицер еле стоял на ногах от усталости.

– Идите отдыхайте. Потом я вас вызову, – сказал Румянцев, лицо которого при чтении рапорта светлело. – Ну вот наконец-то и граф Салтыков 3 ноября перешел на супротивный берег Дуная у Марутин, занял там неприятельский лагерь, взял его пушки и простирает свои замыслы на Рущук и вовнутрь Задунайской земли. Вот посмотри…

Румянцев вернул рапорт Салтыкова Долгорукову, а сам вновь устремил свой взгляд на карту. Ее он знал, кажется, до мельчайших подробностей, но каждый раз вглядывался так, будто взглядом мог подтолкнуть в нужном направлении стоявшие там русские войска.

– Неужели и там, на том берегу, так же весьма ненастливо, как и здесь? И карты, карты нет, которая бы точно передавала особенности местности! Даже невозможно себе представить, чтобы в Европе кто-либо из полководцев вел войну вот так же, почти вслепую… Там вся земля, до последней стежки, со всеми в натуре ее неудобностями, описана, а здесь супротивный берег Дуная нам неизвестен.

– Да, ваше сиятельство, неверность карт, которые на ту сторону имеются, познаем из собственного испытания. И токмо те ближние части земли нам знакомы, которые были под нашей пятой.

– И то польза от нашего там пребывания! Но когда же, если не сейчас, когда при наступлении наших войск неприятель толико стеснен и нуждою и страхом, что бежал при виде наших войск, не воспользоваться этим?

Трудно было Румянцеву отказаться от столь четкой и продуманной атаки на Шумлу, и он решил вновь попытаться направить войска в желаемых направлениях.

– Ну что ж, ваше превосходительство, неудачный поиск на Варну не может остановить нас в достижении своих предположений. Как не может еще оное неприятелю подать великого ободрения. Но никак вот не пойму, почему князь Юрий Долгоруков возвратился с пути, не дойдя до Шумлы… Никак не пойму. Ну да ладно… Подготовьте ордер барону Унгерну… Ежели от неприятеля никакого действия против себя барон Унгерн не примечает, то пусть он, отправив раненых и оставив надежный деташемент в Карасу, который бы прикрывал его транспорты и обеспечивал безопасность со стороны моря, соединился бы с Долгоруковым и двигался к Кайнарджи, установив связь с корпусом Глебова. А после всем сообща устремиться к Шумле, где, по новейшим известиям, визирь находится с малым числом войск. Вот когда барон Унгерн может проявить свое искусство и благоразумие, если ему удастся объединить все наши деташементы, посланные мною на это предприятие. Не забудьте написать ему, что я рекомендовал графу Салтыкову в сторону Шумлы тоже послать свои отряды. Потемкин по-прежнему будет действовать против Силистрии, так что пусть не опасается с этой стороны.

– Странно то, ваше сиятельство, что наши корпуса отходили к Карасу, разоряя по пути приморские неприятельские селения с найденными в них запасами, а турки их даже не преследовали, – высказал томившее его недоумение Василий Долгоруков.

– Я думаю, что штурм Варны посеял страх в оборонителях. Куда им преследовать столь сильные корпуса, какие у князя и барона! Самое-то удивительное в том, что граф Салтыков и генерал-поручик Глебов перешли на супротивный берег Дуная, чтобы оказать содействие Унгерну и Долгорукову, но возвращаются назад… И представляете, что получается? Четыре наших корпуса на той стороне, в сущности, бездействуют, а на нашу сторону, оставшуюся кое-где оголенной, может устремиться неприятель. Вот соберет силы против одного какого-либо поста нашего да и ударит… – Румянцев снова устремил взгляд на карту. – Как обидно, что мы не воспользовались растерянностью неприятеля… А ведь Юрий Долгоруков – опытный генерал, сколько уж мы с ним вместе воевали, и под Кольбергом он командовал Невским полком. И сколько уж служил у меня дежурным генералом… Да и летом он все время помогал Потемкину командовать корпусом.

Румянцев прильнул к оконному стеклу, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в дождливом мраке.

– Нет, ничего не видно. Тяжко в такую погоду в поле… Отправьте с нарочным ордер генералам Долгорукову и Унгерну, чтобы они соединились в Кайнарджи с генералом Глебовым и, установив связь с графом Салтыковым, произвели поиск на Шумлу…

– Будет немедленно исполнено, ваше сиятельство. Но найдут ли они сие предприятие удобным теперь к исполнению и как оное расположат?

– Пожалуй, ты тут прав. Теперь все от моих генералов зависит. И как тяжко вот так лежать в постели, когда происходят решающие кампанию события!

– Ваше сиятельство! Вы обещали послать меня с реляцией в Петербург. Ехать-то пора, а реляции нет, а уж спрашивают из Военной коллегии о наших планах на будущую кампанию.

– Эта кампания еще не кончилась, а они уже спрашивают. Странные люди! Сначала нужно посмотреть, как закончатся предполагаемые действия и расположение войск в зимние квартиры, поколику и то и другое обстоятельство войти должно в рассуждение о будущих мероположениях. Да и сам посуди! Загадаешь одно, а при сближении с неприятелем выявляются такие обстоятельства, которые невозможно было предвидеть. И предается сие предприятие на искусство военачальника.

– В таком смысле и говорить там, в Петербурге, если я поеду?

– В таком смысле и говорить. То есть ты должен словесно внушить Петербургу мысль, что главнокомандующий армией сам должен располагать своими действиями. Ему на месте виднее, что делать и как поступать. Хорошо бы им там, в Петербурге, внушить мысль, что огромное пространство, нами завоеванное, нужно удержать, а для этого нужны войска. И если мы устремим наше оружие на супротивный берег, то необходимо удвоить, а то и утроить армию. Стоит только нам туда устремить свои помыслы и перевести армию, как он тут же может пойти на этот берег и совершить диверсию против нас… Нет, нужно все твердо рассчитать, как на шахматной доске, а тогда уж двигать свои войска. Нельзя на турок смотреть как на толпу. Они завоевали полмира и держат в рабстве многие христианские народы. Случайно ли это? Вот то-то и оно… Главная задача на будущую кампанию – это достижение мира, прочного и выгодного для Отечества нашего. А для этого всем надобно потрудиться. И ты тоже внушай мысль, что множество неудобств и опасностей нужно преодолеть и испытать, прежде чем утвердиться армии за Дунаем. Трудности перенесения главных сил наших за Дунай просто неисчислимы… Я тут кое-что набросал для реляции в Петербург, ты возьми эти листочки…

Румянцев подошел к столу и взял несколько листов бумаги, полистал их сокрушенно.

– Ты ведь разбираешь мой почерк? Редко кто понимает его… Только жена. Ну, посмотри, а потом я продиктую… В Петербурге нужно показать, что представляет собой наш правый фланг: тут Рущук, Никополь, Виддин и Белград, здесь не только много всегда войска, но и турецких жителей, которые, как только надобно, быстро вооружаются и к военному делу все свойства имеют. Посмотри, что у нас происходит с левой стороны… Здесь неприятель полным образом господствует на Черном море, премного имея военных и транспортных судов. Крепости Очаков и Кинбурн крепко стоят на нашем берегу и не могут упасть сами собою, пока им свободна коммуникация водою, чрез которую оные не только весь военный и питательный запас получают, но даже и дрова судами им туда привозятся. Так что покудова сии крепости в руках турецких, крымские татары всегда будут питать надежду заимствовать помощь чрез оные от турок. А значит, и не исчезнут в Крыму волнения и умыслы против наших войск, пока не будут покорены Очаков и Кинбурн. И это нужно иметь в виду, если мы будем переносить свои действия за Дунай. Так что и левая наша сторона требует необходимого обеспечения во время перехода армии за Дунай. Нужно на этой стороне оставить достаточное войско для обороны этого края?

– Конечно, ваше сиятельство! Неужто сомневаются там, в Петербурге? – удивился Василий Долгоруков.

– Может, там и понимают, но они хотят, чтобы Румянцев побеждал малым числом, как при Кагуле… Теперь слушай о самом главном, о переходе через Дунай. У нас уже накопился какой-то небольшой опыт, знаем, что нас ожидает… Итак, переправить армию через Дунай мы можем только на судах. Навесть мост в некоторых местах можно… Трудно, но можно. Но как удержать его? И помыслить нельзя, потому что наводнение в сей реке, многократно за лето происходящее, все снесет.

Румянцев сокрушенно замолчал, понимая все трудности, которые возникнут при составлении реляции Екатерине II. Да и поверит ли? Столько недругов появилось у него за то время, что он командует армией. Особенно после того, как пожаловали ему фельдмаршальское звание.

– А сколько внутренних недостатков нам необходимо преодолеть, чтобы подготовить армию к переходу чрез Дунай! И главное – нужно наладить с питанием и снаряжением армии. Пропитание мы доставляли из Польши, но за годы войны и она оскудела, часть жителей вымерли от морового поветрия, другие обнищали чрез всегдашние употребления на службу войскам… Едва ль не до последка потеряли свой скот, доставляя транспорты сюда. И теперь перевозка провианта в толи-кую уже цену обходится, что трудно отыскать и подрядчика… А тут еще новые хозяева объявились – цесарцы, которые дают по четыре крейцера в день на содержание всем, кто будет селиться на отошедших к Австрии польских землях. Вот и бегут туда и поляки, и даже молдаване и валахи. А я сколько ни старался отсюда высылать выходцев из этих княжеств, ничего так и не получается до сих пор: побудут в карантине нашем, проживут весь свой достаток и назад возвращаются. И чем далее мы пойдем за Дунай, тем более неизмеримые трудности будем испытывать с пропитанием.

Румянцеву трудно было говорить, он задыхался, горло сводила судорога. Василий Долгоруков с состраданием смотрел на него, хотя и пытался скрыть свое чувство.

– Вот видишь, в каком нахожусь весьма печальном состоянии. Чрез долговременные и жестокие болезни лишился я всего здоровья. Я бы хотел искать пользы в теплое время у вод целительных, но и на сию дорогу недостанет ни здоровья, ни денег, да и не отпустят… Потемкин уже просится в Петербург, ты поедешь с реляцией, Игельстром… Все получат какую-то передышку от тягот войны, лишь мне придется тянуть за всех лямку солдатскую… Пожить бы сейчас в уединении, половить рыбку, выйти по первому снегу за зайцем. А тебя никто не разыскивает, ты спокойно отдыхаешь душой…

– А где вы будете жить после войны, ваше сиятельство? В Петербурге или Москве? – спросил Долгоруков.

– Коварный вопрос… Не могу я на него ответить, мой милый князь… Помышляю об уединении как ближайшем средстве излечения от всех своих недугов, а не знаю, где его найти. Весь свой век радел я о службе, а не радел о домоводстве, и не имею и теперь я своего жилого угла. Вот какие обстоятельства… Не о том сейчас забота. Поспеши, князь, с ордерами.

– Будет немедленно сделано, ваше сиятельство, – с готовностью отозвался генерал.

Князь Долгоруков ушел, а Румянцев долго еще размышлял о том, удастся ли генералам осуществить его замысел уже в нынешнюю кампанию или все-таки придется и в будущем году все начинать сначала: переходить Дунай, брать Базарджик, Карасу и идти к Шумле.

Потом мысли его повернулись совсем в другом направлении: действительно, где же ему жить после войны? Семья совсем рухнула, сыновья выросли, начали самостоятельную жизнь, вон уже камер-юнкеры, а старший – полковник. И графиня Румянцева пошла на службу, приняв предложение императрицы стать статс-дамой у юной супруги наследника престола Павла. Вся в делах и хлопотах, так что ей некогда писать ему письма… А мать по-прежнему проводит время за картами и в придворных интригах и хлопотах. Сестры тоже живут своей жизнью. Впрочем, скорее бы наступил мир. Где-нибудь найдет себе пристанище, чтобы залечить свои хворобы, телесные и душевные.

Почти два месяца Румянцев ждал весточки от князя Василия Долгорукова, уехавшего в Петербург. Но так и не дождался. Екатерина II ответила на его реляцию, а дежурный генерал, как только вышел из-под его подчинения, тут же закрутился в вихре интриг и досужих домыслов о фельдмаршале. Румянцев не выдержал и написал: «Не только знаю, что ты приехал, но и, к удовольствию моему, получил от ея императорского величества удостоверение, что ей благоугодно было принять о тебе собственное мое свидетельство. Но, знав сие, не знаю, однако ж, где ты усел, а вижу, что тебя нет с нами. Письма я от тебя ни одного не получил, а вверил я тебе о многом учинить донесение; по крайней мере, коротко скажи: времени ли нет, или уже никакого места не имеют здешние обстоятельства, чтоб внимать истинному их положению и выслушать, что есть нужно и что неудобно? Пожалуй, уведомь не обинуясь; слух мой к всему отверзну! Ежели не доселе, то дальше твое молчание будет мне прискорбно. После твоего отъезду приятного и радостного у нас ничего не было, а от болезни, в которой ты меня и оставил, изнемогаю я пуще на всякой день и до самой уже крайности. Прости, и будь ты уже здоров!»

Чем объяснить это молчание? Румянцев рекомендовал императрице князя как ревностного к службе генерала. И вот молчит… Потемкин тоже молчит. Ну, этот давно ждал своего случая, этот не пропадет. Но что же случилось с Василием Долгоруковым? Неужели он обиделся за брата Юрия Долгорукова, генерал-поручика, который столь неудачно возглавлял поиск против Шумлы, за что получил выговор от фельдмаршала? Но как же было его не отчитать, если он, в сущности, сорвал успешное завершение кампании 1773 года? Правда, князь Юрий Долгоруков пытался объяснить свою трусость и беспомощность тем обстоятельством, что Унгерн отступил от Варны и что ее гарнизон мог бы преследовать его и отрезать от корпуса Унгерна… Детские объяснения, недостойные опытного генерала, командовавшего таким корпусом, который самостоятельно мог действовать против Шумлы! И когда завершилась кампания и генералы возвратились для объяснений с фельдмаршалом, то Румянцев высказал им все, что долгие дни носил в своем сердце.

Много лет спустя, в 1817 году, престарелый Юрий Долгоруков, вспоминая свой поход за Дунай в «Записках», написанных для дочери, решил «отомстить» Румянцеву за этот выговор. Читатель сам разберется в сложных взаимоотношениях фельдмаршала со своими подчиненными, прочитав один отрывок из «Записок»: «…Казалось, что сие (Унгерн и Долгоруков захватили только что Базарджик. – В. П.) должно быть концом нашей экспедиции, но в это время мы получили от фельдмаршала ордера, в коих он, по обыкновению своему, точного повеления не давал, а писал: нет ли возможности сделать покушение на Шумлу, где сам визирь?» (И здесь автор «Записок» делает очень важное примечание, все пронизанное незатухшей обидой на фельдмаршала: «Сей великий предводитель своего времени мастер был войска расставлять и пропитать: в сих частях он не имел себе подобного. Но по несчастию для подчиненных, все их удачи относил к себе, а неудачи падали на подчиненных. Например, вся армия знает, что в Кагульской баталии, когда янычаре рассеяли каре Племянникова, то брат мой с тремя эскадронами в них ударил, гнал их в ретраншемент и сам, будучи ранен, туда вскакал. В реляции о сей атаке ничего не сказано; а говорится, что победа была потому выиграна, что фельдмаршал закричал первому гренадерскому полку: стой! И вся слава отдана гренадерскому полку, к которому и на ружейный выстрел турки не подходили». И эта неправда о фельдмаршале широко распространилась в литературе того времени, в частности в сочинении Полевого о Суворове. Но в то время еще живы были современники Румянцева, воспоминания которых опровергли распространение домыслов обиженных. – В. П.)

Но продолжим цитирование «обиженного»: «Я объяснился с Унгерном. Он сказал, что сего предпринять не может, ибо сие отдалит его от квартир, но что он намерен идти к Варне, посмотреть, не удастся ли ему сделать какого поиска. Я отвечал, что если он пойдет к Варне, то усерднейше прошу его этой крепости не атаковать: крепость довольно важная, а корпус его большею частию из легких войск, и неудача может быть большая. Он обещал следовать моему совету и только мимоходом Варну рекогносцировать. О своем же корпусе я ему объявил, что, видя желание фельдмаршала, коему по службе всячески должен угождать, снабдя себя в Базарджике провиантом на десять дней, думаю сим временем дойти до Шумлы. Мы отправили наши рапорты к фельдмаршалу, упомянув о нашем выступлении. На другой день фельдмаршал приказал Потемкину и графу Салтыкову перейти за Дунай. Мы так удалены были от главной квартиры, что все его расположения до нас доходили (здесь явно пропущено слово, допустим: поздно. – В. П.), и один из моих курьеров захвачен был турками.

Накануне нашего выступления пошел дождик и шел всю ночь; не знаю, к счастию или несчастию? Когда я выступил, то во всех дефилеях такая сделалась дорога, что, отошед пятнадцать верст, и люди и лошади замучились. Я, себе представив, что если сие продолжится, то с таким малым провиантом не только делать операцию, но даже и до Шумлы дойти нельзя, притом боясь войско, изо всей армии лучшее, вовсе изнурить, решился возвратиться и потом обратно перейти Дунай.

Барон Унгерн не сдержал своего мне обещания: подошел к Варне и штурмовал крепость, но так несчастливо, что много потерял людей, был отбит и принужден ретироваться».

Эти «Записки» были напечатаны в 1840 году. И отрывок я привел лишь для того, чтобы дать понять читателю, какими непростыми были отношения Румянцева даже со своими ближайшими помощниками, которые, чуть что, тут же подавали рапорты по болезни и отбывали из армии. И никто им ничего сказать не мог, тем более удержать в армии.

Расположившись на зимние квартиры, многие генералы, сославшись на болезни и необходимость восстановления здоровья, отбыли в свои имения, в Москву и Петербург. Среди них – князья Долгоруковы, Потемкин, Суворов. Таковы были обычаи того времени. В Яссах по-прежнему руководил всеми делами, гражданскими и военными, фельдмаршал Румянцев, которого своими «своеручными» письмами ободряла Екатерина II.

В привычных хлопотах и заботах проходила зима 1774 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.