Пролог
Пролог
Много лет назад, когда только приступал к работе над книгой, я почувствовал, что Петру Александровичу Румянцеву не повезло в литературе: его деяния или замалчивались, или приписывались другим (более удачливыми были его великие ученики Суворов, Потемкин и Кутузов). Теперь, завершая работу, могу твердо сказать, что и до сих пор популярные романисты в угоду сложившимся представлениям порой искажают исторические факты, дабы в более выгодном свете представить полюбившихся им исторических деятелей.
Однако при жизни фельдмаршал Румянцев был окружен великими почестями и славой. Да и вскоре после смерти вышли первые книги, где отдавалось должное его блистательным победам и гражданскому подвигу, его высоким человеческим качествам. Так, студент Московского университета Семен Созонович, несколько раз видевший «сего великого человека», по документам того времени и по воспоминаниям очевидцев написал в 1803 году, спустя семь лет после его смерти, первую биографию знаменитого фельдмаршала. «Великое искусство требуется изобразить характер такого Полководца, с которым немногих можно сравнить, в рассуждении способностей и дарований, как душевных, так и телесных. Ораторы и стихотворцы излили обильный дар красноречия и изящества для возвеличения сего Героя; но многочисленные еще славныя его деяния до сих пор оставались в тени неизвестности», – писал первый биограф Румянцева. И труд он свой предпринял потому, что понимал: время может стереть с лица земли возведенные в его честь монументы, только «описание поступков и деяний пребудет вечным зерцалом их славы». Но не только эти патриотические мотивы пробудили у Созоновича желание описать великие деяния выдающегося полководца своего времени; уже в то время стали распространяться лживые слухи: «Но странное любопытство влечет многих знать и малейшия подробности о жизни знаменитых мужей. В таком случае рождаются пустые рассказы, химерические анекдоты, выдуманные праздными людьми и обезображенные невежеством, чуждым всякой истины. Подлинно, и сей славный человек не избегнул грубых о нем вымыслов…»
В 1843 году вышла в свет книга Н.А. Полевого «История князя Италийскаго, графа Суворова-Рымникскаго, генералиссимуса российских войск». Автор без всяких доказательств стремился принизить значение и роль Петра Румянцева в исторических событиях своего времени, доказать, что он «был почти ничтожный генерал».
Через год Н. Кутузов опубликовал в «Отечественных записках» резкие возражения против такой огульной и несправедливой характеристики деяний великого полководца. Как говорится, камня на камне не оставил он от эфемерных построений Н.А. Полевого, задавшегося целью «отобрать» заслуги Румянцева и «приписать» их Александру Суворову, который, имея свои огромные заслуги перед Отечеством, вовсе не нуждался в подобных «приписках».
Н. Кутузов, возможно, впервые показал, что гений Румянцева «открыл тайну побед и новые пути в военном деле, по которому шли Суворов, Наполеон и все просвещенные народы в войнах с иррегулярными войсками»…
Как известно, до кампании 1770 года все европейские полководцы, в том числе знаменитые принц Евгений и Монтекукколи, строили свои армии в линию. Такой боевой порядок был принят во всех армиях того времени. Воюя же против турок, европейские полководцы старались усилить местную оборону полевыми укреплениями и ставили рогатки перед полками, кавалерия же располагалась по флангам и в резерве. Никто не решался сам нападать на турок, все ожидали их натиска. Первый удар их нередко бывал губительным – и это происходило не столько от мужества и воинского мастерства турок, сколько от преимуществ их боевого строя. Они употребляли глубокий строй, подобный македонской фаланге, и при первом же нажиме разрывали линии противников. Если первый натиск не достигал цели, они старались частыми нападениями утомить неприятеля и, имея четвертую, иногда и более четвертой части действующих воинов в резерве, использовали их для окончательного удара.
Румянцев понял слабости такого боевого порядка и решительно изменил и боевой порядок войска, и сам характер его действий. Он не стал ожидать нападения турок, а сам искал их в поле и первым наносил удары. Чтобы повысить маневренность своей армии, Румянцев разделил ее на малые каре[1] по две-три тысячи человек в каждом, помещал кавалерию колоннами за каре, а артиллерию впереди, по флангам и в резерве. Они поддерживали друг друга при нападении и в обороне, составляли большую силу. При этом Румянцев проявлял гибкость тактического мышления. Если позволяла местность, он сочетал каре с колоннами; иногда двигались на неприятеля в колоннах, перестраивали их на походе в каре при нападении кавалерии и даже отражали атаки неприятеля в колоннах, прикрытых густой цепью стрелков и огнем пушек. Кстати, артиллерия во всех сражениях, данных Румянцевым и подчиненными ему генералами, двигалась впереди и огнем своим, еще до удара пехоты в штыки, производила расстройство в неприятельских рядах.
Нововведения П.А. Румянцева в военном деле намного опередили свое время. Многие из них нашли применение в других европейских армиях только в период буржуазных революций.
К сожалению, некоторые наши популярные романисты пошли в своей трактовке образа Румянцева вслед за легковесным Н. Погодиным и, так же как он, бездоказательно и небрежно говорят о знаменитом полководце – реформаторе военного искусства.
Достаточно прочитать роман Пикуля «Фаворит», чтобы понять, что в исторической литературе происходят все те же «приписки», как и в текущей жизни. Не раз и не два Пикуль скажет о Суворове и Потемкине неправду, припишет им то, что они не совершали.
Приведу несколько примеров такой обработки Истории.
Екатерина II решила отобрать гетманскую булаву у Кирилла Разумовского и передать бразды правления на Украине Мало-российской коллегии во главе с президентом Румянцевым. Серьезнейший политический вопрос решается в России. А Пикуль представляет все это в легковеснейшем виде: «Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине, Румянцев с его характером никак заменить не может.
– Так не в гетманы* же его прочу! А крутой характер Румянцева как раз и надобен для дел тамошних…» (Пикуль В. Фаворит. Л.: Лениздат, 1983. С. 254.)
Эта последняя фраза как раз и льет воду на мельницу тех националистов, которые до сих пор считают деятельность Румянцева на Украине «русификаторской», а это не соответствует действительности. И вообще Румянцев, один из образованнейших людей своего времени, предстает в трактовке популярного писателя этаким солдафоном, грубым мужланом, который готов всех и вся за малейшую провинность вешать и расстреливать.
Вот необходимые тому доказательства…
«…Петр Александрович Румянцев подтянул пудовые ботфорты, прицепил шпагу… Румянцев был крут. И когда на заседании коллегии Малороссийской по одной стороне стола сели русские, по другой – украинцы, он гаркнул:
– Опять! Опять по разным шесткам расселись?
Генеральный есаул Иван Скоропадский сказал:
– Тако уж испокон веку завелось, чтобы мы, шляхетство украинское, сидели розно от чинов москальских.
Румянцев по столу кулаком – трась, велел батально:
– А ну! Пересесть вперемешку. Желаю хохлов видеть с москалями за столом дружественным, да глядеть всем поласковей…
Он управлял из Глухова указно – без апелляций:
– Живете в мазанках, а лес на винокурение изводите. После вас, сволочей, Украина степью голой останется. Указываю: винокурением кто занят, пущай лес сажает. Без этого вина пить не дам! Заборов высоких не городить – плетнями обойдетесь: это тоже для сбережения леса. А бунчуковых, писарей генеральных, обозных не будет на Украине – всех в ранги переведу, как и в России заведено…
Канцелярию он обставил 148 фолиантами по тысяче страниц в каждом – это была первая Украинская Энциклопедия, им созданная. В ней содержалась подробная опись городов и ярмарок, сел и местечек, доходов и податей, ремесел и здравия жителей, перечень скотины и растений, дубрав и сенокосов, шинков* и винокурен, рыбных ловлей и рудней железных. Он завлекал старшину в полки, но старшина упрямилась, присылая справки от лекарей – мол, недужат. Румянцев бушевал.
– Сало жрать да горилку хлестать – здоровы, а служить – больны?
Неисправимых сажал в лютый мороз верхом на бронзовые пушки, как на лошадей, и в окна коллегии поглядывал: как сидят? не окочурились ли?…» (Там же. С. 334–335.)
Здесь все – неправда, хотя написано вроде бы правдоподобно.
Вот как автор описывает прибытие Румянцева к армии:
«Румянцев недоверчиво оглядел офицеров ставки.
– Избаловались! – грянул басом, грозя палкою…» (Там же. С. 378.)
А вот обобщение: «Каждый человек имеет свои недостатки – имел их и Румянцев. Если встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург о горах неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи разливались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они тут, бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характере полководца и потому бывала крайне настойчива в своих требованиях к нему, заведомо зная, что холмы преодолевают, в болотах не увязнут, реки любые форсируют, а с голоду никто не помрет…» (Там же. С. 398.)
Екатерина настойчива в своих требованиях… А Потемкин выигрывает битву в урочище Рябая Могила. Только так и можно понимать страницы, посвященные русско-турецкой войне. «А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище – Рябая Могила, и здесь столкнулись две армии: татарская и русская. В самый разгар битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаянно обрушил бригаду в реку – вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, дружно переправились на вражий берег, и мокрые кони, отряхивая тучи прохладных брызг, рванули всадников дальше – прямо в тыл противника, что и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низину, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков». (Там же. С. 339.)
«Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером георгиевским. Но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий Александрович не удержался – обиду свою открыто высказал:
– Неужто мне едино аннинским орденом гордиться?
На что Румянцев отвечал ему – жестко:
– Честный воин и без орденов должен быть гордым!» (Там же. С. 400.)
С той же поразительной легковесностью популярный автор рассказывает о событиях Кагула. «Гром и молнии Кагула» – так называется одна из глав романа Пикуля. Но и здесь все та же легкость «кисти» необыкновенная…
«Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:
– И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
– За что под суд? – обомлел Потемкин». (Там же. С. 417.)
Все это и дальнейшее ничуть не соответствует действительности. «Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
– Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко – мне сам Халиль-бей, визирь великий, надобен, тогда и войне конец».
С поразительной легкостью автор «Фаворита» рассказывает о Ларге, Кагуле. И получается, что если б не Потемкин и князь Репнин, то Румянцеву никогда б не одержать победы в этих баталиях. Смешно и наивно приписывать лавры Румянцева, всего российского войска одному полюбившемуся герою.
«Румянцев поздравил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.
– Это не за Кагул – за Ларгу! – сказал он.
Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:
– Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.
– Дождись случая – повешу, – был ответ без улыбки…» (Там же. С. 421.)
Неверно рассказал Пикуль и о кампании 1771 года, о похищении польского короля Понятовского, о Фокшанском конгрессе, на котором снова чуть ли не главной фигурой выставляется Потемкин, о ссоре Румянцева и Орлова, о взятии Туртукая Суворовым и о многом другом…
Словом, Румянцев показан неправдиво, без должного к нему уважения. И часто сделанное им приписано другим историческим деятелям.
Валентин Пикуль мне дорог как патриот, как ратоборец, привлекший всеобщее внимание к русской истории. И в сущности, мое отношение к его литературной работе высказал Арс. Гулыга в статье «Феномен Пикуля». Действительно, «кому дано, с того и спросится». В статье процитировано письмо В. Пикуля, в котором популярный автор, обращаясь к Арс. Гулыге, упрекавшему его в неточностях, рассказывает о своем творческом методе: «Как Вы и сами хорошо знаете, в запасниках истории по поводу какого-либо события или героя всегда существует несколько версий. Историк, разрабатывая тему, обязан изложить все существующие – для того, чтобы затем отстаивать ту, которая кажется ему наиболее достоверной. Литератор же, в отличие от историка, совсем не обязан излагать читателю все версии по данному вопросу: в его праве избрать одну и ей следовать. Но тут он, литератор-историк, невольно становится уязвим со стороны историка-профессионала, который бьет козыри автора тузом второй версии. Если же автор уступит ему, появляется второй рецензент – и лупит автора третьей версией…» (Москва. 1988. № 6.)
Я высказал здесь критические замечания о «Фаворите» В. Пикуля лишь для того, чтобы предупредить своих читателей – у меня, видимо, были другие источники, чем у Пикуля, а потому и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.
Не буду полемизировать с этим, каждый сочинитель имеет право на свою версию в освещении исторических событий, тем более романист, пользующийся художественным вымыслом как одним из важнейших средств создания образа. Я же высказываю эти критические замечания по поводу некоторых наших литераторов только для того, чтобы предупредить своих читателей – не удивляйтесь, у меня совсем другие задачи, а потому, может, и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.
А главное, пожалуй, в том, что моя книга написана совсем в другом жанре. «Фельдмаршал Румянцев» – это беллетризированная биография, в основе которой лежит документ: в письмах, мемуарах, реляциях* предстает «всамделишный», невыдуманный мир. Возникает «образ через документ» (П. Палиевский).
Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого – полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?
Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружающих. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело – фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.
Фигуры, более близкие к нам, кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас великих, еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость присутствия этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении – на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имели, к примеру, до сих пор такой книги ни о Г.К. Жукове, ни о И.С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон…
Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на «просмотр» все, что пишется о родном им человеке… И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось «угодить» его родным.
Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не чистый научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные «красивости» – какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами чистой художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
Ограниченны и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гёте…», или Н.Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л.Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо – что еще хуже – к обеднению его мыслей и чувств.
Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца о какой-то ключевой для героя сцене из его жизни. Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.
Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздается картина давно прошедшего.
Понятное дело, что, пользуясь материалами и первоисточниками, опираясь на них, как на «кирпичики», автор биографического или исторического повествования возводит собственное художественное построение, соответствующее его мировоззрению и таланту. И при этом неизбежно что-то дополняет, что-то по-иному высвечивает, представляя картины жизни замечательного человека более многогранными и полновесными, чем те, которые зафиксированы в первоисточнике.
В дискуссии о биографическом жанре, известном еще со времен Плутарха, о жанре, дань которому отдали такие блистательные «чистые» художники, как Ромен Роллан и Стефан Цвейг, о жанре, в разработке которого Андре Моруа достиг вершин мирового искусства, чаще всего сосредоточивается внимание вокруг малого числа имен, по тем или иным причинам заинтересовавших участников дискуссий, высказываются порой суждения, которые уже давно известны. И порой, читая статьи, острые и полемичные на первый взгляд, думаешь: а стоило ли огород городить? Не лучше ли опубликовать цикл лекций Андре Моруа, которые он прочитал в Кембриджском университете и опубликовал еще в 1928 году под названием «Виды биографического жанра»?
Здесь, в этих лекциях, сформулированы задачи писателя и законы биографического жанра, говорится о «смелом поиске правды», о «прочности гранита» документальной основы биографии и элементах вымысла, когда это совершенно необходимо, а главное – говорится о воскрешении исчезнувшего мира и о средствах его воскрешения. Конечно, каждый писатель работает по-своему, но здесь, как видим, уже давно сформулированы законы создания образов исторических деятелей давнего и недавнего прошлого. Писатели-документалисты следуют этим законам воспроизведения исторического прошлого. Да иначе и быть не может. Как же в противном случае быть даже со Львом Толстым, создавшим исторический образ Наполеона, создавшим его отнюдь не по бабкиным выдумкам, а по свидетельствам современников, правда, со своей, толстовской трактовкой. Г.И. Серебрякова, написавшая книгу о Карле Марксе, неизбежно переводила в диалоги и внутренние монологи его письма, воспоминания, цитаты из произведений. Таковы законы жанра, требующие достоверности, правды факта. И при создании образа Ленина писатели каждое его слово скрупулезно сверяли с первоисточниками.
И прежде всего автор документальной литературы – это собиратель, собиратель фактов, строитель жизненной судьбы полюбившегося ему героя, героя, много сделавшего для своего Отечества. Вот почему эти книги чаще всего и лучше всего воспитывают любовь к своему Отечеству, углубляют высокое чувство патриотизма, укрепляют дружбу народов, увенчивают заслуженной славой настоящих героев. Наше настоящее уходит своими корнями в жизнь пращуров. И жанр биографии – это чаще всего рассказ о наших национальных святынях, о национальном характере в лучших его проявлениях, о национальных святынях других народов и их национальном характере. Человек без прошлого – человек без дороги, человек без памяти. И рассказ о замечательном человеке – это и рассказ о национальной истории. В лучших произведениях биографической прозы ярко звучит тема патриотизма, глубоко высвечиваются черты национального характера.
Мне дорог мой герой, которого ущемляли в нашей историографии и художественной литературе. Давно пора сказать о нем правдивое слово, а не только «версии».
Петр Александрович Румянцев родился 4 (15) января 1725 года в Москве. Мать, Мария Андреевна, принадлежала к знатнейшей фамилии своего времени: дед ее, Артамон Сергеевич Матвеев,
– «ближний боярин» царя Алексея Михайловича, вторая жена которого, Наталья Кирилловна Нарышкина, мать Петра Великого, была его «родственницей» и воспитанницей; отец, Андрей Артамонович, – видный дипломат, сподвижник Петра Великого, граф Римской империи, сенатор, действительный тайный советник. Отец нашего героя, Александр Иванович, первый граф в роду, генерал-аншеф, дипломат, принимал участие почти во всех значительных исторических событиях при Петре Великом и последующих правителях России, вплоть до своей кончины в 1749 году, на семидесятом году от рождения.
В XIX веке широко распространилась «версия» о том, что Петр Румянцев – сын Петра Великого. В частности, Н.И. Греч в «Записках о моей жизни» (СПб., издание А.С. Суворина, 1886. С. 22), говорит о происхождении П.А. Румянцева следующее: «Тайная история XVIII века гласит, и очень правдоподобно, что он сын Петра Великого».
Другие историки и литераторы «доказывали», что граф Александр Румянцев и не мог быть отцом, потому что в это время он был за границей, исполняя дипломатические поручения императора. Приводились и другие «версии», которые при «столкновении» с документами легко рассыпаются. Весьма убедительны в этом отношении «Дневные записки малороссийского подскарбия Якова Марковича» (М., 1859):
«1723 год… Ноемврий. 24. Александр Иванович Румянцов приехал рано в Глухов и с ним брат его Никита и швагер, графа Матвеева, сын, Федор Андреевич.
Был молебен на Екатерину у Николая Святаго: обедали у ясновельможной (сестра Марковича вышла замуж за гетмана Скоропадского) и гуляли довольно.
26. У Румянцова на банкете был: ввечеру в карты играли; я проиграл 5 рублей пополам с князем Волконским.
Декабрь. 3. Румянцов, бригадир и проч. были у ясновельможной и, выпивши чарок по десять водки, пошли на обед до Кошелева; а ясновельможная поехала в Гамалеевку…
…1724 год. Януарь. 7. Сотника Данилу выправил навстречу против Румянцова.
8. Выехал из Ромна с полночи первой годины (часу) в Лох-вицу встретить Румянцова…
Март. 14. Глухов. Рано был у пании судьиной генеральной, оттоль у майора Кошелева, где и г. Румянцову кланялся, куда потом и бригадир Вельяминов приехал.
15. П. Андрей швагер (Полуботко) освобожден из-под ареста. По обеде, ввечеру, г. Румянцов, Протасьев и прочие поехали в Москву…»
Итак, заметим, вечером 15 марта 1724 года Румянцев отбыл из Глухова в Москву. Недели две-три Александр Иванович добирался до Москвы. В начале апреля 1724 года приехал в Москву, встретился со своей очаровательной супругой, а ровно через девять месяцев, как и положено, родился Петруша. И только в ноябре 1724 года – снова отправился послом в Царьград, как об этом свидетельствуют «Записки» Марковича, потом, в 1726 году, заключив «вечный мир между Россиею и Портою», вручил грамоты Екатерине I и вновь отправился за границу – в Персию…
Но как только возвращался, так в положенный срок появлялись: Екатерина Александровна, Прасковья Александровна…
И еще об одном: читавшие мою книгу упрекали меня, что я идеализирую своего героя… Может быть, может быть… В утешение критикам приведу свидетельство все того же Греча, рассказывающего о тайнах рождения своей матери: «Екатерина Яковлевна Фрейгольд родилась за пять недель до рождения Наполеона Бонапарте, а именно 29 июня 1769 года, как я сказал, в Глухове. Рождение ея, по преданию, возвещено было пушечною пальбою, но о поводах к пальбе толки различествуют.
Одни говорят, что палили по случаю тезоименитства наследника престола, Павла Петровича; другие утверждают, что пальба произведена была по приказанию фельдмаршала графа Румянцева, по случаю разрешения от бремени жены друга его, полковника Фрейгольда. Повод к этой клевете был очень понятный. Христина Михайловна была писаная красавица, а герой Задунайский славился победами не над одними пруссаками и турками. Живыя тому доказательства осталися в Умянцовых, Тет-Румянцевых и т. п., которые рождались в главной его квартире. Екатерина Яковлевна, как продолжают злоязычники, нимало не походила на Фрейгольдов: у них был фамильный, длинный нос, как отвислая губа у австрийской династии, а носик ея был небольшой, благообразный, нежный. Говорят даже, что она жестоко смахивала на покойного – графа Сергея Петровича, сына фельдмаршала. В 1812 году граф С.П. Румянцев, пригласив меня к себе, просил, чтобы я согласился давать уроки дочери его, девице Кагульской (нынешней княгине Варваре Сергеевне Голицыной). Я не мог принять его предложения… Граф, при этом случае, тщательно допрашивался о моем роде и племени. Я рассказал ему все, что знал, и упомянул, что дед мой, Фрейгольд, служил при его отце и пользовался его милостями. Граф улыбнулся, хотел что-то сказать, но удержался…» (С. 30–31.)
Иные авторы «исторических» романов собирают только такие или подобные факты и эпизоды и строят из них свои сочинения. Не этими фактиками и эпизодиками своей жизни интересны герои прошлого, а своими деяниями во имя славы и величия своей Отчизны.
Прочитано и использовано множество книг, просмотрены сотни статей и публикаций, тщательно изучены реляции великого фельдмаршала, его переписка с родителями, царствующими особами, сестрами, письма братьев Орловых, Потемкина, использованы дневники и записки современников…
В 1825 году журнал «Отечественные записки» опубликовал очерк о Румянцеве, или «Начертание благодарного очевидца Н. Лесницкого, бывшего его питомца и секретаря». В этих «сказаниях о великом победоносном Полководце» – тоже много прелюбопытного и замечательного. В частности, автор отмечает, что Румянцев «быстрейший имел бег мыслей и величайший дар слова»; «обыкновенно он говорил: я мало понимаю Законы, но весьма твердо знаю мой долг»; «читал в глазах каждого желания его»; «проникал в нужды или скорбь и упредительно ободрял каждого благотворным образом и надежду в словах или во взорах своих подавал»; «в речь свою заслуг своих никогда не включал… тщеславием и мечтанием гнушался». «Словом, был христианин, вельможа и простой дворянин, полководец и гражданин, победитель и покровитель; законоведец и земледелец, воин и философ, начальник и отец, – отец и друг!»
Конечно, и эти «начертания благодарного очевидца» служили материалом для реконструкции жизни и великих деяний Петра Румянцева.
«Подлинно, и сей славный человек не избегнул грубых о нем вымыслов, – писал упомянутый Семен Созонович. – Сколько ни стараются многие праздные, хотя, впрочем, с дарованиями,^ но вредные люди, описать черными красками ЗАДУНАЙСКОГО и показать его с какой-нибудь стороны; однако никакими хитросплетениями не могут помрачить достоинств хвалимого всеми и закрыть то, что полководец РУМЯНЦОВ обнаружил и доказал пред всем светом…»
8 декабря 1996 года – ДВУХСОТЛЕТИЕ СО ДНЯ КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО ПОЛКОВОДЦА И ДИПЛОМАТА РОССИИ, ВЕЛИЧИЕ КОТОРОГО ПРИЗНАВАЛА ВСЯ ЕВРОПА, – прошло незамеченным. А в 2005 году Россия отметит 280 лет со дня рождения одного из самых верных своих сынов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.