Клавдий I

Клавдий I

Клавдий был младшим сыном Друза Старшего и Антонии Младшей. В императорской семье его считали недотепой. «Мать его Антония говорила, что он урод среди людей, что природа начала его и не кончила, и, желая укорить кого-нибудь в тупоумии, говорила: «глупее моего Клавдия». Бабка его Ливия всегда относилась к нему с глубочайшим презрением, говорила с ним очень редко и даже замечания ему делала или в записках, коротких и резких, или через рабов. Сестра его Ливия Ливилла, услыхав, что ему суждено быть императором, громко и при всех проклинала эту несчастную и недостойную участь римского народа» (Свет. Клавд. 2).

Клавдий I в образе Юпитера. Мрамор. Рим. Ватиканские музеи

Август считал Клавдия неспособным к государственным делам.

Однако Клавдий был весьма ученым человеком, умел иногда говорить обдуманно и выразительно. По совету знаменитого историка Тита Ливия он еще в юности стал писать римскую историю, написал он также свою биографию и еще несколько сочинений на латинском языке; на греческом языке он написал историю этрусков и карфагенскую историю. Много лет незаметно жил он в императорском дворце и был погружен в ученые занятия; даже его племянник, сумасшедший Калигула, расправившийся со своими родственниками, не уничтожил его.

В момент убийства Калигулы Клавдий тоже находился в Палатинском дворце.

Светоний так рассказывает о последовавших событиях:

«Когда заговорщики, готовясь напасть на Калигулу, стали оттеснять от него придворных, якобы император пожелал остаться один, Клавдий вместе с остальными был вытолкнут и попал в Гермесову комнату; оттуда при первом слухе об убийстве он в испуге бросился в соседнюю Солнечную галерею и спрятался за занавесью у дверей. Какой-то воин-преторианец, пробегавший мимо, увидел его ноги, захотел проверить, кто там прячется, узнал его, вытащил, и когда тот в страхе припал к его ногам, обратился к нему с приветствием как к императору и повел к своим соратникам, которые попусту буйствовали, не зная, что делать дальше. Они посадили Клавдия на носилки, и так как все носильщики поразбежались, то сами, поочередно сменяясь, понесли к себе в преторианский лагерь его, дрожащего от ужаса, а встречная толпа его жалела, словно это невинного тащили на казнь.

Ночь Клавдий провел внутри лагерного вала, окруженный стражей, успокоившись за свою жизнь, но тревожась за будущее. Дело в том, что консулы, сенат и городские когорты (военные отряды городской охраны, враждовавшие с преторианцами) заняли Форум и Капитолий с твердым намерением провозгласить всеобщую свободу. Через народных трибунов Клавдия тоже пригласили в курию (место заседания сената), чтобы участвовать в совете, но он отвечал, что его удерживают сила и принуждение. Однако на следующий день, когда сенат, утомленный разноголосицей противоречивых мнений, медлил с выполнением своих замыслов, а толпа стояла кругом, требовала единого властителя и уже называла его имя, – тогда он принял на вооруженной сходке присягу от воинов и обещал каждому по 15 тысяч сестерциев – первый среди Цезарей, купивший за деньги преданность войска» (Свет. Клавд. 10).

Клавдий стал императором, когда ему был уже 51 год. Он принял громоздкое официальное имя Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик, которое имело, однако, и сокращенные варианты: император Тиберий Клавдий и др.

Сделавшись императором, Клавдий немедленно приказал казнить Кассия Херею и еще несколько человек, причастных к убийству Калигулы, однако отменил все его жестокие постановления и тем самым заслужил всеобщее признание.

Дело в том, что в восстановлении республики был заинтересован только сенат, состоявший из представителей старой римской знати, а плебс, преторианцы и провинциальная знать предпочитали умеренную императорскую власть, от которой они имели определенные выгоды.

Римские плебеи имели все основания быть довольными Клавдием, который помимо организации раздач и зрелищ проявил заботу о благоустройстве столицы: провел новые водопроводы, реконструировал порт в Остии и обеспечил регулярный подвоз хлеба в Рим.

Диапазон государственной деятельности Клавдия оказался широким.

Был издан особый эдикт (постановление), согласно которому получали свободу старые и больные рабы, оставленные своими хозяевами без помощи.

По инициативе Клавдия были взяты под охрану государства все строения: в Италии нельзя было сломать ни одного дома, даже брошенного и необитаемого, без особого письменного разрешения римского сената (см. ЛН, 176).

Рим возобновил завоевательную политику, и римскими провинциями стали Мавретания, Британия, Фракия (совр. Болгария), а в Малой Азии – Ликия и Памфилия.

На завоеванных территориях римляне строили города и не гнушались контактами с местной знатью; более того, впервые в истории римляне допустили варваров-неиталийцев в свой сенат, и представители галльского племени эдуев сделались первыми сенаторами. Некоторые римляне вознегодовали на Клавдия за это нововведение.

Многочисленные мероприятия, проведенные от имени Клавдия, способствовали укреплению военной диктатуры и централизации власти. Со времени Клавдия началось создание четкой структуры императорской канцелярии с различными отделами и иерархией должностей. Естественно, что крупные должности в канцелярии получили императорские вольноотпущенники, поскольку прислуга императорского дома, как и всякого другого, состояла из рабов.

Вольноотпущенников в Риме было много. Достойно упоминания тонкое замечание Тацита: «Если обособить вольноотпущенников, то станет очевидной малочисленность свободнорожденных» (Тац. Анн. ЯП, 27).

В правление Клавдия некоторые императорские вольноотпущенники были влиятельными людьми в государстве:

«Его вольноотпущенники, взяв большую силу, оскверняли все развратом, мучили людей ссылками, убийствами, проскрипциями. Феликса, одного из них, Клавдий поставил во главе легионов в Иудее, евнуху Поссидию после триумфа над Британией было дано среди других храбрейших воинов почетное оружие, точно он участвовал в этой победе; Полибию разрешено было шествовать между двумя консулами. Но всех их превзошли секретарь Нарцисс, который держал себя как господин своего господина, и Паллант, украшенный преторскими знаками отличия. Они оба были так богаты, что когда Клавдий жаловался на недостаток денег в казне, то в народе остроум-. но говорили, что у него могло бы быть денег в изобилии, если бы эти два вольноотпущенника приняли его в свою компанию» (Авр. Викт. Извл. ГУ). Особой мощью и богатством отличался Паллант, бывший раб Антонии Младшей, которому Клавдий поручил заведовать финансами, – он имел 300 миллионов сестерциев.

«Клавдий выступил в сенате с предложением относительно наказания женщин в случае их брачного сожительства с рабами, и сенаторы постановили, что если свободная женщина дошла до такого падения без ведома владельца раба, то ее следует считать обращенной в рабство, а если с его согласия – то считать ее вольноотпущенницей. И так как Клавдий объявил, что автором внесенного законопроекта является Паллант, то Борея Соран, предназначенный в консулы, предложил даровать Паллан-ту преторские знаки отличия и 15 миллионов сестерциев, а Корнеллий Сципион добавил, что Палланту сверх того следует принести благодарность от лица государства, ибо он, происходя от царей Аркадии, ради общественной пользы пренебрег своей восходящей к глубокой древности знатностью и удовлетворяется положением одного из помощников императора. Клавдий подтвердил, что, довольствуясь почестями, Паллант по-прежнему беден. И вот, начертанный на медной доске, был вывешен сенатский указ, в котором вольноотпущенник, обладатель 300 миллионов сестерциев, превозносился восхвалениями за старинную неприхотливость и довольство малым» (Тац. Анн. XII, 53).

Тацит делает справедливый вывод о государственной деятельности Клавдия: «Это был принцепс, у которого не было других мыслей и другой неприязни, кроме подсказанных и внушенных со стороны» (Тац. Анн.

XII, 3).

Клавдий скончался 13 октября 54 г. от отравления. Ему устроили торжественные похороны, похвальное надгробное слово произнес молодой Нерон, сын его четвертой жены Агриппины Младшей, которого Клавдий усыновил.

Когда Нерон заговорил о мудрости и предусмотрительности Клавдия, то, как пишет Тацит, «никто не смог побороть усмешку» (Тац. Анн. ХИ1, 3). Ведь ни для кого не было тайной, что именно Агриппина Младшая спровадила Клавдия на тот свет, чтобы императором стал Нерон.

Сенека, выдающийся философ и активный политик, которому Агриппина Младшая вверила воспитание Нерона, весьма своеобразно откликнулся на смерть Клавдия, написав пародию на апофеоз (обожествление) императора.

Многословное сочинение Сенеки называется «Отыквление» – то есть Клавдий после смерти превращается не в бога, а в тыкву – символ глупости.

Сенека не жалеет слов, изничтожая Клавдия и восхваляя молодого Нерона; особенно он порицает покойного императора за то, что тот охотно предоставлял право римского гражданства иноплеменникам – грекам и варварам:

«Клавдий был уже при последнем издыхании, а скончаться никак не мог. Тогда Меркурий (провожавший души умерших в подземное царство), который всегда наслаждался его талантом, отвел в сторонку одну из парок (богини, прядущие нити жизни людей) и говорит ей: «До каких же это пор, зловредная ты женщина, будет у тебя корчиться этот несчастный? Неужто не будет конца его мукам? Вот уже шестьдесят четвертый год, что он задыхается. Что за зуб у тебя на него и на государство? Дай ты в кои-то веки не соврать звездочетам: с тех пор, как он стал править, они что ни год, что ни месяц его хоронят. Впрочем, удивительного нет, коль они ошибаются, и никто не знает, когда наступит его час: всегда его считали безродным. Делай свое дело:

Смерти предай; во дворце пусть лучше царит опустелом».

«А я-то, – говорит Клото (одна из трех парок), – хотела ему малость надбавить веку, чтобы успел он и остальным, которые все наперечет, пожаловать гражданство. (А он ведь решил увидеть в тогах всех – и греков, и галлов, и испанцев, и британцев.) Но если уж угодно будет хоть несколько иноземцев оставить на племя и ты приказываешь, так будь по-твоему».

Тут открывает она ящичек и достает три веретенца: одно – Авгури-на, другое – Бабы и третье – Клавдия. «Вот этим троим, – говорит она, – я прикажу в этом году умереть одному за другим и не отпущу его без свиты.» невместно тому, кто привык видеть столько тысяч людей и за собой, и перед собой, и около себя, остаться вдруг одному. Покамест довольно с него и этих приятелей».

Молвила это она и, смотав свою гнусную пряжу,

Жизни дурацкой царя, наконец, оборвала теченье.

А уж Лахеса, собрав волоса, украсивши кудри

И пиэрийским чело и локоны лавром венчая.

Светлую прясть начала из руна белоснежную нитку.

И под счастливой рукой потянулась из этой кудели

С новой окраскою нить. Изумляются сестры работе:

Обыкновенная шерсть дорогим отливает металлом,

И золотые века нисходят по нитке прекрасной.

Нет их усердью конца: сучат благодатную пряжу.

Пригоршни полня себе и работе радуясь, сестры.

Спорится дело само, и без всяких при этом усилий

Мягкая сходит у них с веретен крутящихся нитка;

Годы Тифона уже побеждают и Нестора годы.

Пением тешит их Феб и, грядущему радуясь живо,

То прикоснется к струнам, то работе сестер помогает.

Пенью внимают они и тягость труда забывают.

И, увлекаясь игрой на кифаре и братнею песней,

Больше, чем надо, они напряли руками: людскую

Долю похвальный их труд миновал. «Не скупитеся, парки, —

Феб говорит им, – пусть срок побеждает, положенный смертным,

Torn, кто подобен лицом, кто подобен мне красотою,

Не уступающий мне поэт и певец. Благодатный

Век он измученным даст и законов молчанье нарушит.

Как светоносец, когда разгоняет бегущие звезды,

Или как Геспер, восход вечерних звезд предваряя,

Иль как в румяной Заре, рассеявшей тени ночные

И зарождающей день, появляется яркое солнце,

Мир озаряя и в путь из ворот выводя колесницу, —

Так должен Цезарь взойти, таким увидит Нерона

Скоро весь Рим. Его лик озаряет все отсветом ярким,

И заливает волна кудрей его светлую выю».

Это Аполлон. А Лахеса, которая и сама увлеклась этим исключительным красавцем, напряла полные пригоршни и дарует от себя многие лета Нерону. Клавдию же все приказывают убраться

Из дома подовру и поздорову вон.

И тут испустил он дух и перестал притворяться живым» (пер. Ф. А. Петровского в кн.: Римская сатира. М., 1957, с. 112—114).