Глава 41 ДЗЕНО ПРОТИВ СОВЕТА ДЕСЯТИ (1623–1631)

Глава 41

ДЗЕНО ПРОТИВ СОВЕТА ДЕСЯТИ

(1623–1631)

Острый на язык, знаменитый оратор, пылкий, щедрый, человек, известный своей честностью и прямотой, но обладающий беспокойным умом, готовый вступить в полемику и умеющий поддержать свою точку зрения, ссылаясь на закон и общее благо; постоянно жаждущий рукоплесканий рыночной площади, он всегда стремился разжечь дискуссию, в которой блистал.

Микеле Фоскарини о Реньеро Дзено

Смерть Антонио Приули не слишком опечалила его подданных. Он подавал большие надежды, но в итоге не оправдал ожиданий. Надо сказать, правление этого дожа было нелегким, поскольку началось в разгар Испанского заговора и закончилось оправданием Фоскарини, одним из судей которого он был; но было еще множество других событий. Не являясь на самом деле распущенным — действительно, сложно представить, как это могло бы быть, учитывая условия, в которых был обязан жить дож, — Приули каким-то образом производил впечатление человека, не относящегося к своим обязанностям достаточно серьезно, совершенно не умеющего поддерживать достоинство венецианского аристократа. И когда 12 августа 1623 года он умер в возрасте семидесяти пяти лет, вскоре после возвращения со своей виллы на Бренте, люди ворчали, что он мог бы прожить еще несколько лет, если бы вел более размеренную жизнь. Приули был похоронен в Сан-Лоренцо, но там нет ни памятника, ни даже надписи, чтобы указать место.

Франческо Контарини, его преемник, правил пятнадцать месяцев, которые в значительной степени были омрачены еще одной из тех незначительных войн, которые, хотя часто вспыхивали в результате довольно серьезных конфликтов, не оказывали серьезного влияния на Европу. Как раз такая война вспыхнула в Вальтеллине — протяженной горной долине, которая следует за руслом реки Адды от истока в юго-западном Тироле до места, где она выходит в озеро Комо, и которая тогда являлась на протяжении около семидесяти миль северо-западной границей республики. Когда в 1618 году началась Тридцатилетняя война, эта долина, образовывавшая часть преимущественно протестантского швейцарского кантона Грисонс, приобрела первостепенное значение для Испании, поскольку была единственным прямым путем для сообщения между оккупированным испанцами Миланом и габсбургской Австрией; два года спустя долина была занята испанскими войсками.

Такое развитие событий было воспринято Францией, Савойей и Венецией с вполне понятной тревогой, и в 1623 году три государства заключили союз с целью изгнания захватчиков и восстановления status quo; но прежде чем они начали действовать, испанцы передали все крепости в долине в руки папы. Это был блестящий ход, основанный на предположении, что кардинал Ришелье, который только что пришел к власти во Франции, подчинится папской власти; но испанцы недооценили этого человека. В ноябре 1624 года 3000 французской и 4000 швейцарской пехоты, с 500 лошадьми, вступили в Вальтеллине, при мощной поддержке Венеции, и к концу года вытеснили оттуда папские гарнизоны, чьи захваченные знамена, со всем возможным почтением, были немедленно возвращены Риму. За этой короткой и полностью успешной кампанией в начале 1626 года последовало франко-испанское соглашение, подписанное в Монзоне в Арагоне, согласно которому Вальтеллине следовало сделать автономным римско-католическим государством, независимость которого должна быть гарантирована совместно Францией и Испанией, и все крепости долины должны были быть навсегда разрушены.

Венеция и Савойя были в ярости. Какое право имел Ришелье заключать сепаратный мир, даже не посоветовавшись с ними, договариваться с их давним врагом по поводу управления территорией первостепенной стратегической важности? Венеция в особенности была недовольна разрушением крепостей, которые она считала необходимыми для постоянного свободного сообщения.

Кардинал принес множество извинений: во всем был виноват французский посол в Мадриде, превысивший полномочия; сам король Людовик был недоволен некоторыми аспектами заключенного соглашения. Но ущерб был уже причинен, и он выражал уверенность, что республика не захочет рисковать и вступать в войну, которая, возможно окажется длительной и дорогостоящей, чтобы вернуть все на свои места. Венецианцы мрачно пожали плечами и приняли неизбежное.

К этому времени дож Контарини уже умер. В январе 1625 года его преемником стал Джованни Корнаро, представитель старшей ветви многочисленного клана и прямой потомок дожа Марко Корнаро, который занимал эту должность около трехсот лет назад. Новость о его избрании была принята в Венеции со всеобщим удивлением, но больше всех был удивлен он сам, поскольку его карьера не была особенно выдающейся. Как сообщил в Рим папский нунций, Корнаро посвятил себя больше молитвам, чем делам торговли или государства; и хотя он всегда жил, как подобает его рангу и положению, щедрой рукой раздавая милостыню из своего великолепного дворца около церкви Сан Паоло,[288] он никогда не выказывал ни малейшего стремления к верховной власти. Поэтому, как ни парадоксально, но, возможно, именно благодаря такой наивной отстраненности от мира Корнаро навлек на себя нападки Реньеро Дзено, наверное, самого рьяного реформатора, которого когда-либо рождала Венеция, и, несомненно, самого неудобного.

Дзено уже причинял республике некоторые неудобства, когда, будучи послом при папском дворе в 1621 году, открыто обвинил венецианского кардинала Дольфино — с которым он соседствовал в палаццо ди Сан-Марко — в том, что тот подкуплен французами. По возвращении Дзено получил важную правительственную должность, но его заносчивость и непреклонность в тех вопросах, которые он считал принципиальными, стали причиной отставки и даже недолгого изгнания по обвинению в неповиновении. Однако в Венеции было много таких, кто был обеспокоен всеобщим падением нравов и кто полагал, что несносный Дзено — как раз тот, кто нужен республике; поэтому он получил прощение и в 1627 году вернулся обратно, и почти сразу же его избрали в Совет десяти. Теперь, наконец, его пыл реформатора ничто не сдерживало; и первой целью Дзена стал сам дож.

Джованни Корнаро был в явно уязвимом положении — положении, которого, даже если бы оно не возникло всецело по его вине, он, по крайней мере, должен был бы суметь избежать. Во-первых, его сын Федерико, епископ Бергамо, был назначен кардиналом папой Урбаном VIII. В Венеции существовал общепринятый закон, по которому сыновьям и племянникам правящего дожа запрещалось принимать церковные приходы; но Федерико не хотел отказаться от своего повышения, и вместо того, чтобы приказать ему это сделать, дож предпочел поддержать его назначение, приводя довод, что кардиналат — это больше, чем обычный бенефиций. Этот довод не произвел впечатления на сенат; однако в конечном счете сенат согласился, что ввиду исключительных заслуг семьи Корнаро, а также из опасений, что если Федерико откажется, то папа может обидеться и больше не будет назначать кардиналов из венецианцев, в этом единственном случае на закон можно не обратить внимания.

К несчастью, на этом дело не кончилось. Прошло совсем немного времени, и новоиспеченному кардиналу была предложена, и без колебаний принята, еще одна епархия — на этот раз Виченца; и вскоре после этого, летом 1627 года, двое других сыновей дожа смогли добиться избрания в качестве zonta — и снова с вопиющим нарушением существующего закона.

Именно в этот момент Реньеро Дзено вернулся в Венецию и принял на себя обязанности в Совете десяти. К октябрю он был уже одним из трех глав совета. (Быстрота его продвижения объясняется тем фактом, что capi занимали должность только в течение месяца до следующих выборов.) Немедленно он послал за avogadori di comun — государственными прокурорами, — показал им соответствующие законы и потребовал, чтобы выборы zonta были объявлены недействительными. Avogadori согласились — им больше ничего не оставалось, — но прежде чем они начали действовать, их опередил сам дож, который выдвинул такое же требование, заявляя, что ни он, ни его советники не понимали полностью ограничений закона; иначе они никогда не позволили бы выборам состояться. 27 октября выборы были аннулированы. На этом большинство других людей удовлетворилось бы и оставило это дело, но не Реньеро Дзено. В тот же самый день, незадолго до того, как собрался сенат, он послал дожу просьбу уделить ему, как главе Совета десяти, несколько минут наедине. Корнаро согласился, но настоял на присутствии синьории. Затем Дзено, выказывая любезность и почтение, указал, что, будучи capo, имеет особую обязанность убедиться в правильном соблюдении promissione[289] дожа, и зачитал официальное предупреждение, в котором изложил все подробности соответствующих законов и дал полное описание того, как именно они были нарушены, добавив для лучшей оценки детальное описание одного или двух менее значительных нарушений, которые были выявлены во время его расследования.

Джованни Корнаро был терпелив. Он молча выслушал, дал короткий, но не менее любезный ответ и отправился в зал сената, где должны были избрать двух новых членов вместо его сыновей. Но Дзено, все еще неудовлетворенный, теперь потребовал перед сенатом, чтобы его предупреждение было официально занесено в записи канцелярии дожа — шаг, который был бы практически равносилен его обнародованию. Требование было гневно отклонено. Дож Корнаро мог в прошлом действовать неразумно; но ему было почти семьдесят семь, его везде уважали, и он сам исправил свой в конце концов очень незначительный проступок. Это требование не только оставило бы неискоренимое и незаслуженное пятно на его репутации; оно нанесло бы серьезный, даже опасный удар авторитету дожа. Но к тому времени Дзено поднялся на трибуну, с которой энергично и решительно принялся обосновывать свое предложение. Он утверждал, что иначе никак нельзя предотвратить подобные злоупотребления в будущем. Венеция больше не может подвергаться столь бесчестным интригам со стороны Рима, который пытается с помощью титулов и бенефиций подкупить даже самых влиятельных ее граждан. Закон существует, чтобы защитить государство: по какой другой причине священнослужители могут попасть под действие особых поправок? Подобным же образом, зачем нужны ограничения для деятельности родственников дожа? Именно по причине возможного влияния на них иностранных держав они исключены из сената, а также по причине их особых финансовых возможностей они не допускаются к коммерческим делам.

На мгновение повисло молчание. Все присутствующие знали, что некоторые члены семейства Корнаро имели привычку наносить длительные визиты в Рим, и по крайней мере один из них — сын дожа Джорджо — накопил немалое состояние за последние два года на ввозе скота из Далмации. Друзья семьи были также полностью осведомлены, что дворец в Сан-Поло был полон предметами роскоши из Флоренции, импорт которых был запрещен. Сто лет назад такие вопиющие — хотя относительно незначительные — нарушения закона и клятвы дожа не стали бы терпеть, и резкая обличительная речь Реньеро Дзено, в том маловероятном случае, что в ней вообще возникла бы необходимость, была бы встречена молчаливыми кивками одобрения. Теперь же в зале стоял шум. Если определенные члены семейства Корнаро тайком набивали себе карман, это без сомнения было достойно порицания. Но было непростительно позволять, чтобы дожа Венеции оскорблял перед всем сенатом самодовольный педант, который всего три месяца назад отбывал вполне заслуженное изгнание. Двое capi, коллеги Дзено, призвали его сойти с трибуны, объявив сенату, что они полностью аннулировали его предупреждение. Но Дзено продолжал сражаться. На следующем заседании Большого совета он добился постановления, что двое других capi на самом деле действовали в противоречии с конституцией и поэтому были обязаны уплатить штраф в 2000 дукатов каждый. Этот шаг также был отменен Советом десяти, и только когда срок его полномочий истек и у него не стало возможности продолжать кампанию, Дзено отступился. Тем не менее он и позже продолжал громко высказываться против почти всех предложений, вносимых дожем и синьорией.

Около пяти часов вечера 30 декабря 1627 года на Реньеро Дзено у ворот Порта делла Карта напала шайка убийц в масках. Дзено был тяжело ранен, но сумел встать на ноги и поднять тревогу. Было воскресенье, Совета десяти не было во дворце; но членов совета поспешно вызвали из дома на чрезвычайное заседание, на котором были назначены трое специальных инквизиторов, чтобы расследовать это дело, и было объявлено вознаграждение в 10 000 дукатов за информацию, способствующую аресту предполагаемых убийц. Каждый, кто окажется виновным в их укрытии или в содействии их побегу, будет приговорен к смерти.

Однако население все еще было недовольно. Те, кто назначает себя обличителем богатых и могущественных, всегда популярны, и народ восхищался Реньеро Дзено. Люди не преминули заметить, что приказ о конфискации имущества Джорджо Корнаро не вступал в силу довольно долго, так что у его семьи было достаточно времени, чтобы скрыть большую часть его собственности; от их внимания также не укрылось, что некоторые другие члены этой семьи, которых подозревали в соучастии, даже не были допрошены, но все еще спокойно разгуливали по городу так же дерзко, как и раньше. В конце концов имелись свидетельства от недавно прибывших из Феррары, которые сообщили, что трое подозреваемых живут там вполне открыто и, по-видимому, с полным комфортом. Почему республика ничего не делает, чтобы отдать их в руки правосудия? Явно потому, что Совет десяти подкуплен и не желает — или боится — действовать против интересов дожа.

Тем временем Реньеро Дзено быстро восстанавливал силы, и в июле снова был избран одним из глав Совета десяти. Когда в первый день исполнения своих полномочий он прибыл в совет в сопровождении крепкого телохранителя, ему холодно сообщили, что этот последний ни в коем случае не может быть допущен в совет; Дзено также обнаружил, что были предприняты шаги, чтобы уменьшить его власть до минимума. Новый меморандум уведомил его, что, согласно недавним решениям Совета десяти, вопросы, которые уже полностью обсуждались ими, не могут быть подняты для пересмотра, а также не могут быть выдвинуты какие бы то ни было обвинения против лиц, занимающих государственные должности. В течение нескольких дней Дзено соблюдал спокойствие; затем, 23 июля, он предупредил, что на утреннем заседании Большого совета намеревается поднять вопрос о promissione дожа. Это предупреждение, как он подчеркнул, было сделано заблаговременно для того, чтобы дожа и его семью могли бы попросить не являться в зал в соответствии с законом. Но такая просьба не была выполнена; и в результате Реньеро Дзено вновь поднялся на трибуну в присутствии Джованни Корнаро и нескольких его родственников.

Дзено говорил, что выздоровел с божьей помощью исключительно для того, чтобы продолжить свою долгую борьбу против разложения государства. В прошлом месяце Совет десяти сделал все возможное, чтобы заставить его молчать, вопреки закону, который гарантирует любому гражданину свободу слова, в чем он видит благо республики. Теперь нарушен еще один закон — тот, что требует отсутствия всех членов семьи дожа во время обсуждения ее дел. На этом месте старый советник, Паоло Базадонна, прервал Дзено, обвинив в попытке свергнуть правительство, подтолкнуть собрание к необдуманным решениям и самому стать новым Цезарем. Напротив, парировал Дзено: Цезарь желал власти для себя, тогда как он, как верный сын Венеции, пытается убедить законные органы государства исполнять свои обязанности.

Прежде чем он смог продолжить, поднялся сам дож и произнес страстную речь в защиту своей невиновности. Он не сомневался, что эти обвинения — просто месть за нападки на Дзено, в которых он, дож, не участвовал. Ответственные были наказаны по заслугам; остальные члены его семьи невиновны. Он никогда не нарушал условий своего promissione; синьория согласилась избрать его сыновей; его сын, кардинал, получил епископское владение в Бергамо во время правления предыдущего дожа, и, следовательно, не было причины от нее отказываться; что же касается Виченцы, он просто принял ее взамен Бергамо. Он присутствует на текущем заседании совета, как обычно, потому что синьория ему позволила; если на то будет воля собрания, он немедленно удалится. Эти последние слова были почти не слышны, потому что Дзено, не в силах больше сдерживаться, громко призвал avogadori di comun исполнить свой долг и посмотреть, как исполняются законы. «Что теперь? — воскликнул дож, — разве нам больше не дозволено говорить?» Началось столпотворение, со всех сторон раздавались крики, многие стучали по скамьям, одни — пытаясь заставить Дзено замолчать, другие стучали, чтобы его ободрить, третьи — аплодируя дожу, пока он тщетно пытался что-то сказать через весь этот шум. В конце концов он сдался, Дзено безуспешно попытался вынести на обсуждение документ, и это заседание завершилось в гневе и замешательстве.

В тот же день Совет десяти на специально созванном заседании в личных апартаментах дожа, на которое Дзено не был приглашен, принял решение о его аресте. Поскольку офицер, посланный в дом Дзено, не смог его застать, была выпущена декларация, приказывающая ему явиться во Дворец дожей в течение трех дней. Дзено на вызов не явился. Он был немедленно приговорен к десяти годам изгнания и уплате штрафа в 2000 лир и на следующий день покинул Венецию. Но Совет десяти не решил своих проблем; скорее, он их усугубил, поскольку для многих приговор Дзено просто явился подтверждением того, что он всегда утверждал — что в действительности Десять были просто кучкой марионеток, а семейство Корнаро дергало за веревочки. Число сторонников Дзено возрастало все больше и больше, и не только среди простого народа, лишенного гражданских прав; среди аристократов, особенно не слишком знатных, тоже начала образовываться партия сторонников реформ — хотя на вопрос, какие именно реформы, далеко не все смогли бы ответить. Нужно ли ограничить власть Совета десяти? Необходимо ли исключить из него дожа и, возможно, его родственников? Нужно ли запретить Совету десяти передавать свои полномочия могущественным комитетам, таким как Суд трех? Следует ли набирать его членов из более широких слоев общества? И что делать с его секретарями, которые были назначены на неопределенный срок, часто пожизненный, и которые понемногу присвоили себе огромную власть; следует ли ограничить срок их полномочий, как поступили с их начальниками?

Эти и им подобные вопросы стали главной актуальной проблемой, но потребовалось еще одно происшествие, чтобы побудить правительство к действиям. Это случилось 4 августа, меньше чем через неделю после изгнания Дзено, когда еще один близкий родственник дожа, Анжело Корнаро, угрожал аркебузой уважаемому гражданину, Бенедетто Соранцо; Совет десяти не выказал желания принять какие-либо меры против него и отреагировал только почти спустя месяц, в ответ на продолжающиеся протесты. Теперь, наконец, партия реформ начала действовать; и 3 сентября был назначен комитет из пяти «корректоров», чтобы докладывать о круге полномочий Совета десяти и о членах и служащих всех советов государства. Две недели спустя, пока они все еще готовили свой доклад, один из avogadori, Бертуччи Контарини, выступил перед Большим советом с двухчасовой речью по делу Дзено, во время которой показал, что меморандум, адресованный Дзено 8 июля — из которого следовали, как утверждал Контарини, приказы на арест и на изгнание, — был незаконным. По окончании этой речи было проведено голосование; большинством голосов, 848 против 298, меморандум, приказы и приговор были объявлены недействительными, как если бы их никогда не было.

Таким образом, 19 сентября Реньеро Дзено вернулся в Венецию из своего второго изгнания, и около дома в Санта-Маркуола его одобрительными возгласами приветствовала толпа; но затем наступило разочарование. На следующем заседании Большого совета, произнося очередную речь, Дзено настроил против себя всех своим самодовольством и самоуверенностью; в конце концов его призвали к порядку и предупредили, что ему следует удовольствоваться уже одержанной победой, поскольку других побед у него не будет. Через несколько дней «корректоры» обнародовали свой доклад. Они предложили довольно мало реформ по улучшению работы Совета десяти: отменить zonte, в будущем ограничить срок службы секретарей и провести несколько других незначительных административных изменений. Однако в действительно важной области, касающейся полномочий Совета десяти в целом, его власть была одобрена практически во всех отношениях, за исключением права изменять решения Большого совета. Во всем остальном круг его полномочий оставался таким же обширным, как и прежде.

Для Венеции это был несчастливый день, поскольку Совет десяти получил полную поддержку и одобрение, чтобы действовать еще более деспотично и считать себя еще более неуязвимым для внешнего контроля, а также — что не менее важно — сделаться еще более непопулярным как среди граждан в целом, так и среди других правительственных органов, на чьи сферы деятельности десять его членов посягали, тем самым непременно вызывая ревность и враждебность. В итоге Реньеро Дзено добился немногого. Он даже не смог призвать к ответу семейство Корнаро. Старого Джованни, который был глубоко опечален резкими обвинениями, выдвинутыми против него, и просил, чтобы ему позволили отречься от власти и удалиться в монастырь, благоразумно отговорили от такого образа действий, который его враги непременно восприняли бы как признание вины. Так что он все еще занимал свою должность, от которой его семейство продолжало тайно получать немалую выгоду. Тем временем его обвинитель постепенно отошел от политической жизни, пользуясь всеобщим уважением, но совсем не имея друзей: он являл собой прекрасный образец самой неприятной породы реформаторов — он начал с того, что искренне добивался самой достойной цели и на этом поприще заслужил славу и всеобщее восхищение, которые вскружили ему голову, и в конце концов некогда священная цель стала для него немногим больше, чем средство для самовозвеличивания.

Однако он пережил еще один, последний, момент торжества — когда из Феррары пришли новости, что Джордже Корнаро погиб от руки неизвестного убийцы. Был ли Дзено к этому причастен, никогда не было доказано; это кажется маловероятным. Корнаро был негодяем, у которого наверняка было множество врагов; сложно представить, чтобы настолько нетерпимый к недостаткам других Дзено опустился до убийства. С другой стороны, он был фанатичным сторонником правосудия, которое часто понимал по-своему. Можно вообразить, как Дзено, независимо от того, был ли он виновен или нет, узнав о гибели врага, торжествующе улыбался.

За четыре дня до того, как на Реньеро Дзено было совершено нападение у Дворца дожей, в Мантуе скончался герцог Винченцо Гонзага. Он умер мирно, в своей постели; но его смерть привела к короткой и жестокой войне, которая причинила правителям Венеции гораздо больше беспокойства, чем любое из обвинений Дзено. Как часто бывало, когда государь умирал, не оставив потомства, в качестве casus belli (повод для объявления войны) послужило престолонаследование. Винченцо назначил наследником своего двоюродного брата, Карла, герцога Неверского; но Испания, которая соперничала с Францией и уже глубоко увязла в Тридцатилетней войне, была твердо намерена не позволить французскому принцу завладеть важным итальянским герцогством и выдвинула — на гораздо более сомнительных генеалогических основаниях — соперника-претендента в лице герцога Гуасталлы. Уже здесь создавалось опасное противостояние; но ситуация была еще больше осложнена тем фактом, что у герцога Винченцо было еще одно владение, имеющее равное стратегическое значение: Монферратский маркизат, обширная территория, охватывающая долину выше по течению реки По к юго-востоку от Турина. На него долгое время претендовал Карл Эммануил Савойский; но чтобы удержать обе территории под властью одного правителя, Винченцо принял меры предосторожности, заключив брак между наследницей Монферрата, своей племянницей Марией, и сыном герцога Неверского, Карлом, графом Ретелем.

Внешняя политика Венеции в то время основывалась на двух принципах: сохранение мира в Италии и сдерживание любыми возможными путями мощи Испании и империи. Венеция граничила с Мантуей; меньше всего она хотела иметь испанскую или имперскую марионетку у своего порога. Без колебаний республика поддержала Невера и 8 апреля 1629 года заключила с Францией, Мантуей и папой шестилетнее соглашение о совместной обороне, обязавшись предоставить 12 000 солдат пехоты и 1200 кавалеристов в случае необходимости. К этому времени война уже фактически началась; испанский правитель Милана и герцог Савойский совместно захватили Монферрат, в ответ французы тоже перешли границу, двинувшись на помощь Неверу, и захватили город Сузы. Но только в августе, с появлением имперских войск в Вальтеллине, стало ясно, что сама Мантуя находится под угрозой и что для Венеции пришла пора принять активное участие в событиях. Пока имперская армия двигалась на юг, венецианские деньги, солдаты, оружие и снаряжение потекли в Мантую; к марту 1630 года подсчитали, что Венеция истратила 638 000 дукатов, чтобы помочь новому герцогу удержать свое положение.

Но этого было недостаточно. 25 мая 1630 года плохо организованная и бездарно руководимая армия, состоявшая из венецианцев, мантуанцев и некоторого количества французов, была наголову разбита при Валеджио, понеся при этом тяжелые потери — венецианский проведитор-генерал, Заккария Сагредо, был впоследствии обвинен и приговорен к десяти годам заключения за нарушение служебного долга, — и 18 июля, после около десяти месяцев осады, Мантуя в конце концов сдалась империи и была разграблена. Тем не менее удивительно, как раз когда победители входили в голодный, зачумленный город, примерно в 200 милях к западу французы выигрывали эту войну. В конце марта новая французская армия вошла в Савойю под командованием самого Ришелье, сменившего кардинальскую шапку на шлем с плюмажем и скрывшего нагрудный крест под кирасой. Армия Савойи была разбита под Вельяной, и 6 апреля 1631 года в Кераско, что в Пьемонте, было подписано мирное соглашение. По его условиям император Фердинанд соглашался передать Неверу Мантую и Монферрат, а взамен Невер уступал часть Монферрата герцогу Савойскому.

В итоге Мантуя была спасена. Вернее, то, что от нее осталось, поскольку, когда 20 сентября Невер вернулся, чтобы вновь вступить во владение, его ждал город-призрак. Его сокровища и произведения искусства были разграблены, вся красота уничтожена, меньше чем за год население уменьшилось на три четверти. Для выживших было только одно утешение: чума, опустошив Мантую, перекинулась на германских завоевателей, немногие из которых вернулись домой живыми.

Но, к сожалению, болезнь на этом не остановилась. Прокатившись через Ломбардию, оставляя за собой погибель и разорение, каких не смогла бы причинить ни одна армия, чума достигла Венеции в том месяце, когда пала Мантуя, и через шестнадцать месяцев умерло 46 490 человек, и это только в самом городе, население которого еще не восстановило свою численность со времен предыдущей эпидемии. В 1633 году население, согласно официальным записям, сократилось до 102 243 человек — меньше, чем когда-либо с XV века. К тому времени началась работа над собором, который впоследствии стал одной из самых известных городских достопримечательностей. Сразу после чумы 1575 года венецианцы построили церковь Иль Реденторе. Теперь, в 1630 году, они решили возвести — на этот раз скорее как мольбу о спасении, чем как благодарственную жертву, — еще более величественное сооружение, на месте старого приюта делла Тринита у входа в Большой канал. Собор посвящался деве Марии — Санта Мария дела Салюте. Был открыт конкурс, и из одиннадцати проектов, которые сочли достойными серьезного рассмотрения, победил тот, что был представлен молодым венецианским архитектором Бальдассаре Лонгена, которому было тридцать два года. Первый камень должен был заложить дож Николо Контарини — который сменил Джованни Корнаро в январе 1630 года — в день Вознесения 1631 года, но церемония была отложена на неделю, в надежде, что он выздоровеет после болезни (не чумы, хотя она все еще уносила несколько жертв ежедневно), от которой страдал время от времени. Первого апреля дожу не стало лучше, но он заставил себя подняться с постели, чтобы совершить церемонию; на следующее утро, в семь часов, он умер.

Действительно, есть некая насмешка в том, что первым последствием строительства Салюте[290] — как обычно называется церковь — оказалась смерть дожа; но даже сам Лонгена — хотя он был на сорок пять лет моложе Контарини и дожил до восьмидесяти четырех — никогда не увидел окончания строительства. Только в ноябре 1687 года были сняты леса, и венецианцы впервые смогли беспрепятственно рассмотреть эту великолепную, открытую демонстрацию силы и уверенности в себе — тех чувств, которых не было и в помине, когда больше полувека тому назад с такими фатальными последствиями был заложен первый камень.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.