Кто такие «автоматчики»

Кто такие «автоматчики»

Есть в современном арестантском жаргоне словечко «автоматчик». Оскорбительно пренебрежительное с точки зрения так называемых «бродяг», «босяков», «чёрных» — то есть осуждённых, причисляющих себя к профессиональным уголовникам, соблюдающим воровские «традиции».

Что значит «автоматчик»? Так называют «блатные» осуждённых, которые отслужили срочную службу в армейских рядах, взяли оружие из рук власти. Как нам уже известно, такой поступок считается в среде «честных босяков» позорным. Конечно, сегодня подобный запрет уходит в прошлое, нынче и среди «братвы» немало уголовников, которым, выражаясь на их же языке, «автоматный ремень мозоль на плече натёр». Но всё же нет-нет да и приходится услышать обращение одного осуждённого к другому: «Ну ты, автоматная рожа!»

Сам термин «автоматчик», «вояка» появился в лагерном жаргоне во время Великой Отечественной войны и особенно закрепился после неё, когда в ГУЛАГ хлынули потоки бывших военных, сменивших армейские шинели на арестантские бушлаты. По разным причинам попадали эти люди в места лишения свободы.

Об одной категории таких бойцов мы уже рассказывали. Это — уголовники, воевавшие в штрафных подразделениях и позже вновь совершившие преступления. Воровское «братство», оставшееся во время войны в лагерях, называло таких возвращенцев «автоматчиками» редко. Чаще — «суками», «блядьми». Встречали «блатные» «штрафников» в штыки.

Кроме «штрафников», в местах лишения свободы оказалось немало мародёров, отличившихся грабежами, изнасилованиями и убийствами мирного населения на территории Европы, занятой Советской Армией. К сожалению, на первых порах подобное поведение освободителей приняло довольно широкие масштабы, что побудило советское командование жёстко спрашивать с «героев».

Третья категория — бойцы Красной Армии, попавшие в плен и оказавшиеся в гитлеровских концлагерях. Они были приравнены к изменникам Родине и предателям и брошены из фашистских концлагерей в сталинские.

Об этой категории «автоматчиков» следует рассказать особо. Бойцы Красной Армии стали пополнять ГУЛАГ ещё во время Великой Отечественной войны. В конце 1942 — начале 1943 г.г. были организованы так называемые проверочно-фильтрационные лагеря, куда попадали все без исключения солдаты и офицеры, отставшие от частей, бежавшие из плена или освобождённые Красной Армией. Здесь они оказывались в руках советской военной контрразведки СМЕРШ («Смерть шпионам»). После долгих допросов (порою, напротив, очень быстро) большинство направлялось в лагеря по решению суда или во внесудебном порядке особым совещанием при НКВД СССР (в просторечии — «осо»). На рассмотрение особого совещания направлялись те дела, по которым даже советский суд не мог вынести обвинительного приговора из-за формальных соображений (другими словами, судить было не за что!). На одном заседании «машина осо» приговаривала к 20–25 годам лишения свободы по несколько сотен военнослужащих. Название этого мрачного «органа правосудия» вошло даже в зэковский фольклор. Так называли арестантскую тачку для перевозки различных грузов — «Машина осо — две ручки, одно колесо».

Это вовсе не значит, что в ПФЛ попадали исключительно невиновные военнослужащие или бывшие военнопленные. Немало проходило через эти лагеря и предателей, сотрудничавших с фашистами, окончивших разного рода абверовские разведшколы, власовцев, полицаев и проч. Но всё же репрессии против красноармейцев, не по своей воле попавших в плен, были фактически возведены в ранг государственной политики.

Такой подход вполне закономерен с точки зрения марксистской теории. На восьмом съезде РКП(б) Владимир Ильич Ленин с гордостью рапортовал: «Засылая в тыл стран Запада бывших военнослужащих оттуда, завербованных в русских лагерях для военнопленных и проинструктированных в ЦК партии, мы добились того, что «бациллы большевизма» захватили эти страны целиком». Поэтому верный ленинец Сталин-Джугашвили вполне серьёзно считал: советские военнопленные, оказавшись вне пределов досягаемости советской пропаганды и бдительного ока органов госбезопасности, попадают под влияние вражеской идеологии и становятся фактическими или потенциальными врагами советского строя. Не случайно сдача в плен (даже если сопротивление безоружных людей врагу было совершенно невозможно) считалась уголовным преступлением.

И снова обратимся к воспоминаниям бывшего лагерника:

Подавляющее большинство в камере составляли военнопленные. Я впервые столкнулся с этой категорией заключённых в самом конце войны, ещё в Устьвымлаге… Видел я в лагере растерянных новичков: молдаван, поляков, литовцев, но таких растерянных, как наши военнопленные, я ещё не встречал. Они совершенно не понимали, что с ними происходит. И утешали себя тем, что это «проверочный лагерь», что скоро приедет начальство, разберётся и их выпустят.

Действительно, месяца через два-три приехало начальство: какая-то выездная тройка. Каждого военнопленного вызывали на эту тройку, задавали ему два-три вопроса и тут же объявляли срок: обычно семь лет. Реже — пять. (Лев Разгон. «Непридуманное»),

Проверочно-фильтрационные лагеря просуществовали до 1947 года, активно поставляя «живой товар» лагерям «исправительным» (в течение 1946 г. через ПФЛ, по официальным данным, прошли 228 тысяч репатриантов). Однако это вовсе не значит, что вместе с ними прекратилось и преследование «подозрительных» фронтовиков. Многие тысячи из тех, кому посчастливилось пройти через смершевские «фильтры», вернулись домой, к семьям, обзавелись детьми, ударно работали на стройках, на заводах, в колхозах. А в 1949 году их снова арестовывали — и судили по статье 58^1а.

Поскольку по Указу ПВС СССР от 26 мая 1947 года смертная казнь заменялась 25 годами лишения свободы, все фронтовики как раз и получали этот самый «четвертак».

Была ещё одна категория советских солдат и офицеров, с которыми тоталитарный коммунистический режим не желал мириться. Дело в том, что ежедневный, риск жизнью, ощущение своей значимости как защитника Отечества пробуждали в людях чувство собственного достоинства, дух независимости, самостоятельность мышления… То же самое наблюдалось в русском обществе и после Отечественной войны 1812 года. Но для сталинской эпохи подобный образ мыслей был равносилен государственному преступлению. Советским лидерам не нужны были новые декабристы. Не случайно в первые послевоенные годы немало боевых офицеров оказалось «за колючкой», чаще всего по сфабрикованным делам — по доносам, клеветническим измышлениям штабных, тыловых мерзавцев, управленцев, которые делали карьеру не своей кровью, а на крови других.

Статья 58^1а.

Измена родине, т. е. действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу, караются —

высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.

(Уголовный кодекс РСФСР, 1949 г.)

Напряжённая деятельность смершевцев по выявлению «предателей» и пополнению за счёт кадров Советской Армии кадров армии советских зэков имела, кроме всего прочего, и практическую цель — срочное воспроизводство дармовой, арестантской рабочей силы.

Дело в том, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 июля 1945 года была объявлена сталинская амнистия в связи с победой над фашистской Германией, согласно которой из мест лишения свободы было освобождено 391.450 человек. Она касалась только уголовников и «бытовиков». Осуждённых по 58-й «политической» статье освобождали лишь в том случае, если срок наказания был не более трёх лет. Однако таких смешных сроков «политики» не получали. В качестве нижнего предела им обычно давали «червонец» (десять лет лишения свободы); «счастливчики» получали семь или восемь лет.

Амнистия была объявлена, но «сидельцы», которым улыбнулась свобода, ждали своего освобождения по несколько месяцев. Уже были готовы справки об освобождении и расчёт в лагерной бухгалтерии — но зэков некем было заменить!

Поэтому «фашистов» и «предателей» арестантский мир встречал чуть ли не с благодарностью: ведь чем больше и быстрее их сажали, тем скорее уходили на волю уголовники.

Александр Солженицын подчёркивает в «Архипелаге ГУЛАГ» одно обстоятельство, которое делало амнистию 1945-го года особенно оскорбительной и унизительной по отношению к бывшим фронтовикам:

Освобождались начисто все, кто обворовывал квартиры, раздевал прохожих, насиловал девушек, растлевал малолетних, обвешивал покупателей, хулиганил, уродовал беззащитных, хищничал в лесах и водоёмах, вступал в многоженство, применял вымогательство, шантажировал, брал взятки, мошенничал, клеветал, торговал наркотиками, сводничал, вынуждал к проституции…

Но ничто не было так растравно бывшим фронтовикам и пленникам, как поголовное всепрощение дезертиров военного времени! Все, кто, струсив, бежал из частей, бросил фронт, не явился на призывные пункты, многими годами прятался у матери в огородной яме, в подпольях, в запечъях… — все они, если только были изловлены или сами пришли ко дню амнистии, объявлялись теперь равноправными несудимыми советскими гражданами…

Те же, кто не дрогнул, кто не струсил, кто принял за родину удар и поплатился за него пленом, — тем не могло быть прощения, так понимал Верховный Главнокомандующий.

Понятно, что освобождение уголовников отрицательно сказалось на состоянии правопорядка в обществе и привело к повышению уровня преступности.

Александр Солженицын в день освобождения из лагеря.

Итак, в ГУЛАГ влилась разношёрстная, но профессиональная, закалённая в боях армия. И это существенно повлияло на жизнь «архипелага».

Прежде всего изменения почувствовали «блатные». Вояки даже в арестантской робе отличались от безропотных «мужиков» и забитых «политиков». Некоторые из армейцев даже в одиночку не боялись ввязываться в схватку с блатной «кодлой» (особенно если эти одиночки имели опыт службы в фронтовой разведке, морской пехоте и т. д.).

Об одном из таких случаев рассказывает Александр Солженицын:

На Куйбышевской пересылке, где мы загорали больше месяца, тоже настигли нас чудеса. Из окон соседней камеры вдруг раздались истеричные, истошные крики блатных (у них и скуление какое-то противно-визгливое): «Помогите! Выручайте! Фашисты бьют! Фашисты!»

Вот где невидаль! — «фашисты» бьют блатных? Раньше всегда было наоборот.

Но скоро камеры пересортировывают, и мы узнаём: пока ещё дива нет. Есть только первая ласточка — Павел Баранюк, грудь как жернов, руки — коряги, всегда готовые и к рукопожатию и к удару, сам чёрный, нос орлиный… Он — фронтовой офицер, на зенитном пулемёте выдержал поединок с тремя «Мессерами»; представлялся к Герою, отклонён Особым отделом; посылался в штрафную, вернулся с орденом…

Блатных он уже успел раскусить за то время, что ехал из новоград-волынской тюрьмы, и уже дрался с ними…

Вся камера была — Пятьдесят Восьмая, но администрация подкинула двоих блатарей… Согнав двоих, блатари бросили свои мешки на законные места и пошли вдоль камеры просматривать чужие мешки и придираться. И Пятьдесят Восьмая…, она не сопротивлялась.

Шестьдесят мужчин покорно ждали, пока к ним подойдут и ограбят… Баранюк… ворочал своими грозными глазищами и соображал, как драться. Когда один блатной остановился против него, он свешенной ногой с размаху двинул ему ботинком в морду, соскочил, схватил прочную деревянную крышку параши и второго блатного оглушил этой крышкой по голове. Так и стал поочерёдно бить их этой крышкой, пока она разлетелась…

Доставалось от фронтовиков не только блатарям. Лев Копелев вспоминает о другом арестанте из «вояк»:

Широкоплечий, широколицый хромой лётчик Алексей. Его тяжёлый самолёт — тихоход ТБ-3 подбили ещё в начале войны. Он раненый попал в плен, едва подлечился — убежал из вагона в Восточной Пруссии; несколько пленных лётчиков и танкистов разобрали пол в товарном вагоне и по одному вывалились на рельсы… До зимы он воевал на лесных дорогах, командовал партизанским взводом, потом всё же перешёл через фронт и вернулся в свою часть… Он женился на лётчице из женского полка. У них родилась дочь. Но и жена осталась в строю. После «декрета» опять летала. В 1944 году он поехал с фронта в командировку выколачивать приборы. В Москве на вокзале его арестовали у транзитной кассы. Следователь сказал, что его жена улетела к немцам и, значит, это он её послал, значит, он вернулся из плена по заданию. Следователь назвал его фашистом. Он ударил следователя стулом, разбил в кровь голову…

Однако следует отметить, что в массе своей бывшие фронтовики на первых порах не делали погоды в лагерях. Попав в новую, незнакомую обстановку, эти люди зачастую терялись. Среди них не наблюдалось такой сплочённости, как у представителей блатного сообщества, объединённых «воровской идеей», уголовными «традициями» и «понятиями». В местах лишения свободы поначалу фронтовики превращались в разрозненную массу арестантов. Конечно, лихие разведчики или отчаянные морские пехотинцы могли за себя постоять и дать отпор «оборзевшим» блатарям. Но нужно было определённое время, чтобы они объединились и стали реальной силой в лагерном мире.

Сказалось и глубокое потрясение, которое испытывал каждый боец, попадавший «за колючку». Он замыкался в себе, пытаясь осмыслить, что ему придётся провести в «зоне» срок, равный чуть ли не половине человеческой жизни! За что?!

Слева направо: Лев Копелев, Александр Солженицын, Дмитрий Панин — бывшие узники ГУЛАГа, обитатели сталинской «шарашки». 1968 г.

О некоторых категориях арестантов из числа «вояк» следует сказать особо.

Была большая разница в реакции на своё новое положение со стороны фронтовиков, впервые увидевших места лишения свободы, и тех офицеров и солдат, которые попали в сталинские концлагеря из концлагерей гитлеровских. Последняя категория «автоматчиков» выжила буквально в нечеловеческих условиях (созданных для советских военнопленных не только фашистами, но и самим Сталиным, который предал своих солдат, отказавшись вносить за них деньги в Международный Красный Крест. Тем самым бойцы Красной Армии не подпадали под решения Женевской конференции о гуманном отношении к военнопленным. С ними можно было поступать, как заблагорассудится…).

Да, эти люди были тоже потрясены тем, как подло поступила с ними родная власть. Они тоже сначала надеялись на справедливость. Но у тех, кто прошёл Бухенвальд, Освенцим, Дахау и другие «кузницы смерти», сформировалась главная черта характера — несгибаемость. Умение выжить и сохранить человеческое достоинство в таких условиях, по сравнению с которыми быт сталинских лагерей можно считать черноморской здравницей.

Это — не преувеличение. Мы привыкли читать об ужасах ГУЛАГа. Но как-то в тень ушли ужасы фашистских концлагерей. А вспомнить о них необходимо. Хотя бы для того, чтобы представить, какого рода пополнение пришло в советские места лишения свободы после войны.

Обратимся к воспоминаниям Леонида Самутина о том, как жили военнопленные красноармейцы в Сувалках — германском лагере смерти.

Лагерный гулаговский барак для узников фашистских застенков мог считаться комфортабельным отелем:

Мы живём в норах, которые выкопали сами. Крышки от котелков, ложки, какие-нибудь дощечки и черепки, наконец, собственные ногти — вот наш шанцевый инструмент. Но и копать нору нужно обязательно… Ночью никто не должен находиться на поверхности земли на территории блока. С вышек всю территорию лагеря непрерывно обшаривают прожекторами и по каждой появившейся фигуре начинают стрельбу…

Нора — это нора. Дыра в земле, чтобы пролезть, яма глубиной по плечи человеку среднего роста. Внизу — колоколообразное расширение, чтобы двое или даже трое могли лежать на боку, поджав ноги. Выпрямиться негде. Размер ямы строго ограничен пределом прочности кровли… Каждое движение, а переворачивание особенно, вызывает падение струек песка с кровли. Песок сыплется в уши, в глаза и за шиворот…

С наступлением зимы были выкопаны землянки длиной 30 метров, шириной 6… Внутри землянок продольные нары в два этажа, нижний — совсем низко над землёй. Ещё оставшиеся в живых обитатели нор перебрались в эти землянки.

Спуск в землянку по лестнице прямо с улицы, без всякого тамбура. Посредине — железная печка. Тепла, конечно, не хватает на всех, постоянно драки за места у печки, поближе к печке.

Фашистская листовка периода Великой Отечественной войны.

Паёк тоже уступал гулаговскому. Утром — так называемая «кава»:

Это такой напиток, мятный чай можно его назвать, потому что в котле на кухне заваривают мяту… В обед — черпак баланды, ужасного варева, которое не станет есть свинья у хорошего хозяина. Черпак — консервная банка ёмкостью 0,8 литра. Состав баланды: вода, сваренная в пей нечищеная брюква, турнепс, иногда картошка… Если бы хоть мыли как следует, а то ведь так с грязью и землёй и бросают в котёл…

После раздачи — свалка у раздаточного бака за право вымыть бак. Тому, кто смог захватить это право, достанется возможность пальцами собрать со стенок и со дна бака те остатки, которые могли там прилипнуть.

Другим уродством был каннибализм… В одной из землянок на нижних нарах в дальнем холодном углу был обнаружен труп с отъятыми частями тела. Сосед признался, что это сделал он, а мясо сварил и съел. Он был забит полицейскими до смерти тут же.

Второй случай произошёл у нас в лазарет-блоке ближе к весне… Каннибалом оказался один из поправлявшихся больных, белорус, который приспособился незаметно вырезать печень у только что умерших, и затем варить её в закрытой банке на печке.

Узников вообще не считали за людей, держали как скотов, и болезни выкашивали их тысячами:

На холоде, на ветру, под снегом морят часами под видом бесконечных проверок и пересчитываний, построений и перестроений. При этом избивают по всякому поводу и просто без повода. После каждого такого построения перед землянками оставались тела потерявших последние силы или уже умерших людей. Другие умирали в землянке, еле-еле дотащившись до своего места на нарах…

Вшивость достигла чудовищных размеров… На дощатом полу вши трещали под ногами, как песок. Вши стали предвестниками приближающейся смерти. Если человек должен был умереть через несколько часов, его вши начинали вылезать наружу. И видеть человека, ещё живого, по которому ползли его вши, полезли из бровей на веки, из усов, бороды и волос на щёки, с белья на гимнастёрку, штаны и даже на шинель, — это видеть несомненные признаки скорой смерти…

В крайних степенях истощения люди представляли собой только скелет, обтянутый кожей. Мышечных тканей почти не оставалось. Это были люди без ягодиц… Ягодичные ткани расходовались организмом в последнюю очередь, когда уже все основные резервы были истощены…

Главных болезней было две: дистрофический понос и сыпной тиф… Тиф вместе с голодом и холодом сделали своё чёрное дело — унесли тысяч двадцать жизней.

Мог ли чем-нибудь удивить этих лагерников «беспредел» «уркаганов», когда они видали и не такое:

…Распространился бандитизм в лагере. Методы действия бандитских шаек были однообразны. Они заманивали к себе в норы намеченных одиночек с помощью подсылаемых зазывал, угощавших хлебом, куревом, обещавших путь к спасению. На краю гибели от истощения люди становились легковерными и наивными, как дети…

Завлечённый в нору, где было двое бандитов, такой обессилевший человек легко становился их жертвой. Ночью бандиты его душили, раздетый догола труп выбрасывали наружу и оттаскивали куда-нибудь подальше от своей норы. Добытая одежда и другие предметы через полицейских или через рабочие бригады выменивались на хлеб, сало и табак.

Фашистская листовка времён Великой Отечественной войны.

Нам пришлось подробно обрисовать эту картину, чтобы читатель понял: людей, которые смогли выдержать ПОДОБНЫЕ издевательства, запугать ГУЛАГом было уже трудно. Добавим сюда жгучую обиду, ненависть к лагерной администрации, к представителям власти и закона (попасть из вражеских лагерей в свои да при этом быть обвинённым в предательстве — можно понять, ЧТО испытывали по отношению к власти такие люди!). Вспышки ярости, злобной агрессивности, готовность на отчаянные поступки — это отличало в первую очередь именно узников концлагерей. Фронтовики обрели себя в «зонах» куда позже…

В фашистских концлагерях узники-«вояки» держались тем, что верили: вот придут наши, вот дождёмся победы — ради этого можно вытерпеть всё! В сталинских лагерях у них были отняты все надежды. Оставалась только ненависть…