Приложения

Приложения

1. Рассказ Отто Йона о событиях 20 июля на Бендлерштрассе

19 июня 1944 года я вылетел из Берлина в Мадрид. Штауффенберг, передавший мне через полковника Хансена приказ, попросил выяснить возможности начала мирных переговоров с Эйзенхауэром в случае успеха переворота. Переговоры должны были вестись Хансеном от имени Бека, поскольку Штауффенберг считал, что мирные переговоры должен вести солдат с солдатом, а гражданских лиц и политиков из этого процесса следует исключить. Я должен был оставаться в Мадриде и ожидать прибытия Хансена.

Вопреки первоначальной договоренности Хансен прислал мне 19 июля приказ немедленно возвращаться в Берлин, и вечером того же дня я приземлился в аэропорту Темпельхоф. Мой брат привез мне инструкции от имени фон Хефтена, адъютанта Штауффенберга, что я должен на следующий день начиная с десяти часов утра ждать звонка в своем кабинете в «Люфтганзе». Мой брат сказал, что покушение на Гитлера предполагалось несколькими днями раньше, но было отложено, поскольку на совещании, на котором оно было намечено, не присутствовал Гиммлер. Но оно при любых условиях состоится на следующий день.

20 июля между пятью и шестью часами вечера мне позвонил Хефтен и попросил немедленно приехать.

— Мы начинаем, — сказал он.

На Бендлерштрассе меня встретил полковник Фриц Йегер. В первый момент мне показалось, что он арестован: справа и слева от него стояли солдаты в стальных касках и со штыками. Рядом также находился эсэсовский полковник в фуражке и при оружии. Йегер же был без головного убора, без оружия и выглядел так, словно его вот-вот уведут в камеру. Но это только казалось. Йегер подошел и дружески поприветствовал меня, после чего направил в приемную Фромма.

— Я не могу отсюда уйти, — объяснил он и кивнул в сторону эсэсовца, давая мне понять, что этот человек — его пленник. Это был, конечно, Пифредер.

Я думал найти Хансена в приемной Фромма, но там его не оказалось, и никто не знал, где его найти. Зато в соседнем кабинете находился Штауффенберг — он разговаривал по телефону. Заметив меня через полуоткрытую дверь, он помахал рукой. Делать мне было нечего, и я просто наблюдал за происходящим. Мои представления о Генеральном штабе в действии оказались весьма далекими от действительности, вероятно, потому, что сам я никогда не был солдатом. Генералы и другие старшие офицеры слонялись вокруг, явно не зная, чем себя занять. Граф Шверин коротко обрисовал мне ситуацию. Он сказал, что Гитлер мертв, но главная немецкая радиостанция постоянно передает, что фюрер жив и только легко ранен. Шверин завершил свой рассказ, заявив:

— Как бы то ни было, Бек твердо намерен завершить начатое. Жаль только, радиостанция до сих пор не в наших руках.

Я спросил Шверина, какова ситуация в стране. Но он не знал. Никто на Бендлерштрассе этого не знал. В качестве предполагаемого адъютанта Бека Шверин спросил, какие я привез новости из Мадрида и Лиссабона. Я сказал, что еще в марте доложил Штауффенбергу, что, судя по всему, нам нечего ждать от союзников, кроме требования безоговорочной капитуляции.

— Так что, — заключил я, — у меня нет ничего нового. То же самое я могу сказать Беку лично.

Последнее оказалось невозможным. Мне совершенно нечего было делать — только ждать и наблюдать. Несмотря на всеобщую суматоху, явно занят делом был только Штауффенберг, не отходивший от телефонов. По долетавшим до меня обрывкам его фраз создавалось впечатление, что вся армия поднялась и обратила оружие против нацизма. В тот момент мне и в голову не приходило, что процесс может быть остановлен и повернут вспять. Штауффенберг произвел на меня очень сильное впечатление, особенно когда вышел в приемную, взял одну из телефонных трубок и начал давать инструкции:

— Говорит Штауффенберг. Jawohl. Ja… Все приказы… Да, я сказал, что все приказы должны быть выполнены немедленно. Необходимо немедленно занять все радиостанции и агентства новостей, сломив любое сопротивление. Вероятно, вы будете получать другие приказы из ставки фюрера, но они недействительны. Вы меня поняли? К власти пришла армия. Как всегда в минуту смертельной опасности для страны, на первое место выступает солдат. Да, Вицлебен назначен верховным главнокомандующим — это вполне официально. А теперь вперед, выполняйте приказ. Вы меня поняли? Хайль!

Услышав эти слова, я почувствовал уверенность в том, что армия владеет ситуацией и доведет дело до конца. Затем я услышал, как Хефтен, действуя от имени Штауффенберга, отдавал приказ пожилому майору подготовить помещение для содержания под стражей некоторых «сомнительных личностей». И я поверил, что наше дело действительно победило. Я не сомневался, что Гиммлер окажет сопротивление, используя войска СС, но был уверен, что Гитлер мертв и высшему офицерскому составу армии можно доверять.

Я не принимал участия в действиях военных и сказал Шверину, что лучше пойду и выясню, есть ли возможность достичь понимания между Попицем и Лебером. (Лебер в это время был в тюрьме, но мы ожидали его освобождения в ближайшие часы.) Шверин согласился, что это хорошая идея, и предложил мне немедленно отправиться к Попицу. Он пообещал дать мне знать, если произойдут какие-нибудь изменения. Я сказал Хефтену, что на Бендлерштрассе мне делать нечего, поэтому я пойду по своим делам, но позвоню ему на следующее утро в восемь часов.

— К этому времени мы или победим, или нас повесят, — сказал Хефтен. Я взглянул на него с откровенным недоумением, но он крепко пожал мою руку и улыбнулся: — До завтра. Auf Wiedersehen.

Я ушел с Бендлерштрассе около восьми сорока пяти. Странно, но мне врезалось в память, что на ближайшей станции метро я взглянул на часы и заметил время. Было точно восемь пятьдесят три.

Дом Попица располагался в Далеме неподалеку от моего дома, где я жил вместе с братом. У меня существовала договоренность с Попицем, что я могу зайти к нему в любое время, даже глубокой ночью, если только увижу в его окне хотя бы слабый лучик света. Это знак, что он еще не спит или что визит к нему будет безопасным.

Вы помните, что я искренне верил в смерть Гитлера и ложность звучавших по радио объявлений. Я был рад, что у нас наконец-то все получилось, и спешил сообщить Попицу хорошие новости. Но когда я добрался до Далема, в его окне света не было, и я не рискнул нарушить нашу договоренность. Пришлось отложить визит до утра. И я отправился домой, чтобы рассказать брату о том, что, по моему убеждению, произошло в Растенбурге.

Когда я пришел домой, у брата был гость — Клаус Бонхёффер. Мы открыли бутылку шампанского, чтобы выпить за славное будущее. Мы были слишком взволнованы, чтобы спать. Радио оставалось включенным, чтобы не пропустить новые сообщения. Постоянная трансляция военной музыки, не прекращавшаяся весь вечер, вселила в мою душу легкое беспокойство. Я не понимал, почему мы до сих пор не захватили радиостанцию. А около часа ночи по радио выступил Гитлер. Мы безошибочно узнали его голос. И все наши радужные мечты исчезли без следа. Охваченные беспокойством и острым разочарованием, мы слушали затаив дыхание. Я позвонил на Бендлерштрассе, воспользовавшись секретным номером, насколько я помню, это было 1293, чтобы соединиться непосредственно с кабинетом Штауффенберга. Мне никто не ответил. И я понял, что Штауффенберг, по всей видимости, арестован.

Что мы могли предпринять в создавшейся ситуации? Я был на Бендлерштрассе и был скомпрометирован уже одним только этим фактом. В любой момент могло появиться гестапо. Мы решили ничего не предпринимать, просто оставаться наготове и дать отпор, если за нами придут.

В нашем доме было оружие — револьверы и автоматы. Мы зарядили их и стали ждать развития событий. Но только ничего не произошло.

Летом светает рано. И вот после долгих часов мучительного ожидания раздался стук в дверь. Мы приготовили оружие.

— Войдите! — крикнул я.

Это оказался муж нашей экономки.

— Извините, господин доктор, — заговорил он, — но у нас там внизу эсэсовец. — Мы насторожились. — Да, — продолжил он, — это брат моей жены, он в отпуске, только что приехал с фронта. Не могли бы мы взять бутылку вина, чтобы отметить его счастливое возвращение?

Еще никогда я не отдавал бутылку вина с такой радостью. Но мы все-таки не отправились спать и продолжили пить шампанское. Кто знает, быть может, нам больше никогда не доведется попробовать сей восхитительный напиток.

Утром 21 июля я решил выяснить, что происходит, и пошел к дому Попица. Возле дома я встретил его дочь, которая была вся в слезах. Она сказала, что рано утром отца арестовали.

Я понял, что следующая очередь моя, но подумал, что следует вести себя как ни в чем не бывало. Это вызовет меньше всего подозрений. И я отправился в «Люфтганзу» в свой кабинет. Я позвонил Штауффенбергу, назвавшись вымышленным именем. Его секретарь Делия Циглер сообщила, что полковник убыл по делам службы.

Часы шли, а я все еще оставался на свободе. Спустя два дня — в воскресенье — я пошел навестить Тротта. Он знал, что моя работа в «Люфтганзе» позволяет мне пользоваться армейским разрешением ездить туда, куда я захочу. С ним был Биленберг. Они потребовали, чтобы я покинул Берлин, пока еще существует такая возможность. Еще Тротт сказал, что я должен «поведать миру о том, чего мы хотели достичь и почему потерпели неудачу».

Я согласился, но хотел, чтобы Тротт поехал вместе со мной. Тот отказался — не мог оставить семью. Позже он был арестован и убит. На следующий день — в воскресенье 24 июля — я вылетел в Мадрид. У меня не было никаких трудностей с выездом из Германии.

2. Работа Герделера в тюрьме

Самая удивительная черта взаимоотношений, установившихся между Герделером и его тюремщиками, заключается в том, что они побудили его исследовать проблему будущего управления государством при нацизме. Его биограф Герхард Риттер отметил, что, хотя Герделер в заключении не проявлял словоохотливости, его желание затянуть действие, вдаваясь на допросах в мельчайшие подробности и составляя памятные записки, отвечало желанию Кальтенбруннера показать Гитлеру экстенсивную природу бунта против правительства. Об этом говорили в беседах с Генрихом Френкелем многие оставшиеся в живых офицеры. Эта ситуация стала еще более определенной, когда некоторые интеллектуалы из СД, такие как Олендорф и доктор Мёдинг, решили «выдоить» из жертвы, прежде чем казнить ее за участие в заговоре, полезные для себя идеи. Ряд других пленных, таких как Шуленбург и Попиц, использовались для этой же цели. В конце 1944 года официальные лица, в основном представлявшие министерство внутренних дел Гиммлера, встретились в Ванзее, чтобы обсудить административные реформы, предложенные именитыми узниками. Дискуссии были продолжены в Лихтерфельде. Работы пленных удостоились высокой оценки, после чего Мёдинг и Олендорф, уже готовые отказаться от «услуг» Герделера, уговорили Кальтенбруннера отложить казнь Попица, чтобы дать ему возможность еще поработать.

Очевидно, люди, затеявшие эту работу, верили, что в будущем станут управлять Германией. Давление, которое они оказывали на Герделера, чтобы получить как можно больше полезных советов, вполне могло быть следствием идеи, что в какой-то момент Гиммлер и СС оттеснят Гитлера от управления рейхом. Тем не менее нам представляется, что и Гиммлер, и Кальтенбруннер знали немного, а может быть, и вообще ничего, о том, что происходило в камере Герделера. Существует мнение, что на определенном этапе Гиммлер рассматривал возможность использования шведских связей Герделера для начала мирных переговоров. Предписание СС использовать Герделера поступило из III отдела РСХА (Deutsche Lebensgebiete). Он должен был дать подробные ответы на специальный вопросник из тридцати девяти пунктов, составленный специально для него и Попица доктором Мёдингом. Герделер завершил работу 3 января. Она состояла из восьмидесяти семи страниц машинописного текста. Попиц написал шестьдесят шесть страниц. За этим заданием было дано следующее. Попиц трудился над экономическими и административными проблемами, связанными с переходом от военной к мирной экономике, а Герделер занялся перспективными финансовыми реформами. В течение недели он надиктовал восемьдесят две страницы текста и 9 января закончил работу. Его следующий труд прерывается в середине предложения на шестьдесят первой странице. Должно быть, его увели на казнь, не позволив довести мысль до конца и поставить точку. Олендорф, хотя и был виновен в зверских убийствах населения в Польше, несомненно, являлся интеллектуалом. Он понимал, что в диктаторском государстве, в котором молчит пресса, выявлять настроения людей должна служба безопасности. При демократическом строе с этой задачей успешно справляется пресса. Именно по этой причине он стремился узнать во всех подробностях, что Герделер, как представитель заговора, действительно думал. Герделер ничего не имел против того, чтобы поделиться с ним своими мыслями. Однако в беседе с Генрихом Френкелем сын Герделера, доктор Р. Герделер, подчеркнул, что, по его мнению, как и по мнению его сестры — известного историка, Герделер, выполняя задание тюремщиков, все же не позволял себе выражаться свободно и излагал свои взгляды в весьма урезанном виде.

Ответы Герделера на вопросник Мёдинга предлагают разумный баланс между государственным планированием и местным самоуправлением, причем местным властям предоставляется обширное поле для деятельности. В одном пункте Герделер заявляет, что по некоторым вопросам он должен отличаться от Попица, а затем, несомненно посмеиваясь про себя, добавляет: «Если, как я предполагаю, западным державам в 1945 году придется сдаться, будет и безответственно, и невозможно медлить с претворением в жизнь этих мероприятий только потому, что еще не завершена стадия планирования». Можно допустить, что он был также ироничен, говоря о Польше, которую знал особенно хорошо, следующее: «В Польше национальное самосознание и гордость всегда были необычайно сильны и даже агрессивны. Все будет зависеть от того, окажется ли возможным дать им нужный простор к востоку от границы рейха. Если это произойдет, а именно таковой определенно должна быть цель, я уверен, что такая Польша для обеспечения безопасности против Советского Союза обратится к рейху и будет искать с ним тесные контакты».

Обсуждая другие проблемы, он отдает приоритет строительству жилья, а не учреждений, также подчеркивает необходимость заботы о больных и нетрудоспособных. При этом он добавляет, возможно с иронией, что для этого одной администрации недостаточно — должны быть созданы «новые ценности». Там, где были уничтожены театры и концертные залы, следует приспособить уцелевшие общественные помещения. В части жилья он отдавал предпочтение жилым домам с садовыми зонами, децентрализации больших городских районов, созданию специальных промышленных зон. Много написано о необходимости избежать стандартизации проектирования.

В области экономики он хотел бы видеть более справедливое соотношение между заработной платой сельскохозяйственных и промышленных рабочих, осторожное введение ценового регулирования. Только по последнему вопросу он надиктовал восемьдесят две машинописные страницы, часто подолгу готовясь к диктовке и делая рукописные заметки. Результатом стал яркий труд, который читается, как университетская лекция. Далее приведен отрывок из него:

«Все, в чем человек испытывает необходимость и чего хочет, он должен обеспечить, используя природные ресурсы, собственным трудом. Последнее может существенно отличаться, в зависимости от климатических и других условий, но без труда природа не даст ничего. Мы должны работать, чтобы жить. Даже мыслительный процесс станет невозможным, если сначала природа не даст человеку еду и крышу над головой, иными словами, для работы мозга тоже необходимы условия. В отличие от животных, которые немедленно потребляют каждый добытый кусок, человек думает о будущем и делает запасы для последующего потребления. Так он создает капитал из ценных вещей, добытых и сохраненных».

В правительственной администрации он отдавал предпочтение гибкости и рациональности, чтобы максимально сократить число департаментов и министерств. В одном из очерков он открыто предсказывает возвращение демократии, ссылаясь на министров, «которые сегодня обязаны выполнять общие директивы, но которые однажды приобретут ответственность перед кабинетом и парламентом». Он также осмелился заявить, что министерство пропаганды Геббельса превысило свои изначальные функции, отобрав их у министерства образования, которые необходимо вернуть законному хозяину.

Находясь в заключении, Герделер написал много статей (среди них были «Записки приговоренного к смерти», написанные в сентябре 1944 года и опубликованные его биографом Риттером). Кроме этого, за пять месяцев, прошедших между вынесением смертного приговора и казнью, он надиктовал для своих тюремщиков труд, эквивалентный солидной книге. Все свое время он посвящал работе, и она стала своеобразным памятником человеку, который мог возглавить правительство послевоенной Германии.

3. Семья Вирмер

Роль, сыгранная видным юристом доктором Йозефом Вирмером в заговоре, достойна более подробного освещения. Его обаяние и образ действий в качестве посредника сглаживали противоречия, постоянно возникавшие между разными фракциями заговорщиков.

Его младшие братья Отто и Эрнст также имели отношение к заговору, хотя непосредственно в нем не участвовали, и потом пережили последовавший за его разгромом террор. Доктор Отто Вирмер также был юристом, и ему Йозеф отправил два письма из тюрьмы Плётцензее, которые кажутся еще более трогательными, поскольку написавший их человек умер за свои идеи.

Последнее письмо очень короткое и написано перед казнью Вирмера, состоявшейся 8 сентября 1944 года. Он просит брата позаботиться о его семье — жене и троих маленьких детях — и посылает им всю свою любовь. Письмо было доставлено сочувствующим заговорщикам тюремным надзирателем, который опустил его в почтовый ящик и после этого постарался как можно быстрее скрыться.

Несколькими неделями ранее — 14 августа — Йозеф Вирмер послал брату из тюрьмы Фюрстенберг более длинное письмо. Думая об их старшем брате Хайнце, погибшем в Первую мировую войну, он написал: «Сейчас я стою у порога, который всем нам придется когда-то переступить, кому-то, как Хайнцу, в самом начале весны жизни, другим, как маме, в разгар лета. Сейчас мне 43, столько же было маме, когда она ушла от нас. Умирать нелегко. Все чувства человеческие протестуют против такого исхода, и приходится призывать на помощь силу воли, чтобы сохранить достоинство. Надеюсь, я буду вести себя достойно до самого конца».

Далее он обсуждает домашние дела их большой, дружной семьи и добавляет: «Я могу сказать вам только одно: любите друг друга, будьте добры друг к другу, помогайте друг другу — эти пожелания идут от чистого сердца».

В заключение он пишет об условиях в тюрьме, стараясь заверить близких, что все не так страшно. Он утверждает, что хорошо высыпается, и просит прислать несколько книг, в том числе Библию. Ему хотелось получить свой любимый экземпляр Евангелия, который остался у него на столе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.