Глава 3 Долгие зимние дни

Глава 3

Долгие зимние дни

На следующий день в школе я рассказал друзьям о той чести, которой удостоился, и снова стал важной персоной. Во время обеда у меня почти не было времени достать из коробочки суси и перекусить. Одноклассники обступили меня и стали задавать бесконечные вопросы.

– Он приехал прямо к вам домой? – спросил кто-то.

– Да, – ответил я. – Капитан пробыл у нас несколько часов и даже обедал с нами.

Кэнжи Фуруно, один из лучших планеристов, обстреливал меня одним вопросом за другим:

– Он приехал и прямо спросил тебя? Что он делал? Он сказал, что от тебя будет требоваться?

– Конечно, он спросил меня, – ответил я. – Естественно, мы с отцом все обстоятельно обсудили.

– Ну и что капитан сказал? – настаивал Кэнжи. – Он так и спросил: «Не будешь ли ты любезен оказать честь имперским военно-воздушным силам и вступить в их ряды?»

Несколько учеников натянуто рассмеялись.

Я оставался серьезным. Кэнжи по иерархии вдруг оказался ниже меня. И остальные ученики тоже.

– Капитан Миками сказал только, что я выбран на службу его императорского величества.

– Он даже не дал тебе времени подумать? – спросил один из младших ребят. – Ни одного дня?

Почти неосознанно я посмотрел на него так, как вчера вечером посмотрел на меня капитан. Улыбка исчезла с лица паренька.

– Разве в таких случаях надо думать?

– Да… Наверное, нет. – Парень запнулся.

Тацуно ел абсолютно молча и слушал нас. И казалось, его обуревали мысли, больше свойственные взрослому человеку, чем старшекласснику.

– Не думаю, что кто-то откажется от такой чести, – произнес он. – Сомневаюсь даже, что кто-то на это осмелится. Сам я больше всего на свете хочу стать летчиком, как мой брат. В то же время, когда думаешь об этом… Ведь Ясуо уезжает. Да… и никто не знает, вернется ли он когда-нибудь.

– Это правда, – согласился я и крепко сжал губы.

Какое-то время все молчали, глядя себе под ноги или в окно. Пришло время дневного урока.

Я провел его в полузабытьи, словно каким-то образом на время покинул этот мир. Старый учитель Танака-сэнсэй, одноклассники… даже парты, книги и темные стены – все казалось другим. Я смотрел и слушал с абсолютной беспристрастностью. Где-то за окнами в белом небе летел самолет. Гул его моторов был едва различим. Временами он казался просто эхом, но по всему моему телу пробежала дрожь.

На тренировке по планерному спорту я работал с огромным старанием, выполнял каждое действие идеально. Просто я вдруг решил, что теперь никогда не допущу ни одной даже малейшей ошибки в полете на планере. Это стремление к совершенству впоследствии укрепилось еще и из-за того, что через несколько месяцев я должен был с таким же рвением приступить к обучению полетам на настоящем самолете. Я должен был стать прекрасным летчиком. Я должен был сбить тысячу вражеских машин. И должно было наступить время, когда имя Кувахара прославилось бы на всю Японию. В день рождения императора меня должны были выбрать, чтобы показать мастерство высшего пилотажа в небе над Токио, а публика зачарованно смотрела бы на меня. Затем меня провезут над поросшим зеленой травой рвом по деревянному мосту. Я буду смотреть сверху на прудики, белоснежных лебедей и огромных апатичных карпов, а потом войду во дворец императора, где его величество лично наградит меня орденом Кинси, самым желанным знаком отличия после ордена Золотого сокола.

В тот вечер я вернулся домой в мечтах о славе. Мы шагали по грязной дороге и некоторое время молчали, с удовольствием прислушиваясь к стуку своих деревянных сандалий. В конце концов Тацуно, угадав мои мысли, заметил:

– Знаешь, Ясуо, если бы ты не был моим лучшим другом, я бы стал тебе завидовать.

После короткого раздумья я ответил:

– Тацуно-кун, я отдал бы все на свете за то, чтобы поехать вместе с тобой. – Я хлопнул его по узкому плечу. – Поверь мне, Тацуно. Все на свете отдал бы.

Мой друг обнял меня, и мы зашагали дальше.

– Знаешь, очень возможно, что ты… – Я запнулся. – Ну, я хочу сказать, что не удивлюсь, если ты скоро получишь такой же шанс.

Но Тацуно покачал головой:

– О, это вряд ли. Я сомневаюсь. Ведь подумай, кто ты! Чемпион страны!

– Это ничего не доказывает. – Я пожал плечами. – Ты сам хороший пилот. Дошел до финала. Кроме того, в армии будет не так много летчиков, если туда станут призывать по одному чемпиону в год, правда ведь?

Тацуно молчал.

– Правда? – настаивал я и начал трясти приятеля, чтобы вывести его из равновесия.

Он не отвечал, но уже начал улыбаться.

– Правда? – Резким движением я надвинул длинный козырек его школьной шапочки ему на глаза.

– Правда!

Это сработало. Тацуно рассмеялся и схватил мою шапку. Мы с хохотом побежали дальше, то и дело толкая друг друга. Наши деревянные сандалии громко стучали по брусчатой мостовой.

Потом мы попрощались, и я пошел к себе домой. Мама сидела, склонившись над книгой. Это была пугающая сцена, потому что она редко читала. Я нерешительно поздоровался с ней.

– Привет, Ясуо, – ответила мама.

– Папы еще нет?

– Нет, – быстро ответила она.

– Он на работе?

– Нет. Наверное, он вообще сегодня не придет.

Тогда я все понял. Это всегда было для нее тяжело, даже после стольких лет. Руками со вздутыми венами мама закрыла книгу и посмотрела на обложку. «Повесть о Гэндзи».

– Твоя бабушка подарила мне эту книгу, когда я была еще маленькой девочкой. И я до сих пор помню почти всю ее наизусть.

– Да, да, это хорошая книга, – сказал я, сел рядом с мамой, решив коснуться той самой тяжелой темы. – Никто и никогда не сможет занять твое место. Ты же знаешь, как папа любит тебя, правда, мам?

– Да, – ответила она, покачав головой. – Твой папа любит меня. Просто… просто я уже не так молода. Не такая, как его Кимико, Тосико и все остальные. – Мама уныло улыбнулась. – Было время, когда твой папа не смотрел на других женщин. Он был далеко не единственным, кто считал меня красивой.

– Ты и сейчас красивая! Ты самая красивая женщина на свете!

Слегка покраснев, мама ответила:

– Я-то думала, что Ясуо уже совсем взрослый… а он говорит такие глупости. – Она поцеловала меня в щеку. – Конечно, твой папа любит меня. Он завтра вернется. И мои дети любят меня. Это моя самая великая радость.

В такой момент больше нечего было сказать. Японский мужчина имел право заводить себе столько любовниц, сколько мог содержать. Гейши не проститутки, отец посещал одну из них регулярно. Я узнал это от моих старших братьев. Она была его женой вне дома.

Японки сильно отличаются от западных женщин. Прежде всего, они обычно оказывают большее почтение к противоположному полу. Хотя уже не с таким подобострастием, но даже в наши дни японки редко противоречат своим мужчинам. Они занимают место подчиненной стороны, признавая мужа хозяином, принимающим решения. Подчинение – одна из наиболее важных женских черт. Так думают мужчины.

Поэтому, когда мой отец уходил, мама тихо продолжала вести хозяйство. Подобное выражение ее чувств, насколько я знал, было крайне редким. Возможно, оно прорвалось от сознания, что я вскоре должен был покинуть дом. Обычно, когда отец отправлялся в «деловую поездку», только молчание и грустное лицо выдавали переживания мамы. Возвращался отец обычно сердитым и неприступным. Это были слабовольные попытки скрыть свою вину, вину, которую он с трудом переживал, несмотря на японские традиции.

Однако в некоторой степени я радовался, когда отец отлучался из дома. Не то чтобы я не любил его, нет! Просто я чувствовал себя более свободным в его отсутствие. У меня появлялась возможность побыть с мамой и Томикой, стать центром их внимания. Пока шли недели за неделей и приближалась дата моего отъезда, мне было все приятнее находиться рядом с ними.

Из-за моего отъезда особенно убивалась Томика. Она была мне больше чем сестра, всегда заступалась за меня перед старшими братьями. Томика, как и мама, стирала мою одежду, готовила мои любимые блюда и баловала меня.

Часто мы бродили по пронизываемому ветрами берегу океана, по холодному песку, пахнувшему солью и рыбой. В редкие январские дни, когда солнце пробивалось сквозь тучи, мы собирали ракушки и прислушивались к шороху тростника в заливе. Даже в холодные дни мужчины и женщины суетились здесь около длинных грязных лачуг и коптили рыбу. Морщинистые смуглые старики в лохмотьях, согнувшись, тащили свои сети. Я никогда не знал о нуждах рыбаков, не ходил босым и полураздетым, как их дети, а потому их жизнь казалась мне интересной благодаря своей абсолютной простоте. Иногда мы наблюдали, как рыбаки раскладывали крошечную поблескивающую рыбу по плетеным корзинам сушиться. Когда солнце нагревало пляж, они отдыхали, зарыв свои босые ступни в песок. И голоса их всегда были спокойными, совершенно непохожими на те, которые звучали в суете города.

В этих людях словно заключались вечность и тишина, благодаря которым война переставала выглядеть реальностью. Враг бомбил нашу родину, но это тоже казалось нереальным, как что-то, что происходит только в книгах и фильмах.

Такое же умиротворение чувствовалось, когда мы шли дальше мимо крестьянских земель вдоль гор, любуясь их ступенчатыми склонами. Зимой луга и рисовые поля были блеклыми и безжизненными, но с приходом весны они взрывались изумрудными искрами. На унавоженной почве рис рос все выше и выше и оставался зеленым целое лето. А горы, поросшие деревьями, с течением времени становились темными.

Стремительно пролетели отведенные мне три месяца. Я вдруг понял, что скоро расстанусь с семьей и друзьями. Может быть, навсегда. Я мог больше никогда не вернуться в Ономити. Однажды, незадолго до конца января, мы с Томикой сидели в моей комнате, и меня вдруг поразило чувство, что всему приходит конец. Завтра уезжать! Эта мысль была одновременно волнительной и страшной. Она смутила и расстроила меня. Я был на пороге чего-то невероятно важного, не описуемого словами.

Взглянув в сторону гор, я с тревогой в голосе проговорил:

– Хорошо бы, сейчас было лето. Тогда бы мы могли ходить в походы и купаться.

– Ясуо, – отозвалась Томика, – разве такое может быть? Сейчас действительно идет война? И мы действительно воюем с людьми, которые ненавидят и хотят поработить нас?

– Почему нет? – ответил я. – И мы их ненавидим и хотим поработить, не так ли?

Союзники были крупными людьми с бледной кожей и странными волосами – у одних они были рыжими, у других песочного цвета. Они были надменными, богатыми и ленивыми, купающимися в роскоши. Их солдаты были дикими и говорили гортанными голосами.

– Ты веришь в то, что говорят про американских моряков? Будто их заставляют убивать и съедать своих бабушек? Так почти все в школе говорят.

– Нет, – твердо ответила Томика. – Это глупости! Никто никогда не станет делать таких вещей.

Несомненно, подобная пропаганда велась и среди американцев. Для них мы были желтокожими узкоглазыми обезьянами, живущими в бумажных домах. В нас не было и искры оригинальности. Мы могли только подражать. Наши солдаты, да и все японцы считались подлыми, вероломными и фанатичными. «Грязный джап» – такой эпитет я слышал много раз. С тех пор я часто поражался, как много подобных форм невежества (с обеих сторон) способствуют войнам.

Но в январе 1944 года я не очень задумывался о таких проблемах. Меня воспитали с верой в то, что праведная императорская власть выше всего и что она обязательно должна завоевать весь мир. И тогда все народы объединятся в одну иерархическую систему во главе с Японией. Очевидно, этого нельзя было достичь без военных действий. Значит, в условиях быстрого роста населения и маленьких площадей мы должны были завоевывать новые территории.

И все-таки я не мог заставить себя по-настоящему ненавидеть врага. Когда мы с Томикой размышляли об этом, я понимал, что просто хочу жить. Тем не менее во мне росли волнение и тревога. Скоро я буду летать на настоящем самолете. Одно это делало меня героем в глазах всех моих друзей из Ономити.

В последние дни пребывания дома чувство реальности становилось все сильнее. Я попрощался с учителями и одноклассниками. К тому же я с радостью узнал, что два других ученика тоже выбраны для призыва в воздушные войска и что Тацуно был одним из них. Ему предстояло приехать позже, и нас обоих распирало от счастья при мысли о таких перспективах. Мы теперь часто ходили вместе. Наша связь с авиацией сблизила нас еще больше. Мы стали почти братьями. Когда Тацуно сообщил мне о том, что он тоже призван, я хлопнул его по спине и крикнул:

– Вот видишь! А что я тебе говорил!

Мой друг лишь слабо улыбнулся, и это была улыбка старика в обличье мальчика, и я понял, что он испугался.

В свой последний день дома я позвал Тацуно с собой, и мы зашли к другим ребятам, а оставшиеся часы я провел с семьей. Папа был очень горд, он говорил со мной гораздо более доверительно, чем всегда, а мама и Томика готовили для меня особые суси, сасими[4] и другие деликатесы.

Незадолго до полуночи я пожелал всем спокойной ночи и заполз на свой тонкий матрац. Но сон долго не шел. Мои мысли крутились, как стеклышки в калейдоскопе, – прошлое, будущее, фантазии. Вдруг меня охватил страх. Я был на год, даже на два моложе тех, кого призывали в армию. Смогу ли я держаться наравне с ними? Смогу ли выдержать суровые условия жизни и наказания, о которых так много слышал?

В полусне я некоторое время ворочался и извивался, затем вдруг вернулся в реальность. Какие-то самолеты пролетали в небе и таяли в ночи. Рядом со мной сидела и гладила мои волосы мама. Я протянул руку и нащупал ее теплые пальцы. В темноте раздался приглушенный звук, и я понял, что Томика тоже была рядом. Кружение мыслей в голове остановилось, и наконец-то пришел сон.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.