Глава 1 Бешеный зверь — ничтожный гад

Глава 1

Бешеный зверь — ничтожный гад

Царь Иван против своей страны

Кровавые татарские походы на Русь 1571 и 1572 годов показали, сколь дорогой ценой заплатило население Русского государства за укрепление самодержавия. Политика массовых репрессий, переходящих в геноцид, внутренняя война опричного корпуса, систематическое уничтожение выдающихся людей и организация голода, безумные затраты сил и средств на отвоевание в Ливонии королевства для герцога Магнуса (которому Грозный щедро отдал в жёны дочь отравленного им брата Владимира) и фактическое попустительство мусульманской агрессии на юге — все эти усилия Ивана IV и выпущенных им на волю чёрных сил не прошли даром.

Страна вступала в период, метко названный Великим разорением. Хлеб не родился, земля лежала «впусте». По пепелищам некогда многолюдных деревень и сёл ходили волки и медведи. Торговля упала. Свирепствовали эпидемии. Обнищавшее дворянство, оставшееся, как в сказке «Дикий помещик», без рабочих рук, массами бежало из армии. «Нетство» — отказ от военной службы — приобрело грандиозные масштабы. Для ежегодного сбора полков по израненной Руси шныряли карательные отряды, под конвоем волочившие ратников на сборные пункты. Угрозы мало помогали — служить было «не с чего».

Торжество кровавой тирании и опричного произвола власть принимала за укрепление государства. Чем меньше сил оставалось у униженной и оскорбленной Руси, тем наглее и авантюристичнее вело себя самодержавие на международной арене. Окруженный холопами и опьяненный успехами по обращению в рабство своей страны, Иван Грозный всё более и более утрачивал чувство политической реальности. После катастрофы на юге он вёл страну к поражению на севере.

Казалось, до этого ещё далеко. Значительная часть Ливонии была занята русскими войсками, отняты древнерусские земли у шведского и польского королей. С Речью Посполитой, образовавшейся в 1569 году из королевства Польского и великого княжества Литовского, было заключено перемирие. Более того, после смерти Сигизмунда II Августа Речь Посполитая в 1572 году прислала в Москву послов, объявляя о своём желании видеть королем польским и великим князем литовским царевича Фёдора Ивановича (будущего московского царя). Этим шагом, передавал волю польской и литовской Рады гонец Воропай, соседние славянские государства укрепят дружбу и смогут объединить силы для защиты своих пределов от общих неприятелей.

Удивительные речи услышал в ответ посланец Речи Посполитой! Иван Грозный изволил не уразуметь, что речь идёт о его сыне.

«Если паны захотят меня взять в государи, — говорил царь, — то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя. Не будет тогда выситься сила поганская, и ни одно королевство против нас не устоит, не устоит и сам Рим.

В вашей земле многие говорят, что я зол (ничего подобного гонец не говорил. — Авт.). Правда, я зол и гневлив. Однако пусть меня спросят: на кого я зол? Неудивительно, что ваши паны людей своих любят{32}; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых было 40 000, а со мною только 6000: равно ли это? При том я ничего не знал о татарах. Хотя бы моим воеводам и трудно было одолеть такого многочисленного неприятеля, однако пусть бы, потеряв несколько тысяч своих людей, принесли ко мне хотя бы плеть татарскую — я и то с благодарностью бы принял{33}.

Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного в сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонить и с тысячью человек. Но если большие люди оборонять не хотели, то меньшим как это было сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена этих людей против меня! Если кто и был после этого казнён, то казнён за свою вину. Спрашиваю у тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят{34}.

А если Богу будет угодно, чтоб я был у вас государем, то наперед обещаю сохранить все шляхетские права и вольности и, смотря по надобности, дам большие.

Изменники мои, которые уехали из моей земли в вашу, могут убежать в орду или в Турцию. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь Богом, не буду им мстить. Курбский отнял у меня жену (?!), а я свидетельствую Богом, что не думал его казнить. Пусть ваши паны отнимут у него владения и смотрят, чтобы он куда-нибудь не ушёл.

Я за Полоцк не стою со всеми его землями, уступлю и своё московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою.

У меня только два сына, как два глаза. Отдать на королевство кого-нибудь из них всё равно, что из человека сердце вырвать».

В заключение Грозный высказал недвусмысленную угрозу протестантам, которых в Польше и Литве было довольно много, и предложил панам немедленно отправить к нему большое посольство.

* * *

Через год в Москву приехал литовский посол Михаил Гарабурда с конкретными условиями избрания на королевский престол или царевича Фёдора, или, согласно желанию Грозного, самого царя. Но напрасно было бы думать, что московский государь станет вдаваться в обсуждение условий. Посвятив им несколько слов, он повёл пространную речь в оскорбительном тоне.

«Зачем я вам дам сына своего, князя Фёдора, к убытку для своего государства? Гораздо лучше, если б я сам был вашим государем! И то не годится, что по смерти государя государство не принадлежит потомкам его, — так нельзя, так мы сына своего не дадим.

Что с того, что немецкий император и французский король прислали к вам, выдвигая своих царевичей? Нам это не в пример. Кроме нас да турецкого султана нет государей, чей род царствовал бы непрерывно двести лет, потому другие и выпрашивают у вас почести!

Русский всадник и конь. Гравюра XVI в.

Русский государь будет у вас с условием, что Польша и Литва вечно будут владением нашего рода, соединятся с нашим государством и Киев вы уступите нашему государству. Писаться же будете в моём титуле после других земель так: «Божиею милостию господарь царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский и великий князь русский, Великого Новгорода, царь казанский, царь астраханский» и т. д.

А если бы великое княжество Литовское захотело нашего государствования одно, без Польши, то это нам ещё приятнее. Я бы ездил к вам время от времени с опричниками и с детьми, потому что дети не могут без нас оставаться.

Ездить в ваши государства трудно, так что лучше выберите на королевство императорского сына, а с нами заключите мир — и нам это спокойнее, да и землям также. Но если Польша и Литва не хотят императорского сына, а хотят нас, то мы согласны быть их государем. Только паны должны поклясться над нами и нашими детьми ничего дурного не делать, ни одного государя против нас не подводить, ни в какое государство нас не выдать и никакой хитрости не замышлять».

Царь завершил разговор, сообщив послу сведения о людях, тайно призывавших его на Литовское государство в великие князья. А вдогонку Гарабурде посланы были дополнительные требования Грозного.

Первое из них — короноваться на корону польскую и великокняжескую «по христианскому обычаю» православной Церкви, запретив в это же время католическую службу, — нельзя было рассматривать иначе как отказ от короны в самой оскорбительной для большинства поляков-католиков форме.

Второе условие — разрешить самому Грозному «выбирать и высматривать» в Польше и Литве жён себе и сыну — лишний раз демонстрировало его горячечное сластолюбие, заставлявшее перебирать жён (своих и сыновних) из разных уголков земли, вплоть до Кавказа{35}.

Третье требование — по избрании Грозного на престол дать ему свободный выезд из Речи Посполитой, когда между «государем» и «землёю» «учинится мятеж», — напоминало о склонности царя к войне со своими подданными и трусости Грозного, чуть было не убежавшего и из России.

Снабдив таким «капиталом» сторонников союза с Россией, Грозный не послал своих людей на сейм, чтобы хотя бы помочь избранию имперского принца, за которого на словах выступал. Королем избран был французский принц Генрих Анжуйский, вскоре покинувший Польшу ради борьбы за власть во Франции (1574).

На новый избирательный сейм из Москвы поехал лишь «легкий» гонец, который, в отличие от послов других государств, не мог даже выступить. Между тем положение на сейме было острым. Против эрцгерцога Эрнеста, сторонника мира с Московским царством, была выдвинута кандидатура знаменитого венгерского полководца Стефана Батория.

Программа, оглашенная на сейме послами Батория, была проста: сохранить все права магнатов и шляхты, во всём сообразоваться с их волей и заплатить все королевские долги; лично предводительствовать войсками; сохранять мир с татарами и турками, выкупив у них польских пленных.

Ударным пунктом программы была война с Москвой. Баторий обещал привести в Речь Посполитую закалённое воинство, собрать под свои знамёна многоплеменные полки и нанести Московской Руси сокрушительное поражение, отбив обратно всё, что было завоевано русскими!

Турецкий султан и крымский хан активно поддерживали эти намерения. Они не только оказывали финансовую и дипломатическую помощь Баторию, но и послали свои войска в страшный набег, разоривший Подолие, Волынь и Червенскую Русь, продемонстрировав актуальность его программы примирения с басурманами.

Против немецкой кандидатуры и за полководца Стефана Батория выступила и сильная в Речи Посполитой профранцузская партия. Сторонники Московской Руси, связанные заносчивым поведением царя, мало что могли противопоставить своим противникам.

А тут ещё на сейме громогласно выступила шведская делегация, призывая к войне с Москвой. Надо сказать, что шведы имели все основания вкладывать максимум энергии в этот призыв, упустив Нарву и расходуя немало средств на оборону Ревеля, перешедшего к ним после распада Ливонского ордена. Тем более что Иван Грозный отвергал мысль о разумном решении споров путем переговоров, несмотря на то что дела Руси в Прибалтике шли далеко не благополучно.

13-недельная осада Ревеля русскими войсками под бездарным командованием герцога Магнуса в 1570 году окончилась неудачно. Дания отказалась от союза с Грозным и заключила мир с новым шведским королем Иоанном (Юханом) III; бесноватый король Эрик IV был свергнут. С ним канул в лету «договор» о полюбовном разделе Ливонии и предоставлении Грозному в постель жены Иоанна III Катерины Ягеллон. Даже сожжение Москвы не образумило Грозного, и в конце 1571 года он предложил шведским послам: уступить без войны Эстонию; выдать денежную контрибуцию и 200 конных воинов в полном вооружении; свободно пропускать на Русь товары и людей из Западной Европы. Послы согласились на перемирие, столь необходимое Москве, принимая все условия, кроме первого.

Как бы испугавшись возможного мира, царь выдвинул уже совершенно сумасбродные требования: король должен был заключить с Русью союз против Речи Посполитой и Дании и поставлять ратников в русскую армию, наконец, прислать в Москву свой герб для включения Швеции в число владений царя московского, перечисленных в его пространном титуле[29].

В послании королю от 11 августа 1572 года Иван Грозный перешёл к прямым оскорблениям, говоря о «недоуметельстве», «глупостех», «безумии» и «воровстве» Иоанна III, сравнивая его с «гадом» (змеей). Царь посылал суверенному монарху «повеление, как тебе нашей степени величество умолить» (упросить), обещал, как холопа, «смотря по твоему покоренью, пожаловать».

Как бы ни опасался Иоанн III продолжения войны, он вынужден был отказаться от подобных переговоров. В конце 1572 года русские войска с большими потерями взяли крепость Вейсенштейн и сожгли захваченных в ней пленных. 6 января 1573 года Грозный отправил в Швецию ещё более жесткое послание, не преследуя никаких конкретных целей, кроме оскорбления соседа. То, что Иоанн III желал иметь переговоры с самим московским царём, а не с пограничными воеводами, Грозный называл «безлепицей» и даже более оскорбительно: «и то смеху подобно».

— А то ты крови желаешь да безделье говоришь и пишешь, — диктовал царь своим писцам. — Ты неразумен; ты не розсудя писал, а мы тебя жалуючи пишем.

«Шведская земля честью ниже иных государств», — утверждал Грозный, повторяя королю на разные лады: «Ты мужичий род!»

Многократно оскорбив королевских предков, царь указывал, что «тебе потому нельзя ровнятися с великими государи», что суверенам стыдно общаться с таким низким человеком, как король, который на деле суть «страдник» — землепашец.

— И ты нам покорися и поддайся, — требовал царь, — и что будет пригоже, тем нас почти, и мы тебя пожалуем… А ты, взяв собачий рот, да хошь за посмех лаяти — ино то твоё страдничье пригожество; тебе то честь, а нам, великим государем, с тобою и ссылатися безщестно, а лая от себя писати и тово хуже, а с тобою перелаиватися — и нам на сём свете тово горее и нет.

— И будет похошь перелаиватися, и ты себе найди таковаго же страдника, каков еси сам страдник, да с ним перелаивайся!.. Отныне, сколько ты не напишешь лая (посланий самому царю, а не пограничным воеводам. — Авт.), мы тебе никакого ответа давать не будем, — закончил Грозный[30].

Шведам пришлось заключить, что с Грозным можно разговаривать только силой оружия. И действительно, как только генерал Клаус Тотт одержал победу над русскими воеводами в сражении близ Лоде (Колувере), царь сменил гнев на милость и прислал вполне вежливую по тону грамоту.

Между Финляндией и Новгородскими землями удалось заключить двухлетнее перемирие (1575–1577), но в Эстонии война продолжалась; там русские взяли Пярну и готовились к решающим боям. Швеция спешно искала союзников, не видя иного выхода из войны, кроме победы или гибели государства.

На сейме в Речи Посполитой посол Иоанна III произнес пламенную речь об оскорблениях, наносимых московским царём всем соседям. От имени короля он объявил, что Швеция дает треть всех собираемых податей для войны с Москвой и простит все польские долги ради объединения сил против общего врага.

Среди предложенных шведами вариантов политического решения проблемы выбора короля и союза против России хитрейшим ходом стала кандидатура Анны, сестры последнего Ягеллона — Сигизмунда III Августа — и одновременно сестры шведской королевы, что позволило сторонникам войны с Россией объединиться. 14 декабря 1577 года шляхта провозгласила королевой Анну с условием, что она выйдет замуж за Стефана Батория. Скороустремительный полководец тут же поспешил в Польшу к свадебному и королевскому венцу, а затем и на войну с Россией.

История ещё могла сложиться иначе: ведь 12 декабря другой частью сейма на престол был избран император Максимилиан, а могущественнейшие литовские магнаты, забыв на время междоусобную вражду, ещё раз решили оказать поддержку Ивану Грозному против Батория. И тот и другой монархи обманули надежды своих сторонников, противников войны с Московским царством, и не предприняли ровным счетом ничего, чтобы помешать будущему разорителю Руси утвердиться на престоле.

* * *

Это было крупное внешнеполитическое поражение, но ещё не катастрофа. Стефан Баторий умел учитывать реальную расстановку политических сил, а потому не спешил развязать обещанную войну на востоке. Прежде всего он стремился объединить вокруг себя Речь Посполитую, учитывая, сколь сильны были ещё позиции сторонников мира с Москвой, а также влиятельную австрийскую партию.

Кроме того, против короля поднялся город Данциг (Гданьск), Баторий вынужден был его осадить. С Русью он желал сейчас мирных отношений и послал в Москву посольство, которое было принято с обычными для Грозного выпадами по поводу родства соседнего короля.

За политической ошибкой вскоре последовало преступление. Отправив 50-тысячную армию на осаду Ревеля, Иван Грозный в 1577 году кровавой метлой прошел по Ливонии. Под его личным руководством войска творили ужасающие злодеяния, повторяя то, что уже проделывали в своём Отечестве. Города и сёла стирались с лица земли, жители поголовно вырезались или угонялись в плен.

Не только ливонские анналы, но и русские источники свидетельствуют о зверствах царских карателей. Даже прославлявший Грозного автор «Повести о прихождении литовского короля Стефана… на великий и славный богоспасаемый град Псков» признавал, что именно поход 1577 года заставил неприятелей объединиться против Руси.

«Которые города силою брали — тех жители никакой пощады и милости не получили, — писал автор „Повести“. — Города, жители которых, надеясь на многолюдие и крепость стен, крепко вооружались на осаду, повелел государь до основания разрушить, а всех жителей с женами и детьми умёртвить разными мучительными способами, чтобы и другим страшно было… Лифляндскую землю царь всю повоевал, многие города взял, их жителей в плен отвел, богатство же их, и бесчисленное золото, и серебро, и ткани всякие в царствующий град Москву прикати».

Устрашить эстонцев, латышей и немцев Грозному удалось. Но если ещё в прошлом 1576 году многие города сдавались русским без боя и затевали в честь победителей пиры и танцы, то теперь, когда почти вся Прибалтика, за исключением Риги и Ревеля, оказалась в руках царя, а освободители превратились в кровавых завоевателей, народы Ливонии стали подниматься на борьбу. С вольного отряда Иво Шенкенберга из 400 человек стало разрастаться широкое движение прибалтов против захватчиков.

Огромная русская армия была после двухмесячной осады отброшена от стен Ревеля. Гарнизон Вендена даже после падения города три дня защищал цитадель и решил взорвать себя, «чтобы, — по словам С. М. Соловьева, — не ждать мучительной смерти и не видать, как татары будут бесчестить их жен и дочерей. Духовенство одобрило это решение, и 300 человек… взлетели на воздух. Жители города испытали то, от чего осажденные в крепости избавились добровольною смертию»[31].

Значительная часть жителей бежала на территории, ещё остававшиеся у шведов и литовцев, чтобы продолжать борьбу. Они умоляли короля Стефана прийти им на помощь, избрав ходатаем известного своей справедливостью князя Курбского; аналогичные просьбы обращены были и к королю Иоанну III. Баторий, между тем, в конце 1577 года покончил с данцигской проблемой и с интересом наблюдал, какое впечатление производят лифляндские зверства Ивана Грозного на группировку сторонников мира с Москвой в его королевстве.

Тем не менее и тогда он ещё не был уверен в своих силах и отправил на Русь посольство с целью умиротворения в Ливонии и заключения вечного мира. Оно было принято в Москве в январе 1578 года грубее прежнего. Условием мира Иван Грозный назвал уступку королем Ливонии, Курляндии и Полоцка, Киева, Канева и Витебска, потому что, по его словам, «корона Польская и великое княжество Литовское — наши вотчины»!

— Тебе, — отвечал царь королю, — было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на корону Польскую и на великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю… Князья и короли польские были в равенстве, в дружбе и любви с князьями галицкими и другими в той украйне, о Седмиградском же государстве нигде не слыхали. А государю вашему Стефану в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами братства и любви — так он бы нам почёт оказал.

В отличие от «басурманских владык», король для Грозного был только «соседом», но не «братом», причём соседом, недостойным, по словам царя, того государства, на правление которым он был избран.

Новое неспровоцированное оскорбление короля и всего государства было немедленно использовано Баторием на сейме, который уже в феврале собрался в Варшаве. Острейший вопрос о том, следует ли начать войну с Крымом или Москвой, был подавляющим большинством решён против Москвы. В едином порыве шляхта и магнаты даже назначили большие военные поборы на снаряжение сильной армии.

Но и это не означало неизбежности большой войны. Король чувствовал шаткость своего положения, и шляхта, особенно пограничная литовская, по размышлении не очень-то стремилась становиться под его знамена. Чашу весов был способен поколебать успех той или иной стороны. Играя на руку Баторию, Иван Грозный чем круче распалялся на словах, тем более кроток был на деле; посылку больших полков в Ливонию в 1578 году он отменил вовсе!

Слабые и ещё плохо организованные литовские войска в Ливонии получили возможность перейти в наступление. Они брали город за городом и наконец захватили многострадальный Венден. Российские войска были не только оставлены без подкреплений, но и деморализованы. Герцог Магнус перешел на сторону Батория.

Шведы напали на Нарву и даже, без соглашения «высоких персон», объединились на поле битвы под Венденом с литовскими полками. Совместными усилиями русская армия была разгромлена, причём четверо воевод с конницей бежали с поля боя, бросив своих, четверо попали в плен; пушкари, сражавшиеся до конца, покончили с собой[32].

Эту победу Стефан Баторий смог максимально использовать для воодушевления рыцарства. Армия его быстро пополнялась польской и литовской шляхтой, венгерскими и немецкими наемниками. К лету 1579 года отборные полки короля насчитывали около 15 тысяч человек. Энергичная дипломатическая работа позволила королю урегулировать отношения с Крымом, получить обещание помощи от Османской Порты, заключить союзы с курфюрстами Августом Саксонским и Иоанном-Георгом Бранденбургским.

Настало время проявиться полководческому искусству польского короля. Подчеркивая свою приверженность рыцарским традициям, Баторий в июне 1579 года отправил в Москву гонца с официальным объявлением войны.

* * *

Готовясь к походу в Ливонию, Иван Грозный концентрировал войска в Пскове. Как стратег он значительно уступал Баторию и давно уже не слушал советов, которые, рискуя головой, осмеливались давать ему немногие спасшиеся от репрессий талантливые полководцы.

Отклонил совет польских панов и Баторий, отказавшись с 15 тысячами наступать на Псков через разорённую, усыпанную замками и городами Ливонию, оставляя Литву без прикрытия. Именно тогда, в июле 1579 года, на военном совете под Свирем Баторий сформулировал план военных действий в обход Ливонии по русским землям, чтобы со взятием Пскова отрезать всю эту территорию от Московского царства, не затрудняясь многолетней войной.

— Полоцк, лежащий над Двиной, есть ключ к Литве и Ливонии! — объявил король совету. — Через него обеспечивается судоходство, важное для обеих стран, особенно для города Риги. Это важнейший пункт и для дальнейшего наступления на Русь.

Убедившись, что Грозный угнал основные силы армии в Курляндию, Баторий в августе появился под Полоцком. Король не имел подавляющего перевеса в численности. Против 15 тысяч наступающих гарнизон Полоцка имел 6 тысяч воинов, не считая других русских отрядов, располагавшихся относительно недалеко. Но русская армия была уже не та, что прежде. Годы террора, Великое разорение, исчезновение с командных постов решительных полководцев сделали своё дело.

Российские войска с самого начала напрочь утратили инициативу. Осаждённые в Полоцке воеводы, лишь четвёртым среди которых был известный полководец Дьяк Ржевский, сумели организовать оборону и три недели сражались, ожидая помощи. Величайшее мужество проявляли жители. Женщины и старики тушили пожары, спускаясь на веревках со стен за водой под жестоким неприятельским огнем.

Но подмога не приходила. Окольничие Борис Шеин и Фёдор Шереметев, посланные Грозным к Полоцку, испугались идти на прорыв и засели в крепости Сокол, пошаливая на королевских коммуникациях, но не вступая в бой с посланными против них отрядами Христофа Радзивилла и Яна Глебовича.

В безлюдной местности, при размытых сильными дождями дорогах воины Батория голодали и холодали. На совете большинство предлагало решительный штурм; король противился, не желая ставить всё на одну лишь карту.

— Буде приступ не удастся, — говорил Стефан, — что тогда будем делать? Не пришлось бы отступить со стыдом!

Однако осада затягивалась, и королю пришлось бросить под стены своих испытанных венгерских воинов. Деревянные укрепления были подожжены во многих местах и горели весь день. Наступления русских из Сокола, которого опасался король, когда столбы дыма поднялись в самое небо, не последовало.

Осмелев, венгерские латники и польская пехота без приказа устремились сквозь горящие укрепления в Полоцк, но были отброшены орудийным огнем из-за спешно выкопанного осажденными рва.

На следующий день новые пожары и атаки поколебали московских ратников; во главе с воеводой Петром Волынским гарнизон сдался на милость победителей. Только Дьяк Ржевский и владыка Киприан с немногими воеводами и ратными людьми отказались капитулировать и до последней возможности оборонялись в храме святой Софии.

Разграбив 30 августа Полоцк и спалив богатую местную библиотеку, Стефан Баторий обрушился на гарнизон Сокола, бросивший братьев в беде. После ожесточённых боев 11 сентября крепость пала. Русские были полностью вырезаны, велики были и потери королевских войск. Даже бывалые наёмники поражались завалам трупов вокруг стен и на улицах Сокола. Предприимчивые немцы «собацким обычаем» добывали из «лутчих» мёртвецов сало и желчь.

В это же время королевские войска взяли несколько окрестных крепостей. Знаменитый меценат князь Константин Острожский прошел войной по Северской земле до Стародуба и Почепа, Филон Кмита из Орши разорил Смоленщину. На шведском фронте московские войска поразили неприятеля в Ливонии, где имели подавляющий перевес, но не смогли воспрепятствовать разорению Новгородской земли.

«Слышав же сие царь государь, — по словам очевидца, — кручиною объят быв, но токмо глаголаше: Воля Господня да будет, яко же Господу годе, тако и бысть». Вместо того чтобы принимать решительные меры для обороны своей страны, Иван Грозный, этот «бегун пред врагом и храня — ка», оправдывался перед королём, как холоп, утверждал, что «гордым обычаем грамоты мы к тебе не писывали и не делывали нечего».

Умоляя «позабыть те слова, которые прошли между нами в кручине и гневе», Грозный льстиво предлагал мир, соглашаясь отдать королю Полоцк, Курляндию и 24 города в Ливонии.

Опасность ещё только замаячила на западе, а царь уже позабыл свои донельзя преувеличенные заботы об авторитете самодержавия и строго наказывал послам терпеть любую нужду и неуважение, а «если станут бесчестить, теснить, досаждать, бранить — то жаловаться на это приставу слегка, а прытко об этом не говорить, терпеть!»

Король максимально использовал славу своих побед при подготовке к новым боям. Он нанимал профессиональных вояк из разных стран, жертвуя на это собственные деньги и занимая у частных лиц. Испытывая трудности с набором регулярной пехоты, Стефан осуществил смелую в его государстве реформу, привлекая в армию крестьян из королевских имений, которые по выслуге срока освобождались от крепостной зависимости. К началу кампании 1580 года армия Батория возросла до 50 тысяч, в том числе имела 21 тысячу европейски обученных пехотинцев, а также современную и сильнейшую, как казалось западным специалистам, артиллерию.

Трудно сказать о численности и боевых качествах армии, которую могла в это время выставить в поле Россия. В кампаниях 1580–1581 годов наличие такой армии просто не просматривается. Нельзя определить точно, не хотел или не мог Иван Грозный собрать по обычаю «большие полки». Обстоятельно известно одно: где бы ни появлялся неприятель, городовые русские воеводы оказывались брошены на произвол судьбы, не имея не только военной поддержки, но и сколько-нибудь ясных распоряжений, кроме одного — умирать. Это распоряжение особенно любопытно тем, что, отдавая его, Грозный с воодушевлением тянул свою любимую песню об измене, объясняя все поражения предательством воевод!

Столь опытный полководец, как Стефан Баторий, не мог не воспользоваться щедро предоставленными ему возможностями. Концентрируя силы и создавая в каждый момент подавляющий перевес, он бил русских воевод одного за другим. Первым пал, зажженный огненными ядрами, Велиж. За ним последовал Усвят.

Королевские войска обложили Великие Луки. Против 6–7-тысячного гарнизона Баторий сосредоточил 35-тысячную армию. Русские ожесточенно оборонялись в горящем городе и были почти все уничтожены: спаслись лишь те, кто попал в плен к знаменитому канцлеру Яну Замойскому.

Взятием важной базы русских войск на западной границе успехи короля в кампании 1580 года не ограничились. Королевские отряды захватили пограничные крепости Себеж, Невель, Озерище и Заволочье. Не доходя до Торопца, корпус венгерской, польской и немецкой конницы князя Збаражского столкнулся с войском местного воеводы князя Хилкова. Русские потерпели поражение, но и неприятель понёс серьезные потери, заставившие его повернуть назад.

События под Смоленском показали, что Россия имела боеспособные войска, преступной волей царя рассредоточенные по множеству городов и лишенные возможности помочь друг другу.

Известный воевода Иван Михайлович Бутурлин, каким-то образом ускользнувший из-под опеки распоряжавшихся в Смоленске царя Симеона Бекбулатовича и Ивана Фёдоровича Мстиславского, с небольшим воинством напал на вторгшихся в Смоленский уезд поляков.

Оршанский воевода Филон Кмита с девятитысячным конным корпусом был разбит в сече у деревни Настасьино и хитроумным маневром пошёл в отход. Бутурлин не дал себя обмануть и на следующий день настиг Кмиту на Спасских лугах. Враг был разбит наголову, потерял шатры, 10 пушек и 50 больших пищалей, 370 пленных и большую часть войска убитыми.

Однако смелые действия Хилкова и Бутурлина были исключениями, лишь подчеркивающими картину общего развала военных сил Московского государства. Искалеченная опричным террором и стеснённая бездарным командованием армия в ходе зимней кампании оказалась способной лишь на разбойный набег. Обходя города, московские полки разорили земли вокруг Дубровны, Орши, Могилева и Шклова, возвратившись с добычей в Смоленск.

Тем временем королевская конница беспрепятственно прошла по течению Ловати почти до самого Ильменя, захватив и уничтожив города Холм и Старая Русса. Падение этих крепостей открывало путь к Новгороду и позволяло обойти Псковский пограничный район с востока.

Не дремали и шведы, 13 недель осаждавшие крепость Падис, которая давала русским берег Балтики близ Ревеля. Гарнизон крепости держался, несмотря на страшный голод. Защитники Падиса питались собаками и кошками, соломой и кожами, пока, обессилев и не дождавшись помощи, не были перебиты. Понтус Делагарди взял Кексгольм, беспрепятственно перебросил войска в Ливонию и захватил Везенберг. Об активном сопротивлении московской армии не было и речи.

* * *

В результате военных успехов и захвата богатой добычи слава Стефана Батория возросла необычайно. Ещё не кончились бои 1580 года, а уж король заявлял:

— Не только Луки Великие восприму с окрестными градами, но и славный великий Псков поворочу, подобно жернову каменному, на свою сторону и буду в нём государем именоваться! Не может ни один город укрепиться или отсидеться от великого польского короля и множества храбрых литовских воинов. О мире даже и думать не хочу!

В феврале 1581 года на сейме король, при поддержке Яна Замойского, сумел настолько зажечь панов планами победоносной войны с Московией, что они приняли решение провести сбор налогов сразу за два года! Крестьяне были разорены, в стране царил голод, но шляхту это не смущало: впереди маячили богатая русская добыча, захват земель и рабов, рыцарские подвиги под знаменами непобедимого полководца.

— Нынешнее устремление моё на Русскую землю, — говорил Стефан Баторий, распуская панов с сейма, — должно быть ещё славнее и похвальнее прежнего, занеже пойду на славный град Псков. Вы же, любимые мои и храбрые воины, всего Польского королевства, великого княжества Литовского и моих подручных земель ярые и непобедимые витязи, разъезжайтесь по вотчинам и панствам, тела свои и крепкие мышцы упражняйте, могучим коням отдых давайте, ратные доспехи соделывайте и укрепляйте, на славный град Псков ратью всячески со мной уготовляйтесь! Имущие жён и желающие с ними во Пскове панствовать — пусть со своими пани и с детьми в путь готовятся!

Баторий не был бы Баторием, если бы ограничился призывом к магнатам и шляхетству. Его ставка была прежде всего на профессиональные наёмные войска. Хорошие солдаты стоили денег, и король денег не жалел. Помимо экстренного налога и многочисленных пожертвований, Стефан занимал деньги в Венгрии, у властителей Саксонии, Бранденбурга и Пруссии, заставлял платить ливонцев.

Ни один грош не залеживался в сундуках. Как кровожаждущие клопы, расползались по Европе вербовщики польского короля, из многих стран текли к нему оружие и снаряжение. Королевское золото раздувало огонь в горнах и звенело молотами кузнецов от Вильно до Амстердама, от Стокгольма и Копенгагена до Вены и Белграда. В иные страны, писал летописец трагических событий, и во многие языки король слал грамоты правителям и военачальникам, а писал так:

«Король польский, князь великий литовский, русский, прусский, жемойтский, мазовецкий, князь семиградский и иных земель Стефан ближним моим друзьям и соседям (по имени называя каждого) на своем державстве радоваться!

Ведайте, о чем уже слышали, сколько пакостей сотворил я за два прошлых года русскому царю и сколько городов от его власти отнял, к своему высокому присовокупив державству; сколько в сразительном бою над его войском одоления показал; каким русским богатством обогатился и воинов обогатил, сколь землю свою наполнил несметными земли Русской сокровищами; какое унижение и страх Русской земле принёс и какую славу высокому своему королевству Польскому, и великому княжеству Литовскому, и всем моим подручным великим панам, гетманам и бесчисленным воинам преобрёл! То — было, и ныне о том же помышляю.

На высокой степени стою — к высшему и величайшему стремлюсь, как учат и пишут мудрецы: „Стоя на высоком холме, высочайшую и преизобильнейшую гору ищи и владеть ею начинай. Как лев, если держит зайца и видит верблюда, оставляет зайца и гонится за верблюдом“. Таким образом мудро и рассудительно все рассмотрев, в нынешнее лето больше прежних многосильным подъёмом подымаюсь на Русскую землю. Сам же дружеский совет даю своим друзьям и соседям ближним: если хотите — присоединяйтесь и подымайтесь со мной каждый со своим войском, да все вместе устремимся на Русскую землю, прежде всего — на славный великий град, именуемый Псков!

Именно о граде Пскове советуюсь с вами и сообщаю, что о нём слышал. Прежде всего говорят, что он очень велик, более того, укреплен четырьмя сплошными каменными стенами, прославлен в земле той и многолюден. Говорят, что прямо сквозь каменные стены течёт через Псков река, а по берегам её лежат бесценные и неисчислимые богатства. Ради великого града Пскова всех вас я сзываю в поход!

Захвачу этот великий град с окрестными городами, покрою себя величайшей многославной славой и вас с собою возвеличу, как советников моих и другов. Богатством многим в граде Пскове обогащусь безмерно, и вы, мои друзья, и все наши храбрые войска обогатятся. Всех пленных, знать псковскую и народ по справедливости разделим, непокорных же многолюдных людей тамошних мечу предадим.

Назначив великих гетманов Пскову, здоровыми и славными победителями в Литовскую землю возвратимся и пойдём с великим богатством и множеством пленных по своим владениям. Русскому же великому князю конечное бесчестие и срам сотворим, великую кручину и вред вложим в сердце его сожалением о столь великом граде. Мы же во всю вселенную прославимся, что победили великого князя и славный его град Псков взяли!»

Пошли грамоты Батория по многим странам и землям, куда доносилась слава великого Пскова. Всюду знали о богатстве града и крепости его стен, но жадность была много сильнее страха и заглушала все опасения.

— Если и десять стен каменных окружают такое богатство, — говорили наемники, — не устоят они пред славным именем полководца, сможем своими хитростями и мудрым военным умышлением город взять.

Собирались наёмники к Баторию полками и эскадронами из многих земель. Предвкушая изрядную добычу, становились в ряды королевской рати воины литовские, польские, венгерские, мазовецкие, немцы имперские и ганзейские, датчане и шведы, французы, итальянцы и испанцы, знаменитые среди наёмников швейцарцы и шотландцы. Собрал король наёмных умелых воинов 60 тысяч, а шляхетских ратей 40 тысяч. Всего у него войска стало 100 тысяч человек, не считая торговцев и обозных.

С бешеной энергией и разумной распорядительностью Стефан Баторий формировал из этого контингента целостную боеспособную армию, обученную самым современным методам боя. Надо признать, что, хотя королю не случалось вступать на Руси в большое сражение, он вполне заслужил славу выдающегося полководца, создав Речи Посполитой одну из сильнейших армий Европы.

* * *

Что мог противопоставить Иван Грозный со своей холопской сворой этим мощным приготовлениям? Царь разрывался между яростью и страхом. Отправляя к королю посольство с просьбой о мире, Грозный требовал от русских дворян: «Если станут их укорять, или бесчестить, или бранить, или бить, то на укоризну, бесчестье и брань отвечать смотря по делу, что будет пригоже и как их Бог вразумит, слегка, а не браниться, против побоев терпеть… если будут их на посольстве бранить или бить — говорить одно, чтоб дали посольство исправить, и ни за чем не останавливаться, самим не задирать и невежливых слов королю не говорить!»

Умоляя о мире, царь не мог сдержать свой подлый нрав и приказал замаскированно оскорбить короля, что-де тот «со вчерашнего дня государь». А московский царь, должны были говорить послы, — извечный государь: «Государю нашему братья турецкий цезарь и другие великие государи, и то нашему государю не важно, что с вашим государем писаться братом».

Должен разочаровать тех, кто в подобных выпадах склонен видеть гордость Ивана Грозного: празднуя труса, он готов был отказаться на переговорах даже от царского титула. «А если государь ваш не велел нашего государя царём писать, — должны были сказать послы, — то государь наш для покоя христианского не велел себя царём писать!»

Особенно ярко эти противоречия отразились в личном послании Грозного Баторию от 29 июня 1581 года. Грамота начинается с неумной шпильки, что-де он царь всея Руси «по Божию изволению, а не по многомятежному человечества хотению» (в отличие от адресата). Перечислив требования короля, Грозный довольно смело их отвергает, говоря: «Мы такого превозношения не слыхали нигде и тому удивляемся: то ныне мириться хочешь, а такое безмерье паны твои говорят, — а коли будет размириться, чего они потребуют?»

Но далее на многих страницах следуют мелочные оправдания царя перед королем. Царь скулит, как побитый пес, сетует на «изменников», благодаря которым якобы побеждает король (это особенно возмутило Батория), и даже апеллирует к справедливости! Это послание показывает, насколько Иван Грозный в парах пролитой крови и фимиаме восхвалений утратил политическую ориентацию, называя непозволительным для короля в международных отношениях именно то, что составляло основу его собственного поведения.

«А твои паны Рада (Сенат. — Авт.) говорили послам нашим, — сетует царь, — что ты на том присягал, что тебе Ливонскую землю добывать. И то христианское ли дело, для того присягать, чтоб за посмех, напрасно, хотя гордости, и корысти, и расширения государства, лить неповинную христианскую кровь?»

Местами в грамоте звучит такая благоглупость, что невольно возникают сомнения в способности Грозного контролировать свою речь. Ведь мог же он в письме 1569 года умолять английскую королеву Елизавету I о предоставлении ему политического убежища, когда царь сбежит от своих подданных, а в следующем послании (1570) называть её «пошлой девицей», которой «владеют… мужики торговые». Вот и в грамоте 1581 года читается рассуждение, абсолютно не адекватное сложившейся на фронтах ситуации:

— А что ты присягал в том, что будешь добывать отнятые (у прежних королей. — Авт.) области и очищать Ливонскую землю, так же и паны твои между собой о том присягали, что им за то стоять, — ино то для неповинного кровопролитства христианского сделано по басурманскому обычаю. И тот твой мир знатен: ничего иного не хочешь, только бы христианство истребить, — мириться ли тебе и твоим панам с нами, воевать ли, только бы тебе желания свои исполнить на пагубу христианам. Ино то что за мир? То прелесть! А если нам тебе всю Ливонскую землю уступить, и нам в том убыток великий будет. Ино то что за мир, коли убыток? А ты ничего иного не хочешь, только бы тебе впредь быть сильнее нас. И зачем нам тебе самим против себя силу давать? А если ты силён и жаждешь крови христианской — то приди, пролей неповинную христианскую кровь и возьми.

Последнее предложение хотелось бы рассматривать как риторический оборот, если бы за ним стояла армия, собранная для защиты страны. Но в том-то и дело, что не формированием армии был озабочен Иван Грозный, и некому оказалось остановить победное шествие королевских полков по Русской земле. Это один вампир приглашал другого приложиться к чаше с кровью русского народа. Не армией грозил царь Стефану Баторию, а тем, что если тот начнёт на Руси кровопролитие, то царь с ним лет на 40–50 прервет переговоры! С нами, дескать, крёстная сила…

И у Батория хватало крёстных сил: и православных, и католических, и протестантских — на любой вкус. Не смущали его и жалобы царя, с удовольствием натравливавшего в свое время мусульман на Польшу и Литву, что война обессилит обе страны христианские на пользу нехристей.

Если Грозный и хотел умилостивить Батория, то добился прямо противоположного результата. Король был довольно грубый человек, закосневший в войнах и любивший пограбить, но имевший твёрдое представление об обязанностях правителя и полководца. Послание царя привело его в ярость. Более всего Стефан был взбешен циничным отношением Грозного к своим собственным подданным.

Король настолько вышел из себя, что нарушил дипломатический этикет. Королевская грамота называла царя московским фараоном, волком среди овец-подданных, ядовитым и ничтожным гадом.

— Для чего ты не выступил против нас с войском, — спрашивал Стефан, — для чего своих подданных не оборонял? И слабая курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты, орёл двуглавый [ибо такова твоя печать], сам хоронишься!

Бросив Грозному это обвинение, король вызвал его на поединок, если тот действительно не хочет проливать крови христианской. Царь, разумеется, струсил. За гнусности власти должен был расплачиваться народ[33].

Испуг царя имел, однако, и одно благотворное последствие. Нет, царь не бросился собирать «большие полки». Но прежде верный методе топить инициативу талантливых полководцев в куче вышестоящих товарищей, Иван Грозный послал во Псков для обороны города ни много ни мало шестерых воевод: Василия Фёдоровича Скопина-Шуйского за главного, при нем в товарищах Ивана Петровича Шуйского, Никиту Ивановича Плещеева-Очина, Андрея Ивановича Хворостинина, Владимира Ивановича Бахтеярова-Ростовского и Василия Михайловича Лобанова-Ростовского.

Получив указ «биться… до смерти», сии многочисленные воеводы «яко истиннии раби обещаваютца своему владыце творити по его наказанью» и отбывают. Спустя некоторое время царя охватило спасительное сомнение, и он вызвал в Москву одного воеводу — Ивана Петровича Шуйского, чтобы передать ему единоличную власть над гарнизоном и жителями Пскова. Это решение оказалось историческим[34].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.