Лекция 10 ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ: НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

Лекция 10

ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ: НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

* * *

Несомненно, Куликовская битва относится к числу событий самых значительных для исторического сознания и самоидентификации русского человека. Показательно, что в 1980 г. в СССР с большой помпой отпраздновали 600-летний юбилей победы над Мамаем, в то время как гораздо более круглая и, казалось бы, более важная дата, приходившаяся на тот же год, полутысячелетие (!) освобождения Руси от монгольского владычества осталась практически незамеченной. Естественно, дело не в датах с двумя нулями (не будем забывать, что десятеричная система счета всего лишь условность, к которой мы привыкли). Тем более что все равно никто за исключением Президиума Академии Наук не знал, когда же именно исполняется ровно 600 лет со дня знаменитой битвы. Официально празднования прошли 8 сентября (которым Мамаево побоище помечено в летописи), в то время как это дата юлианская, а для того, чтобы ее правильно перевести на григорианский календарь для XIV в. следует прибавлять 8 дней. Другими словами, по всем правилам, юбилей следовало праздновать 16 сентября.

Столь возвышенное отношение к Куликовской битве сформировалось в значительной степени благодаря древнерусским книжникам. На протяжении многих десятилетий они неоднократно возвращались к сражению, произошедшему в 1380 г. на Куликовом поле. При этом описания обрастали все новыми и новыми подробностями, чтобы приблизительно к середине XV в. приобрести тот вид, который вполне соответствует современным средним представлениям о Мамаевом побоище. К числу источников, объединяемых в так называемые памятники Куликовского цикла, относятся летописные повести «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище», а также «Слово о житии и преставлении Дмитрия Ивановича».

ПАМЯТНИКИ КУЛИКОВСКОГО ЦИКЛА

История памятников Куликовского цикла выстраивается, по большей части, на основании текстологических наблюдений над их текстами. Однако взаимоотношения текстов данных источников столь сложны, что сплошь и рядом не позволяют прийти к однозначным выводам. Поэтому датировки отдельных произведений этого цикла носят приблизительный характер.

Судя по всему, наиболее ранними являются тексты летописной повести о Куликовской битве. Впрочем, они сохранились в двух редакциях: краткой (в составе Симеоновской летописи, Рогожского летописца и Московско-Академического списка Суздальской летописи) и пространной (в составе Софийской первой и Новгородской четвертой летописей, восходящих к общему протографу так называемому своду 1448 г.)[530].

В свое время А. А. Шахматов пришел к выводу, что краткий летописный рассказ о Мамаевом побоище имеет

«…все черты первоначальной записи, а не позднейшего сокращения»[531].

Следовательно, его появление должно было предшествовать созданию пространной версии того же повествования. Однако несколько позже, не без влияния трудов С. К. Шамбинаго[532], А. А. Шахматов отказался от этого заключения, заявив, что

«…повесть по Симеоновской летописи, которую я одно время был склонен признать древнею записью о Куликовской битве, не больше, как извлечение из обычной повести»[533].

Лишь в последние десятилетия исследователи сошлись на том, что первоначально все-таки А. А. Шахматов

«…был прав, когда оценил рассказ…о великом побоище иже на Дону как древнейшее сообщение о Куликовской битве»[534].

Ныне считается общепринятым, что краткая повесть о Куликовской битве восходит к своду 1408 г. и не является сокращением пространного ее варианта. Следовательно, именно она является самым ранним источником, отобразившим побоище на Дону. Вместе с тем, специалисты расходятся в ее абсолютной датировке, хотя в своих спорах и не выходят за рамки последнего десятилетия XIV первого десятилетия XV в. Поэтому придется согласиться с точкой зрения В. Н. Рудакова:

«…Вероятнее, наиболее правильным является оценка краткой летописной повести…о великом побоище, иже на Дону в качестве памятника, появившегося в конце XIV начале XV в. и приобретшего окончательный, дошедший до нас вид в результате той летописной работы, которую вели составители…свода 1408 г.»[535].

В отличие от краткой, пространная редакция летописного повествования испытала на себе явное влияние более поздних текстов, в частности Задонщины. По мнению большинства исследователей, повесть о Куликовской битве, дошедшая в составе Новгородской четвертой и Софийской первой летописей, могла появиться не ранее 40-х гг. XV в.[536]. При этом датировка ее оказывается напрямую связанной с установлением времени создания Задонщины. Между тем литературная история этого источника вызывает наибольшие споры у специалистов. Задонщина сохранилась в шести списках, ни один из которых не дает достаточно ясного представления о ее исходном тексте[537]. Поэтому все публикации этого поэтического произведения представляют собой более или менее удачные реконструкции. Естественно, исследователи существенно расходятся во мнениях относительно того, какой из сохранившихся списков передает наиболее ранний текст, не говоря уже о сколько-нибудь точных датировках Задонщины. В число аргументов, на которые ссылаются исследователи, пытающиеся определить время появления поэтического описания Мамаева побоища, входят все мыслимые доводы, вплоть до признания эмоциональности восприятия событий свидетельством в пользу создания Задонщины современником, а, возможно, участником битвы[538]. С другой стороны, наиболее поздние датировки относят ее текст к середине второй половине XV в. Terminus ante quem в таком случае является дата Кирилло-Белозерского списка. Пожалуй, и здесь лучше согласиться с В. Н. Рудаковым:

«…При указанном разбросе мнений и шаткости доводов относительно времени создания произведения, наиболее правильным считаю остановиться на точке зрения о возможности появления…Задонщины во временном промежутке от конца XIV до 70-80-х гг. XV в., не настаивая при этом на более узких датировках памятника»[539].

Самым поздним и, одновременно, наиболее обширным памятником Куликовского цикла является, по общему мнению, Сказание о Мамаевом побоище. Оно известно приблизительно в полутораста списках, ни один из которых не сохранил первоначального текста. Их принято делить на восемь редакций: Основную, Летописную, Распространенную, Киприановскую, редакцию летописца Хвороетанина; западнорусскую переработку; редакцию, переходную к Синопсису, и редакцию Синопсиса Иннокентия Гизеля[540]. Наиболее ранними являются первые три из них[541].

Датировки Сказания имеют разброс от конца XIV первой половины XV в.[542]. до 30-40-х гг. XVI в.[543]. Судя по всему, наиболее доказательна датировка, предложенная В. А. Кучкиным и уточненная Б. М. Клоссом. По ней, Сказание появилось не ранее 1485 г., скорее всего во втором десятилетии XVI в.[544].

Соответственно, серьезные споры вызывает достоверность сведений, приводимых в Сказании. Так, А. Ю. Якубовский, говоря о его Киприановской редакции, отмечает:

«…Историческое повествование о походе Мамая 1380 г. и о знаменитой битве на Куликовом поле, находящееся в составе Никоновской летописи, представляет собою выдающийся исторический документ. Он не только проникнут глубоким патриотизмом, не только хорошо литературно обработан, но и содержит много интересного фактического материала, а главное стоит на уровне глубокой политической зрелости и мудрости»[545].

Зато другие исследователи убеждены в недостоверности большинства фактов, приводимых в…Сказании[546]. При этом, однако, сплошь и рядом подчеркивается, что, несмотря на позднее происхождение текста, он опирался на некие ранние источники, откуда якобы и была почерпнута оригинальная информация Сказания, которая не имеет явных признаков искажений исторической реальности. Показательна в этом отношении характеристика текста Сказания М. Н. Тихомировым:

«…Сказания эта сложного состава и предполагают какую-то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано… Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Кип-риан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее за всеми особенностями различных редакций о Мамаевом побоище в них обнаруживаются черты, восходящие к какому-то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы. <…> [Причем] очевидна древняя основа сказаний о Мамаевом побоище не в риторических, а в подлинно исторических деталях. <…>

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный памятник… и только под верхними слоями мы различаем его жизнерадостную и светлую основу, гражданский, светский характер, типичный для московской литературы времен Дмитрия Донского. <…> Особенно печальным для московской литературы было влияние литературных вкусов Киприана, ловкого и бесчестного интригана, напрасно возведенного в ранг реформатора русской письменности историками древнерусской литературы. Особой бездарностью в повестях о Мамаевом побоище отличаются как раз тексты, где появляется имя Киприана как участника событий»[547].

Как бы то ни было, представляется совершенно справедливой точка зрения В. А. Кучкина, отдающего в своих реконструкциях предпочтение ранним летописным вариантам повести о Мамаевом побоище (в частности, тексту, сохранившемуся в Рогожском летописце). Однако большинство авторов с удовольствием использует гораздо более красочные и подробные поздние рассказы, прежде всего Сказание о Мамаевом побоище. Действительно, только из его текста мы узнаем о посылке Захарии Тютчева к Мамаю с дарами, посещении Дмитрием Троицкого монастыря и получении там благословения от Сергия Радонежского, о приготовлениях к походу и уряжении полков, подробный маршрут движения к Куликову полю, о поединке Пересвета с ордынским богатырем, о том, как в начале боя Дмитрий обменялся доспехами и конями с Бренком, и о героической гибели самого Бренка, о роли, которую сыграл в ходе сражения засадный полк во главе с Владимиром Андреевичем Серпуховским, и о поисках великого князя после битвы. Только из Сказания мы узнаем,

«…что великий князь был контужен и найден в бессознательном состоянии после окончания сражения»[548].

Короче говоря, почти все, что мы с детских лет помним о Куликовской битве, восходит к источнику позднему и весьма ненадежному. Авторы, которым так нравится пересказывать почерпнутые из него красочные подробности битвы, кажется, даже не подозревают о том, что, возникнув через столетие после описываемых событий, Сказание не могло достоверно изображать Мамаево побоище. К тому же, создатель этого произведения вовсе не собирался готовить отчет об этом событии. Задачи его как, впрочем, и всех других авторов произведений Куликовского цикла, были принципиально иными.

Но нас-то они и будут интересовать в первую очередь.

История же описанных памятников заинтересовала нас, поскольку она дает возможность проследить, как изменялось отношение к происходившему в 1380 г. в ближайшие к нему десятилетия.

КРАТКАЯ ЛЕТОПИСНАЯ ПОВЕСТЬ О КУЛИКОВСКОЙ БИТВЕ

Естественно, было бы целесообразно начать разговор с наиболее раннего текста, заложившего реальные основы всех позднейших описаний одного из самых знаменитых сражений отечественной истории. Вот, как он выглядит в Рогожском летописце:

«О воине и побоище иже на Воже»[549]…

…Того же лета безбожный, злочестивый Ординский князь Мамаи поганыи собрав рати многы и всю землю Половечьскую и Татарьскую и рати понаименовал, Фрязы и Черкасы и Ясы, и со всеми сими поиде на Великого князя Дмитрия Ивановича и на всю землю Русскую. И бысть месяца августа приидоша от Орды вести к князю великому к Дмитрию Ивановичю, аже вздвизается рать татарьскаа на христианы, поганыи род Измаилтескыи, и Мамай нечестивый лют гневашеся на великого князя Дмитрия о своих друзех и любовницех, и о князех иже побиени бысть на реце на Воже, подвижася силою многою, хотя пленити землю Русскую. Се же слышав князь великий Дмитрий Иванович, собрав вои многы, поиде против них, хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю. И переехав Оку, приидя ему пакы другыя вести, поведаша ему Мамая за Доном собравшася, в поле стояща и ждуща к собе Ягаила на помощь, рати литовскые. Князь же великий поиде за Дон и бысть поле чисто и велико зело, и ту сретошася погании половьци, Татарьские пьлци, бе бо поле чисто на усть Непрядвы. И ту изоплчишася обои, и устремишася на бои, и соступишася обои, и бысть на дълзе час брань крепка зело и сеча зла. Чрес весь день сечахуся и падоша мертвых множство бесчислено от обоих. И поможе Бог князю великому Дмитрию Ивановичу, а Мамаевы плъци поганыи побегоша, а наши после биющи, секуще поганых без милости. Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша обратиша плещи свои на язвы, и мнози оружием падоша, и друзии в реце истопоша[550]. И гнаша их до реки до Мечи и тамо множесто из избиша, а друзии погрязоша в воде и истопоша. Иноплеменници гоними гневом Божиим и страхом одрежими сущи, и убежи Мамай в малой дружине в свою землю Татарьскую. Се бысть попбоище месяца сентября в 8 день, на Рожество святыя Богородицы, в субботу до обеда. И ту оубиени быша на суме Федор Романович Белозерскыи, сын его князь Иван Федорович, Семен Михаилович, Микула Василиевич, Михаило Иванович Окинфович, Андреи Серкизов, Тимофеи Волуи, Михаило Бренков, Лев Морозов, Семен Мелик, Александр Пересвет и инии мнози. Князь же великие Дмитреи Иванович с прочими князи Русскыми и с воеводами, и с бояры, и с велможами, и с остаточными плъки Русскими, став на костех, благодари Бога и похвали похвалами дружину свою, иже крепко бишася, с иноплеменникы и твердо зань брашася, и мужьскы храброваша и дръзнуша по Бозе за веру христианьскую, и возвратися оттуда на Москву в свою отчину с победою великою, одоле ратным, победив врагы своя. И мнози вои его возрадовашася, яко обретаюше користь многу, погна бо с сбою много стада конии, вельблюды и волы, ниже несть числа и доспех, и порты, и товар. Тогда поведоша князю великому, что князь Олег Рязаньскыи послал на помощь Мамаю свою силу, а сам на реках мосты переметал. Князь же великии про то всхоте на Олга послати рать свою. И се внезапу в то время приехаша к нему бояре Рязаньстии и поведоша ему, что князь Олег поверг свою землю, да сам побежал и со княгинею, и з детьми, и с бояры, и з думцами своими. И молиша его о сем, дабы на них рати не слал, а сами биша ему челом и рядишася в его ряд. Князь же великии, послушав их и приим челобитие их, не остави их слова, рати на них не посла, а сам поиде в свою землю, а на Рязаньском княженье посади свои наместници. ТОгда же Мамаи не мнозе утече с Доньского побоища и прибеже в свою землю в мале дружине, видя себе бита, и бежавше, и посрамлена и поругана, паке гневашеся, неистовяся, яряся и съмущашеся, и собраша останочную свою силу еще всхоте ити изгоном пакы на великого князя Дмитрея Ивановича и на всю Русскую землю. Сице же ему умысльшу и се прииде ему весть, что идет на него некыи царь со востока, именем Токтамыш из Синее Орды. Мамаи же, еже уготовал на ны рать с тою ратию готовою поиде противу его и сретоша в Калках. Мамаевы же князи, сшедше с конеи своих и биша челом царю Токтамышу и даша ему правду по своеи вере, и пиша к нему роту, и яшася за него а Мамая оставиша, яко поругана. Мамаи же то видев и скоро побежа со своими думцами и с единомысленикы. Царь же Токтамыш посла за ним в погоню воя своя и оубиша Мамая, а сам шед взя Орду Мамаеву и царици его, и казны его, и улус весь поима, и богатьство Мамаево раздели дружине своеи. И оттуда послы свои отпусти на Русскую землю ко князю великому Дмитрию Ивановичу и ко всем князем русскым, поведая им своы приход и како вцарися, и како супротивника своего и их врага Мамая победи, а сам шед седе на царьстве Волжьском. Князи же Русстии послов его отпустиша с честию и с дары а сами на зиму ту и на ту весну за ними отпустиша коиждо своих киличеев со многыми дары ко царою Тохтамышю.

<…>На ту же осень князь великий отпустил в Орду своих киличеев»[551] Толбугу да Мокшея к новому царю с дары и с поминкы[552].

На первый взгляд, этот текст весьма напоминает все предыдущие описания, связанные с отражением ордынских набегов. Здесь присутствуют и поганыи род Измаилтескыи, и безбожный злочестивыи Ординскыи князь Мамаи поаныи. Но наряду с ними проступает совершенно новая мысль, отсутствующая в прежних текстах: Дмитрий Иванович выступает против ордынцев,

…хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю.

Главным противником Дмитрия Ивановича в краткой летописной повести является Мамай. Именно он инициатор похода на Русь. Именно он в изложении автора идеально воплощает отрицательные черты, присущие поганым вообще. При этом Мамай противопоставляется Тохтамышу. Это сделано столь тонко, что вызывает даже некоторое недоумение. С какой стати некыи царь со востока, именем Токтамыш из Синее Орды оказывается союзником русских князей, который, собственно, и побеждает супротивника своего и их врага Мамая? Почему он чуть ли не поздравляет московского князя с победой?

Все дело в двух словах: князь и царь. Жесткая вертикаль управления монгольского образца. Мамай — князь, Тохтамыш — царь. Присвоив себе не свойственные по рангу функции, Мамай становится узурпатором, противостоящим Тохтамышу — законному правителю Орды. Комментируя эту коллизию, Л. И. Шохин составитель сборника работ М. Н. Тихомирова, посвященных истории Москвы, пишет:

«…Тохтамыш был прирожденным ханом, а Мамай нет, они враждовали между собой, оспаривая власть над Золотой Ордой. Поэтому столкновение Дмитрия Донского с Мамаем можно представить как выступление против узурпатора, приведшее к власти…законного царя»[553].

В какой-то мере такое противопоставление сближает краткий летописный рассказ о Куликовской битве с «Повестью об убиении Михаила Тверского», а образ Мамая с образом Кавгадыя. И тот и другой действуют помимо воли хана. Так что масштаб и глубина антиордынских настроений летописца и в данном случае вряд ли должны переоцениваться…

Противостояние Мамая и Дмитрия Ивановича рассматривается автором повести не как следствие Божиего попущения и не как наказание Господне. Его описание выстраивается как личный конфликт ординского князя и великого князя. Русьской земле противостоит уже не Бог, а вполне конкретная земля Половечьская и Татарьская. Мало того, сами Татары теряют облик народа последнего времени. Продолжая именовать их род Измаилтескыи и сыны Агаряны, летописец, пожалуй, впервые сопровождает эти характеристики собственно этническими перечнями народов, принимающих участие в ордынском походе. Наконец, обращает на себя внимание и такая деталь: русским князьям, кажется, впервые за все время ордынского владычества на Руси, поможе Бог. Он

«…Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша обратиша плещи свои на язвы, и мнози оружием падоша, и друзии в реце истопоша»

Новой представляется и мотивация действий Дмитрия Ивановича. Если прежде основной задачей для положительного князя, как мы помним, было пострадати за христиан, то теперь летописец полагает, что Дмитрий Иванович выступил против ордынского войска,

…хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю[вьщелено мною. И.Д.].

В связи с этим следует заметить, что рассказу о битве непосредственно предшествует несколько странное для современного читателя сообщение:

«…В лето 6887 [1379/80] бысть Благовещенье святыя Богородица в Велик день. Се же написах того ради, понеже не часто так бывает, по реткажды, окромя того лета отселе еще до Второго Пришествия одинова будет»[554]

Речь здесь идет о так называемой кириопасхе совпадении Пасхи и Благовещения (25 марта). Действительно, такое совпадение приходилось на 1380 г. Как уже говорилось, годы, на которые выпадала кириопасха, рассматривались в древней Руси как потенциальные даты Конца Света. Подобное предзнаменование прида-

вало происходящему еще больший драматизм. Хотя летописец, очевидно, не считает этот год решающим в жизни человечества. Его рассуждения о том, что до наступления последних времен будет еще одно такое же совпадение (имеется в виду 1459 г.), скорее всего ориентированы на 7000 год от Сотворения мира (1492 г. н. э.) как на дату Второго Пришествия (следующая кириопасха приходилась лишь на 1543 г.).

Аналогичный текст открывает и пространную летописную повесть, но здесь он получает еще более подробный (хотя и менее ясный) комментарий:

«…В лето 688(8) [1380/81]… И в Благовещенье бысть в Велик день, а первее всего было за 80 и за 4 годы, потом будет за 80 без лета, потом за 11 лет»[555]

Кстати, именно этот расчет лег в основу датировки протографа Софийской первой и Новгородской четвертой летописей 1448 г.[556]. Для нас же в данном случае главное заключается в совершенно определенной эсхатологической окраске, которую, благодаря данному расчету, приобретает летописный рассказ о Мамаевом побоище.

В связи со всем вышеизложенным, представляется вполне обоснованной общая характеристика, которую дает анализируемому тексту В. Н. Рудаков:

«…Отличием рассматриваемой повести от перечисленных выше памятников является полное отсутствие ссылок книжника на…людские грехи, исключительно наличием которых авторы предшествующих произведений объясняли причины прихода…безбожных язык на Русь. Наоборот, важной отличительной чертой анализируемого произведения является неоднократное упоминание Божьей помощи, благодаря которой русским удается победить монголо-татарскую рать. Перечисленные черты краткого летописного рассказа о Куликовской битве, в первую очередь, связаны с новизной самого события, произошедшего 8 сентября 1380 г. Победа русских войск, возглавляемых великим князем, над татарами событие, явно выходящее из рада привычных взаимоотношений Руси и Орды. Победа над теми, кого прежде считали непобедимыми даже не по причине их силы, а по причине своей слабости (в первую очередь душевной, морально-нравственной, а потом уже военной), своей греховности, по причине…гнева Господнего на Русь, требовала принципиально иного подхода к своему описанию. Летописец, судя по всему, совершенно четко осознавал новизну произошедшего, и поэтому его рассказ абсолютно свободен от прежних, свойственных его предшественникам…стереотипов восприятия. В силу зависимости более поздних повествований о Куликовской битве от летописной записи…О великом побоище, иже на Дону… значительная часть характерных черт восприятия монголо-татар краткого рассказа в преобразованном виде нашла отражение в перечисленных произведениях»[557].

«ЗАДОНЩИНА»

Текст поэтической повести о Мамаевом побоище, обычно именуемой «Задонщиной», в гораздо меньшей степени используется для реконструкции реальных обстоятельств сражения в устье Непрядвы. Основное внимание, как правило, сосредоточено на совершенно очевидных параллелях этого произведения со Словом о полку Игореве. Понимание того, как воспринимал события 1380 г. автор Задонщины, сталкивается с радом существенных трудностей, главная из которых, по мнению В. Н. Рудакова, связана с интерпретацией тех мест произведения, которые имеют непосредственную близость к тексту Слова:

«…В случае принятия гипотезы о первичности…Задонщины (это предположение исследователей часто подвергается вполне обоснованной критике) перед исследователем встает необходимость проведения специального текстологического анализа, призванного подтвердить избранную им версию литературной истории этих произведений. Исследование же…Задонщины как оригинального, первичного по отношению к…Слову памятника вовсе не исключает, а, наоборот, предполагает объяснение тех немаловажных для интересующей нас проблемы обстоятельств, в силу которых автор…Слова смог перенести данные составителем…Задонщины характеристики татар на половцев. Если же встать на позиции тех ученых (а их большинство и их мнения представляются более аргументированными), которые предполагают первичность…Слова, то возникает опасность переноса того, как воспринимал половцев автор…Слова о полку Игореве, на авторское восприятие татар в…Задонщине»[558].

Мы будем исходить из общепринятого на сей день соотношения «Слова» и «Задонщины», предполагающего вторичность интересующего нас памятника. При этом, опираясь на так называемую презумпцию сознательности вносимых в текст изменений[559], вполне допустимо (если не сказать: обязательно) предполагать хорошо осознанное использование характеристик раннего источника для описания событий 1380 г. При этом следует помнить о применявшемся автором «Задонщины» литературном приеме, который А. А. Горский назвал обратным параллелизмом: перенесении на татар описаний, которые в Слове относились к русичам[560]. Вместе с тем, в «Задонщине» вполне ясно ассоциируются с половцами: они либо сами поганыи, хинови, бусорманы, либо имеют соответствующие элементы вооружения: шеломы хиновские и боданы бесерьменскыя[561]. Поганым называется и Мамай. В списке Ундольского он, кроме того, безбожныи супостат[562]. Наконец, в этом же списке, как и в Синодальном (С), он получает ханский титул царя[563]. Впрочем, по мнению А. А. Горского,

«…выражение…поганый царь Мамай, встречающееся только в списке С…Задонщины, скорее всего, не восходит к авторскому тексту»[564].

Сближение (но не отождествление!) татар с половцами, несомненно, восходит к знакомому нам «Откровению Мефодия Патарского» и представлению, что все приходящие с Востока поганые народы потомки Измаила. Именно поэтому такое сближение, по словам А. А. Горского,

«…было естественным для русского человека конца XIV в., и не только потому, что половцы составляли значительную часть населения Золотой Орды, но и потому, что оно соответствовало историческим представлениям, бытовавшим в Древней Руси»[565].

Подтверждением связи этих народов служат, в частности, указания, будто хиновя поганые татарови бусормановя происходят от жребия Симова, сына Ноева, те бо на реке на Каяле одолеша род Афетов. Поскольку Русь преславная, по мнению автора «Задонщины», в свою очередь является потомком Афета, сына Ноева, оттоле Руская земля седить невесела[566]. Поскольку Каяла в представлении создателя поэтического текста явно ассоциируется с Калкой, в «Задонщине» появляется еще одна историческая параллель с Калатьской ратью. Это позволило А. В. Соловьеву сделать достаточно основательный вывод о том, что

«…Куликовская битва рассматривалась… в…«Задонщине» как реванш за поражение, понесенное войсками Игоря Святославича на реке Каяле, сознательно отождествляемой автором…«Задонщины» с рекой Калкой, поражение русских на которой явилось первым этапом завоевания Руси татарами»[567].

Тем самым автор «Задонщины» как бы развивает параллель, намеченную еще составителем краткой летописной повести, который не преминул заметить, что Тохтамыш нанес Мамаю окончательное поражение на Калках.

Таким образом, по мнению А. А. Горского,

«…в…«Задонщине» на широком историческом фоне подводится итог борьбы с нашествиями кочевых языческих народов (…хи-новы)[568].

Победителями над погаными в конечном счете оказываются Русская земля и православная вера: еще А. И. Клибанов отмечал, что (по крайней мере, в памятниках Куликовского цикла) борьба с ордынцами вполне закономерно разворачивалась

«…под призывом:…за землю Русскую, за веру христианскую»[569].

Недаром антихристианский характер нашествия Мамая отмечался во всех анализируемых памятниках. Причем, по наблюдению В. Н. Рудакова,

«…поэтическая…Задонщина не только не являлась исключением из указанного…правила, но, наоборот, сама оказала влияние на последующие рассказы о…Мамаевом побоище как летописные, так и внелетописные»[570].

В то же время обращает на себя внимание фрагмент «Задонщины», который, как мне представляется, дает уникальную возможность глубже заглянуть в мир представлений современника Куликовской битвы. Речь идет об описании гибели Мамая:

И отскочи поганый Мамай от своея дружины серым волком[571] и притече к Кафе граду. Молвяше же ему фрязове: «Чему ты, поганый Мамай, посягаешь на Рускую землю? То тя била орда Залеская. А не бывати тобе в Батыя царя: у Батыя царя было четыреста тысящь окованые рати, а воевал всю Рускую землю от востока и до запада. А казнил Богъ Рускую землю за своя согрешения[572].

Оказывается, для автора Задонщины (которого, согласитесь, трудно упрекнуть в недостатке патриотизма!) как, очевидно, и для его редакторов и читателей Руская или Залеская земля имеют вполне конкретный и совершенно неожиданный для нас синоним: орда Залеская. Нужны ли лучшие доказательства того, что Русь рассматривала себя как часть Орды? Такое самоопределение, кроме всего прочего, позволяет лучше понять мотивировки поступков главного героя Куликовской битвы, великого князя московского Дмитрия Ивановича.

«ПОБОИЩО ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ ДМИТРЬЯ ИВАНОВИЧА НА ДОНУ С МАМАЕМ»

Так в Софийской первой летописи старшего извода называется пространная летописная повесть о Куликовской битве. В основном в ней развиваются идеи, заложенные в предшествующей (краткой) редакции и дополненные образами и характеристиками «Задонщины».

Новые аргументы получает здесь выступление Дмитрия Ивановича. В частности, еще и еще раз подчеркивается, что он выступает, прежде всего, в защиту православия. Намерения его противников (таковыми выступают здесь ординьскии князь Мамай с единомысленики своими и с всеми князи ординьскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав бесермены и армены, фрязы, черказы и язы, буртасы) определяются предельно четко:

«…Поидем на русского князя и на всю Русскую землю, якожи при Батыи цари бывши, и христьянство потеряем, а церкви Божия попалим огнем, а закон их погубим, а кровь християньску прольем»[573]

Поэтому князь, как будто, имеет полное основание сказать, обращаясь к брату своему, князю Владимиру Андреевичу и ко всем князем рускым:

«…Поидем против сего оканного и безбожнаго, и нечестиваго, и темнаго сыроядца Мамая за правоверную веру крестьяньскую и за святыя церкви, и за вся крестьяне, и взем с сбою скыпетр Царя Небеснаго, непобедимую победу, и всприим Авраамлю доблесть»[574]

Как следствие, действия Дмитрия Ивановича получают высочайшую поддержку: с их помощью

«…хотя человеколюбивый Бог спасти и свободити род христианьскыи молитвами Пречистыя Его Матери от работы измалтьскыя от поганаго Мамая и от сонма нечистиваго Ягаила, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшего своего христианьства, и придет ему день великыи Госопдень в суде»[575]

Показательно в этом отношении развитие мысли о попущении Божии, которое перекликается с уже упоминавшимся расчетом кириопасхи:

«…Се бысть грех ради наших, вооружаются на ны иноплеменици, да выхом отступили от своих неправд, от братоненавидения и сребролюбия, в неправду судящих и от насилиа. Но милосерд бо есть благыи человеколюбец Бог, не до конца прогневается на ны, ни в векы враждует»[576]

Формальным подтверждением богоугодности похода великого московского князя становится послание, которое он получает непосредственно перед битвой от Сергия Радонежского (еще один новый сюжетный ход):

«…Великий же князь Дмитрии Иванович прииде к реце к Дону за два дни до Рожества святыя Богородица, и тогда приспела грамота от преподобного игумена Сергия от святого старца благословелная, в неи же написано благословление его таково, веля ему битися с татары…чтобы еси господине, такы и пошел, а поможет ти Бог и святая Троица…»[577]

То, что князь хорошо осознает свою роль и богоугодность своего дела, летописец передает всего одной фразой, которую мы едва понимаем:

«…Великии же князь Дмитрии Иванович, слышав невеселую ту годину, что идут на него вся царства, творящии безакония, а ркуще: Еще наша рука высока есть»[578].

В данном случае мы имеем дело с образом высокой руки, восходящим к библейским текстам и связанным с Божественным покровительством:

«…И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского [и рабов его], и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою[579];

…из Раамсеса отправились они в первый месяц, в пятнадцатый день первого месяца; на другой день Пасхи вышли сыны Израилевы под рукою высокою в глазах всего Египта[580];

…отложил это ради озлобления врагов, чтобы враги его не возомнили и не сказали: наша рука высока, и не Господь сделал все сие[581];

Крепка мышца Твоя, сильна рука Твоя, высока десница Твоя![582]; Господи! рука Твоя была высоко поднята, но они не видали ее; увццят и устыдятся ненавидящие народ Твой; огонь пожрет врагов Твоих»[583].

К тому же, сокровенно подчеркивает летописец, Дмитрий возглавляет богоизбранное войско: русские воины

«…извлекоша оружия своя обоиюдоустри в руках их[584], и орли сбирахуся, яко же есть писано, где трупиа туто и орли»[585].

Несколько неожиданно туг же появляется еще один мотив, который хорошо вписывается в знакомую нам систему представлений древнерусских летописцев и их читателей, мотив преступлений в чужой предел и оправдания нарушения этого завета (кстати, это еще одно подтверждение того, что Мамай не совсем чужой для летописца):

«…Великий же князь Дмитрии Иванович рече: Господь не повелел еси в чюжие предел преступати. Аз же приходящии акы зми к гнезду окаяныи Мамаи, нечестивыи сыроядец, на христианьство дерзнул, кровь мою хотя пролиати и всю землю осквернити, и святыя церкви Божия разорити. И рече: Что есть великое сверепьство Мамаево, акы некая ехидна прыскающе, пришед от некия пустыня, пожрети ныи хочет. Не предаи же мне, Господи…»[586]

При этом продолжает развиваться тема незаконности притязаний Мамая. Именно в пространной летописной повести появляется формулировка, которую довольно часто цитируют историки:

«…Окаяныи же Мамай разгордевся и мнев собе акы и царя, и нача злые свет творити и темныя своя и поганыя князи звати»[587].

К этому добавляется и почти незаметная уточняющая деталь: оказывается, Мамай должен был получать не обычный ордынский выход, а лишь сумму, которую московский князь обязался выплачивать ему по некоему договору:

«…И нача Мамаи слати к великому князю Дмитрию Ивановичу, выхода просити как было при царе Чзянибеке, а не по своему докончанью. Боголюбивыи же великий князь Дмитрий Иванович не хотя кровопролития и хотя ему выход дати по кревтьяникои силе и по своему докончанию, как с ним докончал. Он же не всхоте, но высоко мысляще ожидаше своего нечестива света литовьскаго. Олег же, отступник наш, присоединився ко зловредному и поганому Мамаю и нечестивому Мамаю и нача выход ему давати, и силу свою к нему слати на великого князя Дмитрия Ивановича»[588].

Царский титул и договорные отношения с улусником и для Мамая, и для летописца вещи несовместимые…

В пространной редакции повести появляются не только новые характеристики, но и конкретно-исторические уточнения. Например, именно здесь впервые упоминается, будто Дмитрию Ивановичу удалось собрать

«…своих 10000 и сто, опроче князеи рускых и воевод местных. От начала мира не бывала сила такова рускых князеи, яко же при сем князе великом Дмитрии Ивановиче, беяше всея силы и всех ратей числом в полтораста тысяч или с двести тысяци»[589].

Такие количественные показатели как нельзя лучше перекликаются со статистическими данными «Задонщины», в которой, скажем, можно прочитать:

«…А посечено от безбожнаго Мамая потретья ста тысящ и три тысечи»[253 ООО человек][590]

Другими словами (если опираться на столь надежные указания), на Куликовом поле пало русских воинов раза в два больше, чем выступило с Дмитрием Ивановичем!

Надо признаться, подобные данные довольно часто, несмотря на все очевидные несуразности, приводятся в литературе (преимущественно научно-популярной). Однако многие историки, и вполне справедливо, относятся к ним скептически. Приведу лишь один довольно любопытный расчет, который сделал по этому поводу Ф. Ф. Шахмагонов:

«…Сколько же было войск у московского князя, сколько их было у Мамая?

Открываем учебник истории для 7-х классов средней школы [М. В. Нечкиной и П. С. Лейбенгруба]. Именно в учебниках обычно приводятся факты и цифры, наиболее проверенные и подтвержденные серьезными исследованиями. Здесь указывается, что войско Димитрия Ивановича насчитывало 150 тыс. воинов. С. М. Соловьев в…Истории России приводит те же 150 тыс. русского войска, умалчивая, сколько войск было у Мамая. Однако все исследователи сходятся на том, что войско Орды превосходило войско русское в три раза. Стало быть, по этому счету мы должны отнести численность Мамаева войска к 500 тыс. воинов. Все эти сообщения о численности войск ни на чем серьезном не основываются. <…>

Для опоры в историческом изыскании мы имеем размеры поля, на котором произошла битва. От Смолки до Малого Дубяка на 3 км. От этой линии до холма, на котором стоял Мамай, 3,5 км. Все Куликово поле занимает площадь ок. 10 км2. Попытаемся решить арифметическую задачку: можно ли разместить 650 тыс. конных и пеших воинов на пространстве в 10 км2, чтобы они имели возможность двигаться, действовать, идти в атаку, рубиться, наступать и отступать.

Войско Мамая было конным. Всадник для минимального движения, для того, чтобы стоять в строю, должен занимать пространство не менее чем в 6 м2. При таком построении войско не могло бы двинуться, могли бы тронуться только первые шеренги, а для того, чтобы его так уставить, потребовалось бы несколько суток. Так вот, в таком плотном строю войско Мамая заняло бы 3 ООО ООО м2, или 3 км2. Уже эта цифра говорит об абсурдности утверждения о численности Мамаева войска в 500 тыс. воинов.

Можно продолжить эти расчеты, они ведут еще к большим нелепицам. Хотя бы вопрос об обозе, о продовольствии такого войска, о лошадях. Все сойдет к гигантским цифрам, и окажется, что русское войско начало бы сражение, а его обозы еще бы только переходили бы Оку, а то и просто еще не выступили из Москвы. Мамай при 500-тысячном войске должен был иметь не менее полутора миллионов лошадей. А чем бы он их прокормил, кочуя по реке Воронеж? А теперь попробуем разместить на участке, протяженностью в 3 км и в 1000 м. глубиной русское войско…

…При том исчислении, которое принято нами к рассмотрению, за войском Мамая должно было следовать 100 тыс. повозок. Это по каким же дорогам, по скольку в ряд? Для московского войска понадобилось бы также не менее одной телеги для перевозки оружия и продовольствия на пять конных воинов и одной на три пеших. Оставим все 150 тыс. конными. Стало быть, потребовалось бы 30 тыс. телег. Каждая телега с лошадью занимает около 6 м в длину. Это если поставить голову одной лошади над впереди идущей телегой. А интервалы, а переправы, а заторы на узких лесных дорогах? Даже по две в ряд телеги должны были занять не менее 90 км в длину. Это же неуправляемые массы. <…>

Нет! Для того, чтобы разобраться, что произошло на Куликовом поле, нам прежде всего придется категорически отказаться от гигантских чисел»[591].

Казалось бы, комментарии излишни… Но остается без решения другой, гораздо более важный для нас вопрос: зачем автору повести понадобилось заведомо недостоверное уточнение? Ответа на него пока никто не дал. А жаль…

Впервые из пространной редакции повести мы узнаем о том, где непосредственно находился Дмитрий Иванович во время битвы и чем он был занят:

«…Самому же великому князю Дмитрию Ивановичу бяше весь видети доспех его бит и язвен, но на телеси же его не бысть раны никоеа же. А бился с татары в лице, став напереди на первом суиме. О сем убо мнози князи и воеводы глаголаху:…Княже господине, не ставися напереди битися, но назади или на криле, или инде в опришнем месте. Он же отвещева им:…Да како аз взглаголю братия моя, потягнем вкупе с одиного, а сам лице свою почну крыти или хоронитися назади. Но яко же хощу словом, тако же и делом напереди всех и пред всеми главу свою положити за свою братию и за вся христиане, да и прочи то видевши, примут с усердием дерзновение. Да яко же рече тако и створи, бяше бо ся с татары тогда, став напереди всех, а елико одесноую и ошуюю его множество вои его битых, а самого же вкруг оступиша, акы вода многа обаполы, и много ударения ударишася по главе его и по плещема его, но от всех сих Бог заступил его в день брани и щитом истинным и оружием благоволения осенил есть над главою его, и десницею своею защитил его, и рукою крепкою и мышцею высокою Бог избавил есть, и укрепивыи его тако промежи многими ратными цел схранен бысть…Не на луки бо мои уповаю, и оружие мое не спасет мене[592]. Яко же речь Давид пророк:…Вышнего положи еси прибежище, твое не придет к тобе, зло и рана не приступит к телеси твоему, яко Ангелом своим заповесть о тебе, схранит тя в всех путех твоих, и не убошеся от стрелы, летящия в день»[593]

Впоследствии, как мы увидим, этот вполне ясный мотив божественного спасения князя приобретет несколько странные очертания…

Еще одно уточнение касается выбора даты битвы. Обращаясь к брату своему Володемеру Андреевичю и всем князем рускым, и воеводам великым, Дмитрий Иванович непосредственно накануне битвы говорит:

«…Приспе, братие, время брани нашея, прииде праздник Пречыстые Богоматери Царици Богородици и всех небесных чинов, госпоже присно всея вселеныя и честнаго Ея Рожества. Аще оживем, Осподиви оживем, аще ли умрем за миро с, Господеви есмы»[594].

Очевидно, дата эта, по мнению летописца (а скорее всего, и по мнению самих участников битвы, к таким вопросам в древней Руси относились, как мы помним, весьма серьезно), не была случайной. Эта тема получит в дальнейшем особое развитие.

Наконец, хотелось бы остановиться и еще на одном моменте. Рассказывая об обстановке в войске Дмитрия Ивановича непосредственно перед началом сражения, автор повести замечает:

«…Мнози же небывалци видевши то и устрашишася, и живота отчаявшеся, а не помянуша, яко же мученици глаголаху друг к другу:…Боатие, потерпим мало, зимая рано раи сладок и страстен меч, но сластию венчание»[595].

Перед нами, казалось бы, знакомый призыв к спасительному мученичеству. Однако теперь речь идет о смерти тех,

«…иже крепко побишася со иноплеменники и мужьскы, и храбровавши, дерзнуша по Бозе и за веру христиьаньскую»[596]

Общая характеристика рассматриваемого текста, однако, будет неполной, если не учесть важного наблюдения, сделанного в свое время Я. С. Лурье:

«…Важнейшей идеей протографа CIHIV[597] была идея объединения русских сил для борьбы против внешних врагов. Не менее характерна для этого свода другая тема: резкое осуждение…братоненавидения внутренней борьбы между князьями, облегчающей успехи…поганым. <…> В повести о Куликовской битве главной отрицательной фигурой оказывался…поборник бесер-менский…новый Святополк Олег Рязанский (в рассказе свода 1408 г., служившем источником для повести, осуждения Олега не было); в слове о житии Дмитрия умирающий князь призывал своих потомков иметь…мир и любовь межи собой и грозил им бедами в случае нарушения этой…клятвы.

Те же самые мотивы мы обнаруживаем и в других статьях протографа CIHIV. Не случайно в этом своде… рассказ ПВЛ и Новгородской I летописи об убийстве Святополком Бориса и Глеба был заменен более развернутым житийным текстом. В рассказе об убийстве Андрея Боголюбского составителем протографа CIHIV были, как мы уже предполагали, вставлены весьма многозначительные слова о том, что злоумышленники составили заговор…на своего кормителя и господина. Под 6724 (1216) г. протограф CIHIV ввел в общерусское летописание подробный рассказ о битве под Липицей, в которой новгородцы разбили войска владимирских князей Юрия и Ярослава. Рассказ этот основывался на тексте Новгородской I летописи, но в CIHIV к нему были сделаны обширные дополнения (основанные на неизвестном нам источнике), основной смысл которых сводился к осуждению Юрия и Ярослава, лишивших своего старшего брата Константина наследственных прав. «…Мы пришли есмя, брате Юрьи и Ярославе, — заявляет новгородский посол мятежным князьям, — не на пролитие крови, не дай бог створити того! Управимся, мы есме племенницы, а дадим старшинство Константину». В рассказе появляется новый персонаж боярин Юрия и Ярослава с многозначительным именем Творимир, который укоряет своих князей: «…Княже Юрьи и Ярослав, а меншая братья в вашей воли; оже бы по моему гаданию, лучши бы мир взяти и дата старишиньство Константину». Но князья не внимают этим речам; они уже заранее делят между собой русские земли и получают в конце концов достойное возмездие: «…Да бы аще ведали сие над собою Юрьи и Ярослав, то мирилися быста: се бо слава ею и хвала погибе… Молвяху бо мнози о Ярославе, яко: тобою ся нам много зла створи, про твое бо преступление крестное».

Тот же мотив мы встречаем и в повести 6827 г. о гибели Михаила Ярославича. Даже…окаянный Кавгадый не может не осудить поведения Юрия Даниловича по отношению к его старшему родичу… Повесть о Михаиле не была сочинением автора протографа CIHIV, но в общерусское летописание она была введена именно этим летописцем, а в тверской версии той же повести соответствующей фразы не было.

С теми же тенденциями было связано и включение в протограф CIHIV рассказа 6883 г. о бегстве в Тверь предателей Ивана Васильева (Вельяминова) и Некомата, поссоривших Дмитрия Донского с Михаилом Тверским, с характерным добавлением, отсутствующим в тверском источнике рассказа:…Се же писах того ради, понеже огонь загореся»[598].

Таковы, пожалуй, основные моменты в новом описании Куликовской битвы.