Глава XIV Тиберий

Глава XIV Тиберий

Подобно тому как поток медленно и бесшумно подмывает плотину, затем сразу разрушает ее и покрывает поля, которые она защищала, так и верховная власть при Августе действует незаметно, а при Тиберий бурно опрокидывает все.

В Риме существовал закон об оскорблении величества, направленный против тех, кто покушался на римский народ. Тиберий воспользовался им и стал применять его не к тем, против которых он был издан, но ко всем, которых ему указывали его ненависть и недоверчивость. Под этот закон подпадали не только поступки, но и слова, и знаки, и даже мысли, ибо слова, которые произносятся при откровенных беседах двух друзей, могут рассматриваться только как мысли. Не было больше свободы на пирах, доверия между родственниками, верности в рабах; притворство и мрачность государя сообщались всем. Дружба стала рассматриваться как опасность, искренность — как неблагоразумие, добродетель — как аффектация, способная напомнить народам о счастье минувших времен.

Нет более жестокой тирании, чем та, которая прикрывается законами и видимостью правосудия, когда, если можно так выразиться, несчастных топят на той самой доске, на которой они спаслись.

Никогда не было, чтобы тиран не нашел орудий своей тирании, и Тиберий всегда находил судей, готовых осудить всех, кого он подозревал. Сенат, который как таковой никогда не занимался делами частных лиц при республике, по поручению народа выносил приговоры по преступлениям, в которых обвиняли союзников. Тиберий поручал ему разбирать все дела, в которых он усматривал оскорбление своего величества. Это учреждение совершало такие подлости, которые невозможно описать. Сенаторы устремились навстречу рабству; под покровительством Сеяна знатнейшие из них занимались ремеслом доносчиков.

Я нахожу несколько причин духа рабства, господствовавшего тогда в сенате. После победы Цезаря над республиканской партией и друзья, и враги его в сенате одинаково содействовали уничтожению всех законных ограничений его власти и присуждению ему чрезмерных почестей: одни стремились приобрести его расположение, другие — сделать его ненавистным. По словам Диона, некоторые дошли до того, что предложили разрешить ему обладать всеми женщинами, которые ему понравятся. Это привело к тому, что он не остерегался сената и был там убит. Но это имело своим результатом также и то, что при следующих императорах не было такой лести, которая осталась бы без примера и могла вызвать возмущение.

До установления в Риме единовластия первые люди в нем обладали колоссальными богатствами, которые они приобрели самыми различными путями. Но они их лишились почти совсем при императорах; сенаторы не имели больше тех крупных клиентов, которые щедро наделяли их богатствами. Когда по провинциям были назначены прокураторы, которые по своей должности равнялись приблизительно нашим интендантам,

то вес их доходы поступали к императору. Между тем, хотя источники доходов у них были отняты, сенаторы продолжали вести прежний образ жизни и расходовали значительные суммы денег, которые они могли получить только по милости императора.

Август отнял у народа право издавать законы и судить за государственные преступления; но он оставил ему — или делал вид, что оставил, — право выбирать магистратов. Тиберий, опасавшийся собраний столь многочисленного народа, отнял у него эту привилегию и передал ее сенату, т. е. себе самому. Однако трудно поверить, до какой низости довело вельмож падение власти народа. Когда народ раздавал важные должности, магистраты, домогавшиеся их, совершали много подлостей; однако их прикрывала известная пышность, поскольку магистраты устраивали для народа игры и пиры или же раздавали народу деньги и хлеб. Хотя мотивы были низменные, но средства носили в известной степени благородный вид, ибо вельможе всегда подобает добиваться благосклонности народа посредством щедрых раздач. Но когда парод ничего не мог давать, а государь располагал всеми должностями от имени сената, то их стали просить и получать недостойными путями; необходимыми средствами достижения их стали лесть, подлость, преступления.

Между тем нельзя сказать, что Тиберий хотел унизить сенат. Он больше всего жаловался на склонность этого учреждения отдаваться в рабство; в течение всей своей жизни он не переставал обнаруживать свое отвращение к такому поведению, но, подобно большинству людей, он желал соединить противоположное. Его общая политика не находилась в согласии с его личными склонностями. Он желал бы иметь свободный сенат, способный внушать уважение к его правлению; но в то же время он желал бы иметь сенат, готовый в любой момент рассеять все его опасения, удовлетворить его зависть и его ненависть. В последнем счете государственный деятель всегда уступал в нем частному человеку.

Мы говорили, что народ добился когда-то от патрициев права назначать своих магистратов, которые должны были защищать его от оскорблений и несправедливостей. Они были объявлены священными и неприкосновенными, дабы они могли отправлять беспрепятственно свою должность. Было установлено, что всякий, кто оскорбит трибуна делом или словом, немедленно подвергнется смертной казни. Но императоры были облечены трибунской властью и получили соответствующие привилегии. На этом основании было казнено столько людей, что доносчики могли совершенно спокойно заниматься своим ремеслом. Так как обвинение в оскорблении величества могло быть распространено на кого угодно, то доносчики, как говорит Плиний²¹, могли обвинять в этом преступлении любого человека, которому нельзя было приписать никакого преступления.

Я думаю, однако, что некоторые из этих обвинений вовсе не были такими нелепыми, какими они кажутся нам теперь. Я не могу себе представить, чтобы Тиберий заставил обвинять человека в том, что он продал вместе со своим домом статую императора, чтобы Домициан велел осудить на смерть женщину за то, что она разделась перед его изображением, а гражданина — за то, что на стенах его комнаты было описание всей земли, представленное живописью, если бы эти поступки вызывали в умах римлян такие же представления, как и теперь. Я думаю, это было отчасти вызвано переменой римского правительства, когда стало казаться важным то, что для нас не имеет никакого значения. Я так заключаю из того, что мы ныне видим нацию, которую никто не заподозрит в тирании, где, однако, запрещено выпивать за здоровье некоторой особы.

Я не должен пропустить ничего, что может послужить к познанию духа римского парода. Этот народ так привык повиноваться и считать, что все его благополучие зависит от его владык, что, когда умер Германик, он выражал свою печаль, сожаление и отчаяние с такой силой, какой мы не находим у нас. Историки описывают, какую великую, долгую и необузданную скорбь народ обнаруживал при этом несчастье; она не была притворной, ибо целый народ не прикидывается, не льстит, не обманывает.

Римский народ, не принимавший больше участия в правлении, состоявший почти исключительно из вольноотпущенников и из людей, не запятых ремеслом, живших на счет государственной казны, чувствовал лишь свое бессилие. Он сокрушался подобно детям и женщинам, которые, чувствуя свою слабость, впадают в отчаяние; он был в плохом состоянии; он боялся за жизнь Германика, на которого возложил все свои надежды; и когда тот был у него похищен, он впал в отчаяние.

Больше всех опасаются несчастий те, кто мог бы быть спокойным ввиду крайней бедности, и должен был бы сказать вместе с Андромахой: «дай бог, чтобы я боялась». В Неаполе сейчас живет 50 тысяч человек, питающихся только зеленью и одетых в лохмотья. Но эти самые несчастные люди па земле впадают в ужасное уныние при малейшем дыме на Везувии: по своей глупости они боятся стать несчастными.