Альфред КОХ ГОСУДАРСТВО — ПРОДАВЕЦ

Альфред КОХ

ГОСУДАРСТВО — ПРОДАВЕЦ

ДЕНЕЖНАЯ ПРИВАТИЗАЦИЯ: РОБКИЙ СТАРТ

О том, что чековая приватизация в России была мерой вынужденной, мы уже не раз говорили. Ваучер выполнил роль заменителя денег (которых у большинства населения просто не было) и обеспечил более-менее равномерный доступ к собственности. Однако ваучерная приватизация — это все-таки исключение из правил.

Да, она дала первый импульс формированию класса частных собственников. Да, она заложила основу рынка акций приватизированных предприятий — фондового рынка. Однако формирование нормальных рыночных отношений, возникновение эффективного собственника возможно только в процессе денежной приватизации, когда имущество продается за реальные деньги, а покупатель несет ответственность за приобретенное своим кошельком, своим карманом.

Итак, к началу 1994 года в России завершилась ваучерная приватизация. В это же время появились все признаки устойчивости фондового рынка: акции бесперебойно продавались и покупались; наметилась отрадная тенденция роста их стоимости; активизировались портфельные инвесторы, которые уже могли зарабатывать в России своим ремеслом: выгодно перепродавать ценные бумаги. Да и общая ситуация значительно отличалась от той, что была два года назад. В стране появились частные собственники. Появились люди со средствами, готовые вкладывать эти средства в дальнейшее приобретение собственности.

Скажем, в ходе ваучерной приватизации рядовой работник “Норильского никеля” получил по закрытой подписке примерно 300 акций своего предприятия. Если он сумел продать эти акции на пике спроса (по 16–17 долларов за акцию), он получил за них около 5 тысяч долларов. Собственники же крупных пакетов вполне могли заработать на ваучерной приватизации средства, необходимые для участия в денежной приватизации.

У государства таким образом возникла реальная возможность не просто раздавать свои заводы и фабрики, но продавать их за деньги, чтобы вырученные средства вкладывать в приватизируемые предприятия, а также использовать их для пополнения бюджета. Начался второй этап российской приватизации — денежный.

Однако поначалу денежная приватизация в России шла непросто — в основном в форме инвестиционных конкурсов, которые, как ни прискорбно, в большинстве случаев стали конкурсами обещаний. Скажем, выиграл МЕНАТЕП конкурс по Усть-Илимскому лесопромышленному комплексу: 180 миллионов долларов наобещал. А где эти инвестиции? По документам, конечно, деньги давно перечислены, но никаких вложений в реальной жизни до сих пор не наблюдалось.

Формально денежный этап приватизации начался 1 июля 1994 года. Но вряд ли инвестиционные конкурсы можно считать достойным ее началом. Откровенно сказать, вторую половину 1994 года мы потратили на раскачку. Активных продаж не было, бюджетного задания по приватизации не было. А тут еще и Чубайса из Госкомимущества осенью забрали. Полеванов объявился… Конечно, ведомство переживало некий кризис. Я считаю, что по-настоящему к денежному этапу мы подошли уже после залоговых аукционов.

А тогда, в 1994–1995 годах, требовалась серьезная организационная переналадка. Ведь технически очень сложно перестроиться с приватизации, предполагающей продажу огромного количества предприятий в сжатые сроки, на программу, которая требует скрупулезной индивидуальной работы по каждому проекту. Нужны совершенно другие специалисты, совершенно иначе проходит работа с регионами, всевозможными организациями и самим покупателем.

На ваучерном этапе приватизации мы сами создали некий искусственный спрос, раздав населению приватизационные чеки. Этот спрос постоянно давил на нас и требовал непрерывно выбрасывать на рынок все новые и новые порции собственности. На денежном этапе спрос, напротив, был ограничен, так как денег было немного, и потому нужна была индивидуальная работа с каждым покупателем.

Но как только ты начинаешь эту самую индивидуальную работу, на тебя обрушивается такой поток всевозможных упреков в предвзятости, продажности, коррупции! Всякий претендующий на хороший кусок собственности начинает кричать во всеуслышание: “А почему он с таким-то разговаривает, а со мной не разговаривает?” Ну, хорошо, давай я буду и с тобой разговаривать. Но если через пять минут разговора я выясняю, что денег на покупку собственности у тебя нет, о чем мне с тобой разговаривать дальше?! Мне деньги для бюджета нужны.

Но только я хлопаю дверью перед очередным надутым мыльным пузырем, мне вслед несется: “А-а! Он разговаривает только с денежными мешками, а нас, простых тружеников, знать не хочет! Это несправедливо! Это коррупция!” Мне надо как можно дороже продать собственность, чтобы заплатить деньги учителям, врачам, военнослужащим, а меня обвиняют в том, что я общаюсь только с банкирами. А с кем мне общаться, скажите, если мне нужно продать нефтяную компанию? С уборщицами, что ли?

Да, я согласен: в денежной приватизации принимает участие очень и очень небольшой процент населения. Но если мы хотим исправных поступлений в бюджет, значит, должны принимать как данность тот факт, что необходимые нам деньги очень неравномерно рассредоточены среди граждан страны и вытащить живые рубли можно в первую очередь у тех, кого принято называть денежными мешками.

Другой разговор, что в результате этого перераспределения богатые опять станут богаче, потому что они купят собственность, которая будет приносить доход. Но кто остальным мешал в свое время открывать кооперативы, торговать джинсами или компьютерами? У меня у самого много таких друзей из НИИ всевозможных, из академической среды, которые все годы реформ упорно простояли у кульмана. Им месяц зарплату не платят — они стоят. Два месяца без денег — все равно стоят. Правда, на пятый месяц кто-то все-таки не выдерживает: “Да пошли вы все к черту!” — и открывает кооператив. Но кто-то и на пятый год продолжает по-прежнему не получать зарплату, рассуждая по-своему: “Почему я должен джинсами торговать?! Я ведь великолепный инженер-конструктор!” Да никому ты ничего не должен! Нравится стоять у кульмана? Стой! Но только не надо тогда этих выспренних разговоров о торгашах джинсами и социальной справедливости.

Конечно, вопрос о социальной справедливости — вопрос бесконечно болезненный. Нам твердят: вы так провели свою приватизацию, что в стране теперь социальное расслоение. А я считаю, что мы сделали свое дело — оптимально. В стране, где два поколения жили чужим умом; где уже давно не осталось людей, которые могли бы сказать: “Я помню, что это такое — частная собственность на землю”, — в такой стране провести преобразования такого масштаба за такие сроки. А главное — провести их бескровно!

Вы посмотрите на Китай. Они там никак не решатся врубиться в приватизацию. И не потому, что коммунистические идеалы. Нужны им эти идеалы, как собаке пятая нога! Просто не могут найти бескровной схемы. Там едва-едва только начались демократические преобразования, и тут же — кровь. И это при том, что коммунизма у них по времени было в два раза меньше, чем у нас. При том, что у них есть поколения, которые прекрасно помнят, что такое частная собственность на землю. И при всем при этом китайцы боятся. Повторяю: они не могут найти оптимальной схемы.

Мы же не просто нашли такую схему, мы претворили ее в жизнь. И, повторяю, сделали это бескровно А вот те люди, которые хотят сегодня ревизию провести, итоги приватизации пересмотреть, — вот те нарываются на большую кровь.

Но вернемся на старт денежной приватизации — в 1994–1995 годы. Госкомимущество перестраивалось. Инвестиционные конкурсы шли ни шатко ни валко. Отечественные банкиры еще не накопили достаточно денег, чтобы принимать участие в полнокровных денежных аукционах. А иностранцы боялись рисковать. Политическая нестабильность отбивала охоту у многих потенциальных инвесторов рисковать своими деньгами. Собственно, российский рынок ценных бумаг и до сих пор остается крайне чувствителен к разного рода политическим событиям.

Если в Америке, например, не дай Бог, застрелят президента, то фондовый рынок отреагирует на это максимум двухпроцентным падением стоимости акций крупнейших частных компаний (так называемых голубых фишек). Да и то — на два-три дня.

И это вовсе не означает, что американцы не жалеют своего президента. Просто они понимают, что основы американского экономического и политического устройства выстраивает не какая-то отдельная личность, но они базируются на двухсотлетней историй конгресса и конституции, судов и полиции. На священном праве частной собственности, вдолбленном с пеленок каждому младенцу усилиями огромной пропагандистской машины. На Великой Американской Мечте, наконец, — когда всякий уважающий себя гражданин стремится стать миллионером.

Не то в России. Не развиты основы демократии. Не устоялось в ментальности нации представление о священном праве частной собственности. Со скрипом работает неразворотливая и крайне рыхлая судебная система. Свежи еще воспоминания о всевозможных экспроприациях, репрессиях.

Кстати, об экспроприациях и репрессиях. Как-то принято считать, что они породили в народе страх перед государственной машиной. Люди, мол, не очень торопятся включаться в реформы, потому что слишком уж силен страх перед возможностью кровавой реставрации. Но я думаю, что дело обстоит еще хуже. Потому что вся загвоздка не в страхе (страх побороть было бы проще), а в устойчивом недоверии народа к государству, недоверии, порожденном многолетним государственным насилием.

Я был знаком со многими людьми, которые прошли через жернова сталинской машины — лагеря, высылки. Многие мои родственники все это пережили: отец, его сестра, брат, я уж не говорю о деде с бабкой. Они были простые крестьяне. Не очень образованные, но жили своим крестьянским умом. Всю жизнь с природой боролись: дождь пойдет, не пойдет? Урожай успеть бы собрать да сохранить. Скотину обиходить. И вот такой образ жизни — русский быт — из поколения в поколение воспитывал человека абсолютно бесстрашного. Крестьянин только с виду был забит и безмолвен, а на самом деле он решительный и всегда рассчитывал только на свои силы.

Так вот, когда моих деда с бабкой высылали в Сибирь (только за то, что немцы), что, они высылки этой испугались? Ничего подобного! Да, господи: в Сибирь так в Сибирь! Они и там начали землю пахать. А через пять лет у них и корова была, и свиньи, и все у них было. Но вот что было действительно утеряно, так это доверие к государству, которое может просто так сорвать с насиженного места и забросить в глушь. А вместе с доверием был утрачен и стимул к труду.

И вот мои дед с бабкой, потомственные, можно сказать, крестьяне, собрали последние крохи, чтобы своего сына, Рейнгольда (отца моего), вытолкать из деревни в город. В автомобильный техникум, машины чинить — да куда угодно, лишь бы не крестьянствовать, лишь бы под эти жернова опять не попал. И он сбежал из деревни ночью, а в городе наврал с три короба, будто паспорт потерял, крестьянам-то тогда паспорта не полагалось, чтобы пристроиться в этот самый техникум. А потом всеми правдами и неправдами и сестру с братом вытаскивал.

Ну, и чего добилось государство своими репрессиями? Страха и покорности? Да ничего подобного! Оно добилось того, что крестьянства у нас совсем не стало. А потом стали кричать: кризис сельского хозяйства! И еще добились того, что народ понял: с нашим государством лучше не связываться. Оно все равно обманет. И это “все равно обманет” мы расхлебываем по сю пору. Это “все равно обманет” мы полной ложкой хлебали и по ходу реформ.

Государство говорит своему гражданину:

— Вот тебе бесплатный ваучер, поди купи себе акции “ЛУКОЙЛА”.

А гражданин:

— Не надо мне твоего ваучера. Тут что-то не так. Потому что так не бывает.

— Бери!

— Нет, а можно, я его не буду брать? А что мне будет, если я его не возьму?

— На, возьми! А то сейчас накажу!

— Да? Ну, хорошо, я взял. А что мне с ним делать?

— Пойди на аукцион, купи акции.

— Да? Ну, хорошо, я иду.

Вдруг — на дороге киоск. А там — бутылка водки.

— Отлично! Вот — ваучер, а мне — водочку, пожалуйста.

И — государству:

— Все, нет у меня вашего ваучера! Я вышел из игры. Я не хочу ни с кем связываться.

Вот что вколошматили. Вот что страшно. И когда мы приходим со своими ваучерами, со своими реформами, народ рассуждает привычно: “С таким дурацким государством, как наше, лучше не связываться. Ах, теперь вы не собираетесь меня обманывать? Извините. Как говорится, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Я уж как-нибудь”.

Вот наше отношение к власти. Народ не то чтобы боится своего государства, но, говоря попросту, все время ждет от него какой-нибудь подлянки. Поэтому пристально следит за каждым его шевелением и с подозрением реагирует на каждый его чих. Поэтому фондовый рынок наш крайне неустойчив. И инвесторам в России риски мерещатся даже там, где их, может быть, и близко нет.

У процесса денежной приватизации есть свои пики и свои падения. Очень часто они связаны именно с политическими событиями разной степени значимости.

Стагнация рынка, растянувшаяся до конца 1995 года, была обусловлена парламентскими выборами, а стагнация весной 1996 уже выборами президентскими. Летом, после победы Ельцина на первых президентских выборах, пошел бурный рост стоимости акций приватизированных предприятий, но уже осенью — снова затишье. Вызвано это тем, что начался период всеобщей апатии: Ельцин заболел, правительство стало анемичным, не принималось никаких фундаментальных экономических решений, не было продаж крупных пакетов акций. А вот подъем в начале 1997 года — это приход в правительство Чубайса и Немцова. Подъем в конце августа — следствие удачного размещения евробондов на мировых финансовых рынках и, конечно же, вбрасывание на рынок “Связьинвеста”. Потом — сентябрьский провал. Это, смею думать, — мое увольнение с поста председателя Госкомимущества.

Впрочем, нестабильное состояние фондового рынка и медленный ход денежной приватизации в России объясняются не только политическими факторами. Есть и чисто технологические проблемы. У нас очень слабо развита так называемая фондовая инфраструктура. Что это такое? Непрерывный, массированный процесс денежной продажи и перепродажи акций требует как минимум наличия двух вещей: независимых, хорошо оснащенных технически регистраторов — фирм, которые ведут реестры акционеров. А также — существования депозитариев, специальных электронных хранилищ для акций.

Чтобы я, сидя, например, в Тюмени, мог связаться со своим регистратором в Санкт-Петербурге и сообщить ему, что хочу совершить продажу таких-то и таких-то своих акций тому-то и тому-то. А это станет возможно только тогда, когда мой регистратор будет иметь соответствующую техническую поддержку, соответствующее программное обеспечение. Причем необходимо, чтобы этот регистратор был совершенно независим от управленцев тех компаний, продажу акций которых он должен фиксировать. Дабы у менеджеров компаний не появилась возможность давить на него.

Классический пример такого давления в России — известный скандал на рубеже 1994–1995 годов, когда директор Красноярского алюминиевого завода взял и вычеркнул из реестра акционеров иностранного инвестора — “Транс Уорлд Труп”. Вычеркнул, потому что у него регистратор был ручной. Потому что решил вписать предыдущего хозяина этих акций, каковым он сам и являлся. То есть прежде акции продал, а потом поразмыслил, что он это зря сделал, и захотел устроить все, “как было”.

А сколько “Роскредит” боролся с гендиректором Лебединского горно-обогатительного комбината Калашниковым! Та же самая история. Правда, в послед

нее время проблема независимости регистраторов более-менее налаживается: Государственная комиссия по ценным бумагам работает в этом направлении.

Но до финиша там еще далеко.

ИНОСТРАННЫЙ ИНВЕСТОР: ТОРМОЗ ИЛИ МОТОР?

Итак, российский рынок акций приватизированных предприятий до сих пор остается крайне неустойчивым. Он подвержен политическим влияниям и испытывает проблемы организационного характера. Такие рынки в мировой практике принято называть развивающимися. И состояние таких рынков во многом зависит от благосклонности иностранных инвесторов. Хорошо известны примеры бурного подъема некоторых азиатских стран за счет массированного притока иностранных инвестиций — Гонконг, Тайвань, Южная Корея.

Однако для России проблема иностранных инвестиций до сих пор остается чрезвычайно болезненной. В понимании огромного числа наших соотечественников иностранные инвестиции — это что-то вроде иностранной интервенции. К сожалению, так до сих пор думают не только рядовые работники заводов и фабрик, буквально задыхающихся без инвестиций, но и директора этих предприятий; и чиновники всех рангов; и народные избранники, заседающие в законодательных собраниях всех уровней. В результате этот чисто психологический фактор становится еще одним серьезным тормозом денежной приватизации.

А между тем в понятии “иностранный инвестор” нет ничего зазорного, предосудительного, опасного. Напротив, весь мир пребывает в состоянии непрерывной погони за иностранными инвестициями. Африканцы и азиаты, европейцы и, даже страшно сказать, американцы — все они расценивают как настоящую победу приход крупного иностранного инвестора на свой рынок. Но вообще, если рассуждать строго, национальность капиталов — понятие весьма и весьма условное. Ведь границы между иностранным и внутренним инвестором всегда размыты. Смотрите, что происходит на самом деле на рынке капиталов.

Скажем, какой-то американский инвестиционный; банк вкладывает в Россию деньги своих клиентов. По сути банк этот является всего лишь посредником, ведь он работает со средствами инвестиционных фондов. Но и те, в свою очередь, аккумулируют чужие деньги — деньги граждан. То есть в этот инвестиционный фонд, а потом и в этот банк деньги приходят с мирового финансового рынка.

Но ведь на этом рынке находятся и российские деньги: масштабы экспорта капитала из России значительны. По различным оценкам, от 20 до 100 миллиардов долларов. Поэтому не исключено, что под видом иностранных инвестиций Россия часто сталкивается с таким явлением, как реэкспорт (возвращение) собственного капитала.

Вообще мировая финансовая система устроена таким образом, что определить, кто именно инвестирует, очень сложно. Во все страны инвестирует весь мир. В долларе, вложенном в наши предприятия, один цент может оказаться газпромовским, а другой — бабушки из Канзаса. Поэтому нужно уходить от расхожего стереотипа: Россию, мол, скупают иностранцы. Конечно, когда происходят прямые инвестиции в производство, например “Сименс” покупает “Электросилу”, все более или менее ясно: немцы покупают российский завод. Хотя это тоже вопрос, потому что надо разобраться, кому принадлежит этот самый “Сименс”. Ведь на самом деле он принадлежит куче инвестиционных фондов, у которых деньги отовсюду.

А уж национальность денег, направляемых на портфельные инвестиции (инвестиционные фонды вкладывают в покупку акций, чтобы потом их продать и заработать на росте стоимости), определить тем более невозможно. Единственное, что можно констатировать с уверенностью: в этих нвестиционных фондах собраны деньги со всего мира.

А вот и еще одна страшилка про иностранных инвесторов, имеющая широкое хождение в России. Придут они, дескать, — англичане, американцы, немцы, скупят наши заводы и закроют их! Конкуренцию устранять будут.

К сожалению, эта теория слишком красива, чтобы быть правдой. Да-да, именно красива. Потому что в реальном мировом разделении труда Россия и близко не претендует на нишу, занимаемую англичанами, американцами, немцами — производителями высококачественной продукции, требующей современного наукоемкого оборудования. Наши настоящие конкуренты: Бразилия, Индия, Китай — государства, индустрия которых ориентирована на сырьевые отрасли. Как и в России. У нас ведь значительную часть производимой продукции (валового внутреннего продукта) составляет именно сырье: полезные ископаемые, энергоносители, лес, целлюлоза, металл. Так что наши потенциальные страны — конкуренты, не доноры инвестиций, а такие же, как и мы, нуждающиеся — реципиенты.

Как видим, из соображений конкуренции американскому инвестору закрывать российское предприятие ни к чему: не конкуренты мы. Хотя в те наукоемкие отрасли, в которых мы ушли дальше американцев, они, наоборот, с готовностью вкладывают. Допустим, в завод имени Хруничева, производящий космическое оборудование. Они хотели бы, чтобы этот завод остался, потому что они не умеют делать таких разгонных блоков, как мы. Они не умеют делать таких “Протонов”, таких больших сфер для космических модулей. Поэтому и Локхид, и НАСА ежегодно вкладывают по 200–300 миллионов долларов в Хруничева.

Впрочем, можно рассмотреть некий гипотетический пример. Допустим, иностранный инвестор покупает фирму конкурента в России. Скажем, немецкая фирма по производству определенного класса станков приобретает у нас родственное предприятие. Чтобы закрыть, мрачно уверяют критики приватизации. Но давайте подумаем: почему российский завод является Для немецкого конкурентом? Наверное, потому, что он производит продукцию качественнее и дешевле. А если немцы сами становятся хозяевами российского завода, зачем же им этот завод закрывать? Хозяин посмотрит, что делается на русском заводе лучше, что на немецком, и займется интеграцией, взаимовыгодным объединением двух бизнесов. Что-то будет изготавливать на одном заводе, что-то на другом, а в результате получится продукт нового качества, еще более продвинутый и конкурентоспособный.

Какой может быть вывод из нашей гипотетической истории? А вывод может быть один: опасаться иностранных инвесторов глупо. Впрочем — стоп! Необходима оговорка. Когда государство активно привлекает иностранные инвестиции, ему следует очень осторожно выбирать правильное соотношение между инвестициями на возвратной и безвозвратной основе, в противном случае возможны крайне неприятные последствия. Что это такое, сейчас поясню.

Существует два вида рыночных инвестиций. Одни предусматривают возвратность средств: скажем, облигации или те же евробонды. Предприятие (государство) продает желающим свои бумаги, которые являются свидетельством того, что это предприятие (государство) берет деньги в долг и через определенное время обязуется вернуть их с процентами. Безвозвратные инвестиции — это инвестиции в акции предприятия. Инвестор покупает акции и становится совладельцем предприятия. Свои вложения он возвращает благодаря дивидендам.

Так вот, инвесторы всегда очень осторожно подходят к неведомым им доселе рынкам, особенно к рынкам развивающимся. И прежде чем вкладывать напрямую в акции предприятия, они предпочитают просто дать в долг. Как бы пробный шар бросить. Условно говоря, прежде чем стать совладельцем какого-нибудь “Самсунга”, они дают этому “Самсунгу” в долг и смотрят, как возвращает.

Именно поэтому на развивающихся рынках всегда получается так: первый рост экономической активности начинается за счет притока инвестиций заемных. И здесь важно заемщику не потерять голову, не нахватать займов чрезмерно много, дабы иметь возможность все их вернуть в срок и с положенными процентами. Смотрите, что произошло в последнее время в Бразилии, в странах Юго-Восточной Азии. Они нахватали заемных инвестиций много, чрезвычайно много. И, в итоге, южнокорейские или тайваньские корпорации оказались не в состоянии вернуть своим инвесторам деньги в том объеме, который предусматривался условиями займов. В итоге страшный финансовый и фондовый кризис, девальвация национальных валют. Кризис этот по инерции, по аналогии (тоже ведь развивающийся рынок) затронул и Россию: инвесторы снизили свою активность на российском рынке.

Однако мы-то еще не наделали возвратных долгов в таком объеме, как, скажем, страны Юго-Восточной Азии. Наши корпорации и государство (по евробондам) вполне в состоянии выполнять все свои обязательства. Внешний долг государства не имеет к рыночным займам никакого отношения, но даже он реструктурирован на многие годы и потому не может быть для нас давлеющим фактором. Тем не менее азиатский кризис — хороший урок для России. Есть шанс, что мы не будем такими несмышленышами, как наши предшественники: сумеем вовремя остановиться в погоне за заемными средствами и станем более внимательно относиться к прямым инвестициям в предприятия.

А завершить разговор о роли иностранных инвестиций в денежной приватизации хотелось бы вот какими соображениями. Российской приватизации нужны сегодня иностранные капиталы вовсе не потому, что у нее нет собственных инвестиционных ресурсов, но потому, что нет механизма, с помощью которого эти ресурсы могли бы быть задействованы. На самом деле у России огромный внутренний потенциал для инвестирования, просто мы, извиняюсь, по-идиотски совершенно к нему относимся и потому зависим от инвестиций иностранных.

В этом смысле очень поучителен чилийский опыт. Когда страна встала перед необходимостью проводить реформы, она оказалась в международной изоляции: диктаторский режим, ущемление прав человека. Одним словом, ни на какие иностранные инвестиции страна рассчитывать не могла. И что тогда сделали “чикагские мальчики” из правительства Пиночета? Они начали искать внутренние источники для инвестирования. И очень скоро такой источник нашли; все социальные отчисления. И, прежде всего, пенсионные отчисления, которые каждый работодатель делал для своих рабочих.

Пенсионерам оставили только минимальные пенсии, чтобы с голоду не умерли, а все остальные социальные средства сконцентрировали в частных пенсионных фондах. И эти средства стали инвестировать в экономику. И они подняли свою экономику на эти деньги. И сделали совершенно потрясающую вещь: через несколько лет капитал стал самой главной статьей экспорта Чили. Сегодня эта страна — крупнейший донор в Латинской Америке.

В России с нынешним состоянием пенсионного фонда подобные вещи совершенно невозможны. Потому что отчисления, которые мы делаем в пенсионный фонд, — это не долгосрочные инвестиции. Скажем, я не себе на старость откладываю, а оплачиваю пенсии для своих родителей. Поэтому деньги, перечисленные в пенсионный фонд моим работодателем, не лежат там лет двадцать, дожидаясь моего пенсионного возраста, а в тот же день, если не в ту же секунду, уходят из этого фонда для оплаты пенсий сегодняшним старикам.

А вот если бы нам каким-то образом перекрутиться, и хотя бы лет двадцать выплачивать людям пенсии из какого-либо другого источника, перейти на так называемую накопительную пенсионную систему, то в стране появился бы огромный инвестиционный ресурс. Этот ресурс измеряется 12 триллионами рублей ежемесячно! То есть в год это примерно 20 миллиардов долларов. И это только пенсионный фонд. А еще вклады граждан, а еще кубышки! Да нам никакие иностранные инвестиции не потребуются. Надо только найти схему, которая позволит высвободить для долговременных накоплений все эти деньги.

Почему сегодня Америка — крупнейший инвестор в мире? Потому что там исправно работает система паевых инвестиционных фондов. Это не Сорос с Гейтсом инвестируют в весь мир, это 200 миллионов американского населения инвестируют. Не может быть никакого сравнения между Соросом с его 9 миллиарддами долларов и, скажем, паевым инвестиционным фондом “Фиделити” с его 500 миллиардами долларов. А что такое “Фиделити”? Да это простые бабушки из Канзаса.

Почему сегодня инвестиционный капитал, работающий в России, непропорционально перекошен в сторону иностранцев? Да потому, что у них задействованы эти источники, а у нас нет. Ведь если сравнивать финансовые ресурсы их олигархов и наших, то следует признать, что они уже вполне сопоставимы. Но вся проблема заключается в том, что в российском инвестиционном капитале 90 процентов — деньги этих самых олигархов, и только 10 процентов — все остальные мелкие источники. А в тех же Соединенных Штатах у олигархов пять процентов инвестиционных ресурсов, зато все остальное — бабушки-старушки. Как только нам удастся достигнуть хотя бы близкого к этому соотношения, проблема скупки иностранцами российских предприятий отпадет сама собой.

ЗАЛОГОВЫЕ АУКЦИОНЫ: НАБИРАЕМ УСКОРЕНИЕ

Бурный всплеск в ходе денежной приватизации связан с залоговыми аукционами осени 1995 года. Тогда в течение трех месяцев в бюджет были привлечены огромные деньги — миллиард долларов. Однако эта мера в свое время вызвала очень много критики и даже разногласий внутри команды. Тем не менее я и до сих пор считаю, что тогда мы поступили единственно возможным образом, и поступили правильно. Ведь ситуация, в которой оказался приватизационный процесс накануне залоговых аукционов, была просто тупиковой.

С одной стороны, надвигались парламентские выборы и потенциальный инвестор был смертельно запуган возможностью коммунистического реванша. Таким образом, ожидать сколько-нибудь существенных денег с мирового финансового рынка не приходилось. С другой стороны, и без того не радужную ситуацию Окончательно осложнила деятельность Владимира Полеванова на посту председателя Госкомимущества. Впрочем, “деятельностью” его руководство Госкомимуществом назвать сложно, потому что фактически он сделать ничего не успел, и слава Богу. Но своей болтовней он шуганул инвесторов, и наш рынок начал расти где-то месяцев на шесть — девять позже, чем это могло бы произойти без Полеванова.

На ситуацию в глобальном смысле повлиял и финансовый кризис в Мексике, где разорилось очень много инвесторов. Возникло общее недоверие ко всем развивающимся рынкам. В итоге сложилось устойчивое мнение: развивающиеся рынки нестабильны, вложения в них рискованны.

В этой аховой ситуации положение российского правительства многократно осложнялось огромным заданием по приватизации на 1995 год: Госкомимущество обязано было перечислить в бюджет восемь с лишним триллионов рублей. Справедливости ради следует сказать, что в момент принятия бюджета мы сами настаивали на такой высокой цифре. Мы предполагали продать акции нефтяных компаний, и за счет вырученных денег решить все бюджетные проблемы с зарплатами, пенсиями, денежными пособиями военнослужащим.

Однако Дума поступила хитро. Задание по приватизации она утвердила, но тут же записала в законе о бюджете: продавать акции нефтяных компаний нельзя. Они нас поймали. Это был хорошо просчитанный политический ход: накануне выборов посадить правительство в лужу, продемонстрировать якобы его полную несостоятельность. И оказались мы в капкане: “стахановское” задание по доходам получено, а источник этих доходов обрублен.

К сожалению, тогда, в начале 1995 года, выгодно продать можно было только “нефтянку”. Рассчитывать на серьезные доходы от продажи каких-либо других компаний не приходилось. Интерес к акциям РАО “ЕЭС России” был еще не таким высоким, как год или два спустя, и стоили эти акции в ту пору дешево. О продаже “Газпрома” по понятным причинам вопрос не стоял тогда, да он и сейчас не стоит. Первая попытка продать “Связьинвест” завершилась неудачей. Короче, куда ни кинь, всюду клин. В итоге к концу августа мы имели всего около 500 миллиардов доходов от приватизации, и это при том, что к концу года должны были выйти на цифру в восемь с лишним триллионов. И тогда в правительстве стали склоняться к идее, которая обсуждалась уже не первый месяц: если акции нельзя продать, их следует заложить.

Выступление Потанина на заседании правительства в марте 1995 года было хорошо подготовленным экспромтом. Накануне мы очень долго обсуждали с нашими олигархами схему залогов. Идея была проста: если невозможно продать акции, нужно получить некое предфинансирование в счет возможной в будущем продажи. Схема вырисовывалась следующая: государство передает банкам на конкурсных началах во временное управление контрольные пакеты акций нефтяных компаний. Банки в обмен на акции предоставляют российскому правительству кредит, используемый для финансирования бюджетных нужд. По истечении определенного срока либо правительство возвращает кредит банкам, либо акции становятся собственностью этих банков.

Акции под кредит правительству были заложены исключительно в российские банки, чтобы снять широко распространенные опасения по поводу экспансии иностранцев. И потом, за столь мизерные суммы было бы все-таки несправедливо передавать контрольные пакеты иностранным банкам. Таким образом мы и укрепили отечественный капитал, и получили деньги, необходимые бюджету. Бюджетное задание в конечном счете было все-таки выполнено.

По процедуре проведения аукционов есть те замечания, с которыми я бы мог согласиться, а есть те, с которыми я категорически не согласен. Меня все время ругают за то, что я проводил “непрозрачную приватизацию”. Да ничего прозрачнее залоговых аукционов в нашей приватизации вообще не было! Журналисты сидели в зале и весь процесс аукциона снимали на камеру. Куда еще прозрачней, скажите?

Меня склоняют за то, что я якобы не всем желающим принять участие в аукционах уделял равное внимание. Но я встречался со всеми, кто изначально же- пал принять участие в аукционах. Было огромное количество людей, твердивших, что “идея гнилая и никуда не годится”. А когда стало видно, что аукционы все-таки состоятся, почти все критики полезли туда со страшной силой. Причем почти все — без денег. Просто для того, чтобы доказать, что они тоже олигархи, чтобы поскандалить.

Уже после того как я ушел из правительства, я спрашивал у одного такого скандалиста:

— Скажи честно, были у тебя в тот момент деньги?

— Нет, — говорит, — я просто дурака валял. Хотел сорвать аукцион. Мне было жалко, что это кому-то другому достанется.

Вот и вся правда про “обиженных” и “обманутых”. Меня упрекают и в том, что я не допустил к аукциону банк “Российский кредит”. А как я его мог допустить, если этот банк, обещая бюджету 350 миллионов долларов, смог принести гарантии (документы, которые подтверждают способность банка заплатить обещанную сумму) только на 170 миллионов? Если собственный капитал этого банка не дотягивает даже до обещанных 170, а составляет всего 90 миллионов долларов? Допусти я к аукциону “Российский кредит”, любой другой участник тотчас же оспорил бы мои действия в суде и обязательно этот суд выиграл бы. Конечно, “обиженный” “Российский кредит” затеял истерики, пресс-конференции, судебные разбирательства. Однако по судам мы всюду выходили победителями.

Другая шумная история — аукцион по ЮКОСу. Там требовалось сделать стартовый взнос в размере стартовой же цены — 350 миллионов долларов. Конкуренты МЕНАТЕПа заявили о том, что они будут расплачиваться не рублями и не долларами, а Государственными казначейскими обязательствами. Интересная получалась ситуация: мы, государство, нуждаемся в деньгах, а нам предлагают наши же долговые расписки! Естественно, в приеме заявки мы отказали. Результат: истерики, пресс-конференции, судебные разбирательства. Впрочем, последние опять же выиграли мы. Упрекают нас и в том, что, получив залоговые деньги от “ОНЭКСИМбанка” как победителя аукциона, мы положили эти деньги на счета того же “ОНЭКСИМа” как уполномоченного банка российского правительства. Да, положили. День-два они там полежали. Но потом все ушли на зарплату, на оплату военного заказа, на подготовку к зиме и так далее. Все до единой копеечки деньги эти оказались в бюджете.

Впрочем, есть в полемике вокруг залоговых аукционов один упрек, с которым я готов согласиться. Речь идет о том, что мы были не правы, когда допустили к участию в аукционах те банки, которым была поручена в соответствии с постановлением правительства организация этих мероприятий. Очевидно, надо было предложить этим банкам отказаться либо от участия в аукционе, либо от подготовки мероприятий.

Однако следует признать, что устанавливать такие ограничения было очень сложно: заинтересованные банки смогли бы поучаствовать в аукционе через другие фирмы, что только запутало бы ситуацию и осложнило ее.

Еще один аргумент в нашу пользу — из мирового опыта. В мировой практике существует такой общепризнанный способ организации сделки, как андеррайтинг. Специальный этот термин предполагает следующую процедуру: нанимается инвестиционный консультант, который прописывает всю структуру сделки, организует размещение акций и при этом сам же принимает участие в сражении за эти акции. В том случае, если никто не предложит большей цены, чем пообещал он сам, консультант (андеррайтер) имеет право выкупить акции. Считается большим успехом, если эмитенту (тому, кто продает акции) удается найти такого консультанта.

Вообще на все упреки в том, что аукционы были проведены с нарушением закона, могу ответить одно: прошел целый ряд судебных процессов, и все их мы выиграли.

В общем, итоги залоговых аукционов я считаю весьма успешными. Эти аукционы продемонстрировали потенциальному инвестору, что стоимость ведущих российских компаний может измеряться сотнями и даже миллиардами долларов. Залоговые аукционы дали мощный импульс для ускорения полноценной и широкомасштабной денежной приватизации.

МОНОПОЛИСТОВ — НА ПРОДАЖУ, ПРИВАТИЗАЦИИ — ПОЛНЫЙ ХОД!

После проведения залоговых аукционов ситуация на фондовом рынке качественно изменилась. Чувствовалась отмобилизованность и заинтересованность потенциальных игроков. Поэтому очень скоро, в январе 1997 года, без всяких залоговых аукционов мы реализовали проект по продаже 8,5 процента акций РАО “ЕЭС России”. Это был чисто денежный аукцион, проведенный по всем правилам, в результате которого мы собрали 350 миллионов долларов.

А давался он нам тоже непросто. Сначала мы не думали о продаже акций. Хотели выпустить облигации РАО ЕЭС. На этом мы рассчитывали заработать денег больше, чем на аукционе. Но выпуск облигаций требовал тесного сотрудничества со стороны менеджмента, полной прозрачности всей финансово-хозяйственной деятельности компании. А позиция председателя совета директоров Дьякова была однозначна: “костьми лягу, но к информации по компании никого не допущу”. И когда мы увидели, что дорогое время уходит на одни бесконечные препирательства с ним, то решили, что проще будет провести аукцион.

Впрочем, будь воля Дьякова, он и аукциона не допустил бы. Но тут очень твердую позицию занял Черномырдин. Дело было так. Тогда Потанин работал первым вице-премьером, а я у него подчиненным. Мы с ним решили во что бы то ни стало аукцион по РАО ЕЭС провести, несмотря на все сопротивление Дьякова. Бюджету позарез нужны были деньги: правительство в долгах как в шелках, постоянно раздаются крики о необходимости отставки кабинета министров. К тому же мы прекрасно понимали, какой толчок для развития фондового рынка будет дан впрыскиванием на него акций энергетической компании. Для себя решили так: пусть нас уволят, но этот аукцион мы проведем.

И вот сидим на заседании кабинета: Виктор Степанович, мы с Потаниным, Дьяков со своими присными. Я говорю:

— Виктор Степанович, аукцион уже третий день идет. Я пытался с этим вопросом к вам попасть, но времени для меня не находилось. Впрочем, мне никаких особых разрешений не требуется, для того чтобы проводить аукцион. По плану я должен был это сделать еще два года назад.

В общем, делаю такой долгий заход, готовясь обороняться и отбиваться. А Черномырдин так спокойненько:

— В чем проблема? Нужно продавать — продавайте.

И все. Два триллиона мы тогда на РАО “ЕЭС” получили, и весь январь на них жили. Но значение продажи энергетической компании для становления фондового рынка в России было куда более серьезным, чем решение сиюминутных финансовых проблем.

Год назад мы еще и мечтать не могли о том, чтобы продать восьмипроцентный пакет какой-либо компании за сотни миллионов долларов. И вот нам удалось вплотную подойти к реализации миллиардных проектов. Аукцион по РАО “ЕЭС России” продемонстрировал, что портфельный инвестор (инвестор, который зарабатывает на выгодной перепродаже акций) уже готов покупать на российском рынке небольшие неконтрольные пакеты, будучи уверен, что в дальнейшем он сумеет точно так же беспрепятственно их реализовать.

Таким образом, к 1996 году российский фондовый рынок пережил и стагнацию, и залоговые аукционы и вышел наконец на уровень профессиональных продаж. Когда акции продаются по ценам, близким к мировым, без ограничения претендентов, с участием иностранных инвесторов, все это означает, что появились деньги внутри страны, появилось доверие к нашим бумагам за границей, рынок встал на ноги. Два года для взросления рынка — это все-таки очень короткий срок.

Еще одно яркое свидетельство становления российского фондового рынка — многомиллиардные кредиты, предоставленные иностранным инвестором крупнейшим нашим компаниям — “Газпрому” и “ЛУКОЙЛУ”.

Раньше тот же “Газпром” и помыслить не мог о том, чтобы в течение двух дней договориться о западных кредитах, равных двум миллиардам долларов. А теперь это происходит, потому что капитализация “Газпрома” (рыночная стоимость всех его акций) выросла до 30 миллиардов, потому что, движимая требованиями фондового рынка, компания сделала свою деятельность более прозрачной и понятной для потенциальных инвесторов.

Инвестиции идут туда, где растет рыночная стоимость компаний, где есть прозрачный рынок, прозрачные финансовые показатели. Так формируются предпосылки экономического роста.

Существует еще одна спорная проблема, которую очень трудно обойти, если речь заходит о денежной приватизации. Доходы от приватизации. Куда они должны идти, в бюджет или на инвестиции, самим предприятиям? Конечно, сегодня это чисто теоретическая проблема: пока существует бюджетный кризис, правительство вынуждено думать в первую очередь о фискальном результате. А если рассуждать отстраненно от нынешней бюджетной ситуации? Казалось бы, следует признать: доходы от приватизации разумнее всего направлять на инвестиции. Ведь инвестор заплатит больше, если будет знать, что его деньги пойдут именно в то акционерное общество, акции которого он приобрел.

Однако реальная жизнь опровергает эффективность этой, казалось бы, очевидной схемы. Когда мы проводили инвестиционные конкурсы, мы уже пытались стимулировать инвестора. Фиксированная сумма платилась за акции, а остальные деньги, полученные в результате торгов, должны были пойти на инвестиции. Но инвестор, становясь владельцем крупного пакета, договаривался с менеджерами эмитента о взаимовыгодной схеме: инвестиционные деньги проводились по счетам, возвращались инвестору, менеджер получал за эту сделку свой процент, а государству совместными усилиями доказывали, что условия инвестиционного конкурса выполнены.

Поэтому я считаю, что все деньги полученные в ходе денежной приватизации, должны поступать в казну. При этом какая-то их часть может оставаться на специальном счете, с которого средства будут уходить строго под инвестиционные программы данного акционерного общества. Только так можно исключить сговор между акционерами и менеджерами.

Сегодня доходы от приватизации таковы, что они обеспечивают каждый тридцатый рубль в зарплате любого бюджетника — учителя, врача, военного, милиционера, госслужащего (исключая пенсионеров: пенсионный фонд не пополняется приватизационными деньгами). А если объемы бюджетного задания по разгосударствлению будут наращиваться, то “приватизационным” может оказаться и каждый десятый рубль зарплаты. Отказываться от такого источника финансирования в нашей ситуации просто неразумно.

Вообще я с оптимизмом смотрю на будущее денежной приватизации в России. И, прежде всего, потому, что она проходит на гораздо более благоприятном политическом фоне, чем чековая. Сегодня нет уже такой острой нужды защищать необходимость разгосударствления экономики, как это было, скажем, в 1994 году. Похоже, вопрос о жизни и смерти российской приватизации уже не стоит в повестке дня. Даже коммунисты, которые когда-то выстраивали свою программу на резкой критике приватизации, сегодня признают необходимость всех форм собственности. Правда, они все еще норовят разобраться с каждым собственником отдельно. И периодически пытаются втянуть в эти разборки парламент. Но это пустые хлопоты.