1. Пломбированный вагон.

1. Пломбированный вагон.

Пройдем мимо февральского переворота. История февральских дней не приоткроет крышки таинственного ларца с немецким золотом. Правда, русский посол в Швеции Неклюдов рассказал в своих воспоминаниях о знаменательной беседе, которую он имел в середине января 1917 г. в Стокгольме с болгарским посланником в Берлине Ризовым, пытавшимся нащупать у него почву для заключения сепаратного мира. Встретив холодный прием, Ризов предостерегающе предупредил своего собеседника: «через месяц или самое позднее через полтора, произойдут события, после которых уверен, что с русской стороны будут более склонны к разговорам». «Предсказания русской революции» озаглавила этот отрывок воспоминаний Неклюдова редакция «Архива Рус. Революции», из которого мы и заимствуем приведенные строки, (воспоминания вышли на английском языке). Таких предсказаний было немало накануне февральских событий - слишком очевидно было, что Россия каким - то роком влеклась к катастрофе. Трудно сказать, намекал ли Ризов на какой-нибудь определенный план извне или передавал только широко распространенную в России молву, отчасти связанную с туманными разговорами о дворцовом перевороте, который должен был произойти «перед Пасхой» - так, по крайней мере, записал почти в те же дни в своем дневнике петербургский посол Англии, оговорив, что сведения он получил из «серьезных источников».

Можно не сомневаться, что немецкая агентура должна была ловить рыбу в мутной воде, провоцировать всякого рода беспорядки и разжигать народные страсти в момент начавшейся смуты. И, конечно, не без основания ген. Алексеев в телеграмме главнокомандующим фронта 28 февраля писал, что «быть может, немцы проявили «довольно деятельное участие в подготовке мятежа». Подобная догадка, однако, чрезвычайно далека от того, чтобы признать февральскую революцию продуктом немецкого творчества, как склонны к тому некоторые из современников-мемуаристов. «Внутреннее» убеждение Гучкова, Родзянко и многих других, что из Германии к нам в заготовленном виде вывезены были даже документы образца довольно знаменитого «приказа № I», не принадлежит к числу серьезных исторических аргументов, заслуживающих рассмотрения по существу[37]. Это аргумент почти того же порядка, что и сообщение, передаваемое в воспоминаниях небезызвестного инж. Бубликова, который в свое время был назначен Временным Комитетом Гос. Думы комиссаром по железным дорогам и сыграл активную роль в дни революционной пертурбации, -ему компетентные люди в Стокгольме говорили, что последний министр внутренних дел царского режима Протопопов сговаривался немецким посланником в Швеции бар. Фон Люциусом об устройстве революции в России для заключения сепаратнаго мира с Германией ….

Историк пока не имеет в своем распоряжении почти никакого материала для того, чтобы конкретизировать даже те догадки, которые могут быть подчас признаками довольно обоснованными - напр., наличие какой-то тайной посторонней руки, направлявшей в определенное русло кронштадтские события первых дней революции и руководившей теми «подозрительными типами», о которых говорят многие очевидцы которые призывали к избиению офицеров, к погрому к захвату казенных денег («народного достояния»). Но что здесь от немцев и что от возможной полицейской провокации, видевшей в анархии разложение революционной стихии? Насколько осторожным приходится быть в этом отношении, показывает та ошибка, которая допущена, была в предфевральские дни лидером думской оппозиции Милюковым и которая не была исправлена им уже в качестве первого историка революции. Я имею в виду открытое письмо его, обращенное к петербургским рабочим и призывавшее воздержаться от участия в день возобновления сессии Государственной Думы 14-го февраля в демонстрации перед Таврическим Дворцом, провокационные призывы которые исходили из «самого темного источника». Недостаточно в то время осведомленный, как политический деятель, о характере рабочего движения, лидер думской оппозиции не разобрался в фактической стороне этого «самого темного момента в истории русской революции» - в действительности указанные призывы, хотя и анонимные, исходили от так называемой «Рабочей Группы», образовавшейся при Военно-Промышленных Комитетах, т. е. шли от соц.-демократических элементов, наиболее умеренных и «оборончески настроенных[38].

Расшифровывая уже позднейшие «догадки» историка, один из биографов Милюкова, вернее автор юбилейной статьи, пытавшийся изобразить только одну из «самых блистательных», но и «парадоксальных» страниц этой биографии (роль Милюкова при попытке сохранить монархию в дни февральского переворота) замечает: «Мысль его достаточно ясна: он подозревал, что таинственным источником, из которого шло руководство (курсив мой. С. М.) рабочим движением был германский генеральный штаб»[39]. Характерно, что записка Охранного Отделения от 1-го февраля приписывала инициативу демонстрации 14 февраля главарям прогрессивного блока.

Если «германская деньги» и «сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту», то искать эти деньги, конечно, надо в среде деятелей той группы руководителей рабочего движения, которая «вместо хождения к Таврическому Дворцу с резолюцией в Думу» пропагандировала уличное выступление «под красным знаменем революции», чтобы «одним ударом снести Государственную Думу и царское самодержавие» (Шляпников). Но большевистские круги в России в те дни были еще невелики и неавторитетны, - очевидно, в их распоряжении и не было тогда каких-либо значительных денежных средств. Только революция, когда «пудовик» свалился с сердца ген. Людендорфа, тайно мечтавшего о смуте в России, изменила всю конъюнктуру, и по праву новую главу нашего повествования можно назвать «пломбированным вагоном» - слишком велико было значение этого акта в последующих судьбах страны.

В мою задачу не входит подробное повествование о тех обстоятельствах, которые сопровождали воззвание Ленина в Россию после февральского переворота. По чьей инициативе возникла среди русских эмигрантов, находившихся в Швейцарии, мысль о проезде через Германию? Большевики любят подчеркивать, что инициатива была Мартова, предложившего добиваться обмена политических эмигрантов на интернированных в России немцев, так как интернационалисты, внесенные в международные контрольные списки, пропускались, при «попустительстве» Временного Правительства, Францией и Англией. I

Исполнительный Комитет Совета Р. Д. в Петербурге получил от имени образовавшегося в Берне Эмигрантского Комитета через Копенгаген телеграмму ,в которой заключалась угроза, что если проект обмена на интернированных немцев не будет осуществлен, то «старые борцы» сочтут себя в праве «искать других путей для того, чтобы прибыть в Россию и бороться…. за дело международного социализма». Намек был ясен. Но все-таки это было будущее, которого выжидать ленинцы не намеревались, ибо полагали, что отсрочка «грозит причинить величайший вред русскому революционному движению». Когда прошло две недели и ответа из России, но было, «мы решились сами провести названный план» - так заявили в официальном коммюнике, напечатанном в «Известиях» («Как мы доехали»), представители прибывшей в Петербург 3 апреля первой группы эмигрантов из «запломбированного вагона» - их было 32 человека во главе с Лениным. «Другие эмигранты - замечало, коммюнике - решили, подождать, считая еще недоказанным, что Временное Правительство так и не примет мер для пропуска всех эмигрантов».

Итак «решили сами провести названный план» то есть проект соглашения двух правительств о взаимном обмене заменить односторонним согласием Германии пропустить через свою территорию интернационалистов - формальных граждан воюющей державы. Предварительные переговоры о возможности соглашения при посредстве отчасти министра швейцарского правительства Гофмана повел одни из руководителей Цимморвальда швейцарский с.-д. Гримм -тот самый, который позже появился в России, как посредник по сепаратному миру, и был выслан Временным Правительством[40]. Ленин сообщил посреднику, что его «партия решила безоговорочно принять предложение (с чьей стороны?!) о проезде русских эмигрантов и тотчас организовать эту поездку». Численность этой «партии» была не очень велика - на первых порах Ленин насчитал «10 путешественников» (напечатано во II т. «Лен. Сборн.»). Другие отказались следовать прямолинейной линии большевиков: «меньшевики требуют санкции Исполн. Ком. С. Д.» - телеграфировал Ленин Ганецкому. По-видимому, при таких условиях Гримм уклонился от ведения переговоров[41], и на сцене появился другой швейцарский интернационалист Фриц Платтен, в руки которого перешло все «дело». Платтен - продолжает цитированное коммюнике - «заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии, главные пункты которого сводились к следующему: 1) «едут все эмигранты без различия взглядов на войну, 2) вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности… 3) едущие обязуются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-германцев, интернированных в Россию».

Такова суть официальной версии, данной большевиками. Ее надо облечь в соответствующую плоть и кровь. Немецкие источники склонны «поездку Ленина превратить в «посылку» Ленина, как выразился ген. Людендорф в своих воспоминаниях: «Наше правительство, пославшее Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала» Вслед за Людендорфом более определенно высказался ген. Гофман: «Разложение, внесенное в русскую армию революцией, мы естественно стремились усилить средствами пропаганды. В тылу кому то, поддержавшему сношения с жившими в Швейцарии в ссылке русскими, пришла в голову мысль использовать некоторых из этих русских, чтобы еще скорее уничтожить дух русской армии и отравить ее ядом». Через депутата Эрцбергера он сделал соответственное предложение мин. ин, дел…. Так осуществилась перевозка Ленина через Германию в Петербург!

Реальные политики в Германии, конечно, довольно отчетливо представляли себе в то время, что одной красивой словесностью о братстве народов в жестокое время войны действовать нельзя. Немецкая демократия приветствовала русскую революцию. В перспективе рисовался мир, ибо теперь борьба будет идти, - писал «Vorvaerts», - не с царизмом, а с союзом демократических народов». «Пальмовую ветвь» соц. демократии не отбрасывал и государственный канцлер, говоривший в рейхстаге: «Мы не хотим ничего другого как скорейшего заключения мира… на основе одинаково почетной для обеих сторон…. Мы увидим, желает ли русский народ мира… Мы будем следить за событиями хладнокровно с готовым для удара кулаком» (цитирую по тексту Суханова). Едва ли немцы «трепетали» в первый месяц после переворота в уверенности, что революция в России «развяжет и сорганизует народные силы для победоносного окончания войны»[42]; более вероятно, что в Германии правящие круги скорее разделяли дореволюционную схему первого министра иностранных дел Временного Правительства, говорившего с кафедры Государственной Думы еще в марте 16 г. о том, что «революция в России непременно приведет… к поражению». В этом смысле они и готовы были содействовать революции во вражеском лагере и тем более воспользоваться «временным замешательством» в жизни страны, чтобы «сломить сопротивление» (слова из воззвания Временного Правительства 9 марта). Отсюда логически вытекало сочувствие немецких военных сфер деятельности русских циммервальдцев. Германское правительство имело полное основание надеяться, что «крайние социалистические фантазеры» усилят в России хаос и что вследствие этого Россия будет вынуждены заключить мир[43]. Людендорф, однако, . считал необходимым подчеркнуть, что инициатива сущности исходила от рейхсканцлера и что высшее командование не было будто бы запрошено по этому поводу. Из полемики, возникшей в 1921 г. между Людендорфом и Брокдорф-Ранцау по поводу статьи первого, появившейся в «Мi1itar Wосhenblаt» в связи с разоблачениями Бернштейна, было названо и имя того, попал на счастливую идею «прогнать дьявола при помощи черта» и подорвать русскую революцию посредством анархии - это опять неизменный Парвус-Министр иностранных дел германской республики не возражал против таких утверждений, он протестовал лишь против приписываемой ему «подготовки переворота» в бытность его послом в Копенгагене. Непосредственное участие Парвуса в подготовке ленинской поездки подчеркивал Керенскому и Эд. Бернштейн (статья Керенского в «Новой России» 37 г.): мысль внушенная Парвусом копенгагенскому послу, нашла поддержку в министерстве иностранных дел у бар. фон Мальцана и у деп. Эрцбергера, стоявшего во главе военной германской пропаганды. Они убедили канцлера Бетман-Гольвега, и канцлер предложил Ставке осуществить «гениальный маневр», предложенный Парвусом (может быть , не без участия начальника разведывательного отдела при главной квартире полк. Николаи)… Парвусу «гениальный маневр» мог быть подсказан и самим Лениным через Ганецкого или обратно через того же Ганецкого сообщен Ленину. В конце концов, довольно безразлично, откуда исходила инициатива отдельного звена двухстороннего плана.

«Полупризнания» немецких генералов, по выражению Керенского, пожалуй, сами по себе еще ничего не говорят об «измене» Ленина, т. е. не служат подтверждением формального соглашения между двумя сторонами. По мнению Троцкого, все дело сводилось к «стратеги», из двух стратегов: Людендорфа, разрешившего Ленину проехать, и Ленина, принявшего это разрешение, Ленин видел «лучше и дальше». Мы только что видели, как приблизительно повествует немецкая сторона.

Посмотрим, как официально смотрел на дело сам Ленин. 17-го марта он писал «дорогому товарищу» Ганецкому, что «приказчики англо-французскаго империалистического капитала и русского империализма Милюкова и Ко. способны пойти на все - на обман, предательство -на все, на все, чтобы помешать. Интернационалистам вернуться в Россию». Надо осуществлять как будто бы план Мартова: «Единственная без преувеличенная надежда для нас попасть в Россию, это - послать, как можно скорее, надежного человека в Россию, чтобы путем давления Совета Р. и С. Д. добиться от правительства обмена всех швейцарских эмигрантов на немецких интернированных». Но как убедить немцев? Ленин очень принципиален»: использоваться услугами людей, имеющих касательство к изданию «Колокола», я, конечно, не могу» -писал Ленин Ганецкому. Несколько, пожалуй, наивно было писать так лицу, можно сказать прилепившемуся к издателю «Die Glocke» - пусть даже по внешности только к коммерческим аферам Парвуса. Это, конечно, тактическое предупреждение. По другому рассматривать невозможно. Письмо Ленина предполагалось переслать в Россию партийным товарищам, которых надо было убедить, что единственная возможность прибыть в Россию - через Германию, и что ничего зазорного в этом не будет: интернационалисты сохранят чистоту риз и ни к какому сомнительному посредничеству не обратятся.

Петербургским ленинцам, отошедшим в значительной своей части в первые дни революции (особенно с момента прибытия из ссылки Каменева) от заветов учителя и подвергшимся влиянию общего психоза первых дней революции[44], казалось, что Ленину удастся пробраться менее экстравагантным путем. «Ульянов должен приехать немедленно. Все эмигранты приезжают свободно. Для Ульянова имеется специальное разрешение» - телеграфирует Шляпников Ганецкому.

На другой день после отправления телеграммы появилась «тревога за благополучный исход поездки» - ведь приказчики англо-французскаго империалистического капитала способны «на все… на все, на все». Шляпников вновь телеграфирует: «не форсируйте приезда Владимира. Избегайте риска». Между Петербургом и Стокгольмом завязываются оживленные сношения, о чем Шляпников рассказывает в своей книге - воспоминаниях «Семнадцатый год». 10-11 марта выехал специальный курьер - способная на «конспирацию» Стецкевич. Ей управляющий делами военного округа подполк. ген. штаба Гельбих помимо градоначальства в «несколько минут» добывает разрешение на выезд за границу и провоз «имущества партии»[45].

Курьер повез письма Ленину и «специальное устное поручение требовать скорейшего его приезда в Россию». Стецкевич благополучно вернулась 20-го из Стокгольма, привезла письма Леина и: «целый ряд предложений и проектов переправки» Ленина от Ганецкого. Каковы были эти проекты Шляпников не говорит…. Ганецкий сумел использовать для переписки и министерство того самого злобного «приказчика» империалистов, от которого Ленин ждал всяких напастей. Он использовал посольскую почту - и через миссию отправлял в министерство иностранных дел запечатанные пакеты, которые миссия не осматривала и которые, как

Надеялся Ганецкий, петербургские товарищи будут получать «нераспечатанными вероятно: о, господа эти будут еще стесняться» Ганецкий просил непременно «подтвердить» телеграфно «всё таки осторожно» получение пакетов...[46] В одном из писем, приводимых Шляпниковым (24-го), Ганецкий считал, что проект «Ильича» «провести нельзя». «Во всяком случае не предпринимайте пока никаких шагов, покуда не получите от меня телеграммы. Лишь только окажется, что он иначе проехать не может…..я дам телеграмму… Тогда вы поймете, что Исп. Комитету Совета Р. С. Д. надо действовать во всю для всех швейцарских эмигрантов по плану Ильича». Петербургские товарищи уже настроились на определённый лад, и бюро ЦК «полностью» одобрило план возвращения па родину через Германию, хотя и учитывало, что этот проезд будет «использован всеми шовинистами, но другого пути не видно. Вновь посылается Стецкевич. Ради «спешности» и «конспирации» от «меньшевиков» ее посылали только с рекомендательными письмами одного Шляпникова к комендантам Белоострова и Торнео. Рекомендации оказалась недостаточной, и в Торнео Стецкевич обыскали, но все-таки через границу пропустили. Курьеру был дан приказ: «Ленин должен приехать, каким угодно путем, не стесняясь ехать через Германию, если при этом не будет личной опасности быть задержанным». С курьером было послано и «немного денег».

Несколько неожиданно в статье Керенского «Парвус - Ленин - Ганецкий», напечатанной в № 37 «Новой России», можно было встретить указание на то, что Гулькевич (посол) пересылал из Стокгольма пакеты Ганецкого потому, что «действовал согласно инструкциям из Петрограда». конечно, это совершенно невероятно для марта месяца и для ведомства, руководимого тогда Милюковым. Остается предположить, что Ганецкий и впредь, уже при Терещенко, продолжал через посредство министерства иностранных. дел снабжать ленинцев в Петербурге «запечатанными» пакетами, которые как то стали контролироваться с определенного момента. Не очень то верится этому,

Так обрабатывалось постепенно партийное мнение в России. Первоначально остроумная идея проезда через Германию нам как то не приходила в голову «откровенно признает Раскольников. Вероятно, получив фактически апробацию от членов партии, участвовавших в Исполнительном Комитете; Совета Р. и С. Д., Ленин и пошел сепаратным путем… На этом сепаратном пути едва ли «услужливый Платтен, доставивший в Россию Ленина» (выражение Плеханова) сыграл значительную роль - едва ли он «исхлопотал» Ленину «право проезда через Германию как сообщала телеграмма, предусмотрительно посланная в газеты из Стокгольма 2-го апреля. Керенский справедливо назвал эти переговоры «бутафорскими»[47]. Даже если отказаться от предположения закулисной договоренности между Лениным и Парвусом, то надо признать, что «исхлопотать» согласие Германии ничего не стоило - она без больших колебаний приняла чьё-то предложение, если его не сделала сама. Один из участников всех этих предварительных переговоров в Швейцарии, депутат германского рейхстага, с. д. Пауль Леви, циммервальдец и эмигрант-спартаковец позднее коммунист, вышедший в 1921 г. из состава партии, рассказал в Берлине в одном интимном обществе в присутствии Б. И. Элькина детали о поездке Ленина в Россию в 1917 г. Элькин, как указывает его статья «История пломбированного вагона» («Посл. Нов марта 30 г.), «на другой день». занес рассказ Леви в свою записную книжку. Вот в основных чертах содержание этого рассказа, как передан он Элькин.

«Вскоре после получения в Швейцарии» подробных сведений о нем революции» в России Пауль Леви отправился с Радеком из Цюриха в Берн, чтобы повидаться с Лениным и поговорить с ним о событиях в России о его, Ленина, планах. Ленин сказал им, что хочет ехать в Россию. Но не знает, как это сделать. У него был план проехать через Германию с чужим паспортом под видом слепого. Леви разъяснил ему, что это грозит расстрелом[48]. В разговоре; был возбужден вопрос о возможности официального пропуска через Германию, и Леви условился с Лениным, что он, Леви, попытается выяснить, не согласится ли германское правительство пропустить через Германию Ленина и его друзей. Леви обратился к бернскому корреспонденту «Франкфурте? Цайтунг» с просьбой поговорить с германским посланником[49]. Журналист обещал поговорить, и сообщил затем Леви ответ посланника: он немедленно снесется с Берлином. На другой день вечером Пауль Леви находился в Народном Доме. Его позвали к телефону. У телефона оказался германский посланник. Он сказал ему, что ищет его по всему городу. Ему необходимо знать, где можно в ближайшие часы найти Ленина: дело в том, что он, посланник, с минуты на минуту, ждет по телефону окончательных инструкций по его делу. Леви был поражен, дело Ленина не терпит отлагательства даже на завтра? его, Леви, эмигранта, спартаковца, «ищет по всему городу» посланник германской империи, обращается к его помощи? и все это - чтобы оказать услугу Ленину?…у

Уже по выражению голоса говорившая с ним посланника Пауль Леви видел, как важно было это дело для германского правительства…Леви разыскал Ленина и передал ему слова посланника. Ленин |тотчас же лихорадочно принялся за составление целого перечня условий перевозки. Он ставил условия - «и они принимались». В рассказе Леви Платтен даже не фигурирует и этим самым роль его сводится в дальнейшем, по меньшей мере, к формальному посредничеству. Действует активно сам Ленин. Конечно, это только рассказ, (храненный для нас по записи слушателя - рассказ не авторизованный. Как таковой, мы и должны его принимать. Есть в нем штрих, который нельзя не отметить. Один из присутствующих, скрытый в рассказе Элькина под псевдонимом Г., человек, пользовавшийся авторитетом и имевший большие связи, утверждал, что ему определенно известно, что как раз в это время у Ленина появились большие деньги…[50]

«30» эмигрантов из «пломбированного вагона; проходившего немецкую зону, усиленно подчеркивали в интервью, данном корреспонденту П. Т. А. и напечатанном 2 апреля в стокгольмской «Политикен», что их сопровождал через всю территорию Германии «секретарь швейцарской с.-д. партии, вождь левого крыла и известный антимилитарист Платтен», что немецкие власти «точно выполнили принцип экстерриториальности» - не было «никакого контроля паспортов и багажа» (какое это могло иметь значение). и что «ни один из чиновников не имел права входить в вагон» - переговоры с представителями германской власти, сопровождавшими поезд (три германских офицера), вел Платтен. Эмигранты «запломбированнаго вагона» не вели «никаких переговоров о мире с германскими социалистами.

Правда, попытался в вагон проникнуть от имени профсоюзов «главная сводня» при Парвусе Янсен но был с негодованием отвергнут, - утверждает нелегально проскользнувшая через Германию в пломбированном вагоне «польская овечка из габсбургскаго стада», как сам себя называет К. Радек. Он написал также воспоминания о поездке 17 года - более интересные по своему заголовку: «О том, как большевистская бацилла была открыта немцами, и как она была переброшена ген. Людендорфом в Россию» («Правда» Х1.21).

В Стокгольме собралось довольно разнообразное и именитое интернационалистическое общество к моменту приезда Ленина. Оказались в Стокгольме и Адлер, и Шейдеман и, конечно, Парвус. Их «таинственная миссия», связанная с пробным шаром, одновременно пущенным австрийской дипломатией, вытекала, как было указано, из убеждения, что «события в России должны неминуемо приблизить «момент заключения мира». Об этом специально говорил Шейдеман в интервью с сотрудником венской «Neue Freie Presse» По словам Парвуса в брошюре «Правда глаза колет». Стокгольм 1918), он хотел повидаться с проезжающим Лениным, но тот отказался от личной встречи и, по-видимому, ограничил свои свидания сношениями с «товарищами» из левого крыла шведской партии. Через «приятеля» (пожалуй, нетрудно догадаться, что этим приятелем был Ганецкий, с которым Парвус, как утверждает он в брошюре, имел лишь денежные отношения по коммерческой части) Парвус тем не мене передал Ленину, что необходимо начать «мирные переговоры». На это будто бы Ленин просил передать, что он «не занимается дипломатией, его дело - социал-революцюнная агитация». «Пусть агитирует,» - ответил Парвус: «он станет орудием в моих руках»… В донесениях русского и великбританскаго послов в Стокгольме позиция Ленина, на основании местной информации (нашедшей, кстати сказать, отклик и в «Vorvaerts», определялась несколько по иному: Ленин заявил, что «он уверен, что через две приблизительно недели будет в состоянии вернуться в Стокгольм во главе русской мирной делегации. («Дипломатия» Врем. Прав.» - Кр. Арх. т. XX).

Так был переброшен в Россию «груз необычайной взрывчатой силы», по выражению» Троцкого. Ленинцы предусмотрительно озаботились обставить свой переезд так, чтобы во внешнем мире не представиться «орудием» в руках социал-шовинистов Германии. В историческом аспекте эта усиленная забота к установлению политического alibi вызывает скорее противоположное впечатление. Таков довольно элементарный психологический закон - преступник почти всегда пытается заранее создать себе искусственное алиби. Им в Швейцарии озабочен был Зиновьев, который писал 22 марта в Женеву: «Дорогие друзья. Дела идут хорошо… осуществляется план, который знает товарищ Минин. Платтен берет на себя все… необходимо, чтобы перед отъездом был составлен подробный протокол обо всём. Для подписи будут приглашены Платтен, Леви, представитель печати (от «Бернер Тагевахт»)… Было очень желательно, чтобы участие приняли французы. Зиновьеву представляется «крайне важным» («переговорите немедленно с Гильбо») привлечь для подписи имя Ромэн-Роллана. Кускова, первая процитировавшая письмо Зиновьева в зарубежной печати, недоуменно замечала: «если поездка эта не представляла из себя ничего предосудительного, зачем такое волнение? Зачем протокол, имена французов (курсивом)? Протокол был составлен и опубликован в Берне после отбытия «запломбированного вагона». Интернационалисты Германии, Франции, Швейцарии, Швеции, Норвегии и Польши заявили, что «они отдают себе отчет в том, что германское правительство разрешает проезд русских интернационалистов только для того, чтобы тем самым усилить в России движении против войны. Подписали «протокол» (Леви, Гилбо, Платтен и др.) свидетельствовали, что «русские интернационалисты, во все время войны неустанно и всеми силами боровшиеся против всех империалистов и в особенности против германских, возвращаются в Россию, чтобы работать на пользу революции. Этим сим действием они помогают пролетариату всех стран, и в частности пролетариату Германии и Австрии начать свою борьбу против своего правительства»… Интернационалисты Франции, Швейцарии и т.д. находили, что «русские товарищи не только в праве, но даже обязаны использовать предлагаемую им возможность возвращения в Россию».

Зачем, в самом деле, Ленину нужен был этот иностранный паспорт и свидетельство о революционной благонадежности? По приезде в Россию и заседании Ком. Совета Р. Д. 4 апреля, на котором обсуждался доклад Зурабова о пропуске политических эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев» или военнопленных, Ленин» и Зиновьев настаивали на принятии резолюции, одобряющей такой обмен Им возражали меньшевики Церетелли и Богданов, полагавшие, что подобная резолюция может быть истолкована буржуазной печатью против Исп. Ком. Могут пойти толки, что Германия транспортирует в своих целях в Россию революционеров и что позиция Ленина будет связана с позицией И. К. Богданов предлагал, осудив политику французского и английского правительств и оказав давление на русское правительство, чтобы добиться пропуска швейцарских эмигрантов через Англию и Францию, осудить в то же время тех русских эмигрантов, которые «самочинно проезжали через Германию». Решение было вынесено неопределённое - не выносить, пока резолюции, касающейся проезда через Германию, и поместить в газетах фактический материал. «Вся гнусность позиции Церетелли и Богданова, не желавших одобрить проезд наших товарищей через Германию - заключает Шляпников -записана в протоколах с достаточной полнотой».

Большевиков постановление И. К. в действительности тогда «вполне удовлетворило». Вероятно потому, что проезд в «пломбированном вагоне» в те дни вовсе не вызвал широкого общественного негодования - может быть, только «покоробило». «Злой вой» патриотов России, которого ждала Крупская, в ответственных общественных кругах оказался довольно слабым. Опасения Ленина, что дело может дойти до политического процесса, что его «прямо повезут в Петропавловку совершенно не оправдались. Правда, министра иностранных дел со всех сторон предупреждали, что из Швейцарии Германия готовится «ввезти в Россию шпионов и агентов провокаторов» в целях пропаганды скорейшего мира среди рабочего класса и солдат на фронте (телеграмма Бальфура Бьюкенену 23 марта). То же приблизительно сообщалось 1 апреля из Соединённых Штатов, где возвращение социалистов, которые «должны противодействовать правительству и вести пропаганду за мир» финансируемому из посторонних источников и «возможно Германией (специально подчеркивалось, что «Троцкий находится в связи с вожаками этого движения». Указания были более определенные: так русский поверенный в делах в Берне Ону на основании данных, полученных от английского посланника, телеграфировал в Петербург 19 марта, что «среди русских крайне левых кругов Цюрихе многие лица поддерживают непосредственно связи с Германией, а некоторые просто являются тайными немецкими комиссарами». На запрос великобританского посла, что министр иностранных дел намеревается «противопоставить этой опасности», Милюков ответил, что «единственно, что можно предпринять это опубликование их имен и сообщение, что они едут через Германию… это будет достаточно, чтобы предотвратить их приезд в Россию». Министр революционного правительства глубоко ошибся, и через несколько дней ему вообще пришлось спасовать и «настоятельно просить» своих дипломатических представителей в Лондоне и Париже «по соображениям внутренней политики» не проводить «различия между политическими эмигрантами пацифистами и нео-пацифистами» и сообщать об этом великобританскому и французскому правительству.

При таком обнаружившемся бессилии правительства[51], прибывший через Германию Ленин мог уже с большой уверенностью повторить в Петербурге слова, сказанная им в Стокгольме (по крайней мере, они были приписаны ему): «над Чхеидзе он легко возьмет верх». Чхеидзе и Скобелев от имени Исп. Ком. формально приветствовали германского «путешественника» (надо сказать довольно холодно) при торжественной встрече искусно инсценированной ему единомышленниками на финляндском вокзале. Если первое же слово Ленина в свободной России, произнесенное в царских комнатах на вокзале и закончившееся призывом к остальной революции, смутило его приверженцев; если на другой день на объединенном собрании социал-демократов речь кандидата на пустовавший 30 лет трон анархиста Бакунина», которая призывала сбросить «старое 6елье» прогнившей социал-демократии, заменить его коммунистическим одеянием и избавить страну от войны, встречались свистом и шумом значительной части собравшихся если речь эта казалась «бредом сумашедшего» и «галиматьей», если меньшевистская «Рабочая Газета» сочла своим долгом предупредить о той «опасности с левого фланга», которая появилась с момента приезда Ленина, то совершенно неожиданным и странным оказался реальный отклик на приезд Ленина в официозе[52] «злонамереннаго» министра иностранных Дел. Вернее сказать двойственности позиции министра иностранных дел. Бьюкенен приводит яркий пример с пропуском Троцкого и других политических эмигрантов, задержанных английскими властями в Галифаксе-«до решения Временного Правительства». Милюков 8 апреля (н.с.) просил разрешить дальнейший проезд, а через два дня просьбу свою взял назад. Ответственность за задержку - замечает Бьюкенен - лежала исключительно на Временном Правительстве: «мы ни разу не отказывали поставить, визу на русские паспорта». Это не мешало министру иностранных дел несколько раз опровергать сведения о том, что правительство чинит препятствия для возвращение эмигрантов (напр., на собрании партии к.-д. в Москве 9 апреля).

«Речь» чуть ли не готова была признать фактором положительным выступление на арене борьбы наряду с Плехановым такого «общепризнанного главы социалистических партий», каким являлся Ленин… О пломбированном вагоне» как-то все забыли. И, быть может, один только Плеханов заговорил о чести в связи с почти одновременным сообщением о гибели на английском пароходе потопленном германской подводной лодкой, эмигранта- латыша Янсона и шлиссельбуржца Карповича говорят - писал Плеханов в «Единстве» 7 апреля что, узнав о гибели русских эмигрантов, Вера Фигнер сказала: «теперь нашим изгнанникам есть только два пути для возвращения в Россию - через Германию или через смерть». Карпович и Янсон попытались проникнуть через смерть. Иначе и поступить не могли эти люди чести». Иное впечатление на первых порах получилось за границей; телеграфное сообщение из Парижа передавало, что «неблаговидный поступок» Ленина вызвал в эмигрантских «оборонческих» кругах (группы Призыва») «неописуемое негодование» - очевидно, тем вернее оценивалась подоплека и роковое значение пломбированного вагона».

Но безразличие, проявленное общественностью Петербурга к «ошибочному» шагу первой партии эмигрантов, прибывших по немецкому маршруту, сыграла свою роль. Суханов совершенно прав, когда утверждает в «Записках», что Исполнительный Комитет Совета Рабочих и Солдатских Депутатов в сущности молчаливо покрыл своим авторитетом «запломбированный вагон» - бернские оппозиционеры во главе с Мартовым сочли для себя теперь нравственно возможным пойти по проторенному Лениным пути для того, чтобы противодействовать «заговору либеральной» контрреволюции и осуществить свое «священное право» в решительный момент быть «в революционных рядах». За ними потекли и другие, хотя в Берне уже получилась запоздавшая телеграмма мин. иностр. дел, уведомлявшая эмигрантский комитет, что правительство считает невозможным «проезд через Германию в обмен на немецких интернированных граждан» и что им приняты все меры к пропуску через союзнические страны эмигрантов «без различия политических взглядов». Приезд новых эмигрантов вызывал лишь повторные «гримасы», но выражению Суханова. Бюро Исп. Ком. вновь официально приветствовало и Мартова, и Аксельрода и других интернационалистов, проехавших через Германию. Один Плеханов в «Единстве» 16 мая напечатал «вынужденное заявление» по поводу того, что в редакцию заходят эмигранты, вернувшиеся на родину через Германию: «пусть извинят меня эти товарищи, но я откровенно говорю, что встреча с ними является для меня нравственно невозможной»

«На одного «большевика» немцы перевозили 8 антибольшевиков, нужно очень презирать этих последних чтобы не считать такой пропорции достаточно гарантирующей от отравления «революции» большевистским ядом». Рассуждения Покровского довольно беспочвенные, ибо надо было бы быть слишком наивным, для того чтобы пропускать через Германию только своих «агентов». Недаром и сам Ленин заботился о том, чтобы первые десять «путешественником» не оказались слишком изолированы. Но «бомба с ядовитыми газами», как назвал ген. Гофман ленинскую посадку (Троцкий и здесь не оригинален в своих острых словечках!), была сильна не своей начинкой из утопического «бреда» ленинцев пытавшихся лозунги борьбы за мир превратить в «пролетарскую революцию», не количеством этих пущенных в Россию агитаторов, а прослойкой из золотого металла, в виде немецких денег. От них зависела и сила взрыва, который должна была произвести бомба. Этот взрывчатый груз в значительной степени был ввезен на пожертвования, собранные передовой русской общественностью, и на средства, отпущенные революционным Правительством. Такова была гримаса кривое зеркала истории.

Еще не утвердившись в петербургской цитадели большевиков - в столь прославленном особняке Кшесинской, Ленин незамедлительно повел свою максмалистическую агитацию - и против войны и за социальную революцию. В первые дни он был, одним настолько изолирован в рядах даже собственной партии, что, по словам Колонтай, создалась частушка: «что там Ленин не болтай, с ним согласна только Колонтай». Безоговорочное осуждение антивоенных лозунгов новоявленного борца из «пломбированного вагона резче всего раздалась в ответственных кругах Сов. Солдатских Депутатов. Считая дезорганизаторскую пропаганду ленинцев, прикрывающуюся «революционным, даже соц.-дем. флагом, не менее «вредной всякой иной контрреволюционной пропаганды справа, она требовала от Исполнительнаго Комитета решительных мер противодействия и организации «планомерной контр агитации в печати и особенно в воинских частях». Резолюция 16-го апреля, правда оговаривала «невозможность принимать репрессивные меры против пропаганды, пока она остается лишь пропагандой». Другого постановления орган революционной демократии, пожалуй, и не мог вынести, но как реагировал орган власти? - в его распоряжении уже были данные о том специфическом пацифизме, который оплетал интернационалистическую миссию прибывших из за границы эмигрантов-пораженцев: по крайней мере Платтен, сопровождавший по территории Германии «пломбированный вагон», но был пропущен в Россию по «тем мотивам, что оказал дружескую услугу враждебному правительству.

Временное Правительство отнеслось, в сущности, довольно безразлично к тому, что происходило. Своеобразное объяснение этому безразличию дал в своих воспоминаниях бывший управляющий делами правительства. По словам Набокова, министр иностр. дел «не проявил решительного ультимативного противодействия пропуская в пределы России пассажиров знаменитого «запломбнрованнаго вагона», потому что не знал, какую благоприятную почву найдут в русской армии те ядовитые (семена, которые с первых же дней столь открыто в ней сеют безответственные агитаторы». «Надо сказать, - продолжает мемуарист, - что по отношению к этим пассажирам у Вр. Правительства были самая глубокая иллюзия. Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и Ко германцами, должен будет абсолютно дискредитировать их в главах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их пропаганды». Этому самовнушению содействовали отчасти и представители Совета, высказывавшиеся в таком же духе в контактной комиссии при Правительстве. Суханов вспоминает как еще 4-го апреля Скобелев, повествуя о «бредовых идеях» Ленина, назвал последнего «совершенно отпетым человеком, стоящим вне движения». Суханов присоединялся к подобной оценке и успокаивал, в свою очередь, членов Правительства, указывая на то, что Ленин «в настоящем его виде до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен».[53]

Милюков-историк не согласен с таким определением его тогдашнего предвидения. Лишь противники Ленина «из среды умеренных социалистов и некоторые более наивные радикалы торжествовали: теперь «и по их убеждению», Ленин должен был разоблачить себя и остаться одиноким в собственной среде». В действительности начинался «новый решающий период русской революции.» Так написано в тексте книги «Россия на переломе», вышедшей в 1927 г. Однако, но только Набоков, но и другие современники утверждают, что и министр иностр. дел в те дни далеко не чужд был общей наивной веры. Так, например, французский посол Палеолог занес в своем «дневнике 5 апреля не совсем точную информацию: «Сегодня утром Милюков сказал мне с сияющим видом: вчера Ленин совершенно провалился перед Советами. Он дошел до такой крайности, с такой наглостью и неловкостью отстаивал тезис Мира, что свистом его принудили замолчать и удалиться… От этого он не оправится». - «Дай Бог!, -ответил я ему на русский лад. Боюсь, как бы Милюков еще раз не был наказан (во французском тексте dupe)за свой оптимизм)….

Тут вносит поправку уже Милюков-мемуарист («Мои объяснения» в «П. Н. № 4104).Хотя поправка эта относится непосредственно к более ранним словам английского посланника Бьюкенена, она, конечно, может быть отнесена и к записи Палеолога. Бьюкенен жаловался в письме в Forgein Office, уже выше цитированном, на бездеятельность Врем. Правительства в борьбе с дезорганизацией армии и на слабость, проявляемую Министром ин. Дел говорившим ему, Бьюкенену, что «ничего нельзя сделать» кроме того, как ответить на пропаганду на фронте контрпропагандой. «Среди своих коллег, - пишет Милюков,- я, конечно говорил другое, по понятно, что иностранного министра я не хотел посвящать в нишу внутреннюю борьбу».

Что говорил своим коллегам Мин. ин. дел, мы точно не знаем. «Я не помню, - замечает управляющий делами Правительства, - чтобы Милюков ставил ребром,. какие нибудь вопросы внутренней политики, чтобы он требовал каких-нибудь решительных мер». «Я хорошо помню, - добавляет Набоков, - что Милюков неоднократно возбуждал вопрос о необходимости более твердой и решительной борьбы с растущей анархией. Это же делали и другие. Но я не помню, чтобы были предложены когда-нибудь какие-нибудь определенные практические меры, чтобы они обсуждались Врем. Правительством». Несколько неожиданно как раз от иностранного дипломата, которого русский министр не считал возможным посвящать во «внутреннюю борьбу», мы узнаем, что Правительство будто бы только ожидало подходящего психологического момента для ареста «общепризнаннаго главы» русских социалистов. Так говорил Милюков по записям Бьюкенена. Если это соответствует действительности, то Правительство, во всяком случае, пропустило подходящий психологический момент.

В то время общественные низы столицы оказались менее толерантными, чём верхи, в оценке условий, в которых зародилась и протекала «бестактная» поездка признанного главы русских социалистов в период военных действий по территории неприятельской страны. Но еще более смутила нежданная и в дни неограниченной свободы открытая пораженческая проповедь. Враждебность, с которой эта пропаганда была встречена на первых порах в массе, не подлежит сомнению Достаточно просмотреть соответствующие страницы повествования «Хроники февральской Революции (Заславскаго и Конторовича), где в изобилии зарегистрированы из повседневной печати факты такого порядка. Их легко пополнить впечатлениями мемуаристов. Почти всё они солидарны (не исключая и мемуаристов большевистского лагеря - Залежский, Раскольников)т в характеристике настроений, господствовавших на случайных уличных сборищах, на народных митингах, в солдатских казармах и отчасти в рабочей среде, после появления на арене развертывающейся революции ленинских сателлитов или «ораторов из чеховской палаты № 6, как их окрестило тогдашнее острословие, зафиксированное Плехановым. Подвойский должен был впоследствии признать, что две недели ушло у большевиков на интенсивную борьбу с «гнусной клеветой», подхваченной мещанской обывательской толпой, которая всегда склонна легко воспринимать сенсации «уличной прессы». Печать улицы сыграла, конечно, свою роль. Но не ея «ядовитая травля» вызвала патриотические настроения масс - то был здоровый инстинкт самопроизвольного внутреннего протеста. Суханов, присутствовавший среди немногих «добровольцев» на встрече Ленина и интересовавшийся непосредственным впечатлением солдат, которые участвовали «по наряду»[54] в помпезной уличной процессии мог услышать в толпе не совсем приятные для организаторов речи - беспардонная проповедь вызвала и соответствующей отклик «Вот такого то бы за это на штыки поднять»