Большие репетиции

Большие репетиции

Окончание прямой Гражданской войны и даже объявление Лениным некоторой либерализации советской жизни в виде новой политики НЭП не слишком повлияли на жесткий характер советской госбезопасности. Внутри самого ГПУ постоянно звучали призывы к сохранению бдительности во вражеском окружении и о готовности недобитых врагов социализма к новым боям или тайным диверсиям. Отличным эпиграфом к главе о деятельности ГПУ после затихания Гражданской войны в относительно мирных 20-х годах стали бы бесподобные строчки песни большевиков из кинофильма «Собачье сердце» по Михаилу Булгакову: «Суровые годы уходят – борьбы за свободу страны, за ними другие приходят – они будут также трудны!» Действительно, облегчения жизни никто не обещал, особенно советское ГПУ.

Весь период до конца 20-х годов сейчас выглядит массовой тренировкой ГПУ перед началом Большого террора в 30-х годах. И многие кампании чекистской истории до 1930 года выглядят репетициями больших процессов в будущем. Вот знаменитые «философские пароходы», когда по высшему указанию Ленина в начале 20-х годов принудительно высылался за границу цвет российской интеллигенции. На этих кораблях Советскую Россию покидали Бердяев, Булгаков, Сорокин, Франк и масса других ученых, философов, писателей, деятелей искусств. Ответственным за эту гигантскую операцию по «выдавливанию мозгов» (по аналогии с модным ныне термином о добровольной «утечке мозгов» из России на Запад) Дзержинский в 1922 году назначил главу Секретного отдела ГПУ Якова Агранова, который с тех пор почитал себя среди чекистов главным специалистом по работе с советской интеллигенцией, даже неким негласным куратором деятелей литературы и искусства внутри ГПУ – НКВД, и продолжал считать себя главным чекистом-искусствоведом, вплоть до собственного ареста и расстрела в подвалах НКВД в Большой террор.

В 1922 году Агранов регулярно предоставлял Дзержинскому и Ленину списки приговоренных ГПУ к насильственной высылке из страны, а те вносили в них правки. Кого-то в итоге так и не выпустили, как известного экономиста Кондратьева, против которого Дзержинский приказал ГПУ возбудить дело о сотрудничестве ученого с эсерами, эта ремарка на списке не пустила Кондратьева в эмиграцию и стоила ему позднее жизни.

Запрет выехать за границу для лечения, наложенный еще ранее ВЧК, скорее всего, погубил и поэта Блока. Пока на Лубянке и в Кремле решали дилемму, выпустить за границу Блока или Сологуба, Блок уже успел умереть от болезни в 1921 году, и вопрос решился сам собой. Так что за гибель этого поэта отчасти тоже ответственны советские чекисты, присвоившие затем в качестве своих девизов вырванные из блоковских стихов строки типа «И вечный бой! Покой нам только снится!» или «Шаг держи революционный, близок враг неугомонный!». Их знали наизусть поколения советских людей, а многие даже не догадывались, что автор этих чекистских слоганов поэт Александр Блок косвенно уморен ведомством Дзержинского в полуголодной Советской России 1921 года. Никакие заслуги перед новой большевистской властью поначалу очарованного революцией поэта, никакие публицистические его просоветские вещи типа работы «Интеллигенция и революция» или наполненная революционным пафосом поэма «Двенадцать», где Блок ухитрился даже Иисуса Христа втиснуть в ряды большевистского патруля, не заставили ведомство Дзержинского смилостивиться над тяжелобольным гением русской поэзии. Впрочем, на подсознательном уровне эстетствующий поэт из Серебряного века должен был оставаться для ленинских чекистов духовно чуждым, да и сам Блок к 1921 году после ужасов Гражданской войны и «красного террора» отчасти отошел от своих революционных восторгов 1917 года. Поэтому на Лубянке косвенно обрекли его на гибель, отказав в лечении, которого в Советской России уже не могли оказать. Как косвенно чекисты повинны и в гибели от голода в Сергиевом Посаде философа Розанова, также не дождавшегося своей спасительной высылки.

Блок стал еще одной жертвой чекистского ведомства среди известных литераторов за весь советский период нашей истории. Первым погибшим впрямую от чекистских репрессий в этом ряду считают известного в дореволюционной России писателя и публициста, друга Чехова и Толстого Михаила Меньшикова, в 1918 году не принявшего власти большевиков литератора чекисты расстреляли на берегу Валдая. Затем будут и Гумилев, и Мандельштам, и Бабель, и Веселый, и Пильняк, и множество других убитых и уморенных деятелей пера только за 20 – 30-е годы.

Когда нам в советской школе рассказывали, каким «ужасным» преследованиям и лишениям со стороны царского сыска подвергались литераторы в Российской империи, как баснописец Крылов скрывался в своем имении после ареста его друга книгоиздателя Новикова, как страдал на царской каторге Достоевский (за реальное участие в антиправительственном тайном кружке), как жандармы Третьего отделения третировали Пушкина и гнали Лермонтова под пули горцев на Кавказ, как мыкался в вынужденной эмиграции перед революцией Горький, – какой мелочью все это кажется перед мрачным мартирологом впрямую уничтоженных ВЧК – ГПУ – НКВД деятелей нашей литературы всего за каких-то два десятка лет, несоизмеримых с многовековой историей империи Романовых. Блок тоже должен стоять в этой печальной череде, даже несмотря на естественную с виду его смерть от чахотки, ведь его обрекли на смерть отказом в выезде.

Других, находившихся под вопросом, все же в итоге отпустили из Советского Союза, как историка Рожкова или ректора Казанского университета Овчинникова, решением чьей судьбы занимался лично Ленин, а вопрос об их высылке решался даже в ЦК партии. Дзержинский в этих спорах «выпускать или не выпускать» почти всегда занимал самую жесткую позицию: «Не пущать!» Дзержинский часто указывал, сколько из выпущенных в самой большой группе летом 1922 года деятелей искусства и литературы в эмиграции стали наиболее непримиримыми разоблачителями его ведомства и просто ярыми врагами советской власти.

Так у Ленина только лично ходатайство Горького позволило вымолить разрешение выпустить из Советской России еврейского писателя Хаима Бялика и нескольких его друзей, поехавших в Палестину создавать израильскую литературу, да и самого Горького в его длительную творческую командировку в Европу для лечения отпускал тоже лично Ленин. Когда в командировку за границу в начале 20-х отправляли советских работников, в обязательном порядке их семьи оставались в Советской России фактическими заложниками в руках ЧК. Один из заместителей Рыкова в Совете народного хозяйства (ВСНХ) Семен Либерман умолял Дзержинского на аудиенции у того разрешить выехать с ним семье, поскольку в срочном лечении за рубежом нуждался его маленький сын, Дзержинский и ему однозначно и хмуро отказал. Только пробившись лично к Ленину, который специалиста по внешней торговле очень ценил, Либерман добился своего: Владимир Ильич лично позвонил Дзержинскому и приказал отпустить Либермана в командировку вместе с семьей. Уже после смерти Ленина Либермана ведомство Дзержинского задергало своими подозрениями и вызовами «на беседы» в дом на Лубянке, в итоге тот в 1926 году в очередной командировке в Данию все же стал невозвращенцем, покинув СССР навсегда.

Большинству изгнанных с родины пассажиров «философских пароходов» эта кампания ГПУ в итоге спасла жизнь. Очень скоро советская власть и ее спецслужба перестали быть такими травоядными, перейдя от массовых изгнаний к массовым расстрелам. Ленин написал Дзержинскому: «К делу высылки связанных с контрреволюцией профессоров и писателей нужно бы подойти внимательнее, а то можно наглупить». Уже к 1923 году разобрались, что изгнанные вливаются в мощную диаспору эмиграции и часто начинают выступать против изгнавшей их советской власти, то есть уже «наглупили». В тот год уже поток высланных прекратился, в 1923 году отпустили уже последних одиночек, как бывшего секретаря Льва Толстого Булгакова, и замок на границе закрыли более чем на полвека. И зэки сталинской «шарашки» 40-х годов из солженицынского «В круге первом» будут хохотать над «страшной карой» ленинского УК о принудительной высылке за пределы Советской России, казавшейся им после ужасов 30-х самым желанным и недостижимым благом.

Репетировали в те же годы и обратный процесс возвращения не без участия советских спецслужб ранее отбывших в эмиграцию граждан России на родину. Как и в случае с высылкой из Советской России, здесь ленинская власть и ее ГПУ еще не вошли в раж откровенных репрессий. Значительная часть таких вернувшихся эмигрантов в 20-х годах сама приняла такое решение, хотя иногда и не без долгих уговоров сотрудников внешней разведки ГПУ или в результате тонких операций советских разведчиков.

Хотя и в историях этих первых «реэмигрантов» уже были странности и темные пятна. Как, например, в нашумевшей в белой эмиграции истории с внезапным и тайным отъездом в Советскую Россию группы офицеров бывшей армии Врангеля из Турции осенью 1921 года на пароходе «Решид-паша». В их числе был и один из самых талантливых на поле боя и жестоких в собственном тылу за всю историю Белого движения генерал Слащев. Почему именно безжалостный к красным пленным садист в погонах Яков Слащев, прототип полубезумного генерала Хлудова в «Беге» Булгакова, даже самим Врангелем отдаваемый за жестокости под суд, поверил этой советской амнистии для деятелей Белого движения (декрету ленинского ВЦИК от 3 ноября 1921 года), почему не побоялся мести за кровь в Гражданскую? В эмиграции было устойчивое мнение: Слащева и тайно отъехавшего вместе с ним в Россию начальника врангелевского конвоя Мезерницкого завербовала ЧК еще в Турции, и оба получили амнистию с разрешением вновь увидеть родину в обмен на тайную информацию о белых эмигрантах.

И это мнение не лишено оснований, поскольку сейчас известен не один случай такой вербовки белых офицеров для тайной работы на Лубянку с последующей милостью в виде разрешения вернуться на родину (двумя десятками лет позже для доживших эта милость в большинстве своем закончится опять расстрельным приговором). Так это было в случае вернувшегося в СССР офицера Главного штаба армии Врангеля Бориса Базарова, которого чекисты завербовали еще в годы Гражданской войны в Крыму. В эмиграции Базаров поработал тайным агентом ИНО ГПУ среди белых эмигрантов в Сербии, получил за это право вернуться в Москву, работал в ИНО резидентом в странах Европы и США, а в 1938 году отозван в СССР и расстрелян как бывший белый офицер.

Как известно, бывший белый генерал Слащев затем преподавал военную науку красным командирам на курсах «Выстрел», и на этом посту в 1929 году он был застрелен курсантом «Выстрела» Лазарем Коленбергом, явившимся за этим к белому генералу прямо на квартиру. Коленберг на следствии объявил свой поступок местью за казненного Слащевым в годы Гражданской войны родного брата, после чего был признан психически невменяемым и сгинул в психушках, а дело об убийстве Слащева было в связи с этим прекращено. Если Слащева чекисты действительно завербовали в свои агенты еще в эмиграции, а вернуться в Россию ему разрешили в силу договора с ним о тайных услугах и в целях хорошей пропагандистской акции, направленной на рядовых эмигрантов (коль скоро помиловали такого одиозного генерала-кровопийцу из белых, им-то и вовсе бояться нечего и можно ехать домой), то и такое «случайное» убийство сумасшедшим мстителем Коленбергом было бы для ГПУ оптимальным финалом всей операции. Советская власть проявила гуманность к одному из злейших врагов среди белых, примеру Слащева последовали и другие офицеры-эмигранты, месть за кровь товарищей в 1918–1920 годах все же состоялась, а за безумца-убийцу ГПУ не в ответе.

Многие уверены, что Слащева использовали и устранили затем именно по этой схеме, что это с самого 1921 года была растянутая по времени операция чекистов. Хотя никаких твердых доказательств версии ликвидации Слащева ГПУ руками Коленберга нет, мог действительно найтись одержимый идеей возмездия мститель-одиночка. Всего за несколько лет до убийства Слащева при очень схожих обстоятельствах погиб похожий на него жестокий китайский генерал Суй Сучен, занимавшийся на отгремевшей китайской междоусобице похожими на слащевские делами. В 1925 году в его штабной поезд также пробрался сын казненного им человека, разрядив в генерала-садиста по кличке Маленький Суй целую обойму, после чего толпа китайцев отбила мстителя у полицейских и помогла ему скрыться.

Вся эта заседавшая в 1923 году в Новочеркасске (куда из Болгарии и Турции корабли привозили основную массу возвращавшихся добровольно белогвардейцев) под началом чекиста Андреева, уполномоченного ГПУ по Дону и Кубани, без особых последствий пропустила после фильтрации только рядовых солдат и казаков бывшей белой армии. Офицеры сразу попадали под негласный надзор советской госбезопасности. Многим из них, якобы полностью прощенным в 1923–1924 годах этой амнистией и даже направленным служить на командные должности в РККА, первые же политические заморозки и процессы против «врагов народа» стоили ареста и расстрела. Как вернувшемуся в этой волне белому генералу Секретеву, уже в 1930 году ставшему в рамках дела «Весна» обвиняемым в участии в тайном «Казачьем блоке».

Рискнул вернуться из японской эмиграции белый генерал Болдырев, бывший в 1918 году командующим армией Уфимской директории, после небольшой отсидки в советской тюрьме в 1926 году освобожден и полностью амнистирован советской властью только для того, чтобы уже в 1933 году после очередного ареста по обвинению в антисоветской деятельности быть расстрелянным. Офицер Чугунов, из сбежавших к белым в Гражданскую военспецов РККА, вернулся в 1923 году по этой амнистии с чистосердечным раскаянием, – только приняв во внимание «добровольное возвращение» и «классовое происхождение из крестьян», советский суд удовлетворился десятью годами лагерей для Чугунова. В 1933 году в СССР пожелал вернуться зачем-то другой генерал колчаковской армии Николай Сукин – здесь дожил только до первых арестов 1937 года, когда расстрелян НКВД. Вернулся и получил амнистию служивший в контрразведке Колчака бывший при царе прокурорский работник Поспелов – позднее в Омске тоже арестован и расстрелян, таких советская власть всерьез миловать не собиралась.

Некоторых из вернувшихся белогвардейцев не спасли ни верная служба в РККА, ни активная работа на советские спецслужбы, ни попытки заслужить прощение новой власти написанием заказных пасквилей о Белом движении. Так, бывший офицер Добровольческой армии Венус написал книгу «Зяблики в погонах» с разоблачением зверств белых в прошедшей войне, но все равно в СССР скитался с места на место в промежутках между арестами ГПУ в качестве неблагонадежного. Последний арест в 1939 году застал Венуса работавшим бакенщиком на Волге, во время следствия он скончался в камере НКВД поволжского городка Сызрань.

Многих из них не спасли даже большие заслуги перед советской разведкой в работе против белых эмигрантов за рубежом, как белого офицера Сергея Эфрона, мужа поэтессы Марины Цветаевой, чей непростой жизненный путь с Белым делом, эмиграцией, сотрудничеством с ГПУ и возвращением в СССР в 1941 году точно так же оборвет чекистская пуля. Так много сделавший для советской власти в деле возвращения части эмигрантов идеолог движения «Смена вех» журналист Устрялов, который в эмиграции даже издавал сменовеховский журнал с постоянными призывами возвращаться и примириться с Советами, якобы после 1921 года дрейфующими от военного коммунизма к старому имперскому патриотизму, сам в 1935 году прибыл в СССР – в 1937 году главный певец «Смены вех» и советского патриотизма был отблагодарен НКВД арестом и расстрелом. Поэтому в истории с первыми возвращенцами по амнистии от 1921 года, как и в истории с изгнанием интеллигенции из России в 1922 году, в основе все равно был ловкий обман, в итоге обернувшийся большой кровью. И здесь тоже была генеральная репетиция: в 20-х годах назад в СССР чекисты еще заманивали уговорами и обещанием амнистии, вскоре повезут в мешках, похищенными и усыпленными морфием.

В целом вся эта громкая кампания со «Сменой вех» и «Союзами возвращенцев» не привела к особенно впечатляющим для Советов результатам. Вернулось в обмен на эти несколько амнистий не так много эмигрантов, как ожидалось. Большей частью среди вернувшихся уже в Советский Союз были те, кто уехал сразу после 1917 года, и штатские представители творческих профессий, решившие, что пережили за границей самые опасные годы Гражданской войны и военного коммунизма: журналисты, писатели, актеры, не воевавшие в Гражданскую генералы и прочие. Среди возвращенцев 20-х годов очень много несогласных с Белым делом, уехавших в 1918–1919 годах еще задолго до его поражения, как писатель и «красный граф» Алексей Толстой, отработавший для Советов свое возвращение нелицеприятным для оставшихся в изгнании романом «Эмигранты». Либо случайных в белом лагере людей, тоже рванувшихся после амнистии в Совдепию, как журналист и будущий сталинский любимец Илья Эренбург.

Из сознательных борцов белых армий Врангеля, Юденича или Колчака, отходивших с оружием из России после поражения, возвращались единицы типа Слащева. Из 130 тысяч уплывших с Врангелем осенью 1920 года из Крыма даже после года очень тяжелой жизни в изгнании в лагерях беженцев Галлиполи и острова Лемнос в ответ на все обещания в Советский Союз в 1921–1923 годах вернулось лишь несколько тысяч, в основном рядовых кубанских и донских казаков с Лемноса. Примерно столько же отбыли по найму на работы в Южную Америку, большая же часть стойко перенесла сидение в Галлиполи и на Лемносе, отбыв позднее в страны Европы. Даже в самых благоприятных условиях работы для ГПУ в сочувственно до 1923 года относившейся к СССР Болгарии в местный «Союз возвращения» из многих тысяч находившихся здесь чинов армии Врангеля записалась лишь пара сотен человек. У самих прошедших с честью весь страшный путь Гражданской войны белых отношение к возвращенцам или сменовеховцам всех мастей было презрительно-ненавистное, судя по многим их эмигрантским мемуарам: «За период Гражданской войны выработался особый тип авантюристов, подобных ландскнехтам Валленштейна, готовых служить кому угодно, но и готовых во всякое время на предательство. «Перелеты», как их называли в смутное время на Руси. Были и офицеры, подобные Слащеву, этому когда-то доблестному защитнику Крыма, а теперь морально деградировавшему человеку. Был и «матрос» Баткин, когда-то по поручению адмирала Колчака объехавший всю Россию для произнесения патриотических речей, а теперь – продавший себя большевикам и служивший их тайным агентом в Константинополе. Был и Секретев, совершенно спившийся и погрязший в разгуле, был и полковник Брагин, продававший впоследствии русских в Бразилию как белых негров плантаторам Сан-Пауло. Все эти люди и им подобные шумной толпой требовали, клеветали, старались захватить что-то и всеми средствами навредить тем, кого они ненавидели в данное время. Генерал Слащев издавал брошюры, требовал суда общества и гласности. Он обвинял генерала Врангеля, что последний не принял его плана защиты Крыма, и уверял, что если бы он, Слащев-Крымский, встал тогда во главе войска, то Крым был бы спасен снова… Какой-то анонимный автор обличал в «Записках строевого офицера» все стратегические ошибки штаба Главнокомандующего, как будто бы это в данное время имело какой-либо смысл, кроме желания обличения и нанесения вреда Русской армии. Вот от какой заразы приходилось оберегать людей».[2]

Даже в тех случаях, когда советская госбезопасность соблюдала предварительные договоренности при возвращении, эпоха Большого террора все это аннулировала. Так, в 1927 году из Львовского авиаотряда в Польшу во время маневровых полетов перелетел самолет ВВС Красной армии, его экипаж попросил поляков о политическом убежище. Командир экипажа получил польский паспорт на новую фамилию и начал новую жизнь в Европе, а его бортмеханик Трушкин затосковал по родине и вступил в контакт с органами ГПУ, пообещавшими ему небольшой тюремный срок при добровольном возвращении в СССР, благо вину за бегство он свалил на командира. Беглый авиатор вернулся в Союз и действительно был осужден лишь на шесть лет тюрьмы, дальше его судьба неизвестна, но вряд ли он прожил дольше 1937 года, так что в случаях большинства таких милостей возвращенцам все было относительно. Тот же вернувшийся на пароходе со Слащевым начальник врангелевского конвоя Мезерницкий в 1937 году арестован и расстрелян.

Из наглухо закрытого тогда Советского Союза люди пытались бежать разными методами, включая и такие оригинальные, как угон боевого самолета. Считается, что это в 60 – 80-х годах пошла волна таких угонов самолетов, что даже целые семейные ансамбли музыкантов захватывали пассажирские лайнеры с заложниками с кровавой развязкой в итоге, а молодой поэт Иосиф Бродский с друзьями в Самарканде планировал угнать самолет в Афганистан. Тогда советские граждане пытались покинуть советское отечество и в багажнике автомобиля, и на самодельном воздушном шаре, и выпрыгнув за борт с круизного лайнера в океане. На самом деле такие подзабытые массовые побеги пошли уже с 20-х годов, сразу после полного опускания железного занавеса по периметру только что созданного СССР.

В 1925 году, за два года до того, как в Польшу по воздуху улизнули советские военлеты Львовского авиаотряда, на Черном море группа бывших офицеров белой армии захватила рейсовый катер вместе с командой и пассажирами и вместо Ялты увела его в Болгарию, получив убежище у болгарских властей. Чуть ранее такая же группа не ушедших в 1920 году за море бывших врангелевских офицеров захватила прогулочное судно и направлялась к берегам Турции, но команда обманом доставила их в порт советского Батуми, где все члены этой группы были арестованы и расстреляны чекистами. Так что у захватывавших в 70-х и 80-х годах уже целыми семьями самолеты Бразинскасов или Овечкиных были предшественники начиная с 20-х годов, это тоже своего рода репетиции будущих больших событий позднесоветской эпохи.

Репетировали в те же годы и будущие большие процессы над «врагами народа», пик которых у НКВД придется на 1937–1939 годы. В первой половине 20-х годов прошла масса разрозненных процессов над эсерами, меньшевиками, народными социалистами, кадетами, деятелями еще царского режима (кого не добил «красный террор» 1918 года), даже какими-то выявленными стариками провокаторами, выдававшими царской охранке еще борцов «Народной воли» в конце XIX века. Например, в 1926 году ГПУ разыскало некоего Михайлина, еще при царе осужденного и отсидевшего в тюрьме за убийство видного большевика Николая Баумана. Бывший солдат и рабочий одного из московских заводов, причастный к черносотенному Союзу русского народа, Михайлин осенью 1905 года во время стычки черносотенцев с большевистской манифестацией пытался вырвать у Баумана красное знамя, а когда большевик выстрелил в его сторону из револьвера, проломил любимцу Ленина голову куском железной трубы. В тот же день Михайлин явился с повинной в полицию, был осужден за убийство в состоянии самообороны, отсидел в тюрьме полтора года. А вот в 1926 году ГПУ арестовало его уже по обвинению в том, что Михайлин, как боевик черносотенной группировки и тайный агент царской охранки, умышленно убил большевика Баумана в ходе изощренной операции царских спецслужб, в результате Михайлин был ГПУ расстрелян. Это были процессы реванша по еще дореволюционным счетам.

В 1923 году чекисты разыскали бывшего морского офицера Ставраки, когда-то в 1906 году командовавшего расстрелом знаменитого лейтенанта Шмидта после подавления восстания на Черноморском флоте. Ставраки скрывался от новой власти с чужими документами, воевал в рядах колчаковцев, стал смотрителем маяка в Батумском порту и даже успел вступить в РКП(б). Но нашедшие его чекисты в 1923 году по приговору суда расстреляли Ставраки в отместку за расправу с героем революции 1905 года, хотя сам Шмидт никогда не был членом партии большевиков. Руководивший подавлением выступления моряков Шмидта царский генерал Карказ еще в 1918 году попал в руки ЧК в Севастополе; когда Красная армия в том же году уходила из города под напором врага, генерала Карказа чекисты вместе с другими узниками Севастопольской тюрьмы по заведенной у них традиции расстреляли.

В январе 1926 года ГПУ победно рапортовало, что найден и арестован бывший белогвардеец, лично убивший легендарного красного комдива Чапаева. На Лубянку пришла от начальника Пензенского управления ГПУ Тарашкевича телеграмма об опознании и аресте бывшего есаула Уральского казачества Трофимова-Мирского, работавшего в Пензе счетоводом в мельничной конторе. По словам Тарашкевича, бывший есаул в Гражданскую командовал отрядом казаков, разгромивших в Лбищенске штаб Чапаева в ходе ночного налета, а кроме того, не раз приказывал своим казакам казнить пленных красноармейцев. Трофимов-Мирский на следствии вообще отрицал свою службу в белой армии и руководство налетом на чапаевский штаб, утверждал, что в это время скитался со своими казаками в казахской степи за рекой Урал, но был уличен следователями ГПУ и осужден к смерти. Хотя, учитывая известные обстоятельства смерти комдива РККА Чапаева, который в попытке переплыть Урал погиб под градом пуль казаков с берега, вряд ли можно было твердо установить непосредственного его убийцу, но ГПУ воспользовалось возможностью громко отрапортовать: убийца красного героя Чапаева найден и наказан.

Эта кампания политических процессов ГПУ еще не была такой размашистой, не задевала все слои советского общества, методы следствия не были еще такими изуверскими, а приговоры еще не были так однозначно предопределены в сторону расстрела, как все это пойдет с 1937 года. Но общий стиль этих процессов над «недобитыми врагами» и небольшевистскими политическими партиями тоже наводит на мысль о репетиции перед генеральным сражением. Методика была откатана ГПУ именно на этих процессах против эсеров, энесов, меньшевиков в начале 20-х годов. Все чаще происки «врагов народов» идут и среди тех, кто никоим образом не входил в активисты антисоветских партий. Так, строивший и сдавший в 1927 году знаменитую Шуховскую башню для радиотрансляций на Шаболовке в Москве архитектор Шухов вдруг был обвинен в злоупотреблениях и достраивал свою знаменитую высотку под следствием ГПУ, только удачное окончание строительства спасло его от репрессий в конце 20-х годов.

В это же время ГПУ как вредитель в промышленности арестован видный ученый Александр Шаргей, один из пионеров советской космонавтики, на Западе больше известный под фамилией Кондратюк, хотя он тоже никак не боролся против советской власти. И только после ареста Шаргея ГПУ выяснило, что он живет по чужим документам на фамилию Кондратюка, чтобы скрыть свою недолгую службу в 1919 году в белой армии, куда двадцатилетнего парня деникинцы призвали по мобилизации и откуда он сам вскоре дезертировал. Шаргея-Кондратюка арестовали в 1929 году и осудили как вредителя и недобитого белогвардейца, в тюрьме он разработал проект принципиально новой электростанции, после чего был освобожден по личному ходатайству советского наркома промышленности Орджоникидзе. На свободе Шаргей продолжал работать в энергетике и после знакомства с Сергеем Королевым увлекся расчетами для будущих полетов в космос, осенью 1941 года с подходом немецких войск к Москве ученого призвали в народное ополчение, где он погиб в бою.

Вся верхушка партии эсеров, оставшаяся в России, на знаменитом процессе 1922 года (том самом, основанном на признательных показаниях Семенова и Коноплевой о террористической работе эсеров против Советов) получила незначительные сроки заключения или ссылки. Складывается ощущение, что суд 1922 года был нужен ГПУ лишь для окончательного устранения самой партии эсеров с политической арены и клеймения ее лидеров тавром «контрреволюционеров», а также как своеобразная тренировка таких массовых действий в недалеком будущем. Тем же закончились процессы для меньшевиков или народных социалистов: партии осудили и окончательно ликвидировали в 1922–1923 годах, дотянувших до Большого террора самих подсудимых физически ликвидировали в конце 30-х.

В 1924–1925 годах прошли аресты ГПУ бывших анархистов, против них собирались тоже организовать большой процесс по примеру эсеровского, но затем ограничились отдельными посадками, оставшихся видных деятелей дореволюционного анархизма добив опять же в 1937 году. В 1922 году посадили ненадолго только самых непримиримых сынов российской анархии, а еще часть выслали за пределы Советской России. Наиболее авторитетные из анархо-синдикалистов (самого умеренного из тогдашних течений анархии) заявили о разрыве с прошлым и даже вступили в партию большевиков, но 1937 год не пережили и они: Новомирский, Раевский, Сандомирский, Шатов и др.

Небольшой эмигрантский центр анархистов в Берлине, созданный высланными в 1922 году, тоже не избежал пристального внимания чекистов. В конце 20-х годов после обещаний от ГПУ полного прощения в СССР вернулся его лидер Ярчук, а затем и самый известный тогда из российских анархистов Петр Аршинов, террорист с дореволюционным стажем и крестный отец движения батьки Махно. В годы Большого террора оба также сгинули в топке репрессий. Вообще же, все помеченные процессами начала 20-х были с наступлением 1937 года обречены, оказавшись в особых списках ГПУ и на особом учете, единицы из них самой верной службой режиму выбили себе полное прощение, как бывший меньшевик Вышинский, генеральный прокурор сталинского Советского Союза.

На конец 20-х годов пришлось и знаменитое «Шахтинское дело», первый полноценный процесс над врагами народа из числа технической интеллигенции (инженеров), предтеча всех процессов десятилетием спустя. Если процессы начала 20-х годов считать репетициями перед грядущей эпохой глобального террора, то «Шахтинское дело», пользуясь той же терминологией театра, – генеральный прогон ГПУ перед бойней «врагов народа» с использованием масштабных судебных процессов. Его курировал в Ростовской области тогда главный начальник ГПУ по Северному Кавказу Евдокимов. По этому делу, призванному доказать наличие организаций вредителей из непартийных спецов в советской промышленности (по отдельности различных «вредителей» ЧК арестовывала с 1921 года), вынесено 11 смертных приговоров, хотя позднее шестерым из приговоренных к смерти за сотрудничество со следствием ГПУ расстрел был заменен тюремным заключением.

Вслед за «Шахтинским процессом» уже в 1930 году последует дело первой сфабрикованной антисоветской «Промпартии», открывшее список дутых дел несуществующих антигосударственных тайных групп, суды над членами которых оправдывали затем вал расстрелов. По нему арестована большая группа технических специалистов, ученых и экономистов во главе с профессором Разиным и высокопоставленным сотрудником советского Госплана Громаном. И здесь уже кроме планов по вредительству и саботажу в народном хозяйстве впервые отрепетировано ГПУ добавление на следствии для большего эффекта дутых обвинений в создании антисоветской партии для переворота в стране, связях с антисоветской эмиграцией и работе на иностранные разведки.

Картина уже тогда временами напоминала абсурдностью следственных версий и обвинений будущие большие процессы конца 30-х годов: члены «Промпартии», кроме рядового саботажа и вредительства в промышленности, будто бы планировали в случае нападения на СССР разом всей Европы «выкрутить пробки» и остановить железные дороги, специально планировали постройку важных объектов промышленности в Белоруссии и Украине для их скорого захвата интервентами, а все свои действия согласовывали с разведкой Франции. Те из объявленных лидерами «Промпартии» подсудимых, кто, подобно Разину, активно признавал на следствии и суде эту чушь и обличал других, отделались по ходатайству ГПУ небольшими сроками заключения. Других расстреляли по этому делу, как бывшего члена Временного правительства Пальчинского, или забили насмерть на следствии из-за отказа признаться, как Хренникова.

Нужно четко разграничить, что в пробном варианте такого большого процесса в случае с выявленной «Промпартией», в отличие от основной массы процессов такого же рода 1936–1939 годов, само существование подпольной организации не было с самого начала выдумано и сфальсифицировано, а только творчески развито и дополнено фальсификацией в части шпионских и террористических планов. На то и черновик, чтобы на относительно правдивом материале существования достаточно безобидной и явно не слишком опасной для власти в СССР группы недовольных технократов и ученых, к тому же частью беспартийных или бывших меньшевиков, набить руку для обшивания дела шокирующими подробностями и превращения его в полноценный заговор врагов строя.

В случае с «Промпартией» к полученным следствием без особого труда (пыточное следствие в ГПУ тогда еще не было легализовано и применялось тайно в исключительных случаях) показаниям этих членов тайного дискуссионного кружка, действительно скептически относившихся к существующему строю, удалось быстро добавить «для солидности» установление связей с промышленниками-эмигрантами из обосновавшегося в Париже союза «Торгпром». Часть таких сфальсифицированных сведений о связях парижских эмигрантов с подпольной «Промпартией» поставил по своим каналам ИНО ГПУ. И арестованных в Союзе промпартийцев заставили их повторять на следствии и в суде в обмен на улучшение содержания в тюрьме и обещания сохранить жизнь. Правда, вышла неувязка, когда оглашались показания о недавних встречах выезжавших в командировки в Европу тайных членов «Промпартии» с деятелем «Торгпрома» Рябушинским и стало известно, что этот видный российский промышленник умер в Париже еще в 1924 году. Но тогда из материалов дела имя Рябушинского просто убрали.

Это давняя тенденция российских спецслужб упорно искать почти за любым тайным союзом внутри страны руку иностранного центра или зарубежной разведки. И когда при Екатерине II Тайная канцелярия по делу кружка книгоиздателя Новикова долго пыталась увязать его с загадочными масонами-иллюминатами, якобы помогающими французским якобинцам истреблять монархов Европы. И когда позднее в царском Третьем отделении расследовали выстрел полубезумного одиночки Каракозова в царя в 1866 году, когда так уверовали в связи кружка ишутинцев с неким «Центром мировой революции» в Европе (так никогда и не объявившимся затем), что даже к сосланным в Сибирь на каторгу ишутинцам за тысячи километров не лень было посылать тайных агентов для выяснения обстоятельств существования такого единого центра заговорщиков. И в истории спецслужб СССР на одном из процессов против троцкистов обвиняемые под диктовку чекистского следствия в 30-х годах заявят, что тайно встретились с Троцким в номере гостиницы «Бристоль» в Копенгагене. А позднее выяснится, что этот отель в датской столице был, но снесен еще в 1917 году, когда Троцкий вместе с Лениным был главным организатором революции в России, а не изгнанником из СССР.

Здесь и дело «Трудовой крестьянской партии» (ТПК) под началом ученого-экономиста Кондратьева, в 1922 году в последний момент не выпущенного чекистами Дзержинского из Советской России, чтобы «приносил пользу советскому хозяйству». Здесь и дело «Союзного бюро меньшевиков» из бывших меньшевистских деятелей социал-демократии во главе с членом бывшей РСДРП Сухановым. Здесь и «Академическое дело», когда за хранение неразрешенных «антисоветских» исторических документов в октябре 1929 года арестованы академики-историки во главе с Платоновым и Тарле.

Из него позднее выделили «Дело военных» о группе служивших в РККА бывших царских офицеров-военспецов во главе с генералами Снесаревым и Свечиным (генералами царской армии, в РККА тогда генеральских званий не было), якобы мечтавших о реставрации в России монархии и связанных вместе с кружком в Академии наук с белоэмигрантскими центрами. Именно из этого «Военного дела» потянулись первые ниточки к самым верхам руководства РККА из числа бывшего царского офицерства, в частности к красным маршалам Тухачевскому и Егорову, но в 1930 году ГПУ сверху было приказано остановиться на уровне не занимавших в армии столь больших должностей Свечина со Снесаревым.

Полагают, что с верхушкой бывших военспецов из царского офицерства в ходе акции «Весна» в 1930–1931 годах расправились не случайно. Это были годы начала отвердения сталинской диктатуры, а Сталин с Гражданской войны такой публике не доверял, постоянно ждал от бывших царских или белых офицеров в Красной армии либо заговора с умыслом на военный переворот, либо измены в случае новой войны с заграницей, которая все еще оставалась вполне реальной. Уже к середине 20-х годов многочисленные красные командиры из бывшего еще царского офицерства понемногу оправились от шока 1917–1920 годов, опять начав блокироваться и воссоздавать свою касту уже в условиях РККА. Возрождались полковые собрания и посиделки, традиции офицерских судов чести и товарищества однокашников по царским военным училищам, даже мода на дуэли возродилась. В эти традиции по примеру бывших гвардейцев и генштабистов из царской армии уже втягивалось и новое советское офицерство из рядовых слоев общества, взлетевшее на командные должности уже в Красной армии за время Гражданской войны. Кроме того, что советской власти никак это было не нужно с идейных позиций в ее рабоче-крестьянской армии, так еще это было чревато ностальгией по старой России, связями с бывшими белыми офицерами и вечной в России тягой элитной гвардии к дворцовым заговорам.

К тому же дело «Весна» стало в чистом виде репетицией будущих репрессий в Красной армии: здесь ликвидировали только выходцев из российского дореволюционного офицерства, десятки расстреляв и сотни посадив или выслав. Главная зачистка армии в 1937 году вырежет уже гораздо более широкий слой не вызывавших полного доверия Сталина высших офицеров РККА вполне пролетарского происхождения и выдвиженцев Красной армии времен Гражданской войны. Пока же в конце 20-х годов выбивали из командного состава РККА только самые подозрительные категории. Это в первую очередь те красные командиры, кто получил должности в РККА после показательного возвращения из эмиграции белого лагеря в начале 20-х годов, как арестованный по делу «Весна» в 1930 году ветеран Добровольческой армии и реэмигрант Гравицкий. А также те кадровые офицеры из военспецов, кто в Гражданскую войну по принуждению или за идею сражался на командных должностях в Красной армии без вступления на путь откровенного большевизма. Таких, кроме Свечина, в деле «Весна» олицетворял Ольдерогге, бывший полковник царской армии и ветеран еще Русско-японской войны, командовавший в Гражданскую Восточным фронтом Красной армии, его по итогам дела «Весна» расстреляли в числе других осужденных.

Дело «Весна» в нашей истории оказалось в тени полузабытья, затертое более поздними и более массовыми репрессиями 1937 года в РККА, хотя и по нему были арестованы сотни и расстреляны десятки командиров РККА с прошлым царских офицеров. Историки к делу «Весна» нечасто возвращались даже в самые разоблачительные 80 – 90-е годы, как полагают, потому, что они не были в чистом виде безмотивными репрессиями ГПУ для устрашения, а базировались на достоверных агентурных сведениях об антисоветском настрое фигурантов этого дела. Это действительно так, кое-кто из арестованных в ходе дела «Весна» и вправду далеко заходил в критике новой власти или был замечен в контактах с белым лагерем, в чем был уличен следствием или сознался сам, хотя тогда следственные методы ГПУ еще не были так брутальны, как семью годами позднее. Но даже здесь размах репрессий говорит о продуманной кампании ГПУ для устрашения и ее несоразмерности по масштабам репрессий реальной ситуации. Ведь кроме сознавшихся в планах связаться с белыми эмигрантами по делу «Весна» арестовывали и осуждали и таких, как бывший белый офицер и красный командир курсов «Вымпел» Козерский, признавший свою вину на следствии в распевании после полковой попойки царского гимна «Боже, царя храни!».

Кроме громкого дела «Весна», в конце 20-х годов в разработке ГПУ было и менее известное дело «Генштабисты», когда разрабатывали многочисленных в Генштабе РККА царских или бывших белых офицеров. Тогда больших арестов среди генштабистов не было, но из этого дела тянутся многие ниточки компромата на Тухачевского, Корка, Егорова, Вацетиса и других расстрелянных в конце 30-х высших командиров Красной армии. Параллельно с «Весной» и «Генштабистами» волна арестов прошла и в штабе ВМФ, брали опять офицеров бывшего царского флота. В 1927 году были арестованы и менее заметные командиры РККА среднего звена, которых ГПУ обвинило в связях с английским разведчиком из МИ-6 Чарноком.

В качестве подруг одного из арестованных красных командиров в первый раз под арестом советской госбезопасности оказалась и молодая актриса Зоя Федорова, которой предстоит пережить сталинские лагеря позднее. Тогда еще 20-летняя бухгалтер Госстраха Зоя Федорова оказалась в следственном изоляторе ГПУ из-за своего увлечения фокстротом; посещая полулегальные вечеринки с танцами, она и познакомилась с молодым красным командиром по фамилии Прове, который в 1927 году оказался одним из обвиненных в шпионаже в пользу англичан и связях с Билли Чарноком. В архивном деле остался и ордер на арест Зои Алексеевны Федоровой, проведенный сотрудником ГПУ Тереховым, этот ордер № 7799 лично подписал зампред ГПУ Ягода. Остались и протоколы допросов Федоровой на Лубянке следователем ГПУ Вунштейном, из которых видно, что молоденькую любительницу потанцевать привязать к шпионажу в пользу Англии никак не удавалось, отчего она в ноябре 1927 года была выпущена за недоказанностью ее вины. Хотя этот оперативный материал на Федорову в госбезопасности остался, а в 1946 году был использован при вторичном аресте уже известной киноактрисы Федоровой за антисоветскую деятельность, что уже стоило ей долгого пребывания во Владимирской тюрьме.

Характерно для рубежного в этом плане 1930 года и еще одно громкое дело ГПУ, уже против другого скрытого врага – националистов в республиках СССР. Собственно, таких дел было несколько: по украинским «буржуазным националистам», в Белоруссии, в горских республиках Кавказа. Самым громким в этой череде стало дело группы Султан-Галиева из татарских и башкирских коммунистов, выступивших не подпольно, а открыто с идеей поднять до уровня союзных республик в СССР единую Кавказскую республику, Туранскую республику в Средней Азии, Казахскую республику (они на тот момент еще были автономными республиками в РСФСР) и Волжско-Уральскую республику местных тюркских народов. В ГПУ это так называемое «Татарское дело» рассматривали как явную крамолу и сепаратизм с исламским душком, по этому делу в Казани, Уфе, в Крыму арестованы сотни султан-галиевцев. Сам бывший пламенный большевик и помощник Троцкого по работе с мусульманами в РВС Султан-Галиев по этому делу осужден вместе с 20 своими сторонниками к расстрелу, замененному ему затем десятью годами лагерей, в 1937 году при вторичном аресте его все же расстреляли.

Одновременно шли похожие процессы в союзных республиках. В Белорусской ССР шли аресты по делу «Союза освобождения Белоруссии», в Азербайджане – по делу «Азербайджанского национального центра», на Украине – по делу «Украинского центра», задевшие и местную советскую элиту. По делу украинских националистов из партии как раз и выгнан ветеран коллегии первой ВЧК Скрыпник, на тот момент зампредседателя Совнаркома Украинской ССР, когда он после долгих обвинений и объяснений застрелился в Харькове. Это опять же не раздутые из пустоты следственные дела, но начатые с реальных оппозиционных групп и доведенные в итоге до размашистых и отчасти превентивных репрессий ГПУ – тоже в чистом виде репетиция грядущей всевыжигающей в любом направлении зачистки 1937 года.

В 1930 году еще одно дело ГПУ зацепило и бывших российских анархистов, к ним по логике пришли сразу после бывших эсеров, кадетов и меньшевиков. К тому времени последние структуры российского анархизма, подобные «Кропоткинскому клубу», были уже в Советском Союзе запрещены. И многие бывшие столпы анархизма от безысходности ударились в средневековую мистику, взявшись тайно возрождать в Советской России союзы франкомасонов или розенкрейцеров с их мистической атрибутикой и специфическими идеями. Почему именно бывшие деятели анархии в Советской России ударились в масонскую и эзотерическую мистику, теперь трудно сказать, но это факт. Еще в 1924 году бывшие анархисты во главе с Солоновичем воссоздали в СССР тайное средневековое общество тамплиеров, к 1930 году ГПУ за счет своего тайного агента среди анархистов Шрейбера членов этого общества выявило и арестовало, лидеры советских тамплиеров получили по нескольку лет лагерей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.