6

6

О Господи, в какой век Ты повелел мне жить!

Св. Поликарг христианский мученик II в.

Возвращение в Алеппо стало для меня настоящим испытанием. Поезд вышел со станции Дейр-эз-Зор в тот же день но поздно – уже перевалило далеко за полночь. Единственным моим желанием было поспать. Сидений в вагоне не было. Я примостился на корточках у стены в коридор вагона третьего класса среди группы сельских жителей внешний вид которых не внушал мне доверия. Только за последние четыре или пять дней у меня исчезли двести американских долларов – все, что было у меня отложено на путешествие до Армении, поэтому настроен я был далеко не добродушно.

Ближайший ко мне мужчина дернул меня за руку:

– Сэр, сэр… почему вы здесь? Почему вы едете в ослином вагоне?

– Потому что у меня нет денег.

– Вы ведь европеец? Все европейцы богатые.

– Только не я.

Он задумался.

– Тогда вы, должно быть, осел.

– Да-да, я осел.

Я отвернулся и постарался снова погрузиться в прерванный сон. Поезд стучал колесами, преодолевая просторы пустыни, разболтанные стыки вагонов «ослиного класса» дребежали, как поднос со стаканами молока.

Я распахнул двери отеля «Парон» как раз перед завтраком. Знакомая обстановка отеля действовала успокаивающе. Порция спала, как всегда, лежа внизу у лестницы. В холле, за барьером, составленным из покупок, расположилось семейство советских армян. Гостиница, казалось, источала очарование далеких тридцатых годов.

Сэлли Мазлумян сказала, что решила ждать меня до сегодняшнего дня, потом обратилась бы к властям с просьбой объявить розыск. Только поведение курдов-официантов резко изменилось. Они молча сидели в столовой, уставившись в пол; ответные акции Саддама поубавили их энтузиазм.

Григор находился в телексной.

– Рад, что ты вернулся невредимым. Куда теперь?

– В Турцию.

– Остерегайся этих проклятых турок, ладно? Держи в секрете, чем ты занимаешься!

– Буду тише воды, ниже травы.

До меня тоже доходили рассказы о полицейском произволе, высылках и лишениях свободы. Любой человек, рыскающий по Турции в поисках армян, идет на риск. На всякий случай я заготовил письма, в которых говорилось, что я студент, изучающий архитектуру сельджуков и Византии, но больше, чем полиции, я боялся потерять мои записи. С помощью Тороса Тораняна, одного из самых энергичных членов армянской общины в Алеппо, я сделал фотокопии записей и послал их домой.

Торанян был мужчиной с внушительной внешностью и серебристой шевелюрой. Он был весьма словоохотлив. Следуя на машине через весь город в сторону армянского района, он ни на минуту не замолкал. У него были готовы истории и анекдоты о каждом доме, который мы проезжали. Он показал мне армянские клубы и рассказал, что на сороковой день после землетрясения в Спитаке армяне повесили на фасады школ и церквей траурные ленты. (В Иерусалиме было нечто похожее – все, не сговариваясь, появились на следующий день после землетрясения в черном. Это навело меня на мысль о морфологическом резонансе – безусловном рефлексе, который побуждает мигрировать птиц или управляет движением косяков рыб. И я снова подумал: неужели армянский дух теперь показывает свое превосходство лишь в выражении горя?)

Квартира Тораняна соответствовала своему хозяину, такая же компактная и изящная. Каждый дюйм стен был завешан работами армянских художников. Торанян написал книгу об армянском художнике Карзу, уроженце Алеппо, и яркие цветные репродукции с картин художника расцветили его коллекцию, словно наряд арлекина. На пианино (в каждом доме армянской диаспоры есть пианино) стояла фотография матери Тораняна. Единожды взглянув на фотографию, я потом постоянно ощущал ее присутствие Она глядела с суровым осуждением, и создавалось ощущение, что она сама присутствует здесь. Одна эта фотография затмила все картины.

– В то время, когда ее фотографировали, ей было пятьдесят пять. Думаю, такой взгляд у нее появился после того случая с головой.

– Головой?..

Бабушка Тораняна отвела свою пятилетнюю дочь в анатолийский поселок Румке, расположенный неподалеку от деревни, где они жили. Зная, что грядет приказ о депортации, она оставила девочку в семье курдов и отправилась пешком на юг. В течение двух лет мать Тораняна жила с курдами. В городе жили и другие армянские дети, но им запрещали встречаться. Тем не менее некоторые из них иногда тайно встречались у реки. Однажды – к тому моменту они прожили там не один месяц – они прогуливались под сенью деревьев вдоль берегов. Неожиданно мать Тораняна увидела в воде знакомое лицо «Смотрите, – воскликнула она, – это мой брат Акоп! Он плавает!» И она побежала вверх по течению, чтобы поздороваться с ним. Ей было радостно увидеть кого-нибудь из тех взрослых, кого она знала, после столь долгого пребывания среди чужих «Акоп! – Она раздвинула тростник: – Акоп! Акоп!»

Она и раньше видела, как он плавает; он всегда любил плавать!

Как раз в этот момент течение подхватило его, и он исчез. Когда он снова показался на поверхности, она увидела, что то был не Акоп, а только его отрубленная голова.

– После того как она рассказала мне эту историю, – объяснял Торанян, – я не мог взглянуть на нее без того, чтобы не увидеть ту голову в реке. Только после ее смерти, когда ее глаза закрылись навсегда, только тогда голова исчезла.

– Как она попала в Алеппо?

– Мой дед воевал в турецкой армии на кавказском фронте. Он сбежал из армии, разыскал и спас ее. Он донес ее до Алеппо на своих плечах. В четырнадцать лет она вышла замуж, в восемнадцать стала вдовой.

Я наклонился, чтобы получше рассмотреть фотографию. За маской сурового матриарха, за тяжелым застывшим выражением лица скрывалось что-то еще – едва уловимые черты, присущие армянам прошлых времен. Я замечал их в лицах некоторых армян, переживших те события, но наиболее отчетливо они проступали на старых семейных дагерротипах девятнадцатого века. Страдания и гонения еще не оставили следа на округлых чертах их лиц, от них веяло крестьянской уверенностью – уверенностью и спокойствием самой земли…

В конце первой недели марта я простился с отелем «Парон» и Мазлумянами и поехал в Турцию. Мне сказали, что, не доезжая границы, можно увидеть несколько армянских деревень. Держа путь к западу от Алеппо, поезд в Латакию преодолел пустыню и продолжил свой путь по земле, сплошь покрытой зеленью. Глинобитные стены похожих на ульи домиков робко выглядывали из-под высоких эвкалиптовых деревьев, образовавших над ними шатер. Я почувствовал прилив душевных сил при виде торжества жизни, живой зелени, грядок с фасолью и влажной плодородной земли. Утрата земли, как я уже давно понял, в Значительной степени такое же наследие 1915 года, как и кровавые репрессии, она означала конец родовой принадлежности. Когда армяне рассказывали мне о зверствах, это всегда говорилось с налетом некоей странной отчужденности. Но когда речь заходила о земле, об утраченной земле, их голоса приобретали оттенок абсолютной убежденности и неподдельного горя. Пожалуй, думал я, земля – это всеобъемлющая потеря; или это так, или это единственный аспект, которым может определяться порядок вещей вообще.

Через вагонное окно можно было наблюдать, как происходит медленное возрождение земли. Долины, ныне покрытые буйной растительностью и представляющие собой зеленые площадки для пастбищ, в разгар солнечного утра очаровали меня, и я сидел, погрузившись в созерцание полей…

– Мой друг!

…их неотразимой красоты в обрамлении высоких зарослей кустарников и…

– Месье!

…безоблачного неба над ними. Что такое? Мужчина, сидевший у двери, тянул меня за рукав.

– В чем дело?

– Взгляните на мои часы! Вы узнаете, кто изображен на часах, мой друг?

Он подсунул мне свое запястье. На нем были дешевые часы из серии «Микки Маус». Но вместо знакомой улыбки мультперсонажа я увидел фотографию Асада. Выглядело это нелепо.

– Да-да. – Я вернулся было к своим мыслям, к маленькой деревушке и пыльным дворикам, забитым овцами…

– Послушайте, мой друг.

– Что?

– О, мой друг, не будьте таким серьезным.

– Что вам нужно?

– Я алавит.

Теперь понятно. Асад сам из рода Алави, и алавиты пользуются привилегиями своей принадлежности к клану. Многие из них мухабараты. Он спросил, откуда я родом.

– Из Британии.

– Ха! Британия нехорошая. Когда-то вы владели половиной мира. Теперь вы сателлит Америки…

Я предпочел обойтись без этого, встал и пошел по проходу в дальний конец вагона. Там сидела темноволосая серьезная девушка, склонившись над какой-то книгой, и беззвучно шевелила губами. Проходя мимо, я бросил взгляд на книгу – это оказался армянский молитвенник. Я поздоровался с ней на армянском языке.

– Вы армянин? – спросила она.

Алави следовал за мной по пятам и тут же встрял в наш разговор:

– Нет, нет… он британец! Плохой англичанин! – Он засмеялся, не отрывая от девушки взгляда.

Я опустился на корточки, чтобы нам удобней было с ней разговаривать.

– Послушайте, может быть, вы сумеете мне помочь. Я намерен добраться до армянских деревень в Кессабе.

– Я направляюсь туда! – воскликнула она. – Моя семья живет в Кессабе. Я провожу вас туда.

Вагоны дернулись и остановились, мы прибыли на железнодорожный вокзал портового города Латакия и спустились на платформу. Алавит не оставлял нас в покое. Он стал мне нашептывать:

– Почему ты сочувствуешь армянам, мой друг?.. Почему не палестинцам? Ведь они гибнут каждый день…

Я попрощался с ним.

– О, мой друг! – кричал он нам вслед, пока мы шли к выходу из вокзала. – Приходи в мой дом! У меня есть очень хорошие девочки. Мы не делаем плохого, только кое-что. Они очень хорошие. Христианки. Мой друг…

Забитый до отказа автобус, преодолевавший побережье на пути в Кессаб, представлял собой Армению в миниатюре. Арабский язык, на котором все говорили на автобусной станции, сменился армянским. Мы поделились армянскими новостями из общин в Алеппо и Бейруте, прежде чем перейти к теме Карабаха, где советские войска опустошили армянскую деревню и здорово разбередили все муки и боль застарелых ран.

Деревни Кессаба, поджимающие самый южный отрезок границы Турции, – это все, что уцелело от древних армянских поселений, окружавших антиохийский престол. Они более древние, чем средневековое армянское царство Киликия. Это самые исконные армянские селения, немногие из уцелевших.

Теперь главное селение, укрытое уступами гор, напоминает обычное средиземноморское селение. Люди с бронзовыми лицами работают на виноградниках, возят своих толстых женщин с закутанными в платки головами на тракторах; полудикие собаки роются в пыли в поисках отбросов, и мальчики катаются на жалобно взвывающих двухтактных мопедах взад-вперед по площади. И так же, как другие средиземноморские селения, Кессаб усеян строительными площадками; здесь теперь спортивные площадки общины Алеппо. Я договорился о комнате с армянским протестантским священником и пошел вместе с ним, чтобы нанести визит Бедросу Демирчяну, старейшему гражданину Кессаба.

Бедрос неторопливо проживал свои девяностые годы, точнее свой возраст он определить не мог. Он сидел на краешке тюфяка, набитого соломой, улыбался, и позднее солнце освещало его плечи, старческие морщинистые щеки, просвечивало сквозь редкие седые волосы на голове. Все, что окружало его, как будто не было подвластно внешним влияниям… Всю свою жизнь он прожил здесь, в этом доме с его толстыми стенами, балками и деревянными лестницами. Все годы своей жизни он провел здесь, все, кроме одного…

Они пришли с солдатами, их было шестьсот (другой старожил помнил только сто пятьдесят). Он видел, как они остановились на площади, затем рассыпались по домам сгонять жителей. В тот день все селение прошло строем вниз мимо террас и виноградников, мимо своих садов с наливающимися плодами. Несколько дней спустя они прибыли в лагерь под Алеппо. Там Бедрос пронюхал, что их собираются отправить в Мескене, недалеко от Дейр-эз-Зора. Ночью он проскользнул мимо охранников и бежал. Он добрался до Латакии и в течение семи месяцев скрывался. Вернувшись домой в Кессаб, он обнаружил, что дома разграблены, фруктовые деревья погибли. За последующие годы ему удалось по крупицам собрать сведения о судьбе своих родных. Из тридцати двух членов семьи уцелели только одиннадцать. Четверых сожгли в пещерах. Про остальных ему рассказали, что они умерли от палящего солнца, или сами бросились в Евфрат, или были вывезены на лодках на середину реки и утоплены. Чем ближе я оказывался к Турции, к территории древней Армении, тем более выразительными становились подобные рассказы. Но Бедрос в итоге не пострадал от двойного удара – убийства и изгнания. Он продолжал жить там, где родился.

Он смотрел в окно на гору, возвышавшуюся над селением. Лицо его, загрубевшее, как кожа, несло на себе следы прожитых лет и было до странности безмятежным.

Я спросил его:

– А вы не могли подняться на гору, как те, в Муса-Даге?

– Муса-Даг – добрая гора, а наша – нет.

– Что вы имеете в виду?

– Воду… здесь нет воды.

Разумеется, вода… ценная валюта этих мест. Теперь Бедрос жил в одиночестве. Все члены его семьи Уехали в Лос-Анджелес.

– А вы? – спросил я. – Вас Америка не соблазнила?

– Нет. Там мне пришлось бы на кого-нибудь работать. – Он поднес костлявую руку к подбородку. – Здесь у меня под яблонями десять тысяч квадратных метров.

На следующий день я планировал перейти границу, но утром проснулся больным. Мой желудок превратился в поле битвы, где то, как выстрел, вспыхивали резкие приступы, то возникали блуждающие тупые болевые ощущения. Я остался в своей комнате в компании с телевизором, показывающим по «Уорлд Сервис» «Доктора Живаго», а также с керосиновой печкой, которая все время гасла. Я быстро истратил свой запас спичек, просмотрел телеинформацию о спортивных матчах и десяти бомбах, взорвавшихся в Турции; а за это время Живаго успел провести два года врачом у партизан. Картина грязной, разваливающейся России, представленная Пастернаком, казалась очень современной. Таков естественный ход событий, писал он, хаос и дикость. Диктатура в большей степени, чем коммунизм, держала это под запретом семьдесят лет, но теперь мы вернулись к периоду послереволюционной неразберихи.

В годы гражданской войны в России Армении удалось добиться хрупкой независимости. У Турции были свои внутренние трудности, и на какое-то время закавказские государства – Грузия, Армения, Азербайджан оказались предоставлены сами себе. Нельзя сказать, однако, что это было счастливое время. Армения вела войну с Грузией, пережила погромы в Баку, потеряла пятую часть населения, погибшую за одну исключительно суровую зиму. В 1920 году, оправившись от неудач, Турция стала вмешиваться в дела обновленной Армении, которая была вынуждена вернуться в объятия большевиков. Глядя с высоты нынешнего дня на проделанный исторический путь, кажется, трудно избежать параллелей. Теперь, когда Россия слишком ослабла, чтобы прийти ей на помощь, Армению снова может поглотить какое-нибудь сильное государство, появившееся в этом регионе… Решив, что причина этих опасных мыслей мой желудок, я повернулся на бок и заснул.

День был в полном разгаре, когда в дверь просунулась голова армянского пастора, который предложил мне отправиться с ним навещать его любимые семейства.

Боймушдяны жили в чистеньком одноэтажном доме с верандой. Турецкая граница проходила по гребню горы над их головой. На веранде я вдохнул устойчивый аромат прошлогодних яблок. В комнате мы нашли старенькую Агнес Воймушдян, она сидела, перебирая пальцами складки своего домашнего халата. Взгляд ее немигающих глаз был устремлен в одну точку, куда-то повыше окна; когда я сел рядом с ней, она схватила меня за руку. Она была совершенно слепой.

Да, она помнила приход армии. Она помнила, как богатые жители подкупали солдат, и их забирали отдельно. Она помнила молодую пару, которая спряталась в кустах, и младенца, которого им пришлось задушить, чтобы он не выдал их своим криком. Она помнила месяцы, проведенные в дальних лагерях, и медленные дневные переходы, а потом люди постепенно потянулись обратно в свое селение – те, кто избежал смерти, те, кто прошел через разные лагеря. Но она не помнила, чтобы встречала кого-нибудь из богатых, никто их больше не видел. Они попали в Дейр-эз-Зор, сказала она.

Следующее утро выдалось туманным, воздух был перенасыщен влагой. Я собрал вещи и приготовился пересечь турецкую границу. В универсальном магазине Норайра я пережидал дождь, стоя у окна. В магазин неторопливой походкой вошел армянин, бронзоволицый сельский житель, весь заляпанный грязью – ботинки, руки, и даже на шее виднелся большой струп.

– Не торопитесь! – сказал он, прикуривая. – Не беспокойтесь!

Он встал со мной у окна, и мы смотрели, как дождь стекает с навеса гладкими прозрачными колоннообразными потоками. Выл воскресный день, и со склона горы доносился колокольный перезвон Армянской Апостольской церкви. Католическая церковь безмолвствовала. А из Евангелической церкви напротив слышались звуки пианино и энергичные голоса, распевающие псалмы. Женщина, опоздавшая к началу службы, торопливо поднималась по ступенькам, на ходу стряхивая воду с зонта, перед тем как войти внутрь.

– Не торопитесь! Не беспокойтесь! – улыбнулся армянин. Когда дождь кончился, я попрощался с ним и с Норайром и разыскал подъемник у основания горы. Я подошел к границе. Это был второстепенный проход, прорезавший густой сосновый лес, и вокруг не было ни единой души, кроме пограничников.

В поведении турок чувствовалось нескрываемое раздражение.

– Где ваша виза? Что вы делаете на территории нашей страны? У вас нет визы.

Я сказал им, что мне не требуется виза.

Поворчав, они поставили в моем паспорте штамп, и я прошел. Тонкий, как паутина, туман, цепляясь за гребни и скалы, окутывал вершины деревьев. Десять минут ходьбы по Дороге – и я не заметил, как оказался в лесу.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я впервые побывал в Турции. Несмотря на все усилия, оказалось невозможным подняться над точкой зрения турок, которую я разделял в то время. Она прокралась неожиданно через образовавшуюся брешь, когда разум отказался объяснить их обращение с армянами. Она усилилась, когда я узнал о продолжающейся кампании отрицания. Да, я стал пристрастным. Я не мог отделаться от мысли, что эта страна совершила незаконный захват чужой территории. Но в тот момент она выглядела вполне невинно. Земля в лесу, выстланная мхами, пружинила под ногами; побеги жимолости обвивали подножия стволов сосен, и терн уже был в полном цвету. Я пересек заболоченные поля, разминулся с лошадьми, от боков которых валил пар, и вскоре после полудня вступил на центральную улицу турецкого города Яйландагы.