Глава 13 Дипломатия и ещё раз дипломатия

Глава 13

Дипломатия и ещё раз дипломатия

Год 1525-й был богат событиями. Начался он казнью Берсеня Беклемишева и осуждением Максима Грека, а кончился разводом с Соломонией Сабуровой. Год вообще выдался тяжелый. Летом в стране была страшная засуха (с 4 июня по 15 августа). Четыре недели стояла такая мгла, что, по словам современника, не было видно ни солнца, ни луны. Следствие засухи — пожары. 12 мая сгорела вся Вологда с 30 церквами. Зной выжег все поля. Поэтому цены на хлеб возрастали в 7—10 раз. В Ярославле и других соседних городах «не родилось никакое жито, ни обилие, ни сено». В Галицкой украине люди умирали «по дорогам и по дворам»[1183].

В обстановке внутриполитических осложнений правительство Василия III и не помышляло об активизации внешней политики. Все его усилия были направлены на укрепление добрососедских связей с восточными и западными державами.

В апреле 1525 г. в Москву прибыл крымский гонец Девлет-Килдей, который привез долгожданную шертную грамоту Саадат-Гирея. Правда, крымский хан настаивал на присылке ему «поминков». Но его требование московскими дипломатами было решительно отведено. Крымские послы были приведены к присяге в том, что Саадат-Гирей по-прежнему будет «в дружбе и братстве» с Василием III. С этими шертными грамотами в конце мая послы вместе с русским гонцом Темишем Кадышевым отбыли в Крым[1184].

Впрочем, никакого реального значения этот договор не имел, ибо положение Саадат-Гирея в Крыму было крайне непрочным. Гораздо более существенным было укрепление южной границы, в частности начало строительства каменного кремля в многострадальной Коломне, подвергшейся разгрому во время набега Мухаммед-Гирея в 1521 г.[1185] Строительство было делом трудным и закончилось только в 1531 г.

Беспокойство великого князя в связи с неустойчивым положением на юге было вполне обоснованным. 20 мая 1525 г. казаки и рязанцы писали ему из Азова о том, что крымский хан готовится к походу на Русь. Якобы сам Сулейман послал хану в помощь отряд в 15 или даже в 30 тыс. воинов. Султан особенно «раздражился» тем, что великий князь «не жаловал» Скиндера «да и с очей его сослал и царю, деи, отоманскому лаял»[1186]. Во главе 50-тысячного войска поставили бывшего казанского хана Сагиб-Гирея. Не успел он выступить в поход на Русь, как Ислам-Гирей снова провозгласил себя ханом. В Крыму началась затяжная междоусобная борьба. Несмотря на то что Саадат-Гирею уже вскоре удалось опять овладеть положением, поход на русские «украины» был сорван. В октябре 1525 г. в Москву вернулся И. А. Колычев, пробывший на посольстве в Крыму более двух с половиной лет[1187].

На западных рубежах России царили тишина и покой. С Литвой происходил лишь обмен гонцами и грамотами, содержавшими обычные жалобы на порубежные недоразумения. Обе стороны в самой общей форме выражали желание заключить «вечный мир». Но дальше общих пожеланий дело не двигалось.

Нараставшая турецкая угроза заставляла императора и римского папу настойчиво добиваться союза с Россией.

Еще 25 мая 1524 г. папа Климент VII обратился с посланием к Василию III. В нем повторялись старые призывы к заключению церковной унии. В компенсацию за это папа предлагал московскому государю королевский титул[1188]. Несмотря на то что формально предложение папы не было обусловлено обязательством России принять участие в антитурецком «крестовом походе», оно сохраняло явно утопический характер. Время кровавых подвигов крестоносцев давно уже прошло.

С посланием Климента VII на Русь вторично отправился предприимчивый Паоло Чентурионе. Пробыв два месяца в Москве и ни в чем не преуспев, в начале апреля 1525 г. он отбыл обратно в Рим. Вместе с ним отправился и русский посол Дмитрий Герасимов с ответным посланием Василия III папе. Выбор русского посла, одного из образованнейших людей своего времени, оказался на редкость удачным [1189].

В Риме Герасимова встретили с большим почетом. Он передал папе послание Василия III, в котором очень туманно говорилось о необходимости борьбы с «неверными» и вовсе умалчивалось об унии. Герасимов должен был достичь совершенно реальной цели — найти мастеров и инженеров, столь необходимых для России[1190]. Его рассказы о России произвели в Риме громадное впечатление и были записаны Павлом Иовием[1191].

6 апреля 1525 г. русское посольство князя И. И. Засекина получило аудиенцию в Мадриде у Карла V. Подробности переговоров при имперском дворе нам остаются неизвестными. Но очевидно, император хлопотал о скорейшем Заключении «вечного мира» России с Польшей. Перед лицом угрозы со стороны Турции Карлу было необходимо добиться если не прямого привлечения России в состав антитурецкой коалиции, то во всяком случае безопасности восточных границ государства своего союзника Сигизмунда. Со своей стороны князь И. И. Засекин, вероятно, стремился добиться подтверждения союзного договора 1514 г., столь выгодного для России.

Любопытно, что, направляясь в Испанию, русские послы по пути побывали в Англии, нанесли первый в истории русско-английских отношений визит в эту страну[1192].

С посольством И. И. Засекина к Карлу V связано письмо Альберта Кампензе папе Клименту VII. Этот римский дипломат настаивал на укреплении связи Ватикана с Россией, что помогло бы борьбе папы с растущим реформационным движением и турецкой опасностью[1193]. Он давал папе настоятельные рекомендации отправить дипломатическую миссию в Москву, что в скором времени и было сделано.

1526 год, начавшийся торжествами по случаю вступления Василия III в новый брак, прошел сравнительно спокойно, хотя внутри страны положение было напряженное. В различных местностях России зима была по-прежнему голодная. Дороговизну отмечали летописцы в Галиче, Унже, Чухломе, Костроме, а также на Вологде и в Тотьме[1194]. В результате многие «люди маломощные» погибли от недоедания и болезней. В конце года «мор страшен» был в Деревской пятине и самом Новгороде[1195].

Соседи России в 1526 г. заняты были главным образом делами, которые непосредственно ее не касались. В Крыму продолжалась с переменным успехом междоусобица между Саадат-Гиреем и Ислам-Гиреем. В апреле Саадат-Гирей направил в Москву гонца с изъявлением дружбы, но уже летом того же года собрался в поход на Русь. Однако в это время против него выступил Ислам-Гирей и его «ис Крыма збил» и. В конце концов к декабрю дело окончилось полюбовным соглашением.

Казань стремилась сохранить мирные отношения с Москвой. В марте 1526 г. от Сафа-Гирея в столицу Русского государства прибыли его послы князья Казый и Чура и бакшей Тевель[1196].

В обстановке все усиливавшейся турецкой опасности в конце 1525 г. в Москву было отправлено посольство Карла V во главе с графом Леонардом Нугарола («от комит»), представителем Фердинанда при нем был уже побывавший ранее в России Сигизмунд Герберштейн. 26 апреля 1526 г. послы (вместе с И. И. Засекиным) прибыли ко двору Василия III[1197]. Их цель состояла не только в том, чтобы ускорить заключение русско-литовского мирного договора, но и в том, чтобы склонить Россию к участию в совместной борьбе Фердинанда и Людвига Венгерского с турками[1198]. Послы изложили свои предложения Василию III. Тот в свою очередь настаивал на заключении союзного договора с Империей по образцу 1514 г., что подразумевало тесный русско-имперский союз против Сигизмунда.

Это Карла V устроить не могло. Переговоры затягивались еще и потому, что великий князь резонно заявлял, что вопросы русско-литовских отношений должны рассматриваться лишь после прибытия в Москву послов самого Сигизмунда. Тогда Нугарола и Герберштейн направили к великому князю Литовскому гонцов из своей свиты, которые должны были добиться его согласия на присылку послов московскому государю.

Тем временем (20 июля) в столицу вернулось посольство Дмитрия Герасимова с епископом Иоанном (Джаном) Скаренским. Папский представитель пытался ценой посреднического участия в деле заключения русско-литовского мира добиться от Василия III принятия унии с католической церковью[1199]. Великий князь держался уклончиво и ограничился тем, что вскоре направил в Рим новое посольство[1200].

Пока Сигизмунд медлил, на сторону России в июле 1526 г. перешел один из виднейших магнатов Великого княжества Литовского — князь Ф. М. Мстиславский. Московский государь радушно встретил этого вельможу. Ему даны были «в вотчину» Ярославец, Кременец и волости Суходрев, Мышега, еще недавно принадлежавшие В. Шемячичу, а также «в кормление» Кашира[1201].

В августе 1526 г. в битве с турками при Могаче погиб венгерский король Людвиг Ягеллон. Это событие крайне осложнило положение в Восточной Европе и привело к длительной борьбе Империи и других держав за венгерскую корону. 13 ноября того же года сейм в Фейерваре избрал венгерским королем трансильванского воеводу Яна Заполью. Но почти одновременно (16 декабря) группа венгерских магнатов в Братиславе провозгласила королем брата императора Карла V Фердинанда I Чешского (женатого на сестре погибшего короля Людвига). Началась длительная междоусобная борьба между сторонниками обоих королей. Она сразу же осложнилась соперничеством Карла V (поддерживающего Фердинанда) и польской шляхты, горячей сторонницы Яна Запольи, пользовавшегося покровительством турецкого султана. Сам же польский король Сигизмунд придерживался политики нейтралитета, скорее благожелательного по отношению к Фердинанду.

Венгерские события, тесно связанные с ростом турецкой угрозы, а также энергичный нажим имперской и польской дипломатии заставили Сигизмунда искать путей к установлению прочного мира с Россией: ведь в 1527 г. кончалось пятилетнее русско-литовское перемирие; нужно было думать о дальнейшем.

14 октября в Можайск, где в это время находился «на потехе» Василий III, прибыли литовские представители — полоцкий воевода Петр Станиславович Кишка и подскарбий Богуш[1202]. Здесь в присутствии папских и имперских послов начались переговоры. Литовские представители непременным условием заключения мира ставили уступку Смоленска. Русская сторона на это категорически не соглашалась. Тогда Кишка и Богуш пошли на заключение нового, теперь уже шестилетнего, перемирия[1203]. С этим литовское посольство и покинуло Можайск. Вместе с ним в ноябре 1526 г. из России уехали Нугарола и Герберштейн. Несколько позже отправился в Рим папский легат, которого сопровождали дьяк Еремей Трусов и Шарап Лодыгин[1204]. В декабре для подтверждения заключенного перемирия в Литву выезжала миссия окольничего И. В. Ляцкого и дьяка Елизара Цыплятева. 28 февраля 1527 г. Сигизмунд I подписал договор, продлевающий на шесть лет (с 25 декабря 1526 по 25 декабря 1532 г.) перемирие между Литвой и Россией[1205]. Это было крупной победой русской дипломатии. Надежды Сигизмунда на возвращение Смоленска становились все более и более несбыточными. Планы церковной унии и ангитурецкие проекты Империи были тактично, но вместе с тем решительно отклонены русскими дипломатами.

Добившись успешного завершения переговоров с Великим княжеством Литовским, Василий III отправляется в большую поездку на богомолье в Тихвин к Пречистой (9 декабря 1526 г. — 6 января 1527 г.)[1206].

Следующие три года (1527–1529) прошли в обстановке относительного спокойствия, воцарившегося на рубежах Русского государства, и спада дипломатической активности правительства Василия III.

Еще в декабре 1526 г. в Москву вернулись торговые люди, посланные Василием III в Царьград, а с ними появился вездесущий турецкий торговый представитель Скиндер, вызвавший уже в прошлый свой визит гнев великого князя. В грамоте султана, которую привез с собой Скиндер, и на этот раз ничего не говорилось об укреплении дипломатических контактов (в чем нуждался московский государь), а лишь содержалась просьба оказать содействие Скиндеру в его торговых операциях. Получив весьма прохладный ответ, Скиндер в ноябре 1527 г. покинул Россию. Не сдвинула вопроса о русско-турецких отношениях и торговая миссия грека Андреана (1528 г.)[1207].

Турция, занятая войной с Империей, не уделяла сношениям с Россией сколько-нибудь достаточного внимания. В мае 1529 г. огромная турецкая армия вторглась в пределы Венгрии, уже в сентябре она осадила Вену. Однако под Веной Сулейману I было нанесено решительное поражение, и в середине октября султан вынужден был отступить от стен этого города.

Как раз в это самое время в Москву снова прибыл злополучный Скиндер. 17 октября он был принят в Можайске Василием III. На этот раз визит в Россию Скиндера окончился его смертью (в декабре), причины которой так и остаются невыясненными.

Сколько-нибудь существенных переговоров со странами Запада в 1527–1529 гг. не происходило.

Василий III в эти годы много времени находился в поездках. Так, лето 1527 г. (до 15 августа) он провел с Еленой Глинской в подмосковном селе Воробьеве[1208]. Большую поездку он совершил осенью и зимой 1528 г., побывал в Александрове (Новой слободе), на Волоке (20 октября), в Переяславле, Ярославле, Вологде, а также в Кириллове и других северных монастырях[1209]. Во время поездки он совершал моления с просьбой об «отроде», т. е. рождении наследника.

Осенью 1529 г. Василий III находился в Можайске, очевидно на охоте[1210].

Убедившись в полном провале своих планов церковной унии, папский двор охладел к «московиту». Занятые борьбой с турецкой опасностью и венгерской проблемой, Карл V и Фердинанд поняли, что участия России в антитурецкой лиге им не добиться. Поэтому они перестали проявлять какой-либо интерес к союзу с Россией. Только в 1527/28 г. вернулись в Москву посылавшиеся к Карлу V Ляпун Оси-нин и Андрей Волосатый. С ними прибыли Степан Клинчич, посол «угорского Фердинанда короля». С ответным визитом к Фердинанду отправлены были вместе с Клинчичем Мешок Квашнин и Шелоня Булгаков (возвратившиеся на Русь, очевидно, в 1531/32 г.)[1211]. О характере их переговоров нам ничего не известно.

После заключения перемирия с Москвой и Великое княжество Литовское переключило свою дипломатическую и военную активность на другие направления (главным образом на борьбу с Крымом и на венгерскую войну). Обмен посольствами с Россией в это время продолжался, но речь в них шла главным образом о мелких пограничных спорах и других повседневных делах дипломатической практики[1212]. Летом 1529 г. в Москве побывали посланцы Литвы Матвей Янович и Василий Чиж, зондировавшие вопрос о возможности заключения «вечного мира» с Россией (на условиях прежнего перемирия). Их дипломатические усилия встретили при дворе Василия III благоприятное отношение[1213]. Впрочем, переговоры о мире шли очень вяло.

Старый союзник Василия III Христиерн II находился в это время в изгнании и рассчитывал в борьбе за престол только на иноземную помощь. Именно с этой целью в начале 1527 г. он направил ко двору Василия III своего адмирала Северина Норбю, базировавшегося на Готланде. Этот дерзкий корсар в течение некоторого времени (возможно, с русской помощью) нападал на ганзейские корабли, враждебные Христиерну. Однако более активную поддержку неудачливому датскому королю Василий III оказывать не собирался. Он даже предложил Северину Норбю перейти на русскую службу. Однако тот отказался это сделать, чем навлек на себя гнев московского государя. Более полутора лет Норбю провел в России и в конце концов был отпущен Василием III на родину[1214]. Русские послы при дворе Сигизмунда I жаловались (трудно сказать, с какой степенью искренности) на действия Норбю как «морского разбойника».

Новым элементом в международных связях России было возобновление сношений с Молдавией. В 1527 г. молдавским господарем стал Петр Рареш (1527–1538 гг.). Осуществляя твердую и вполне самостоятельную от Порты политику, он поддерживал украинское население в его борьбе с польским магнатством[1215]. Естественным союзником Петра Рареша должно было стать Русское государство. Надо иметь в виду также и семейные связи молдавского господаря и великого князя всея Руси: Петр Рареш был женат на двоюродной сестре Елены Глинской[1216]. В начале 1529 г. Петр Рареш прислал в Москву посольство боярина и казначея Думы Кузмича и Томы Иванова. В феврале в Сучаву отправлено было ответное посольство К. Т. Замыцкого, которому после всевозможных перипетий удалось выполнить свою миссию. 14 августа Замыцкий вернулся в Москву. Сопровождавших его молдавских послов боярина и баркулаба Александра Кержу и Тому Иванова Сигизмунд, через владения которого они направлялись в Москву, задержал у себя[1217]. Тогда московское правительство попыталось наладить связь с Молдавией через крымские владения.

В феврале 1530 г. Василий III писал Ислам-Гирею: «Мы Петра Стефановича, воеводу волошского, взяли к себе в приательство» — и просил крымского хана пропускать молдавских послов беспрепятственно на Русь[1218].

Весной 1530 г. между Москвой и Вильной велись длительные переговоры о пропуске через литовские земли Кер-жи на Русь и великокняжеского посла в Молдавию[1219]. Чем они завершились, не вполне ясно.

Препятствия, чинившиеся Сигизмундом, могли только на время задержать, а не прервать добрые отношения между Молдавией и Россией, которые продолжались все время правления Петра Рареша. Так, 3 мая 1532 г. к Петру (на этот раз через Крым, а не Литву) отправлен был подьячий Иван Елизаров Сергеев. Вернулся он 7 ноября того же года с посланником Петра Юшкой. В сопроводительной грамоте молдавский господарь просил Василия III защитить его от Сигизмунда и похлопотать о том же перед турецким султаном. 19 июня 1533 г. вместе с Юшкой и крымскими послами через Крым к Петру Рарешу послан был Федор Леонтьев[1220]. О пропуске Юшки «в Волохи» Василий III хлопотал перед крымским ханом в своем наказе послу в Крым В. С. Левашову (июнь 1532 г.)[1221]. Прошло два месяца, и в Москву от валашского воеводы Петра вернулся Небольса Кобяков, посылавшийся к нему, очевидно, ранее Леонтьева[1222].

К сожалению, молдавские посольские дела до нас не дошли и подробности сношений Петра Рареша с Василием III нам не известны. Но об их основном содержании можно составить себе более или менее отчетливое представление. В начале 1530 г. Петр Рареш начал войну с Польшей за обладание Покутьем, которое было уступлено Польше в 1505 г. Богданом III. Зимой 1530 г. Покутье было занято с помощью украинцев молдавскими войсками, но в августе 1531 г. у Обертына молдоване потерпели крупное поражение[1223]. Переговоры Сучавы с Москвой имели в виду, очевидно, прежде всего помощь России в борьбе Молдавии с Сигизмундом I. Известно, что Петр Рареш заключил договор с Василием III[1224].

Об отношении Петра Рареша к России можно судить по произведениям Ивана Пересветова, побывавшего около 1535 г. в Сучаве. По словам Пересветова, Петр Рареш был «великий доброхот» московского государя[1225].

С Казанью Москва в 1527–1529 гг. сохраняла сдержанные, но вполне корректные отношения. В 1527 г. туда с миссией послан был Андрей Федорович Пильемов.

Осенью 1528 г. в Александрову слободу, где в то время находился великий князь, прибыло большое посольство из Казани. Послы князья Табай, Дана и бакшей Обреим от имени Сафа-Гирея просили у Василия III разрешения принести шерть и прислать «больших послов». Великий князь благосклонно отнесся к этой просьбе и отпустил казанских послов восвояси. После этого «царь и вся земля Казанская» перед Андреем Пильемовым «правду дали на шертной грамоте», т. е. принесли присягу. С текстом шерти в Москву прибыли новые послы — князья Мамыш и Кураш Шеремердень. Из Москвы в ответ на это в Казань направился князь И. Ф. Палецкий[1226].

Реальное содержание московско-казанских переговоров по скупым сообщениям летописи представить себе очень трудно. Вероятно, речь шла об установлении форм зависимости Казани от Москвы. Переговоры не закончились, и их дальнейший ход был не вполне ясен.

Реальная опасность России в конце 20-х годов XVI в. грозила только со стороны Крыма. Еще в начале 1527 г. в ответ на поддержку литовскими волонтерами венгров против турецкого султана и его ставленника Яна Запольи крымские войска совершили набег на земли Великого княжества Литовского. Крымское войско, насчитывавшее до 26 тыс. татар, опустошило украинские и белорусские земли и дошло до самого Пинска. Однако под Каневом крымцы были разгромлены князьями К. И. Острожским и Слуцким[1227].

В начале сентября 1527 г. Ислам-Гирей с 40-тысячным войском[1228] двинулся к Оке, собираясь, по слухам, перейти реку у Рославля.

Позднее Саадат-Гирей заверял, что Ислам этот поход предпринял без его ведома. Василий III, узнав о движении Ислама, отправил «на берег» (т. е. к Оке) войска князей В. С. Одоевского и И. Ф. Телепнева-Оболенского. К ним присоединились находившиеся на Кашире князья Ф. М. Мстиславский и Федор Лопата Васильевич Телепнев-Оболенский. Сам же великий князь с братьями направился в село Коломенское, а затем расположился в 20 км от Оки. Москва, Коломна и некоторые другие города пять дней (по Постниковскому летописцу, неделю) находились в состоянии осады. В столице оставались с войсками князь Б. И. Горбатый, М. Ю. Захарьин и казначей П. И. Головин. Им Василий III «град велел окрепити и животы людем с посадов в град велел возити и пушки и пищали во граде велел пристроити»[1229].

Быстро и надежно организованная оборона не позволила крымцам переправиться через Оку. После перестрелки русские войска сами перешли реку, разбили татарские войска на реке Осетре у Николы Зарайского и гнали их до Дона. При этом в плен был взят фаворит хана мурза Янглич. «В Рождество Пречистые, в неделю» (8 октября) Ислам «пошел прочь»[1230].

В качестве репрессии за этот набег Василий III приказал потопить находившихся в это время в Москве крымских послов «Чабыка с товарыщи»[1231].

Для укрепления южной границы страны в 1527/28 г. был заложен каменный город на Острове (Зарайск)[1232]. Прочная оборона юга препятствовала крымским войскам в 1528 и 1529 гг. предпринимать какие-либо нападения на русские земли.

Дела внутренние в 1527–1529 гг. характеризуются настойчивым стремлением Василия III добиться полного подчинения служилых князей и бояр. Вместе с тем брак с Еленой Глинской привел к перегруппировке в составе великокняжеского окружения. Старомосковское боярство вынуждено было потесниться и уступить ряд позиций северским служилым княжатам. 28 февраля 1527 г. из «нятства» был выпущен дядя великой княгини Михаил Глинский. Ближайшему родичу молодой жены великого князя негоже было коротать свои дни в темнице. Глинский получил «свою казну и отчину» Стародуб-Ряполовский, находившийся вдали от литовских рубежей. Последнее в какой-то степени затрудняло возможность повторения его попытки бежать к Сигизмунду. Князь Михаил вскоре занял видное место при великокняжеском дворе. Сразу же после освобождения его «для прочности» женили на дочери князя Ивана Немого Васильевича Оболенского[1233]. Оболенские в последний период правления Василия III принадлежали к наиболее близкому окружению великого князя. А после смерти Василия Ивановича князь Иван Овчина Телепнев-Оболенский стал фаворитом Елены Глинской.

Князь Иван Немой выдвинулся при дворе сравнительно недавно. Впервые в качестве боярина он фигурирует на свадьбе Василия III в начале 1526 г., но уже в конце года сопровождает великого князя в его поездке на Тихвин[1234].

В целях «гарантии» верности князя Михаила Глинского в том же феврале 1527 г. с целой группы видных княжат, бояр и детей боярских была взята поручная грамота в том, что они должны будут нести прямую ответственность в случае побега князя Михаила. 47 человек обязывались князьям Д. Ф. Бельскому, В. В. Шуйскому и Б. И. Горбатому выплатить 5 тыс. руб., если Глинский сбежит. А уж те несли ответственность перед самим великим князем. Отныне недостаточно было крестоцеловальной записи самого опального вельможи (такую запись, например, дал в октябре 1506 г. князь К. И. Острожский[1235], а потом сбежал). Требовалась двустепенная порука цвета московской знати.

Приближает к себе Василий III и представителей княжат Северо-Восточной Руси. Так, осенью 1528 г. он женит князя Ивана Хомяка Даниловича Пенкова на своей свояченице (сестре Елены Глинской)[1236]. Отец Ивана Хомяка князь Данила считался старшим в роде ярославских княжат. Положение его сыновей (старшего Василия и младшего Ивана) напоминало положение служилых княжат: оба князя боярами не были, а князь Василий сохранял какие-то суверенные права в Вологодском уезде[1237]. Сам князь Иван появился при дворе сравнительно недавно (в разрядах упоминался в 1521 г.[1238]) и в изучаемое время ничем особенно не выделялся.

Вместе с тем Василий III зорко следил за тем, чтобы позиции его удельных братьев ни в какой мере не усиливались. Князья Юрий и Андрей в минуты военных опасностей и во время других важных событий должны были находиться вблизи великого князя. Переход на их службу представителям знати был фактически запрещен. Так, очевидно, летом 1528 г. опала постигла князей Андрея и Ивана Михайловичей Шуйских за попытку отъехать ко князю Юрию Дмитровскому. Князья Андрей и Иван тогда были молоды[1239], надежды «выбиться в люди» при дворе Василия III, где видные места занимали их старшие родичи Иван и Василий Васильевичи Шуйские, у них не было. Возможно, именно поэтому они я попытались искать счастья при дворе князя Юрия, которому служили многие представители младших ветвей известных княжеских фамилий. Но не тут-то было. Великий князь расценил это как побег. А так как шутки с державным братом были плохи, князь Юрий Иванович выдал беглецов великокняжеским представителям — князю Ю. Д. Пронскому и дьяку Е. Цыплятеву. Шуйские были «окованы» и разосланы по городам. Но на этот раз для беглецов дело обошлось благополучно[1240].

В июне 1528 г. 28 князей и детей боярских выступили поручниками «по опальных» Шуйских («в вине государя за отъезд и за побег выручили»). Поручники гарантировали уплату 2 тыс. руб. боярам, отвечавшим непосредственно перед великим князем в случае нового побега Шуйских[1241], князю Б. И. Горбатому и П. Я. Захарьину.

23 августа 1529 г. взята была запись с князя Ф. М. Мстиславского. Позднее (в 1531 г.) князь Федор вспоминал: «Сказали государю моему, что яз мышлю ехати к Жигимонту королю, и государь меня, князь великий, пожаловал, опалы своей на меня не положил». Но все-таки Ф. М. Мстиславский был вынужден целовать крест и принести присягу в верности московскому государю[1242]. Это был документ иного типа, чем поручные «по опальных» М. Л. Глинском и братьях Андрее и Иване Михайловичах Шуйских. Присягал сам князь Федор. Для прочности великий князь выдал за Мстиславского замуж свою племянницу, дочь царевича Петра и своей сестры[1243]. В связи с этим и составлена была крестоцеловальная запись («государь пожаловал, велел собе служити… и пожаловал меня государь, дал за меня свою сестричну, княжну Настасью»). Присяга близка была по формуляру к той, что в 1525 г. дал князь И. М. Воротынский. Князь Федор обязывался «до живота» служить Василию III и его детям, не отъезжать ни к его «братье», ни в Литву, не приставать к государевым «лиходеем», не сноситься без ведома великого князя ни с Сигизмундом, ни с кем-либо из Литвы, доносить о всех умыслах против великого князя и т. п.

Присяга князя Федора могла иметь еще одно значение. Дело в том, что вот уже три с половиной года как Василий III вступил в брак с Еленой Глинской, а детей у него все не было. Надо было снова задуматься над судьбами престола. Ранее наследником великого князя, вероятно, был умерший теперь уже царевич Петр, принесший присягу на верность, сходную с той, которую дал в 1529 г. князь Федор Мстиславский. Поэтому, выдавая замуж дочь Петра Анастасью за князя Федора, Василий III мог рассчитывать на то, что он в будущем сможет передать русский престол Мстиславскому. Но если такие надежды у него и были, то им не суждено было сбыться.

В 1527–1529 гг. при великокняжеском дворе возросло влияние иосифлян. Великий князь щедро благодарил тех, кто оказал ему неоценимые услуги в скользком деле о втором браке. В 1526 г. на владычество поставлены были два новых лица: 9 апреля епископом Пермским стал Алексий (из игуменов Кирилло-Белозерского монастыря), а 4 марта Кирилл сделался архиепископом Ростовским[1244]. Об их взглядах, правда, в нашем распоряжении сведений нет. 4 марта 1526 г. новгородским архиепископом стал архимандрит Лужицкого (Можайского) монастыря Макарий[1245]. 17 лет после отстранения Серапиона новгородская кафедра оставалась вакантной. Великий князь долго выбирал новгородского владыку, памятуя печальный для него опыт со строптивым Серапионом и ту большую роль, которую играл глава церкви в жизни Великого Новгорода. На этот раз выбор сделан был удачно. Макарий (родился около 1481–1482 г.), как и Иосиф Волоцкий, был постриженник Пафнутьева Боровского монастыря, известного своей преданностью князьям московского дома. К 1506 г. Макарий был уже архимандритом Лужицкого монастыря[1246].

Василий III давно уже присматривался к лужицкому архимандриту. Еще в марте 1506 г. он дал жалованную грамоту на владения его монастыря. В Можайске великий князь бывал не раз «на потехе» (в том числе в 1516 и в 1524 гг.). Словом, Макария Василий III «любляше… зело». В знак особой милости он отдал Макарию при назначении его на архиепископию «всю казну старых архиепископ и бояр ему своих дал» (последних, конечно, для надзора над деятельностью Макария в Новгороде)[1247].

Как показало дальнейшее, надежды Василия III оправдались, и в лице Макария церковь приобретала последовательного иосифлянина, а великий князь — послушного исполнителя своей воли. Один из церковных летописцев, говоря о владычестве Макария в Новгороде, писал, что при нем «времена тиха и прохладна и обилие велие изобилованна бысть: коробью убо жита купили по семи ноугородок». Ему вторил и псковский летописец: «Бысть людем радость велиа… и бысть хлеб дешов и монастырем легче и людем заступление велие»[1248]. Трудно сказать, в какой степени процветанию Новгорода в это время способствовала деятельность Макария, а в какой общий экономический подъем страны. Но во всяком случае факт остается непреложным: во второй половине 20-х — начале 30-х годов новгородские летописи почти не сообщают о каких-либо стихийных бедствиях ни в городе[1249], ни в пятинах, зато много пишут о городском строительстве.

Макарий в Новгороде прежде всего стремился распространить православие среди народов Севера, утвердить иосифлянский «общежительный» устав в новгородских монастырях и поощрял церковное строительство.

Уже в том же 1526 г., как только Макарий прибыл в Новгород, он отправляет священников к «лопи» на устье Невы, чтобы внедрить среди них православие. В этой земле была построена Рождественская церковь — центр миссионерской деятельности русского духовенства. Зимой 1531 г. по его распоряжению были обращены в христианство лопари Мурманского полуострова, где выстроены были две церкви[1250]. Энергичный нажим сопровождался и некоторыми «поблажками». Так, в июле 1530 г. Василий III выдает «крещеной и некрещеной лопи» льготную грамоту. Отныне лопари изымались из подсудности новгородских наместников и передавались в юрисдикцию введенных дьяков. Теперь вызывать лопарей на суд могли только в Благовещеньев день, а пошлины должны были взиматься в соответствии с новгородской уставной грамотой[1251]. Грамота 1530 г. содержала как бы в зародыше те элементы, из которых позднее разовьются губные и земские учреждения. Правда, ограничение наместнического суда в ней проходило еще за счет привлечения не местного населения, а представителей центрального правительственного аппарата, но основная тенденция шла в том же направлении.

С первых лет пребывания в Новгороде Макарий начал энергичную борьбу за введение в новгородских монастырях общежительного устава, который являлся основой строя монашеской жизни у иосифлян[1252]. «Особножительство», келейная жизнь, распространенная на севере России, была основой монашеского быта в монастырях нестяжательского толка. Реформа проводилась с большим трудом. Еще в послании Василию III (1526–1527 гг.) Макарий писал, что в новгородских монастырях было «некое брожение». Монашество не только оказывало открытое сопротивление введению общежительного устава, но, возможно, также проявляло признаки еретического вольнодумия[1253]. Так или иначе в 1528 г. в новгородских монастырях новый устав был введен[1254].

Увеличилось в конце 20-х — начале 30-х годов XVI в. и церковное строительство в Новгороде, которое должно было знаменовать силу и могущество официальной церкви. Так, в 1527/28 г. в новгородской Софии был перестроен иконостас, а стены собора расписаны. 25 августа 1530 г. в связи с рождением наследника престола в Новгороде был слит большой колокол-благовестник весом в 250 пудов. Новгородский летописец говорил об этом колоколе, что «такова величеством несть в Новеграде». 15 июля 1531 г. в Софийском соборе был поставлен новый алтарь[1255]. Все это должно было создавать приподнятое настроение у посетителей кафедрального новгородского храма.

В 20—30-х годах развернулась строительная деятельность Д. И. Сыркова. Еще в 1524 г. он и «христолюбивии людие, иже в велицем ряду сидят», «поновляли» важнейшую церковь торгового центра города — Парасковью Пятницу. В 1529 г. Сырков за семь месяцев построил на Ярославском дворище церковь Прокопия, а осенью 1532 г. на владычном дворе — церковь Николая Проповедника. Наконец, в 1536 г. Д. И. Сырков соорудил каменный верх у церкви Варлаама[1256].

Бурное церковное строительство в Новгороде с участием крупного купечества — яркий показатель экономического подъема города.

Макарий не ограничивал свою деятельность одним Новгородом. 26 января 1528 г. он совершил инспекционную поездку в Псков, стремясь упрочить старинные церковные связи с одним из крупнейших центров России. Поездка Макария не вызвала особых восторгов у псковичей. Архиепископ хотел прожить в Пскове месяц. Но дьяк Мисюрь Мунехин, фактический глава великокняжеской администрации в Пскове, ограничил пребывание архиепископа в Пскове десятью днями, правда ссылаясь на какую-то грамоту Василия III, о которой Макарий не знал.

Не прошло и полутора месяцев, как 11 марта Мисюрь «преставился скорою смертью». После его смерти произведен был обыск. При Этом выяснилось, что этот законник неплохо устраивал свои личные дела. В его казне нашли бумаги, содержавшие запись взяток, которые он давал на Москве боярам, детям боярским и дьякам. Это вызвало волнение в Пскове: «…и бысть в людех мятеж о его животех (имуществе Мисюря. —А. 3.) и взыскание велие»[1257].

После опыта с Мисюрем Василий III решил чаще менять дьяков в Пскове, назначая одновременно уже по нескольку человек на должность. По этому поводу Псковский летописец с сарказмом писал: «И быша по Мисюри дьяки частые, милосердый бог милостив до своего созданиа, и быша дьяки мудры, а земля пуста; и нача казна великого князя множитися во Пскове, а сами ни один не сьехаше поздорову со Пскова к Москви, друг на друга воюя»[1258]. В 1532 г., например, во Пскове было уже целых три великокняжеских дьяка. Но это только ухудшало положение вещей.

Тем временем в Новгороде усиливался контроль великокняжеской администрации. В июле 1531 г. туда посланы были дьяки Яков Шишкин, Афанасий (Фуник) Курцов и дворцовый дьяк Митя Великий. Размерив все городские улицы на Софийской стороне, они повелели «решотки… ста-вити по всему граду и огневщики (пожарных. — А. 3.) уставили». С 1 октября для уменьшения «разбоев» в городе у решеток поставили стражу[1259]. Яков Шишкин принадлежал к числу наиболее просвещенных дельцов первой половины XVI в. типа Мисюря Мунехина, Дмитрия Герасимова, Федора Карпова. Как и Карпов, он стремился отстаивать государственные интересы даже тогда, когда они вступали в противоречие с корпоративными представлениями русской церкви. Он считал, что в судопроизводстве нельзя ограничиваться только одним Судебником, но следует руководствоваться также разумом и милостью[1260].

Великий князь и иосифляне укрепляли свои позиции среди высшего новгородского духовенства. 2 октября 1530 г. архимандритом крупнейшего Новгородского Юрьева монастыря посажен был Силуян, архидьякон Василия III. 21 ноября 1531 г. по настоянию великого князя архимандритом Хутынского монастыря назначили Феодосия, постриженника Иосифо-Волоколамского монастыря[1261]. Позднее Феодосий стал преемником Макария на новгородской кафедре. Феодосий сразу же после назначения в Хутынский монастырь показал себя предприимчивым церковником. 25 апреля 1533 г. у гроба Варлаама Хутынского якобы сама собой загорелась свеча и горела девять недель, при этом воску в ней не убавлялось. Часть «чудотворной» свечи была предусмотрительно отправлена самому Василию III[1262].

Вторая половина 20-х годов XVI в. была ознаменована стабилизацией внешнеполитического положения России. Правительству Василия III удалось продолжить на шесть лет перемирие с Великим княжеством Литовским. Возобновились дружеские связи с Молдавией. В обстановке усилившегося давления Порты на Восточную Европу продолжались переговоры Москвы с Империей и Папской курией. Укреплением обороны южных границ и благодаря удачному ведению сложной дипломатической игры в Крыму Василий III добился обеспечения безопасности русских земель от опустошительных крымских набегов. Все это давало возможность увереннее осуществлять общий курс внутренней политики, который характеризуется в это время возросшим влиянием на великого князя иосифлян и княжеского окружения Елены Глинской.