XXIX. ОСТРОВИТЯНЕ

XXIX. ОСТРОВИТЯНЕ

Остров Лемнос выпятился из бездны Эгейского моря невдалеке от устья Дарданелл. К северу с его высот видна «святая» Афонская гора на Халкидонском полуострове. К востоку за белой хмарой скрывается малоазиатский берег с развалинами древней Трои.

Греческая мифология отдала этот сгусток лавы во владение богу кузнечного ремесла Гефесту. Если верить Гомеру и Гезиоду, постоянные здешние ветры создают гигантские мехи, которые раздувает на самой большой горе острова, Термосе, хромой бог-кузнец.

Сохранились здесь благочестивые предания и из первых времен христианства. Здесь томился святой Николай Чудотворец, «правило веры и образ кротости», отправленный сюда в ссылку в 325 году за скандальное поведение и за драку с еретиком Арием на Никейском соборе. Врангель, в самом начале крымской эпопеи, избрал этого буйного святого официальным покровителем своей буйной рати. Французы, точно в насмешку, заперли казаков для укрощения строптивого нрава туда же, где смирял себя их небесный патрон.

Хотя на острове преобладает греческое население, но до 1913 г. он принадлежал туркам. В мировую войну союзники превратили его в базу своих морского и воздушного флотов, действовавших в Дарданеллах. Глубокая и вместительная Мудросская бухта, в которую с моря ведет узкий проход, доставляла спокойное убежище транспортным судам. Впрочем, однажды германская подводная лодка, проникнув в залив, устроила такой дебош, что еще и в то время, когда мы там жили, в 1921 году, на острове существовала акционерная компания, во главе с местным буржуем г. Пневматикос, для извлечения потопленных судов и их тоннажа.

Следы мировой войны здесь повсюду. Берега завалены аэропланными бомбами, банками из-под консервов и бензина, всяким металлическим хламом. Разумеется, есть и братское кладбище. Кое-где сохранились бетонированные площадки, на которых сыны Альбиона развлекались в свободные часы игрой в футбол.

Ввиду недостатка питьевой воды на западном берегу Мудросского залива соорудили опреснитель. Казаки прозвали его «фабрикой воды». Внутри паукообразного острова, длиною не свыше 25 верст, влаги все-таки хватает для того, чтобы напоить и накормить немногочисленное население.

Последнее занимается или земледелием или морскими промыслами, в том числе и ловлей осьминогов. Лошадей на острове почти нет; их заменяют волы или ослы. Шутники объясняли нелюбовь местных греков к лошадям тем, что они потомки бежавших на остров троянцев, напуганных деревянным конем Одиссея.

Благодаря гористой местности и каменистой почве хлеб здесь родится плохо, маслина и виноград еще хуже, так что население до мировой войны жило в бедности. Потом оно начало богатеть, наживаясь от пришельцев. Едва ушли с острова французские и английские войска, как добрый боженька послал им «гостей английского короля» — русских беженцев деникинской эвакуации. На смену этим прибыли незваные гости французского президента — казаки. Оборотливые аборигены поживились от русских изгнанников еще более, чем от союзнических солдат. Почти все американское добро, розданное русским, пошло за бесценок грекам, которые перепродавали его с большой лихвой на соседние острова. Отвратительный коньяк и не менее противное местное вино в свою очередь давали немалую прибыль.

Привыкнув обирать братьев по вере, лемноссцы не постеснялись по инерции грабить таким же способом и своих братьев по крови, малоазиатских греков, которые, спасаясь от грозного Кемаля, в июле 1921 года сменили русских изгнанников.

Международное положение острова в этом году было самое нелепое. Он составлял часть владений государства эллинов и в то же время состоял в аренде у англичан. По и французы, опять появившиеся на острове в связи с нашим пребыванием, чувствовали себя здесь хозяевами. Мы, по крайней мере, не имели никакого касательства к английскому губернатору, тихо и скромно жившему в крошечном городке Кастро.

Один казачий поэт так описывает водворение казаков на Лемносе и, кстати, легенду о происхождении здешних ветров:

Окаянные французы

Наложили цепко узы

На российских на вояк:

Пропадай совсем казак!

Чуть немного потеплело,

Под угрозою расстрела

Водворили казаков

На Лемнос без лишних слов.

Это остров был унылый,

Веял холодом могилы.

Взор повсюду встретить мог

Только камни да песок.

Как-то в древности чудесной

Бог Гефест, кузнец известный,

Насмоктавшись допьяна

Олимпийского вина,

Полетел на Кипр стрелою,

Чтоб с Венерой молодою

Провести украдкой ночь,

Отогнавши Зевса прочь.

Но, по лавочке по пьяной,

Он на остров окаянный,

На погибельный Лемнос,

Тучный корпус свой занес.

Растянулся меж горами

И, забыв о милой даме,

Сладко раза два зевнул

И на целый день заснул.

О попытке Дон-Жуана

Зевс проведал утром рано

И пришел в ужасный гнев.

Как стрелой пробитый лев,

Чтоб отбить у всех манеру

Покушаться на Венеру,

Он обрек для образца

Ловеласа-кузнеца

За его характер пылкий

На Лемносе вечной ссылке.

И Гефест от этих пор

Поселился здесь меж гор,

Занимался он со рвеньем

Медных чаш изготовленьем

Для продажи их богам,

Чтоб курить в них фимиам.

День и ночь кузнец незримый,

Будь то весны, будь то зимы,

В искупление греха

Раздувал свои меха.

От работы исполина

Сотрясается долина,

Воздух ежится, дрожит,

Ураган кругом родит.

Оттого-то беспрестанно

Ветер подлый, окаянный

К довершенью прочих бед

Дует здесь с давнишних лет.

Вот на острове на этом,

Позабытая всем светом,

Водворилась казачня,

Жизнь противную кляня.

Было скверно, стало хуже;

Брюхо сделалося уже,

Нежель в стойлах Чаталджи,

Уж не скажешь: «чох якши!»

Кубанский корпус расположился на низменном западном берегу Мудросского залива, донцы — на высоком восточном. Штаб нашего корпуса занял несколько бараков возле пристани, у самого городишка Мудроса. Войсковые части разместились по палаткам на высотах, в версте от штаба. В иных полках нашлись такие любители, которые соорудили себе недурные бараки из плитняка и бидонов из-под бензина, крышу же из абри-метро. Этим материалом было усеяно все побережье залива.

Ну и весело живем мы,

Разудалые донцы:

Из холста у нас палаты,

Из жестяночек дворцы, —

пелось в казачьей частушке.

Главными врагами изгнанников являлись ветры, крысы и сколопендры, не говоря уже о чернокожих- часовых. Ветры более всего досаждали осенью, зимой и весною. Летом бог Гефест делал передышку. Случалось, что ветер уносил в море и самые палатки. Часто на его проделки ссылались неосновательно, чтобы замаскировать «загон» казенного добра. Особенно любил он «уносить в море» казенное белье, которое вывешивали для просушки юнкера Атаманского военного училища. Юноши один раз, во время концерта, чистосердечно покаялись, что «на ветер только слава», пропев и объяснив такую свою песенку, крайне незамысловатую, как и вся поэзия концентрационных лагерей и проволочных заграждений:

Эй ты, ветер, дуй скорее,

Дуй скорее, дуй сильнее,

Чтоб мы жили, не тужили,

Чтоб мы драхмы зашибили.

Крысы изводили обитателей бараков, а громадные сколопендры кусали всех, к кому они ухитрялись заползти во время сна на голое тело.

Довольствие по-прежнему доставляли французы, невзирая на свои постоянные угрозы прекратить выдачу его. Хуже обстояло дело с топливом. На острове не росло лесу. Как аборигены, так и пришельцы отправлялись в горы за «колюкой», низкорослым колючим кустарником. Греки нагружали этими неприятными ношами своих осликов, русские — свои спины. Казаки-донцы, попавшие на Лемнос зимою, разумеется использовали весь подручный материал, какой годился для топки. Разнесли несколько пустых хуторков близ Мудроса, порубили все чахлые фруктовые деревья и до того увлеклись этим любимым спортом, что заодно прирезали и до 60 баранов. В мае, по жалобам населения, ген. Бруссо назначил смешанную русско-греко-французскую комиссию для выяснения убытков, понесенных обывателями от произвола войск. Я фигурировал в этой комиссии, как представитель прокуратуры. Мы признали подлежащими удовлетворению претензии на сумму до 2000 драхм. Ген. Абрамов положил резолюцию на составленном мною докладе: «Уплатить, когда будем уезжать с острова», что в переводе с канцелярского языка на общежитейский означало «после дождичка в четверг».

На Лемносе, с наступлением весны, казаки обогрелись, вымылись наконец, но не наелись.

Чистым бельем снабдил Мак-Нэб, маленький человечек, но имевший в своем распоряжении большие склады. Его не сердило то, что большинство его подарков перепадало к грекам за «драхмоны», что казачье начальство при официальных торжествах нередко позабывало про него, что не раз по ночам любители «попартизанить» вторгались в его владения и экспроприировали в свою пользу целые тюки имущества. Флегматичный янки щедрой рукой сыпал добро на казаков: то через их начальство, то через учреждения Земского Союза, то и непосредственно.

Земский Союз организовал за счет американцев разные мастерские, питательные пункты, где подкармливались слабые, театры, курсы французского языка и т. д. Высшее военное начальство ненавидело эту самодовлеющую организацию, завидуя ее хозяйственным операциям, которые она перехватывала у него. Вырывала лакомый кусок изо рта. Развращенные в период гражданской войны, не чувствуя над собой никакого контроля и не боясь никакой ответственности, военные хозяйственники знали, как надо вести при теперешних условиях хозяйственные операции.

— Самая первая теперь у нас забота та, чтобы не умереть с голоду. Для этого надо подкармливаться. Чтобы подкармливаться, надо воровать.

Такую программную речь сказал своим подчиненным интендант донского корпуса полковник Чекин, вступая в эту должность после того, как его предшественник ген. Гаврилов, подобно своему предшественнику ген. Осипову, сбежал в Константинополь с казенными турецкими лирами.

О мудром наставлении полк. Чекина своим подчиненным меня информировал один из последних, старый чиновник Павлов.

Особенно успешно шла фабрикация «мертвых душ». Списочный состав войсковых частей повсюду превосходил действительную наличность. Командиры полков и начальники учреждений выписывали на несуществующих солдат и офицеров не только продукты от французов, но и лиры от Врангеля. Главнокомандующий теперь почти ежемесячно снабжал каждого казака одной лирой, простого офицера — двумя.

Еще до нашего приезда на Лемнос ген. Говоров, заменявший здесь командира корпуса, по настоянию французов и врангелевского штаба распорядился произвести фактическую поверку наличного состава людей.

В частях заполошились.

Стали прибегать к разным фокусам, один из которых живописует полк. Б. Жиров.

Чтоб в Мудросе жить с комфортом,

Кое-кто занялся спортом,

Совесть вовсе заглушив.

Сдавши Гоголя в архив,

Говоря: «Отбросим страх мы

И легко получим драхмы,

В именной полка состав

Души мертвые вписав».

Чичиковы новой эры,

Без стесненья и без меры

Фабрикуя мертвых душ,

В свой карман изрядный куш

В три приема положили.

Сытно ели, много пили.

И французский рацион

Чуждым был для сих персон.

Но о подленьких аферах

Вдруг узнали в высших сферах

И назначили контроль —

«Предъявить людей изволь!»

Много грязи, много сора

Тут открыли контролеры.

И в славнейшем из полков

Случай вышел раз таков.

Генерал, ряды считая,

Узнает (беда какая!),

Что немало тут гостей:

Люди из других частей,

Выступают, как статисты:

Подневольные артисты!

Хуже злого реприманда

Поразила всех команда:

«Ну-ка N-цы, шаг вперед!»

Казаки такой народ —

Слепо следуют приказу, —

И чужие люди сразу,

Выходя на первый план,

Обнаружили обман.

Ревизия показала, что в некоторых полках «мертвые души» (этот термин до того вошел в жизнь, что фигурировал в приказах и официальной переписке) составляли почти 25 % всего списка. Получился грандиозный скандал. Ген. Говоров растерялся. Сам человек не кристальной честности, он ограничился тем, что временно отрешил от должности командиров полков 2-й донской дивизии, в том числе и генерала Рубашкина, окончательную же расправу отложил до прибытия ген. Абрамова. Последний, конечно, в первую же голову аннулировал все распоряжения Говорова, дело же для проформы передал военному следователю, т. е. прекратил его, так как работа судебных органов уже атрофировалась.

Корпусные суды существовали в умиравших корпусах, но приговоры их были пустым звуком. Французы на Лемносе не мешали врангелевским властям арестовывать и судить своих подчиненных. Но первое же заявление арестованного или осужденного о желании уехать с острова и перейти на собственное иждивение избавляло его от всякой дальнейшей кары.

Председателем донского корпусного суда сначала был ген. Селецкий, военным прокурором ген. А. В. Попов, тот самый, которого в Токмаке будто бы выдали большевикам евреи, я — его помощником, а военным следователем — полк. В. В. Городысский, оправдавший графа Дю-Шайла. Однако ген. Селецкий сам счел за лучшее поменяться должностью с председателем кубанского корпусного суда ген. Лазаревым.

Как ни фиктивны были теперь судебные приговоры, высшие военные начальники старались избавить и от них всех сколько-нибудь видных лиц, невзирая на самые вредные последствия их преступлений для врангелевского же дела. В этот последний момент белая военная власть показала свое полное пренебрежение к закону, плевала в лицо тем, кого на бумаге звала блюстителями правосудия. Порою нам, судейским, с ужасом приходилось думать, какой же правовой строй могли насадить эти вожди, возводившие беззаконие в культ и свой начальнический произвол в доблесть. Кто-то в гражданскую войну острил, что лучшее средство заставить военное начальство поступать по закону, это — предписать ему беззаконие, так как оно все делает наоборот.

Даже фиктивные обвинительные приговоры в этот период нам удавалось выносить с великим трудом. Только людей поменьше, которые не имели «заручки» или с которыми начальство было не в ладах, мы могли не только судить, но и рассчитывать, что их будут держать под арестом до тех пор, пока не освободят французы. Так нам удалось судить, точнее инсценировать суд над доктором Антеповичем, не казаком и потому человеком, чуждым донскому начальству. Этот представитель гуманнейшей профессии зимою ведал на Лемносе организацией дезинфекционных пунктов, в которых так нуждались изгнанники. Однако их страдания мало тронули Антеповича. Он предпочел с помощью казенных 450 лир облегчить страдания своего и женина желудка от голода, нежели казачьи танталовы муки от паразитов. Мы осудили его на 8 лет каторжных работ: французы дали ему разрешение с миром выехать на материк. Он отделался тем, что просидел до суда под арестом месяца полтора.

Зато в тех случаях, когда надо было инсценировать суд над «своим» человеком, мы натыкались на непреодолимые препятствия. Возник вопрос о ликвидации дела об интенданте дивизии ген. Гуселыцикова войск, старш. Ковалеве. Ген. Абрамов уперся руками и ногами, желая спасти жулика. Но мы встали на дыбы и высекли публично этого вора, обиравшего казачьи желудки. В ответ на мою двухчасовую обвинительную речь Ковалев махнул рукой и вызывающе заявил:

Я служил и работал всю гражданскую войну с генералом Гуселыциковым, теперь работаю и впредь буду работать.

Временные члены суда, командир гвардейского атаманского полка генерал Хрипунов и артиллерийский полковник Тарасов, возмущенные проделками обвиняемого, хотели назначить ему самое высокое наказание, какое указывала статья уголовного закона.

Что вы, что вы, — разъяснил им председатель суда. — Нам важно морально запятнать человека обвинительным приговором. Но если мы присудим его к каторге, тогда приговор должен пойти на утверждение ген. Абрамова, который помилует его вчистую. Лучше назначим меньшее наказание, без лишения прав. Тогда приговор не пойдет на конфирмацию, командир корпуса волей-неволей должен будет объявить его в приказе и хоть это запятнает казнокрада.

Ковалеву назначили тюремное заключение на 1 год и 4 месяца. Ген. Абрамов перехитрил суд. Будучи бессилен сам амнистировать Ковалева, он обратился к Врангелю. Последний не замедлил осуществить свое «монаршее право».

Мы чувствовали, что мы лишние; что даже наши инсценировки суда раздражают высшее военное начальство. Штаб не скрывал своего взгляда на суд как на ненужную обузу. Ген. Абрамов перед Пасхой даже ударил суд по желудку. Он к этому времени уже менее всего походил на главу военной силы, скорее изображая мелочного самодура-администратора вроде своего отца, бывшего окружного атамана Донецкого округа. Однажды ему не понравился чересчур высокий голос дьякона Туренко, и он запретил ему священнодействовать в штабной церкви.

Суд более всего возбудил его неудовольствие тем, что довольствовался при штабном собрании, где французский рацион улучшали теми продуктами, которые я с таким трудом отстоял на пароходе «Мечта» от разных хищников. Чтобы для штаба на более долгое время хватило этого добра, он приказал списать нас с довольствия. Взбешенный генерал Попов, военный прокурор, во время последнего обеда в собрании обругал штабных хозяйственников грабителями в присутствии прибывших из Константинополя врангелевских ревизоров- генералов. В этот период подобные слова в белом стане перестали считаться оскорбительными. Ген. Абрамов не только никак не реагировал на прокурорскую выходку, но даже пригласил весь суд на Пасхе на торжественное розговенье в штабное собрание. Мы все демонстративно отказались.

В полках казаки умирали от тоски, безделья и полуголодного пайка. Верхи крали и пьянствовали. И у всех вместе все духовные и физические силы напрягались на то, чтобы как-нибудь раздобыть заветную сумму — 4 драхмы — стоимость бутылки местного коньяку. По словам Б. Жирова, -

Чтобы кое-как пожить,

Здесь, отбросив страх, мы

Душу можем заложить

За четыре драхмы.

Случалось, что начальство устраивало парады. От скуки казаки соглашались и парадировать, но от строевых занятий открещивались. Офицеры от нечего делать женились, если удавалось разыскать свободную женщину. О пропитании семьи заботиться не приходилось, французы всем выдавали одинаковый паек, американцы же снабжали женщин подарками больше, чем мужчин. По статистике, здесь на 80 штанов приходилась одна юбка. Поэтому, лемносским пленникам было труднее добыть себе невесту, чем первым обитателям Рима. Благоденствовали только врачи «санитарного городка», как описывала лемносская сатира:

К общей зависти великой

Каждый врач здесь был владыкой

Двух сестер и, как паша,

Жил, не тратя ни гроша.

Только раненым подарки

Забирали их сударки,

Только порции больных

Шли в нутро сударок их,

Только тратя для потехи

Спирт казенный из аптеки

И дареное вино…

Так уж там заведено!

На почве недостатка женщин возникали скандалы, доходившие до разбирательства командира корпуса. Так, один зауряд-врач, или, как их звали, «навряд-врач», по фамилии Яновский, съездив в Константинополь за медикаментами, по возвращении не нашел своего семейного очага. В его отсутствие его супруга вышла за другого самым настоящим церковным браком.

Оскорбленный в лучших чувствах, эскулап подал по начальству рапорт, требуя наказания дерзкой изменницы. Произвели дознание, которое выяснило, что Яновский не был женат, а только сожительствовал с женщиной, которая теперь обзавелась настоящим мужем. Ген. Абрамов арестовал его на 5 суток за «ложное именование в официальной бумаге посторонней женщины своей законной супругой».

Случалось, что свадьбы справляли на паях. В один день венчались две-три пары и ради экономии брачное пиршество устраивали сообща. Все эти лемносские браки оказались весьма непрочными.

Скучно и серо текла монотонная жизнь на острове. Только Пасха внесла некоторое оживление, тем более, что к этому дню выдали по лишней лире. Донской атаман, который ни разу не навестил своих лемносских подданных, прислал к Пасхе две бочки спирту, чтобы подогреть и оживить их любовь к своему выборному вождю. Ген. Абрамов, такой же убежденный враг алкоголя, как и большевиков, приказал, к великому неудовольствию казаков, одну бочку вернуть назад в Константинополь, а другую передать в распоряжение корпусного врача для медицинских надобностей. Спустя месяца два корпусный врач Говоров, брат начальника штаба, продавал этот спирт, обращая деньги на неизвестную надобность.

Вечером, в страстную пятницу, мы имели удовольствие наблюдать религиозные обычаи греков. Французы в эти священные дни разрешили нам беспрепятственно ходить по городишку Мудросу, куда в обычное время нам преграждал дорогу чернокожий караул.

«Погребение Христа» у греков самый торжественный обряд, даже важнее пасхальной заутрени. Поэтому в пятницу вечером все мудросское население стеклось в церковь. Высокий сундук, на котором лежала плащаница, сверху прикрывался еще деревянным навесом, так что все это, вместе взятое, представляло довольно громоздкое сооружение. Васильки, зелень и бумажные флажки всех наций, какие у нас в прежнее время развешивали на рождественских елках, украшали греческую плащаницу.

В храмах православного востока и помину нет о русском благолепии. Здешние священники во время богослужения нередко хохочут, ругаются с дьяконами, сыплют подзатыльники прислужникам. Публика сплошь и рядом стоит в шапках, спиной к иконам, шумит, галдит, закуривает от лампадок.

Так было и на этот раз. Торжественный обряд «погребения Христа» носил характер какого-то «комедийного действа». Когда плащаницу, вместе с сундуком и навесом, понесли вокруг городка, дети начали в храме игры, без всякого стеснения заходя в алтарь через «царские» врата и обегая престол, женщины уселись на амвон и засудачили, а один почтенный старичок начал забавляться тем, что ловил молоденькую учительницу Клеопатру и каждый раз, поймав ее, пощипывал за щечку или подбородок.

Когда крестный ход вернулся к храму и плащаницу занесли в притвор, публика, стоявшая снаружи, бросилась к ней, стараясь сорвать с нее цветы и зелень, которые, по местному поверью, теперь имеют волшебную силу. Произошла невообразимая свалка. Плащаница полетела, пологом разбило стекло в двери. 12 тщедушных, плюгавых городовых ринулись отгонять народ от злосчастной реликвии, которую, наконец, с шумом втащили в церковь. Но здесь ее яростно атаковали те, которые не ходили кругом города. Подогреваемые религиозным пылом, они бесстрашно шли на приступ и сбивали с ног полицию. Городовые, разгорячившись, с руганью, начали лупить кого придется. Я в ужасе прижался к колонне; мои офицеры залезли на митрополичье место[56]. Мимо моего носа то и дело мелькали кулаки. Священные завывания, конечно, прекратились; их заменили стоны и звериный рев. Священники, тоже помятые в общей свалке, кое-как пробрались в алтарь, закурили папиросы и с олимпийским спокойствием ждали, когда кончится кутерьма.

В результате этого торжественного обычая многие городские обыватели в «праздников праздник» ходили с перевязанными щеками.

Уж очень усердно у вас погребают Христа! Ко дню его воскресения почти полгорода ходят с фонарями, — говорили мы тем грекам-торговцам, которые кое-как понимали по-русски или по-французски.

Нынче еще обошлось благополучно, — отвечали они. — В другие года бывает хуже. Местное население смотрит на эту традиционную свалку в церкви как на забаву, как на спорт, как на узаконенное состязание в физической борьбе с полицейскими.

Если этакое благолепие царило в греческих храмах и в X веке, то надо удивляться послам нашего князя Владимира, которых так умилило греческое богослужение, — сказал я корпусному священнику, имевшему теперь случай наблюдать церковные нравы на родине русского православия.

У о. Андроника никак не налаживалась смычка с греческим духовенством, от которого он рассчитывал получить хоть какую-нибудь материальную поддержку. Корыстолюбивые «папазы» (попы), как и их паства, в своих единоверцах русских видели только выгодных контрагентов для купли-продажи и вступали с ними только в коммерческие сношения. Один мудросский иерей, не мудрствуя лукаво, открыл ларек в районе нашего штаба, подле того шатра, где жил о. Андроник. К великому смущению последнего рясофорный торгаш, потрясая своей камилавкой, отвешивал сыр, маслины, хлеб или, усевшись возле ларька на плиты, меланхолично тянул папиросу в ожидании покупателя.

Зато сам о. Андроник пока еще сохранял достоинство своего сана. Греческие власти отвели ему старую городскую церковь, в которой он служил так чинно и благолепно, что греки, хоть и не понимали ничего, но толпами стремились к нему и даже остерегались чересчур бесчинствовать в храме. Он до того растягивал церковные службы, что ген. Абрамов просил его хоть для Пасхи несколько сократить церковный ритуал.

На второй день праздника на остров прибыл с Афона «архипастырь христолюбивого воинства» Вениамин. Он отслужил торжественное молебствие в соборной церкви и сказал нам проповедь.

— Когда Христос умер и его погребли, казалось, цель его врагов была достигнута. Не стало того, кто ратовал против первосвященников и фарисеев. Однако были ли они спокойны? Нет! Они предчувствовали его воскресение и волновались. Вспомните, как они ходили к Пилату, просили запечатать гроб, просили даже стражу для охраны гроба. Они чего-то ждали, чего-то страшного для себя. Так и наши враги. Мы покинули Россию, мы вдали от нее, нас как бы в живых нет. Но спокойны ли большевики? Тоже нет, как и враги христовы. Они мечутся, они заявляют протесты против пребывания нашей армии в проливах. Они, как старейшины еврейские, хотели бы вбить в наше тело осиновый кол. Ибо мы и теперь страшны им. Ибо они предчувствуют, что мы воскреснем для России, как воскрес Христос для всего человечества.

— Только-то и всего! — разочарованно говорили офицеры, ожидавшие услышать от столь близкого к Врангелю человека какие-нибудь новости, касающиеся дальнейших судеб остатков армии.

На Пасхе мы развлекались не только религиозными церемониями. К этому времени и на Лемносе стали устраиваться театральные зрелища. В штабе корпуса праздничный концерт, в присутствии французских властей, прошел очень торжественно, но не без скандалов. Умирающий военный быт старой царской России пел свою лебединую песнь, не отступая ни на одну йоту от своих вековых традиций. Места в театре (длинном портовом бараке) были распределены поименно, строго по чинам. Первые четыре ряда предназначались исключительно для генералов, далее сидели полковники с более почтенным служебным положением и т. д.

Жены занимали места соответственно рангу мужей, из-за чего возникло много мелких дрязг и ссор. Простые офицеры, а тем более казаки, не допускались даже и близко к этой ярмарке дешевого тщеславия. Когда в «театр» вошла, разумеется, позже всех, — кого требовал тон, — жена начальника штаба, М-me Говорова, напускавшая на себя павлинье величие, ее встретили шиканьем. Даже цвет корпуса уже не стеснялся вслух высказывать свои чувства!

— Картинка! — пронеслось по рядам.

Так звали эту надутую барыню за то, что она была не только разодета, как кукла, но и разрисована.

Едва начался концерт, как на крышу «театра» посыпался каменный дождь. Это протестовали низы против верхов, которые и при теперешних обстоятельствах корчили из себя существ высшего порядка. Концерт прошел под неприятный аккомпанемент этого протеста.

Исполнители предполагали включить в программу парадного вечера несколько интересных номеров, вроде песенок на злободневные темы, шаржей на французов, но ген. Говоров вычеркнул всю эту, так он выразился, «погромную поэзию». Зато в дивизиях, особенно на кубанской стороне, очень зло высмеивали и ген. Шарпи, и ген. Бруссо, и «благородную» Францию.

Вскоре после Пасхи состоялось открытие выставки. Ее организовал уполномоченный Всероссийского Земского Союза на о. Лемносе М. П. Шаповаленко, человек дельный и распорядительный. Среди беженской массы нашлись искусные кустари, художники- любители, декораторы, собиратели коллекций и т. д. Живые силы, в виду неблагоприятных условий, замерли временно, как озимое зерно, но не умерли окончательно. Надо чуточку солнышка, чтобы они стали давать ростки. Прозвучал призыв к производительному ТРУДУ со стороны культурного человека, были даны материальные средства, необходимые для работы, — и жизнеспособные элементы остатков армии выползли на свет божий с продуктами своего труда из-под пластов гнили и навоза.

Для выставки Шаповаленко предназначил вместительный шатер в расположении учреждений Земского Союза на донской стороне залива. Когда собралась публика на открытие выставки, вдруг к шатру прилетел один из «фокс-терьеров», — так звали личных адъютантов, — молоденький, но необычайно чванный есаул И. Д. Барыкин, при шашке, в служебной форме. Вызвав Шаповаленко, он заявил ему официально:

О вашей выставке штабу корпуса ничего неизвестно. Вы не уведомили генерала Говорова, и он не разрешает вам ее открыть.

Шаповаленко развел руками.

Так они всегда делают… Все хотят взять под свою фирму и под свою опеку, всякое культурное начинание.

Представителю общественности, однако, пришлось подчиниться представителям грубой силы. Выставка была перенесена в штабной театр, заведывание ею поручено бывшему таганрогскому коменданту, «африканскому» генералу Н. Зубову, состав экспонатов пополнен многочисленными работами информационных отделений, вроде листовок, плакатов, гимнов Врангелю и т. д.

Кубанские информаторы прислали для раздачи посетителям целый ворох прокламаций, изображавших Врангеля с крестом, на котором красовалась надпись «сим победиши», и с трехцветным флагом в руках. В этом художественно-литературном произведении христолюбивого вождя противопоставляли не только безбожным большевикам, но и Савинкову, Милюкову, Чернову и Керенскому, которые «наполовину отстали от креста, но не пристали полностью и к еврейской звезде».

Только он, наш вождь, у которого меч в руках, а крест в сердце, выведет нас из беды и спасет Россию от разорения, а не те, у которых эмблемой служат метла, «волчья голова» и т. д.

«Волчья голова» была эмблемой ген. Шкуро и его знаменитых волков. Я сначала не понял, к чему тут приплели ее.

Что же вы нам шлете черносотенные прокламации, — сказал я в тот же день полковнику генерального штаба Туган-Барановскому, командовавшему кубанским корпусом за отсутствием ген. Фостикова. — Савинков ведь все время делает реверансы Врангелю и шлет ему приветственные письма. Милюков, — вы разве не помните, как он стремился водрузить крест на св. Софии в Цареграде. А вы их объявляете врагами веры христовой.

Это еще что! — услышал я в ответ. — Наши ребята сначала включили в то же число вашего Сидорина и нашего Шкуро, но я вычеркнул из черновика.

Знаменитый партизан, пьянствуя в это время в монмартрских кабачках, даже и не подозревал, что его, священнического внука (по матери), на Лемносе сопричислили к сонму врагов креста господня.

Шаповаленко ясно видел, что корпусной и дивизионные театры служат только для верхов, простая же казачня лишена даже и этого примитивного развлечения. Выискав подходящее местечко в лощине, в стыке двух дивизий, он устроил открытую сцену. Сюда мог приходить всякий желающий и смотреть незамысловатый спектакль или слушать концерт.

Чорт знает, что такое, — возмущенно заявил он однажды, зайдя ко мне в барак. — Вот смотрите.

Я взял у него клочок бумаги, на котором знакомым мне почерком ген. Говорова было наспех набросано:

До моего сведения дошло, что Вы устроили какой-то театр возле бассейна и собираетесь давать представления. Считаю неудобным выбранное место, а также и то, что вы не спросили моего согласия. Поэтому прошу воздержаться от спектаклей впредь до особого распоряжения.

Для казаков в конце концов оставалось только одно развлечение — делить хлеб. Это занятие доставляло много смеху, порой вызывало и скандалы. Французы выдавали ежедневно на пятерых человек два хлеба, по килограмму каждый. Пятки уже сами делили хлеб. Надо было немалое искусство, чтобы вырезать пять равных частей. От одуряющей лагерной жизни, от отсутствия физического и умственного труда, люди сделались мелочными, придирчивыми, раздражительными. Все до тошноты надоели друг другу, и ссоры возникали из-за пустяков. Чтобы устранить их при дележке хлеба, поступали следующим образом. Когда кончалось выкраивание пяти равных долей (по 400 гр. = 1 фун. каждая), кто-нибудь становился лицом в поле, а другой брал поочередно порции и спрашивал:

Кому?

Ковылину! — отвечал первый.

Кому?

Тобе.

Кому?

Взводному.

И так далее.

Утром, после раздачи хлеба в части, это бесконечное «кому» висело в воздухе вместе с матом.

Делить! — было боевым лозунгом солдат умиравшей царской армии в 1917–1918 гг.

Тогда делили денежные ящики, обмундирование, продовольственные склады.

Солдаты умиравшей белой армии тоже «делили», но только один французский паек, так как все остальное делило их начальство.

Бродить по острову казакам тоже не разрешалось. Хотя лагеря не были обнесены проволокой, но в разных пунктах стояли наши вечные аргусы-чернокожие, которые никого не выпускали за определенную черту. Да и нечего было делать в греческих деревнях, разве загонять вещи. Тех, которые шатались за лагерями не имея пропусков, задерживала греческая полиция, а еще чаще раздевала. Как-то раз мы, судейские, отправились на северо-восточную оконечность Лемноса, на развалины древней Эфестиады. Верстах в пяти от лагеря встретили двух казаков.

Что там за селение?

Кадыпула… Такая чудная название[57].

А почему вы, станичники, босые?

Разула ихняя полиция. Снимай, показывают нам руками, ботинки и чулки, нет ли у вас патронов. Мы разулись, а они все себе забрали, эвакуировали нас за деревню, дали по загривку и иди с богом.

Прошла ваша боевая слава!

Да, кабы в Таврии, так показали бы…

На месте Эфестиады мы ничего не нашли, кроме усеянного черепицей поля. Весь мрамор с развалин храма в честь лемносского бога Гефеста частью еще в древности вывезли с острова, частью местные греки растащили для домашних нужд.

В ближайшем же хуторе мы заметили сарай для навоза, сложенный из святого мрамора Эллады. К вкопанному в землю перистилю привязывали ослов.

Две чахлых женщины, совсем не похожие на Лаис, Фрин и Аспазий, предложили нам купить старинных, безносых Меркурия и Афродиту из терракотты, запросив за каждую статуэтку по тысяче драхм. Генерал Попов, знавший древне-греческий язык, стал было объясняться с ними. Увы! Язык Платона и Софокла оказался совсем непонятным выродившимся потомкам древних Эллинов.

Папаз! — поддакнула и та.

Папаз! (поп) — уверенно сказала одна из них, указывая соседке глазами на генерала.

Вас за попа приняли. Довоевались! Генералы стали похожи на попов, — пошутил полк. Городысский.

Летом, когда пришло известие об энергичном наступлении Кемаль-Паши на греческую армию в Малой Азии, греки еще более стали коситься на казаков. Для них не составляло тайны, что не мало врангелевцев, из числа кавказских горцев, служили в войсках турецкого патриота.

Казак не кало (не хорош)… Казак и. осман грека бум-бум… — объясняли, как могли, лемносцы, взволнованные недобрыми вестями из Малой Азии.

Зато островные турки, изредка приезжавшие в лагерь для продажи фруктов и овощей, всячески старались высказать свое восхищение казаками.

Урус якши… Урус малядэц… Урус экмэк[58] ёк[59], урус поёт… Осман экмэк ёк, осман плачет.

Лев Турции сокрушал фундамент Версальского мира и плевал в лицо союзникам. Лемносские турки видели, что русским солдатам это доставляло удовольствие.